IKremen1

ИК: Не так давно моя мама, которая живёт в Нью-Йорке, позвонила мне и с большим возбуждением сообщила, что она только что вернулась с великолепного Концерта Поэзии, на котором свои стихи читал поэт, чьё имя – Борис Кушнер. Мама сказала, что она получила громадное удовольствие, и что у неё есть книга его стихов.

С того момента, как в мои руки попала книга стихов Бориса Кушнера, я влюбился в его Поэзию.

Уважаемый господин Кушнер, Ваш русский язык необыкновенно богат. Темы Вашей поэзии просты, но Ваши мысли глубоки по содержанию. Рифмы Ваших стихов неожиданно свежи и мелодичны, а ритмы – имеют множество вариаций и звучат как человеческая речь. Имена Канта, Платона, Галеви, Шагала встречаются очень часто. Иногда Ваши стихи помечены Еврейским календарём. А также – много музыкальных терминов, упоминаний известных произведений классической музыки, их исполнений, и имён композиторов...

О Вашем Поэтическом Искусстве можно сказать словами Александра Пушкина, которые он сказал о поэте Евгении Баратынском в 1830-м году:

«Здесь, в России, он оригинален, потому, что он умён. Он был бы признан оригинальным везде по этой причине, потому, что он думает по-своему и независимо, при его сильных и глубоких эмоциях».

Когда мне становится грустно, я обычно беру в руки одну из книг стихов Бориса Кушнера и... каким-то чудесным образом, рядом со мной оказывается мой ближайший друг, который делится со мной всем, что близко и мне, делится своими мыслями, волнениями и чувствами.

Короче, стихи Бориса Кушнера настолько замечательны, что я просто обязан был встретиться с Поэтом, а после знакомства с этим добрым, отзывчивым, скромным и высокоинтеллигентным человеком, я не мог не представить Бориса Кушнера своим друзьям и читателям.

Уважаемый Борис Кушнер, благодарю Вас, за то, что Вы нашли время и согласились на это Интервью.

БК: Дорогой доктор Кремень, спасибо за эту возможность побеседовать с Вами. Мне довелось слушать Ваши камерные сочинения, и я был глубоко впечатлён Вашим талантом. Отмечу особо еврейскую сторону Вашей музыки и Ваше редкостное умение писать ясно, не выбрасывая за борт мелодическое начало – и всё это в рамках вполне современной идиомы. Какой контраст с модной «университетской» современной музыкой, бесформенности и безликости которой я поражался на некоторых концертах великолепного симфонического оркестра Питтсбурга. Несколько слов на эту тему можно найти в моём большом эссе «Доктора поэзии» http://berkovich-zametki.com/Nomer48/Kushner1.htm. (Среди прочего в эссе обсуждается и родная сестра «университетской музыки» – такая же поэзия).

1. ИК: Господин Кушнер, пожалуйста, расскажите нам, когда Вы начали писать стихи и в чём разница между Вашими ранними и недавними стихами. Опубликовав 6 книг стихов, чудесные, волнующие эссе о творцах музыкальных шедевров, полемику против псевдоакадемического антисемитизма, собираетесь ли Вы выпустить новую книгу стихов? Каковы Ваши планы в эссеистике на русском или английском языке? И если «да», то когда-где?

1. БK: Воспользуюсь моей литературной автобиографией, написанной по просьбе известного писателя и издателя Владимира Батшева. Надеюсь, она будет опубликована в недалёком будущем в томе подобных эссе в Германии. Итак, к Вашему вопросу.

Первые свои опыты в рифмовании припоминаю вместе с ненавистным «мёртвым часом» в детском саду. В пионерском лагере эта спальная процедура стала для меня и вовсе убийственной. Лежать целый час – и это среди белого дня, когда травка зеленеет, солнышко блестит! И ласточка стучит клювом в окна палаты. Не знаю, был ли какой-то медицинский резон во всём этом, – но пытка получалась отменная. Вот и лежал я, смотрел в потолок, и строки нашёптывались критические. В начальной школе это вылилось в басню о любимой учительнице и в неприятности для мамы. Позже, где-то в классе седьмом мы с приятелем выпустили самовольную стенгазету «Вестник», я писал стихи (вся газета состояла из одной большой поэмы), а дружок мой рисовал. В поэме критиковалась наша классная руководительница незабвенная Наталья Евгеньевна, мир ей, добрая была душа, литературу любила и многим из нас это привила. Заодно подверглись критике некоторые одноклассники, впрочем, всё это было мягко, необидно. Почему-то запомнилась отравленная стрела, пущенная в сторону несколько сумбурной и темпераментной Наташи Макаренко: «Подскочив как на иголках,/ Сеть сплела суждений тонких,/ На Олимпа высоту/ Бросив с правдой клевету». Олимпом была всё та же Наталья Евгеньевна, а вот в чём состояла правда с клеветой, – полностью забыл. Где она теперь, Наташа? А тогда в 56-м или около того, Наталья Евгеньевна с явным удовольствием читала газету, потом пришла завуч, тоже читала, тоже смеялась. Но, прочитав, газету сняла – всё-таки посягательство на партийную монополию печатного слова, пусть даже в масштабе отдельно взятого класса. Дело отдаёт политикой, а чем отдавала политика в СССР объяснять не нужно. Эта завуч, казавшаяся мне старушкой (думаю, ей было лет 45), однажды совершила поразительный поступок. Чем дольше я живу, тем больше благодарен ей за него. Дело было много раньше нашей самодельной газеты. В то утро объявили по радио о «раскрытии заговора врачей». И сегодня слышу торжественный голос, – наверное, Левитана (каково ему было это читать!)... В свои 12 лет я не очень понимал происходящее, скорее спиной почувствовал волну холода. Школа гудела. Звонок. В класс входит завуч, она вела какой-то урок, кажется, чистописания.

– Все хороши, и евреи, и русские. Хватит. Достаньте тетради.

Спасибо Вам, Нина Александровна, это был действительно урок чистописания. Морального чистописания. И какой опасный – для учителя – урок.

В старших классах моё внимание было обращено на математику, литературой я мало интересовался. Разве что иногда одноклассницы просили «завести» Наталью Евгеньевну каким-нибудь литературным спором. Однажды мне удалось сорвать сочинение, для которого был предназначен сдвоенный урок. Вместо этого все два часа я низвергал Наташу Ростову – к горячему возмущению учительницы и всех моих соучениц. По окончании уроков я поклялся никогда больше на подобные просьбы девочек не откликаться: чёрной неблагодарностью отплатили они мне, спасшему их от мучительных усилий по «раскрытию образа» старого князя или Пьера Безухова, или той же Наташи у Льва Толстого. Я объяснял им, что почти повторил подвиг Раймонды Дьен – имя этой девушки, противницы французской войны в Индокитае, лёгшей на рельсы перед поездом с боеприпасами, было тогда у всех на слуху. Это вообще было тревожное время. «Эйзенхауэр бредил войной» – как много позже пел несравненный Аркадий Велюров в «Покровских Воротах». Так нас и учили. Тоталитарным режимам всегда необходим образ врага для их «нормального» функционирования. Отчётливо помню мою первую встречу с телевидением: приятель позвал к себе домой «на телевизор». На открыточного размера экране КВН-49 (злые языки расшифровывали название, как «купил, включил, не вижу», в действительности, помнится, это были начальные буквы фамилий инженеров-разработчиков) разворачивалась драма по-хорошему, по-советски, т.е. на пользу народного дела соревнующихся командиров эсминца и подводной лодки. На учениях командир эсминца, знавший, что в зоне будут три подводные лодки, заметил (и притом в запретном квадрате) четвёртый перископ. Так, кстати, фильм и назывался: «Четвёртый перископ». Помнит ли его ещё кто-нибудь? После гамлетовских терзаний (а вдруг это его товарищ-соперник сбился с курса?) молодой офицер атакует и топит (конечно, вражескую!) субмарину. И сейчас помню Happy End с подобающей музыкой и постепенно исчезающим изображением. И всё это время в центре экрана красовалось коричневатое круглое пятно, – таков был проявлявшийся со временем дефект ранних кинескопов (позже специально писали, что данный кинескоп снабжён ионной ловушкой, или в этом роде).

«Хождение на телевизор» было приметой пятидесятых годов, на эту тему слагались анекдоты, вроде следующего. Приходит некто в коммунальную квартиру и застаёт целое семейство на кухне. Дети готовят уроки, мать, что-то шьёт, отец читает «Советский спорт».

Печальное, горькое, скудное время. Но люди, пока живы, находят свои радости, пусть бесхитростные, вроде «голубого экрана», как тогда (и долгое время позже) почему-то именовали чёрно-белое телевидение.

Лёгкие стихи в те школьные времена я писал со скоростью заранее приготовленного текста. Это было замечено, и, конечно, стали поступать просьбы-заказы на рифмованные поздравления и т.д. Здесь меня и ожидал первый практический успех. В десятом классе к нам пришла новая преподавательница черчения. Совсем молодая девушка, в которую мы почти все немедленно влюбились. Черчение было для меня смертельным делом, я просто органически не мог ничего начертить. Зимой учительница простудилась и несколько дней не была в школе. Мы узнали, что у неё как раз наступил день рождения и пошли – небольшой компанией – её навестить. Она жила, кажется, у Земляного Вала в старинном доме постройки какого-то знаменитого архитектора (Баженова?), с чудовищной толщины каменными стенами. После чая с принесённым нами тортом я зачитал у постели больной поздравительные строки. Больная смеялась и, в конце концов, расцеловала меня – к вящей зависти соперников. Но главное было впереди. В последней четверти мы должны были представить «выпускную» работу по черчению: молоток в трёх проекциях. К счастью, без рукоятки. Но для меня и в таком виде всё это было чистейшим кошмаром. Помочь мне никто не хотел. «Она тебя целовала, вот сам теперь с ней и разбирайся» – мстительно заявил мой друг-одноклассник, для которого черчение было ещё проще, чем для меня неглагольные рифмы. Укрепив небольшой лист ватмана на чертёжной доске, я приступил к работе. В результате получилось нечто, действительно отдалённо напоминающее молоток. Сам же ватман выглядел так, как будто его использовал в качестве мишени, по меньшей мере, стрелковый взвод. Причём стреляли зарядами чёрной туши. Её подтёки перемежались с дырами, которые я протёр, пытаясь соскоблить кляксы. С холодом в спине принёс я свой шедевр на страшный суд. При виде «молотка» учительница сначала онемела, глаза и рот у неё широко открылись, а затем она начала неудержимо смеяться. По щекам её потекли слёзы, она стала даже задыхаться, – я испугался. Но, отсмеявшись, она взяла с меня честное слово, что я не пойду в вуз, где преподают черчение, и поставила пятёрку, сильно облегчившую мою дальнейшую жизнь. А честное слово мне было дать нетрудно – я собирался поступать на мех-мат, черчения там не было. Пишу это всё в пеннсильванской глубинке, а на стене передо мною висит ксерокс выпускной фотографии. 10-й В класс, 310-я школа, Москва, Чистые пруды... 1959 год... С огромного временного расстояния все лица теперь кажутся милыми, родными... Тогда, в прошлом тысячелетии это было не всегда и не со всеми так... Время, время... Река Лета.

Стихи более серьёзные появились, пожалуй, на грани школы и университета. Их было не так уж много, и существовали они только в моей голове – не на бумаге. Память в юные годы у меня была отменная.

Особую главу в моей жизни составили несколько месяцев в 1987 году, когда я переводил сонеты Шекспира. Делал я это время от времени, и каждый раз по просьбе хорошей моей знакомой Веры Свечинской, мир её светлой памяти. Ей я, как сочинитель, вообще бесконечно обязан. Всего было переведено мною двенадцать избранных (Верой) Сонетов и памяти Веры была посвящена их публикация в балтиморском журнале «Вестник», великолепно иллюстрированная замечательным художником Владимиром Сёминым, тоже Вериным другом.

И было это уже накануне эмиграции... Пока мы странствовали по миру все двенадцать сонетов были опубликованы в Москве, позже эти переводы появлялись в различных изданиях, порою без моего ведома.

Мою статью о проблемах переводов шекспировских Сонетов и последнюю редакцию самих переводов можно найти в журнале «Заметки по еврейской истории» http://berkovich-zametki.com/AStarina/Nomer15/Kushner1.htm.

Расставание с Россией, исполнение этого моего давнего внутреннего императива оказалось крайне благотворным. Стихи стали приходить почти каждый день, бывали дни, когда сочинялось несколько совершенно разных (настроение, метры, метафоры) стихотворений. Практически никогда я не сочинял стихи за столом. Они приходили в дороге – в поездах, самолётах, за рулём (как и абсолютное большинство американцев, я провожу довольно много времени в автомобиле). Дорога на работу и обратно – пешком через поле и перелесок – принесла множество стихов. Много осенних стихов навеяли любимые места прогулок – холм Рахили (Rachel Hill), лес, начинающийся сразу за учебными корпусами. В этом – до горизонта – лесе, подаренном университету угольной компанией (знает ли кто-нибудь, сколько заброшенных шахт покоится под этими деревьями?), можно встретить оленей, белок, бурундуков, диких индеек (бесчисленных не столь экзотических птиц я и не упоминаю)... Коллега, катаясь на лыжах, столкнулся нос к носу с медведем. Оба застыли на месте от неожиданности, а затем пустились наутёк – в разные стороны. И слава Б-гу... Здесь на длинной просеке сочинены мои осенние стихи, кажется, у каждого куста, дерева, камня есть своё стихотворение (и не одно!). Есть и другие протяжённые по времени циклы, связанные с любимыми местами. Скажем, можно говорить о Песнях Озера: стихах, сочинённых на озере Артур, что километров семьдесят на север от Питтсбурга. Однажды, разъезжая по просёлкам вокруг него, я сочинил двенадцать стихотворений (в какой-то момент слышал контрапунктом четыре сразу и испугался, что сошёл с ума). Питтсбург, город на трёх больших реках, я полюбил сразу и навсегда... Много стихов было им мне подсказано. Вообще, сочинительство моё приняло какие-то гомерические размеры. Первую книгу моих стихов составили и опубликовали (1993) в Москве мои родственники и дорогие друзья Ирина Ивановна Воробьёва и Василий Васильевич Малиновский, да благословится светлая их память. В Америке вышло ещё пять больших книг стихов, множество подборок.

Я бы не стал проводить резкую черту между моими «российскими» и «американскими» стихами. Моё еврейское мировоззрение не изменилось. Просто я раскрепостился, наконец. А если перефразировать известный афоризм Георга Кантора, суть творчества – в его свободе. Вот этой внутренней и внешней свободы мне не доставало в мачехе-России, дай Б-г ей счастья без меня. Плюс новые звуки и пейзажи вокруг, новая энергетика жизни. Всем этим наполнились мои американские стихи. Конечно, не мне предаваться дальнейшему их анализу.

Значительная часть моей творческой энергии была отдана эссеистике. Это началось ещё в Москве, незадолго до отъезда, когда по настоянию Веры Свечинской я написал Открытое письмо Шафаревичу по поводу его книги «Русофобия», ходившей тогда в списках. Письмо распространялось в Самиздате, затем неоднократно публиковалось и неожиданно для меня получило широкую известность. Оно нашло своё продолжение в нескольких больших «американских» эссе. С какой радостью я писал бы вместо всего этого о музыке и математике! Но не будем забегать вперёд... О музыке и математике – следующие Ваши вопросы.

В последнее время я предпочитаю интернетовские публикации публикациям физическим. Интернет стирает границы и даёт возможность обращаться к самой широкой и часто неожиданной читательской аудитории. У меня установилось творческое содружество с интернет-журналами «Заметки по еврейской истории» и «Еврейская старина» Евгения Берковича http://berkovich-zametki.com. На этом портале, в «книжном киоске» можно найти книги авторов портала, в том числе мою недавнюю книгу стихов «Причал Вечности». Сказав всё это, я, конечно, рад и своим физическим публикациям, например, в журналах Союза писателей Москвы «Кольцо А» и «Литературные Вести».

2. ИК: Профессор Кушнер, почему классическая музыка играет такую большую роль в Ваших стихах? Где и когда вы научились множеству музыкальных терминов, знанию оркестровых инструментов, широкому классическому репертуару? Всё это постоянно появляется в Ваших стихах и как источник вдохновения и как художественная канва сочинений.

2. БК: Я снова прибегну к помощи моей литературной автобиографии.

Мои детские и молодые годы прошли в московском переулке около Чистых Прудов. Это был конгломерат старых домов, набитых коммунальными гнёздами, проходных дворов, всяческих закоулков. Утром, открыв глаза, я видел в окно жёлтую стену, за которой угадывалось небо и солнце, заглядывавшее в переулочную щель. Небо, прежде всего, ощущалось в криках птиц, – их было, как я сейчас понимаю, невероятно много для центра огромного города. Птицы пели, кричали, щебетали на разные голоса, в эту звуковую ткань вплетались всевозможные городские звуки: звонки трамваев с бульвара, гудки и моторы машин, разговоры прохожих под окном. Иногда крик-пение старьёвщика «Старье б-е-р-ём!». Летом можно было слышать всю музыку всех окон в округе. «Ландыши, ландыши, первого мая букет»... Это контрапунктическое сплетение звуков шагами Командора разрывали тяжёлые аккорды: кто-то пытался играть до-диез-минорную прелюдию Рахманинова, всегда останавливаясь на одном и том же месте в самом начале... В конце концов, уже учась в Университете, я достал ноты, и сыграл прелюд в открытые окна. Таинственный музыкант после этого навсегда замолк, чего не скажешь о моей совести. Надо ли было разрушать его дворец из десяти аккордов? Все эти переулочные звуки отзывались эхом через тридцать, сорок, пятьдесят лет в моих американских стихах. Вот одно из таких стихотворений-отзвуков:

К этим же детским временам восходит и мой роман с музыкой. Её мне подарила моя незабвенная бабушка Софья Моисеевна, мир её памяти и безмерной ко мне любви. Бабушка (мама моей мамы) играла сонаты Гайдна, Моцарта, что-то из опер. Самодельные, в старинных переплётах сборники нот содержали бесчисленные сокровища... Настоящий Остров сокровищ в довольно безрадостном мире. Как и у многих сверстников, мой отец не вернулся войны. Мама осталась одна с тремя детьми на руках и без настоящей профессии. В таких обстоятельствах бабушка стала опорой семьи и духовным центром для меня.

Всё это предмет отдельного повествования, не знаю, успею ли я, отважусь ли на него, для нынешней истории существенно, что так я полюбил музыку. И эта любовь определила моё поэтическое мироощущение. «Стихи без музыки мертвы» – написал я однажды. Муза и без музыки? Возможно ли?

К этому добавилась дружба, особенно окрепшая в 80-е годы, с замечательными музыкантами. Музицирование, порою музыкальное озорство украшали наши долгие тёплые вечера... И это, очевидно, сказалось на моём сочинительстве.

Многие стихи пришли ко мне вместе с импровизациями на рояле, или с внутренним – в душе – воспроизведением запавших в сердце композиций. В музыке как-то особенно сильно и особенно универсально раскрывается связь всего сущего, переплетение мира реального и мира духовного, создаваемого Искусством. В сущности, мы живём внутри гигантской бесконечноголосной фуги, в поток которой вплетаем собственные голоса... Эту вселенскую взаимосвязь, эту гармонию сочетаемого и не сочетаемого, счастье нежданных сопоставлений я пытался передать в гигантском цикле Вариаций, варьируя проявления восходящего к Творцу единства. Единства Его и нашей Любви. Его и нашего Творчества. Не зря сказано «По образу и Подобию»...

Вот как, например, отозвались несколько дней, проведённых в 1989 г. «на тропе исхода» в Вене, в сочетании с давними и свежими музыкальными впечатлениями, эмигрантскими тревогами, вечными ассоциациями из Танаха и ... найденными в золотых россыпях университетской библиотеки мемуарами австро-венгерского адмирала Хорти:

К седьмому или восьмому классу относится мой первый опыт, лучше сказать попытка литературного перевода. Уроки немецкого языка вела у нас Алла Викторовна. До сих пор помню на слух грамматические разборы, а также стандартные вопросы типа «Кто сегодня дежурный по классу?». Тексты из учебника тоже не отличались красотой. Я скучал и слегка изводил добрую нашу учительницу. У меня была тогда фотографическая память (увы, давным-давно ничего от неё не осталось). Сидел я на уроке и смотрел в потолок. А.В. сердилась и неожиданно поднимала меня каким-нибудь вопросом. Но я, всё также глядя в потолок, продолжал читать прерванный кем-то текст – неважно, по-русски или по-немецки. Повторялось это многократно, учительница никак не могла поверить, что здесь нет какого-то трюка – только молодая память (дома я прочитывал задание один раз, и этого было достаточно). Но дошло дело до поэзии, и меня очаровала «Весна» Шиллера. Я это стихотворение перевёл, конечно, не слишком ловко. Что-то, вроде: «Из года в год с весны приходом,/ Лишь солнце жизнь даёт цветам,/ Спускалась Дева мимоходом/ В долину к бедным пастухам./ Она не родилась в долине,/ Где дом её никто не знал,/ И не один смельчак в чужбине/ Напрасно след её искал». И т.д. Кошмар. Исчезли шиллеровские «первые жаворонки» с их пением, вместо них появились какие-то вялые цветы, сама эта Дева и есть Весна, так что прямое упоминание весны в первой строке не уместно. И почему же «мимоходом»? Вторые четыре строки получились немного лучше. А тогда меня не критиковали, наоборот всем нравилось. Жаль мне упущенного языка Гёте, Шиллера, Гейне, – сколько сил было, какая память была... И всё – водой в песок. Простите, Алла Викторовна, Вы сделали для нас всё, что могли...

К сожалению, и французский язык в университете также весело пролетел у меня между пальцев... Жаль, жаль. О том, как это было, рассказывает стихотворение, появившееся через сорок лет:

УРОК ФРАНЦУЗСКОГО

А тогда в Москве поздних сороковых-ранних пятидесятых я, одновременно с постижением чтения, начал играть на нашем чудесном Блютнере – сначала одним большим пальцем, на котором быстро образовалась мозоль. Потом пошли в ход остальные пальцы. Мои руки имели природную подвижность, и где-то в седьмом классе я сыграл вслед за бабушкой моцартовское Alla turca в темпе, который привёл её в замешательство. Я никогда музыке не учился, к огромному сожалению. Так и остался музыкальным анархистом. Припоминаю, как в мои восемнадцать лет, бродя под некими окнами, вдруг услышал мелодию и притом на скрипке! Помчался домой и тут же сыграл Романс для скрипки и фортепиано в печальном соль-диез миноре. Через месяц мы исполнили его на вечере в Университете с моим однокурсником. Не обошлось при этом без потерь. «Никаких пяти диезов! Это невозможно играть!» – заявил скрипач-любитель. На мою шутку перейти к энгармонически равному ля-бемоль минору (семь бемолей в ключе) он ответил потоком проклятий, в те диетические времена в печати не воспроизводимых. В результате, мы пали в плоский ля-минор (ноль ключевых знаков)... Увы... Оставалось утешаться тем, что подобному обращению подвергались настоящие мастера. Среди старых нот, оставшихся от отца, было много листовок серии «Музыка массам» (или «Музыка в массы»?). Среди них – Траурный Марш из Двенадцатой Сонаты Бетховена, транспонированный умелой рукой из ля-бемоль минора в ля-минор. Ещё более жестокой трепанации подвергся Рахманинов. Не только его до-диез минорная Прелюдия была передвинута в до-минор, но ещё и аккорды были ободраны. После чего играть её стало совершенно невозможно – пальцам мешали идиотские дыры, введённые в плотную, мастерскую рахманиновскую фактуру. Да что там «Музыка массам» – знаменитый издатель Carl Haslinger, впервые издавая (1857) экспромт Шуберта D.899 №3 без зазрения совести транспонировал сочинение из соль-бемоль мажора в «болеё лёгкую» тональность соль-мажор. В таком искалеченном виде экспромт исполнялся даже и в начале двадцатого века (ср. Misha Donat, буклет к комплекту DVD «Alfred Brendel in portrait», BBC 1996).

Особую радость доставили мне мои музыкальные эссе о Сальери и Моцарте (погружение в восемнадцатый век), о Верди и Бизе (погружение в девятнадцатый век) и, наконец, о моём старшем современнике Исааке Шварце (http://berkovich-zametki.com/Nomer43/Kushner1.htm). Эссе о советской песне (http://berkovich-zametki.com/2005/Starina/Nomer6/Kushner1.htm) появилось по следам публикаций Вл. Фрумкина и Вл. Новикова о бардах и лекций «Тоталитарное государство сквозь призму массовой песни», которые я читал за роялем в своём университете, а также в Hanover College, Indiana. Мне хотелось написать большое эссе о Мейербере, но пришлось писать о двухтомнике Солженицына. Неприятная санитарная работа...

Надеюсь, я ответил на Ваш вопрос. Боюсь излишне подробно.

3. ИК: Много лет Вы преподаёте математику на университетском уровне в США. В Ваших классах побывало множество молодых американцев из разных слоёв общества, наиболее ярких и активных. Кто и что может вернуть интерес большинства лучшей американской молодёжи к настоящей, высокой культуре, к учёбе? И сообщите, пожалуйста, Ваш e-mail адрес для тех читателей, которые захотят приобрести Ваши книги.

3. БК: Мне кажется, что проблема, о которой Вы говорите, в общем, не специфически американская. И в моё время и, подозреваю, сегодня в России значительная часть молодёжи (и не только молодёжи) была и остаётся глухой, если не агрессивно отрицательной, к «высокой» (использую Ваше выражение) культуре.

Через мои классы прошли тысячи студентов и сколь же разные были среди них – от лодырей до молодых людей, рвавшихся к знаниям. Я не видел в этом отношении особой разницы со студентами, которых учил в СССР. Пожалуй, американцы «взрослее» своих советских сверстников (как я их помню сейчас). Большинство, помимо учёбы, трудится, – я постоянно встречаю своих студентов среди работников магазинов, мастерских и т.д. Справедливости ради скажу, что мне повезло: студенты моего университета большей частью происходят из среднего класса, из рабочих и фермерских семей. В целом, мои студенты принадлежат к лучшему, что я встретил в Америке. И, конечно, замечательно учить математику, сеять разумное, доброе, вечное, не разрушительный политически корректный модный вздор. В математике, несомненно, есть Б-жественное начало, не зря она имеет дело с Бесконечным. Мне выпало счастье быть учеником замечательного математика Андрея Андреевича Маркова, Мл. В 2003 г. международное математическое сообщество отмечало его столетие. Об Андрее Андреевиче, о математиках, которых я встречал, с которыми сотрудничал и с которыми общался, о самой этой науке я писал в большом эссе «Учитель», посвящённом памяти Маркова.

На последнюю часть Вашего третьего вопроса я ответил выше ссылкой на портал http://berkovich-zametki.com.

Спасибо, доктор Кремень, за эту беседу, за Ваше время и внимание.

Интервью провёл Израиль Кремень (http://culturesite.livejournal.com[1]).

[1] На указанном сайте можно найти сокращённую английскую версию интервью и переводы на английский язык трёх стихотворений Бориса Кушнера, выполненные Израилем Кремнем:
http://culturesite.livejournal.com/9464.html
http://culturesite.livejournal.com/9048.html
http://culturesite.livejournal.com/8811.html