Подготовка к событию началась задолго до него самого.
Сначала последовал циркулярный e-mail от Президента Университета с призывом
дружно явиться на важный вечер поэзии. Затем появились плакаты-листовки. Они
были везде. Кажется, ни одной стены не пропустили. Отовсюду смотрели на нас
вдохновенные лица – женское и мужское, мужа и жены. Перечислялись многочисленные
премии, полученные поэтами. Что-то вроде иконостаса Брежнева или титулов императора
всех времён, стран и народов Бокассы Первого. Какой там Борис Пастернак, за
всю жизнь получивший одну-единственную премию, Нобелевскую, да во что ему
эта честь обошлась! Как были «премированы» Мандельштам, Ахматова, Цветаева
можно и не говорить. И, ведь, Россию именуют страной поэтов, не Америку. Слава
Б-гу, что поэзия в Новом Свете не смертельно опасное занятие, и даже «переводить»
Джамбула ради хлеба насущного не надо: оба поэта были профессорами Creative
Writing1 в одном из больших американских
университетов. Так что не будем строго судить их премии и награды – всем нужно
резюме подавать, продвигаться по академической лестнице. Учитывая, что университетов
и колледжей, крупных и малых, в США великое множество, о материальной стороне
американской поэзии и литературы вообще можно особенно не беспокоиться. Если
я не ошибаюсь, именно так зарабатывал в начале на жизнь Вл. Набоков. Вспоминается
его жалоба из прочитанного в какой-то публикации письма. На рабочем столе
лежала пачка девичьих эссе, которые надо было читать, делать замечания и т.д.
Мне тогда же пришла в голову шальная мысль, а не написал ли он «Лолиту» со
специальным прицелом на рынок, дабы освободиться от подобного утомительного
занятия, обрести полную независимость? Если так, то прицел был снайперский...
Конечно, я пошёл на этот вечер. Во-первых, чтобы
поддержать американских коллег-преподавателей, а во-вторых, и в главных, чтобы
увидеть/услышать, как публично читают стихи в Америке. Лет пять назад между
учебных корпусов построили многоконфессиональную церковь. Её элегантный зал
с большим электронным органом2 служил местом
всевозможных собраний (иногда, увы, поминальных). Публики было много, особенно
радовали молодые лица, студенты, и сколько из них – мои! Как всегда в таких
случаях в воздухе висел немного тревожный, немного радостный ожидательный
гул...
Мероприятие открыл приветственной речью наш Президент. Плавно и свободно говорят американские руководители! Обращался Президент к очень приятной и очень пожилой даме, сидевшей в первом ряду. Наша выпускница 1937 или 1938 г. дала деньги, позволившие пригласить гостей. Филантропическая традиция – одна из замечательных особенностей американской культуры и мне уже много раз доводилось видеть великолепные её проявления (да и сама церковь, в которой мы собрались, была построена на пожертвования). В мемуарах Эренбурга, документе крайне интересном, как положением и дарованиями автора, так и его невероятной способностью сидеть даже не на двух, а на многих стульях сразу (и в каких смертоносных условиях!), можно найти выразительное свидетельство его столкновения с меценатским началом чужой цивилизации:
«Вскоре после нашего приезда в Америку (весною 1946
г. – Б.К.) Симонова и меня пригласили на ужин, устроенный одной из еврейских
организаций. Консул сказал, что мы обязательно должны быть – эта организация
собрала свыше двух миллионов долларов на детские дома в Советском Союзе. ...
... Мы обедали на эстраде, а гости – внизу за маленькими столиками. Профессионал
по сбору денег (не раввин, а пастор) выполнял работу конферансье и ловко выкачивал
доллары. Люди давали сто – двести долларов. Некоторые выписали чеки на тысячу,
пастор их прочувствованно благодарил, и зал аплодировал. Мне нужно было выступить,
а меня от всего подташнивало. В своей речи я напомнил, что собравшиеся в большом
долгу перед советским народом и что, когда выплачивают крохотную часть задолженности,
этим не гордятся, этому не аплодируют, сказал также, что у нас люди отдавали
свою жизнь скромнее, чем здесь дают доллары. Один из организаторов ужина принёс
мне таблетки, – решил, что резкость моих суждений объясняется болезненным
состоянием».3
Здесь крайне характерна реакция обеих сторон... И сто и двести долларов, не говоря уже о тысяче, в те времена были солидными деньгами. А два миллиона – вообще сумма астрономическая. Остаётся надеяться, что эти миллионы действительно достигли именно детских домов (писатель в этом направлении вообще не задумывается – жена Цезаря вне подозрений).
Справедливости ради, приведу и следующие слова Эренбурга:
«В Соединённых Штатах я впервые усомнился в бесспорности
традиций, привычных оценок и вкусов. Пять лет спустя я поехал в Китай, потом
побывал в Латинской Америке, в Индии, в Японии. Я уже знал, насколько мир
многообразен, и реже прибегал к европейскому метру или аршину. А поездка в
Соединённые Штаты была первой вылазкой, если угодно – начальной школой». 4
Совсем немало, когда человек понимает, что он что-то не понимает.
Мне однажды довелось слушать Эренбурга в почти домашней обстановке. Дело было в середине шестидесятых и мой друг, известный сценарист («Доживём до понедельника», например) Гоша Полонский привёл меня поздно вечером в небольшое помещение в театре «Современник», тогда находившемся на Маяковской. В комнате было человек двадцать. Эренбург, совершенно седой и уже самим возрастом вознесённый в высокое отстранение человек, говорил не менее двух часов без перерыва, потом ещё отвечал на вопросы. Красноречие его было потрясающим. Никаких затруднений в построении фраз, в выборе сюжетов, никаких паразитических слов, вроде, «значит» и т.д. И, разумеется, никаких бумажек... Но потом, когда мы шли по ночной Москве, я спрашивал себя, – а что же было, в сущности, за эти два с лишним часа сказано? Ответить на этот вопрос я не мог. Не осталось ни в памяти, ни в душе ничего, кроме ослепительного красивоговорения, разумеется, не лишённого самоценности. Французское красноречие...
Между тем, мы все горячо аплодировали почтенной выпускнице
– хорошие, добрые дела заслуживают аплодисментов. Затем на трибуне возник
наш профессор литературы, тоже поэт, тоже доктор наук и тоже преподающий Creative
Writing. Он долго говорил о наших гостях, об их книгах и премиях, – говорил
тепло и учёно (мы здесь, в глубинке тоже не лыком шиты). Я посматривал на
часы, зная, что американские собрания всегда плотно размещаются во времени.
На собственно чтение, похоже, оставалось не слишком много – ни минут, ни внимания
аудитории (российские аудитории, по-моему, легко выдерживают куда большие
нагрузки).
Но, вот, наконец! Свершилось! Первое слово даме.
Стройная, в строгом брючном костюме она энергично взлетела на эстраду, слегка
споткнувшись на первой ступеньке. Плохой этот знак её не смутил, и выступление
началось немедленно с благодарностей меценату, президенту, профессору, всем
нам. А мне пришли в голову строки незабвенного Игоря Северянина: «Выскочив
из ландолета, девушками окружённый,/ Я стремился на эстраду, но меня остановив,/
Предложила мне программу, и, тобой заворожённый,/ На мгновенье задержался,
созерцая Твой извив».5 Конечно, не было ни девушек
на орбитах нашего поэта, ни извивов (как великолепно у Северянина это «остановив»
– сам стих здесь внезапно, энергично останавливается вместе с действом, в
нём происходящим), но настроение было именно северянинское. На эстраду, завоёвывать
публику!
Стихи читались легко, с интонацией, скорее весёлой, в некоторых местах искусно делались паузы, чтобы аудитория могла рассмеяться... Несколько раз, очевидно, самые волнующие места – подчёркивались хрипом-восклицанием, чем-то, вроде «ххе». Как в известной истории (возможно апокрифической) о Черчилле. Якобы во время войны британский премьер готовился к важному публичному выступлению в Америке. Перед ним лежал заготовленный текст речи. В некоторых местах на полях он сделал пометки: «Аргументация слаба, повысить голос».
В точности через двадцать минут на эстраду так же легко вбежал второй гость и после той же серии благодарностей атаковал свои стихи. Я подумал, что эти два поэта образуют хорошую семью – ведь, именно в добрых тёплых семьях супруги часто становятся похожими друг на друга. И здесь было удивительное сходство: стихов, интонаций, пауз... И даже фирменное «ххе» звучало ровно так же.
Двадцать минут стихов, и всё было кончено. Меня удивило,
как мало времени на вечере поэзии было отведено самой поэзии. Удивило и то,
что публика не просила продолжать чтение, не просила прочесть какие-то особенные
стихи – книги наших гостей были доступны заранее... И это при тёплом приёме,
полной доброжелательности... Меньшая часть публики выстроилась у столика,
где продавались и подписывались книги, большая – окружила стол с лёгкими напитками
и печеньями, непременный атрибут такого рода событий. То и дело слышалось
«nice, very nice» – «хорошо, замечательно».
Да, это не Политехнический Музей. Зато – слава Б-гу
– и тов. Сталин не потребует узнать «кто организовал вставание». 6Может быть и к лучшему, когда нет необходимости «глаголом жечь сердца
людей». Так ведь и сжечь жизненно-важный орган можно. Нет крыльев, не рухнешь
Икаром. Сочинение стихов в Америке не опасно для поэта – государство не карает
за них. Но, как мне показалось, здесь неизвестна и «высокая болезнь» сочинительства,
высокая опасность, о которой раз и навсегда нам поведал Борис Пастернак:
О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью — убивают,
Нахлынут горлом и убьют!
Трудно не подумать, что поэт предсказал в этих строках 1931 года свою собственную судьбу. В сущности, предсказал буквально.
Размышляя обо всём этом, я брёл домой, но порадоваться
неторопливой ходьбе весенним вечером не удалось. Рядом притормозила машина,
– американцы не выносят, когда кто-то идёт на работу или с работы пешком.
Даже если расстояние совсем незначительно. Похоже, это нарушает права человека
в их представлении. Милые мои коллеги мгновенно подвезли меня к дверям, но
в последний момент задержали вопросом, – как мне всё это понравилось. По выражению
их лиц было ясно, что ожидается нечто большее дежурного «very nice».
Их интересовала именно моя реакция, впечатления «не вполне американца» и,
вдобавок, как они знали, самого не чуждого сочинительству.
Один из коллег был математиком и поэтому я ответил, что вечер был замечательным, но у меня другое определение стихов, предполагающее несравненно более высокую организацию звучащего и начертанного Слова. Соответственно, я не понимаю, почему эти милые короткие лирические новеллы, не спаянные ни метром, ни ритмом, ни звуком называют именно стихами.
Читатель, знакомый с ситуацией в сегодняшнем американском
стихосложении, конечно, давно догадался: наши гости были «верлибристами»,
7 сочиняли верлибры (vers libre), свободные
стихи. Рифмованные или хотя бы просто правильно метризованные стихи теперь
пишут на английском языке разве, что для детей. В «серьёзной» поэзии рифма
так же преступна, как непризнание Карла Маркса благодетелем человечества или
объявление Яссира Арафата кровавым преступником-убийцей на заседании кафедры
политических наук (с трудом удерживаюсь, чтобы не поставить здесь «науку»
в кавычки).
Если не ошибаюсь, верлибр, как осознанный отдельный
жанр, возник во Франции в 1880-х годах. Французская школа оказала значительное
влияние на англоязычных авторов свободных стихов. Не объясняется ли, хотя
бы отчасти, движение к верлибру во французской литературе особенностями самого
языка? Я имею в виду фиксированное на последнем слоге ударение, что не может
не ограничивать дыхания стихосложения и в метрах и в рифмах. Ситуация в английском
и особенно в русском языке совсем иная...8
Коллеги смотрели на меня с большим интересом, и я добавил, что, возможно, и не уловил нюансы прочитанных верлибров – всё-таки «не язык моей матери», но хорошая традиционная поэзия воспринимается на слух, как род музыки, даже при полном незнании языка. И продекламировал им немного Пушкина:
Из мёртвой главы гробовая змея,
Шипя, между тем, выползала...
Что за звучание, что за чародейство согласных и длинных слов с долгими гласными! Удивительное жалящее «я» в конце первой строки, «ш» и «з» во второй. Вся вторая строка просто зрительно-звуковой образ змеи, шипящей и струящейся... Неспешно, эпически. Предписанному, предначертанному самим Роком торопиться ни к чему.
Прочёл немного Пастернака, немного Цветаевой: 9
Ипполит! Ипполит! Болит!
Опаляет... В жару ланиты...
Что за ужас жестокий скрыт
В этом имени Ипполита!
Как насторожились американцы, как заулыбались на
эту границы языка пересекающую звукопись! Конечно, и «Шёлковый тревожный шорох/
В пурпурных портьерах, шторах» – на обоих языках – пошёл в ход. Трудно поверить,
что Эдгар По сочинил своего несравненного «Ворона» в 1845 г.! Поговорили о
Шекспире, о сонетах, о ямбическом стихе его драматических произведений. Меня
всегда удивляла способность английского Мастера оживить течение белого ямба
внезапной рифмой, пусть и незамысловатой. Вроде этой отповеди Офелии в передаче
Бориса Пастернака:10
Дарили, принц, вы знаете прекрасно.
С придачею певучих нежных слов,
Их ценность умножавших. Так как запах
Их выдохся, возьмите их назад.
Порядочные девушки не ценят,
Когда их одаряют, и изменят.
Мне, кстати, запомнилась другая, по-моему, лучшая, версия этого перевода, видимо, более ранняя: «Дарили, принц, Вы помните прекрасно,/ С придачей слов, которых нежный смысл/ Удваивал значение подарков./ Всё кончено. Возьмите их назад./ Порядочные девушки не ценят,/ Когда им дарят, а потом изменят».
Разумеется, центральный монолог Гамлета вспомнили – и в оригинале и по-русски. «Быть, или не быть»... Боюсь, именно так и стоит сейчас вопрос для англоязычной поэзии.
Прочёл пронзительное: «Remember me when I am gone
away,/ Gone far away into the silent land».11
Кристины Росетти... Увы, по моим наблюдениям далеко не все американские профессора
– даже литературы! – могут сколько-нибудь вразумительно поддержать разговор
об «английской Ахматовой» и об её неистово одарённом брате – поэте, художнике
Данте Габриэле Росетти...
Напомнил коллегам о Фросте, сказавшем как-то, что
сочинять верлибры все равно, что играть в теннис без сетки. 12 Похожую мысль я встречал у Цветаевой, считавшей верлибр чем-то, вроде
черновика стихотворения.13 Я ещё вернусь к
её мнению подробнее. Признаюсь в собственном грехе. Если мне неизвестны «нормальные»
стихи верлибриста, то приходится отгонять неприличную мысль, что данный автор
попросту не владеет ни метрами (а какие дыхания метра возможны!), ни рифмой
(какие нежданные, свежие рифмы таятся в марианских пучинах языка!), ни музыкой
слов (какие удивительные эффекты рождаются из столкновений корней, окончаний,
суффиксов)... Мысль эта действительно простовата, инстинктивна... Верлибрист
с таким же шатким основанием может упрекать традиционного автора в неумении
сочинять свободные стихи... Поэтическая реальность сложнее подобных взаимных
упрёков.
Американские друзья кивали-соглашались. Не знаю,
не было ли это «эффектом Эренбурга», не пугал ли их мой энтузиазм и не было
ли их согласие соглашательством, заменой эренбурговских успокоительных таблеток.
На всякий случай я вернулся к политически корректному «very nice»,
они уехали, а я остался при своих мыслях и сомнениях...
В искусстве далеко не всегда легко отличить прозрение
от шарлатанства. Великое часто балансирует на грани банальности, а индивидуальность
вырастает из смелой комбинации общих мест. Например, «Мальчик резвый...» начинаясь
незатейливой – и ритмически, и интервально – фигурой, продолжается («Не довольно
ль вертеться, кружиться,/ Не пора ли мужчиною стать») попросту арпеджио в
до-мажоре, по сути, элементарнейшим упражнением, которое так или иначе исполняют
все начинающие учиться музыке. Всё это (как, кстати, и завершающий арию иронический
марш) играется на одних белых клавишах рояля! Из этих общих мест золотыми
руками Моцарта создана одна из самых прекрасных и самых индивидуальных мелодий
на свете... 14 Примерно то же самое можно сказать
и о начальной формуле 5-й Симфонии Бетховена. Кстати, такое начало Симфонии
– обвалом всего оркестра на простейшей ритмической фигуре – казалось современникам
композитора настолько странным, что на одной из репетиций музыканты уважаемого
оркестра остановились, не могли продолжать... из-за душившего их смеха. Простота
– труднейшее начало в искусстве, достигаемое пророческого уровня творческой
мудростью. Здесь невозможно не привести хрестоматийные строки Пастернака,
которые собственной художественной формой подчёркивают высказываемую в них
мысль:
Есть в опыте больших поэтов
Черты естественности той,
Что невозможно, их изведав,
Не кончить полной немотой.
В родстве со всем, что есть уверясь,
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.
Но мы пощажены не будем,
Когда её не утаим.
Она всего нужнее людям,
Но сложное понятней им.
«Но сложное понятней им»... Конечно, «им» можно смело заменить местоимением «нам»... Как часто вспоминается этот вечный упрёк, когда читаешь вещи, вынесенные на гребень читательского интереса модой...
На концертах Питтсбургского Симфонического Оркестра
мне неоднократно приходилось слушать авангардистские пьесы нынешних композиторов,
в частности, моих коллег, профессоров трёх главных университетов Питтсбурга.
Иногда казалось, что пьесы включались в репертуар из соображений политической
корректности. При полном отсутствии «общих мест» (в отличие от того же Моцарта)
для меня эти вещи звучали совершенно одинаково: где-то в оркестре что-то пискнет,
в ответ где-то что-то хрюкнет, вскрикнет эхом труба, сверкнёт тарелками один
ударник, пробежится по ксилофону другой, и, конечно, всё это кончится сокрушительным
tutti – полным разгулом всех инструментов сразу... Акустические эффекты
достигались интересные, утончённые, но при отсутствии каких-то резонансных
формул («общих мест») индивидуальность эти пьесы для меня теряли. Боюсь, не
только для меня. Когда-то в Москве, хороший наш знакомый, назовём его Д, человек
увлекающийся и большой любитель музыки, организовал в Гнесинском Институте
концерт пианистки, которой он был тогда захвачен. Вечер был и вправду ярким,
исполнялся Моцарт, Бах и две авангардные пьесы, последние игрались по нотам,
стоявшим на пюпитре. Справедливости ради скажу, что слушать обе авангардные
композиции было очень интересно. Думаю, и играть их было делом острым и волнующим.
Когда публика разошлась, мы вместе с артисткой отправились к нам домой слушать
свежую запись концерта, выполненную неутомимым Д. И вот в какой-то момент,
Д. заспорил с пианисткой: какая из авангардных пьес доносилась из моего радиокомбайна
«Вега-005»? Д. называл одно известное композиторское имя, артистка – другое.
И именно она, только, что вызвавшая к жизни эти звуки, оказалась не права!
С другой стороны, Стравинский сказал о Вивальди что-то,
вроде: «Вивальди был весёлым человеком, сочинившим двести раз один и тот же
Концерт».15Очевидно, русского композитора раздражала
(или веселила) именно узнаваемость Вивальди. Мне, порою, кажется, что у Пуччини
есть ровно одна мелодия, правда великолепная, – как и «Концерт» Вивальди.
Вот этого «великолепного», «прекрасного» мне и не доставало в тех пьесах,
о которых спорили тогда в Москве мои друзья. И здесь ещё одна проблема искусства
– деликатный баланс между индивидуальностью, «отдельностью» различных произведений
артиста и узнаваемостью его творческого почерка (а какой Мастер не имеет такового?).
Конечно, меня справедливо можно обвинить в консерватизме. Действительно, я не простаиваю часами у «Квадрата» Малевича. С другой стороны сознаю тайну этой работы: что-то новое, неуловимое принёс в мир художник своей смелой декларацией элементарной геометрической формы 31. Вот уж ярчайший случай, когда остро индивидуальное создано самым «общеместным». Несколько лет назад мне пришлось ехать поездом из Питтсбурга в Толедо (Охайо) (300 с чем-то миль за какие-то тринадцать часов). Войдя в вагон, и, увидев огромное число прямоугольников окон, я сразу вспомнил Малевича. И осталось на память о той поездке стихотворение «Квадрат»:
На полотне - один квадрат.
Не водопад и не закат,
Не меч, не ваза, не треножник,
И не Венера спит без сил. -
Один квадрат изобразил
Художник.
И т.д. 16
Вообще, афоризм – чаще всего неожиданное, резонирующее сочетание тривиальностей.
Что такое стихи? Мне не хотелось называть милые грустные миниатюры университетских гостей именно стихами, но и ответить на первый вопрос было непросто. Определения – трудное дело. Хорошее определение должно быть индивидуальным, выделять какие-то специальные объекты, понятия и т.д. из начального Хаоса. С другой стороны оно должно быть достаточно общим, чтобы быть полезным. В сущности, сами слова языка являются определениями, каждое создаёт своего рода смысловое облако с устойчивым ядром в центре. Возьмём простейшее слово, скажем, «стол». При его написании или произнесении у меня возникает определённая идея, образ. В ряде случаев я без колебаний воспринимаю созерцаемый объект, как именно стол. Однако, по мере удаления «от центра» этого образа к мебели замысловатой конструкции ясность расплывается и, в конце концов, становится вообще трудно сказать, стол передо мною или нет. Иногда в таких ситуациях образуются новые слова, вроде «парты», комбинации стола и стула. Что же говорить о словах, относящихся к более абстрактным сферам языка? У меня давно сложилось убеждение, что неоднозначность, неодинаковость восприятия философских текстов различными индивидами такова, что философию надо рассматривать скорее как своеобразную форму художественной литературы, нежели науку.
Способность людей общаться друг с другом, используя слова, язык – настоящее чудо... И ведь общаемся – до всяких определений. С незапамятных времён люди любят друг друга, не особенно заботясь об определении любви. Вряд ли Джульетта требовала от Ромео научной дефиниции со своего балкона. Что же это такое, Любовь, – первоначальное, всеохватывающее, самодостаточное, не нуждающееся в объяснениях и доказательствах расположение одного человеческого существа к другому? Может быть... Но скорее – сонеты Петрарки, пожалуй, вся мировая лирическая литература... Гигантское, во всю историю рода человеческого, неисчерпаемое, как сама Любовь, определение...
Конечно, можно обратиться к признанным источникам – энциклопедиям, толковым словарям. Но и здесь имеются принципиальные трудности. Идеальное определение слова вряд ли может быть передано другими словами. Но, если отвлечься от мистики, иного пути ведь нет. Открываешь словарь, читаешь какую-то его статью и видишь, что перечисляются синонимы, близкие понятия, рассматривая их определения, как правило, быстро возвращаешься к тому, с чего начинал, замыкая круг, называемый в логике порочным. Разумеется, абсолютных синонимов не бывает и путешествие по кругу действительно обогащает понимание, развивает интуицию, чётче обозначает смысловой центр данного слова. Я уж не говорю о грамматической, стилистической и прочей информации. С одной стороны словари имеют нормативную функцию, по отношению к языку, с другой – должны научно фиксировать живую языковую практику, которая имеет собственную динамику, политическим и академическим институтам не подвластную. Словарное дело – одно из труднейших.
Открываю Словарь Ожегова:17 Стихотворение – небольшое поэтическое произведение в стихах...
Стихотворение в прозе – небольшое эмоционально насыщенное лирическое
произведение в прозе. Далее, Стих – единица ритмически организованной
художественной речи, строка стихотворения; сама так организованная художественная
речь. Поэзия – словесное художественное творчество, преимущественно
стихотворное. И т.д. Круг, в который замыкаются эти толкования, уже вполне
различим.
Вероятно, говоря о Поэзии, мы имеем в виду свойство
Души, особое, высокое восприятие мира и человека в нём, настроенное на гармонию
и красоту, пусть даже и красоту трагическую. Красота – окончательный Судья
имеющихся здесь претензий. Безобразное, уродливое – вне Поэзии. Ганс фон Бюлов
когда-то пошутил, что тенор – это болезнь, а не профессия. То же самое можно
сказать и о поэтах. Интересно как резонирует это наблюдение с афористичными
образами русской поэзии – «высокая болезнь», «трагический тенор эпохи»...
Поэтому и удивила меня брошенная мимоходом в мемуарах известного советского
писателя фраза: «В ресторане обедала группа из десяти поэтов». Какая уж тут
священная жертва, какой Аполлон! Не ходят поэты группами... Каждый – один,
да и поэтом может зваться только при исполнении небесных своих обязанностей...
Вне таковых замечательный художник может, увы, оказаться мелким и даже плохим
человеком...18Ещё одно бесполезное предостережение
творящим кумиров...
Границу, отделяющую прозаическую художественную речь от стихотворной, провести вряд ли возможно. Например, Гоголь не без оснований называл «Мёртвые Души» поэмой. Именовал «поэмами» свои (по-моему, почти всегда чудовищные) либретто Вагнер. Трудно не воспринимать, как свободные стихи некоторые страницы Гоголя, Чехова, Булгакова, Бабеля... И более всего Танах, Библия... Тот же Екклесиаст: какой поток печальных и мудрых свободных стихов, верлибров... Вершина Поэзии. А любовная лирика Песни Песней? Сам гебраизм названия – уже стихотворение! Конечно же, гениальным, божественным верлибром можно считать и обращённые ко всем поколениям человеческим слова Исайи (2:4):
«И Он будет судить народы и обличит многие племена; и перекуют мечи свои на орала, и копья свои на серпы; не поднимет народ на народ меча и не будут более учиться воевать».
Или этот пронзительный первый стих Книги Плач Иеремии:
«Как одиноко сидит город, некогда многолюдный! Он стал, как вдова...»
Книга Псалмов, Давид, сладостный Певец Израиля... Какое сердце не отзовётся на эти строки:
«Скажи мне, Г-ди, кончину мою и число дней моих, какое оно, дабы я знал, какой век мой» (Псалом 39 (38):5).
Верлибром, несомненно, является Декалог, Десять Заповедей, моральный фундамент иудео-христианской цивилизации.
Да и самые первые предложения Книги Книг:
«В начале сотворил Б-г небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Б-жий носился над водою».
Разве это не стихи?
Вероятно, главным отличительным признаком стиха является
предельная концентрация содержания, особенный вес каждого слова, многообразие
связей между словами в рамках пространственно-ограниченного контекста. По
сравнению с прозаическим текстом стихотворение строит замкнутый художественный
мир в крайне ограниченном пространстве-времени.19
На это обстоятельство почти неизменно указывают авторы,
размышляющие над стихосложением. 20 Сжатие
пространства в поэтической речи порой выражается в опускании грамматических
членов предложений, особенно глаголов и прилагательных. Нетрудно привести
примеры миниатюр, в которых вообще нет глаголов. С другой стороны существительные
заменяют развёрнутые описания. Знаменитый пример этого приёма – строка Блока:
Ночь, улица, фонарь, аптека...
Здесь вполне можно было бы разделить существительные точками. Каждое выражает предложение. Четырьмя словами создаётся пейзаж, настроение. В том же роде выполнено не менее известное начало стихотворения Мандельштама:
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Блока иногда упоминают, как первооткрывателя этого художественного приёма, но думаю, что ещё раньше им владел Поэт Псалмов. Например, Псалом 22(21) открывается строкой:
Начальнику хора. При появлении зари. Псалом Давида.
С другой стороны, можно заметить (по крайней
мере, в русскоязычной версификации) тенденцию удлинения стихотворений – особенно в модных, почти культовых стихах конца ХХ века. При каноничности метра и полной рифмованности такие стихи по неспешности и динамической ровности развития приближаются к повествовательной прозе, вес отдельных слов резко снижается. Конечно, и здесь встречаются вспышки подлинно поэтической афористичности. У меня при чтении таких вещей иногда возникает ощущение огромного заболоченного пространства, чего-то вроде баскервильского болота – с метановыми огоньками, опасными тропами. Но – без собаки Баскервилей. Читаешь и чувствуешь, что стихотворение давно кончилось, а версификация продолжается... Порою хочется выжимать бесконечные строфы, как мокрые простыни, чтобы почувствовать настоящую ткань произведения.
Что же касается противопоставления свободных и канонических стихов, то мне кажется, что и прошлые и сегодняшние дискуссии отражают скорее текущую литературную реальность, человеческие отношения в литературе, нежели реальные антагонизмы в самой Поэзии.
Метр, рифма в талантливых руках – могучее организующее средство. К ним часто, как бы сами собою, какой-то волшебной силой присоединяются, притягиваются внутренние созвучия, игра между звучаниями и смыслами слов. Возникает музыка поэтической речи.
Приедается всё.
Лишь тебе не дано примелькаться.
Дни проходят,
И годы проходят,
И тысячи, тысячи лет.
В белой рьяности волн,
Прячась
В белую пряность акаций, 21
Может, ты-то их,
Море,
И сводишь, и сводишь на нет.
Дыхание морского прибоя смешивается с дыханием прибоя времени... Пьяный аромат акаций над всем миром, в котором наш земной путь – незаметный миг... Сколько и как сказано в этих немногих строках из поэмы Пастернака «Девятьсот пятый год»... Вечность, прикосновение к Вечности – вот, что дарит нам настоящее искусство, независимо от жанра и вовлечённых технических средств. Вот ещё одно волшебство из наших поэтических сокровищ, заключительные строки стихотворения Давида Самойлова («У зим бывают имена...»):
И были дни, и падал снег,
Как теплый пух зимы туманной.
А эту зиму звали Анной,
Она была прекрасней всех.
Поклон мой этой Анне, причастной к сотворению бессмертия и вознесённой в него...
Настоящие стихи ассоциативны – множество образов, картин, воспоминаний вызывают они у чуткого читателя... И каждый раз читаются, шепчутся, декламируются по-новому...
Иногда музыка поэтической речи почти отделяется от содержания, в сущности, становится содержанием, эстетическим фактом сама по себе. И мы получаем, какой-нибудь «Чуждый чарам чёрный чёлн» (Бальмонт) или северянинское
Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!
Я впервые услышал эти строки от незабвенной Натальи Евгеньевны, моей учительницы литературы. Конечно, в отступление от школьной программы. И сейчас слышу эти волшебные шипящие, подчёркнутые острыми «р» и «о», вижу её зажёгшиеся глаза. Ведь она была в те годы молодой женщиной, чего я тогда совсем не понимал...
Музыка организованной поэтической речи помогает легко
запоминать традиционные стихи. Любой из нас может продекламировать многие
рифмованные строки, но почти не знает наизусть верлибров (разве что чеховское
«А погода великолепная» или гоголевское «Редкая птица долетит до середины
Днепра», которые учили в школе; по очевидным причинам библейские верлибры
пришли в жизнь моих ровесников гораздо позже). Созвучия, рифмы многое подсказывают
сердцу. Кстати, в английском языке «наизусть» передаётся великолепной идиомой
«by heart» – буквально, сердцем.
Лишённый таких сильнодействующих (но и немногим талантам
доступных) средств верлибр оказывается один на один именно с содержанием.
И здесь находятся рифы, о которые разбиваются почти все известные мне современные
свободные стихи. Именно поэтому и не хотелось называть стихами симпатичные
миниатюры наших гостей, докторов поэзии, профессоров Creative Writing
и пр., и пр., и пр. При незначительности содержания, усугублённой принципиальным
отсутствием формы, их тексты не резонировали в моей душе тем особенным волнением,
имя которому – Поэзия.
Само же право на существование свободных стихов неоспоримо. Перефразируя знаменитый афоризм Георга Кантора о математике, можно сказать, что сущность творчества – в его свободе. И творческий вызов, если вспомнить Книгу Книг, как великий образец жанра, здесь грандиозный.
Защищая верлибр (не знаю от кого), Георгий Циплаков
пишет:22
«Вот объяснение, почему верлибры удаются только опытным поэтам. Их чувства и мысли интересны и не будучи завернутыми в одобренную обществом упаковку.
....
Выступать против верлибра — значит выступать против права свободной личности уйти с вечеринки или парада. Запрещать верлибр — значит бороться со свободой слова. Отворачиваться от верлибра — значит игнорировать чувства пишущего. Он необходим думающим поэтам для временного творческого эскапизма, для загорания в голом виде на потаённом берегу словесного искусства.
Итак, верлибр порожден радикально негативистскими стремлениями поэтов. Он и определяется, по существу, негативными признаками — без рифмы, без размера. Конечно, это самый резкий поэтический протест из всех, бывших ранее, но надо признать, и общество обошлось с поэтами резко. Определенная агрессивность поэзии здесь продиктована самосохранением, а стало быть, является доброкачественной».
Надеюсь, что и «определённая агрессивность» приведённых строк, для 2002 г. (время опубликования этой интересной статьи) удивительная, также продиктована преувеличенным чувством самосохранения, а не желанием разделаться с «одобренной обществом упаковкой». Очевидно, г-н Циплаков, имеет здесь в виду форму стихов Данте, Шекспира, Пушкина, Лермонтова, Пастернака, Ахматовой... Я всё-таки этих авторов на созерцание «загорания в голом виде» – даже и супермоделей – не променяю. Тем более что среди опусов «загорающих в голом виде на потаённом берегу словесного искусства» довольно много обыкновенной мистификации тривиальностей, а если сказать попросту, одурачивания доверчивой публики. Ибо «потаённый берег» отнюдь не любимое местопребывание верлибристов – тянет, неодолимо тянет их (как и всех прочих авторов) на общий пляж, к публике, к типографскому станку.
В апологетике свободных стихов также ощущается реакция на рифмованные лозунги и на официальную версификацию социалистического реализма. Вячеслав Куприянов в своей реплике-ответе Циплакову пишет, что во времена его и коллег обращения к верлибру в них «жила... подспудная уверенность, что свободным стихом лгать нельзя». Надеюсь, что этот энтузиазм уже позади. Можно лгать свободным стихом, ничуть не хуже, чем стихом каноническим. Многие коммунистические лозунги отдавали верлибром, как и сам «Коммунистический Манифест» со знаменитой строкой: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма» и с его же, ещё более знаменитым «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Не верлибры ли это? Пусть в меня бросят камень, но и призывы ЦК КПСС к очередному 7-му ноября порой звучали свободными стихами, особенно когда читал их Левитан. К жанру верлибра я отнёс бы воинскую присягу и торжественное пионерское обещание. Кто из моего поколения не помнит:
«Я,
Юный пионер
Союза Советских Социалистических Республик,
Перед лицом своих товарищей
Торжественно обещаю... »
В том же эмоциональном ключе апологии верлибра лежит и приводимая Куприяновым реплика Мирослава Валека: «Надоело мне думать о рифмах, я устроил смотр своей совести». Могу только напряжением какого-то момента литературной жизни объяснить эту странную мысль. Словацкий мастер лучше, чем кто-либо, знал, что сочинение стихов отнюдь не сводится к натужному подбору рифм, а если кого-то рифмы слишком затрудняют, следует сменить жанр. Совесть здесь абсолютно не причём. В конце концов, не верлибром написан ахматовский Реквием – каноническими стихами.
Предоставим защиту рифмы её великому Мастеру. Марина
Цветаева писала в 1930 г. одному из ведущих французских верлибристов:23
«Белые стихи, за редчайшими исключениями, кажутся мне черновиками, тем, что ещё требует написания, – одним лишь намерением, не более.
Чтобы вещь продлилась, надо чтобы она стала
песней...
(Почему я рифмую! Словно мы рифмуем – «почему»! Спросите народ – почему он рифмует; ребёнка – почему рифмует он; и обоих – что такое «рифмовать»!)...
Я пишу, чтобы добраться до сути, выявить суть...
И тут нет места звуку вне слова, слову вне смысла; тут – триединство».
Конечно, в категоричности высказывания проявляется огромный творческий темперамент Цветаевой. Мне это немного напоминает полушутливое, полусерьёзное замечание Малера (не могу вспомнить, где я его прочёл) о том, что ему всегда хотелось оркестровать квартет. Композитору, мыслившему вселенскими громадами оркестра, видимо, было неуютно в аскетических разреженных высях квартета .24
Мне приходилось встречать мнение, что верлибр – рай графоманов. Реальность, конечно, сложнее. Графоманство – демократическое движение, оно охватывает все жанры, всё художественное пространство. И, пожалуй, энтузиасты предпочитают именно рифмованные стихи. Кстати, на грани графоманства, если не за гранью, находились многие профессионально зарифмованные, гладкие вирши, публиковавшиеся в своё время внушительными тиражами центральными издательствами. О плакатах, рекламах я и не говорю. Запомнился такой, например шедевр, украсивший магазины электротоваров в семидесятые годы: «Каждый холодильника потребитель/ Приобрети запахопоглотитель». Рука мастера, несомненно, да и художник тоже не подкачал. Что-то безнадёжно испорченное, амёбообразное расползалось на полке раскрытого холодильника. Впрочем, появившийся тогда же призыв соблюдать пожарную безопасность был уже на другом уровне: «Не будь беспечным, чтоб жилище/ Не превратилось в пепелище!».
Вообще же не всегда легко отличит зёрна от плевел. Скажем, строки
Молодёжь по записке
Добывает билет
И великой артистке
Шлёт горячий привет.
кажутся, по своей банальности, взятыми из какой-нибудь ЖЭКовской стенгазеты – отчёт о коллективном походе в театр. Ну, в крайнем случае, – из стенгазеты самого театра. Но в контексте великолепного позднего стихотворения Пастернака «Вакханалия» они полностью на месте. Нужна огромная художественная интуиция и смелость, чтобы не бояться так балансировать на грани допустимого. Очень немногим даны «черты естественности той» (не естественность ли это самой природы?), «неслыханная простота».
Сколько надо отваги,
Чтоб играть на века,
Как играют овраги,
Как играет река.
Иногда необходим контекст всего творчества поэта, чтобы засверкали какие-то две его строки, иногда необходим ещё более широкий контекст – эпохи, культуры. Но некоторые художественные откровения живут как будто сами по себе, обращаются к нам вне времени, условностей и т.д. – как Солнце, Луна, звёзды...
Конечно, нередко встречаются случаи, когда никакой
контекст не помогает, и мы имеем дело со слабым произведением настоящего художника.
У любого Мастера есть неотъемлемое человеческое право на творческую
неудачу. Вдохновение – капризное существо. Между тем мы часто грешим манией
величия, причём не своего собственного. Ещё ничего, когда кто-то страдает
манией величия Пастернака. Б-г мой, кого только не возводит в идолы экзальтированная
публика! Сколько таких идолов прошлого пылится в самых дальних запасниках
истории... Воистину, «Не сотвори себе кумира»...
К предмету нашего обсуждения относится и недавняя
обширная статья Максима Шапира в «Новом Мире» 25 под характерным названием «"...А ты прекрасна без извилин..." Эстетика
небрежности в поэзии Пастернака». Автор обсуждает интересные и малоисследованные
проблемы, затрагивающие любого читателя. В частности, речь идёт о нежелательных
побочных смыслах,26 этом кошмаре всех берущихся
за перо. Автор, нацеленный на свой художественный образ, сосредоточенный на
нём до полного забвения всего и вся вокруг, часто не замечает беды. А она
может придти с самых разных направлений, скажем, из-за омонимичности различных
грамматических форм. Вспоминается, старый анекдот о лозунге на фасаде здания
КГБ «Души прекрасные порывы!» – художник мог бы изобразить здесь могучие чекистские
руки на горле общества.
Феномен «авторской глухоты», несомненно, интересен для психологов, радостен он для резвящихся пародистов.
Вспоминаю, как, переводя когда-то 66-й Сонет Шекспира, пришёл к строке: «И зло, поработившее добро». Она меня вполне устраивала художественно. До тех пор, пока с ужасом не обнаружил, что невозможно понять, – по крайней мере, на слух, – кто здесь кого поработил! Конечно, можно ухватиться за соломинку запятой, можно сделать микропаузу перед нею... И всё-таки я предпочёл изменить грамматическую конструкцию: «И злом порабощённое добро».
Шапир приводит и обсуждает ряд примеров нежелательного побочного смысла в стихах Пастернака (одна такая строка поставлена в заглавие статьи). Большинство этих неловких ситуаций я заметил и сам, тем интереснее были соображения высокообразованного филолога. Могу добавить и следующий поразительный пример из поэмы «Лейтенант Шмидт». Герой пишет героине (главка 2):
Вы вдумались ли только в то, какое здесь
Раздолье вере! – Оскорбиться взглядом,
Пропасть в толпе, случиться ночью в поезде,
Одёрнуть зонт и очутиться рядом!
Поэт, хотел, очевидно, сказать, что герои случайно
встретились в поезде, и, сжимая повествовательное пространство, заменил
развёрнутое предложение одним глаголом «случиться». Последний, однако, имеет
и другой смысл, в контексте романтической поэмы невыносимый. «Одёрнуть зонт»,
вдобавок, вносит сюда ещё какой-то фрейдистский элемент.
Интересно обсуждение четверостишия:
Ты так же сбрасываешь платье,
Как роща сбрасывает листья,
Когда ты падаешь в объятье
В халате с шелковою кистью.
(Стихотворения «Осень» (1949 г.), стихи из романа «Доктор Живаго»).
Пожалуй, лирическая героиня одета довольно странно: под платьем ещё и халат с «шелковою кистью». В данном случае мне трудно согласиться с рассуждением Шапира, считающего, что слово «платье» употреблено здесь в родовом, расширительном смысле, как общее название одежды (в моё время такое словоупотребление сохранилось в казённых конструкциях (вроде, «магазин готового верхнего платья») и в классической литературе, скажем, при найме слуги оговаривались две смены платья в год). Таким образом, «платье» и есть тот самый халат, чем вроде бы устраняется недоразумение. Остаётся, однако, вопрос, каким образом платье-халат, сброшенное в первой строке, снова оказывается на героине в строке четвёртой. Думаю, что мы опять имеем дело со сжатием поэтического времени. Героиня самым обыкновенным образом сбросила платье, и надела халат, пахнущий уютом дома и очага. Просто этот момент в стремительном повествовании не описан, подразумевается. Возникшая семантическая неловкость либо не замечена, либо сознательно проигнорирована в расчёте на сочувственного, в унисон автору настроенного читателя... Поэтическая лаконичность, стремительность таит собственные опасности...
Должен сказать, что мне не по душе сама метафора первых двух строк. Сравнивать наготу любимой женщины с рощей, сбросившей листья, рискованно. От рощи остаётся, в сущности, скелет... Вспомним лес в ноябре-декабре... Манерное единственное число «объятье» и «шёлковую кисть» я бы тоже не причислил к находкам... Боюсь, что эта строфа и есть та самая художественная неудача, право на которую нельзя отнимать у Мастера. В данном случае неудача незначительная. Отчасти и мы, въедливые читатели, виноваты. Давайте вернём вырванную нами для патологоанатомического исследования строфу в её художественную среду – стихотворение «Осень», тёплое, цельное, доброе, в цикл стихов из романа, в творческий мир замечательного Поэта... И всё встанет на свои места... Если по душе сама картина, стоит ли всматриваться в отдельные мазки, придираться к ним, не лучше ли любоваться полотном с надлежащего удаления?
Интересно, что верлибообразные тексты могут появляться и случайно, в частности, при неквалифицированном переводе. В начале восьмидесятых годов несколько моих коллег купили в магазине «Лейпциг» тостер производства Германской Демократической Республики. По тем временам это была новинка. Я тоже соблазнился зеркально полированными поверхностями элегантного прибора. Тостер назывался «Акоста», уж не знаю по имени ли знаменитого еврейского бунтаря. Всё может быть, – как говорится, нет таких крепостей... Плавала же в балтийском флоте нефтеналивная баржа «Спиноза» – её потопили в начале войны вместе с эскадренным миноносцем «Фридрих Энгельс» около Таллинна немецкие самолёты.
Один из абзацев «Инструкции по эксплуатации» поджаривателя хлеба я запомнил навсегда. Это были несомненные стихи:
«Тостер «Акоста» воплощает в себе новейшие достижения мирового тостеростроения. Он функционален и оставляет хозяйку глубоко иммунной ко всему, что не связано с наслаждением, получаемым от работы тостера».
Можно ли читать эти строки детям до 16 лет, ещё большой вопрос. Сам же аппарат был великолепен и необычен. Кусок хлеба опускался в щель между кварцевыми лампами, а затем медленно выдвигался из этого огненного кошмара червячной передачей. Вспоминался «Институт Солнца» из фильма «Весна». Степень поджаривания регулировалась скоростью движения передачи (простым реостатом). К сожалению, похоже, мировое тостеростроение пошло, как Ленин, другим путём – больше тостеров такой схемы я не встречал, ни в СССР, ни за его пределами.
Но вернёмся к серьёзным вещам.
В ответ на «отрицательное» («без рифмы, без размера»)
определение свободного стиха Циплаковым 27 Вячеслав
Куприянов выдвигает математизированную концепцию: «...верлибр можно определить
как художественный текст, симметричный прозе относительно поэзии». Если отвлечься
от математически возможного, но вряд ли имеющегося в виду совпадения всех
трёх начал, то тем самым верлибр ставится вне поэзии как таковой. Соответственно,
верлибристов можно определить, как авторов симметричных прозаикам относительно
поэтов. Согласятся ли на это сочинители свободных стихов? Гости моего университета
именовали себя именно «поэтами».
Но Б-г с ним, с определением, в конце концов, мы читаем художественные произведения, а не определения. Именно восприятие читателя, художественное переживание последнего имеет решающее значение.
Попробую поделиться своим недавним читательским опытом.
Несколько лет назад мне прислали из Москвы изящно
изданную небольшую книгу стихов Алексея Алёхина «По воскресной Европе (картинки)».28Сборник издан тиражом в 300 нумерованных экземпляров, мой имеет номер
085. В общем, я не лишён здесь гордости коллекционера. В миниатюрах Алёхина
можно найти меткие наблюдения путешественника, выраженные ёмко, своеобразно
и часто с улыбкой... Вот стихотворение, открывающее книгу (воспроизвожу его,
преодолевая сопротивление моей грамматической программы, в авторской графике
и в авторском же отсутствии пунктуации; впрочем, графика плюс отсутствие точек,
запятых и т.д. сами образуют род пунктуации):
Ане
Москва – Варшава
Поляк с грудой сумок
Ночью в Смоленске подсел
И до утра заполнял заполнял заполнял
Таможенную декларацию
В этом верлибре ощущается ясное метрическое начало, он в очень немногих весомых словах зримо описывает вагонную ситуацию, а троекратное повторение глагола «заполнял» эффектно передаёт длительность и мучительность процесса – не только заполнения граф казённой формы, но и предстоящего таможенного разгрома «груды сумок». Во мне всё это вызывает множество воспоминаний, я тоже когда-то ездил экспрессом «Полонез» из Москвы в Варшаву. Помимо моих собственных личных переживаний, к этому эссе не относящихся, осталось в памяти волшебное чувство, наверняка разделявшееся многими соседями по поезду,– предстоящей свободы. Хотя Польша и была ещё одним бараком социалистического лагеря, но всё же не колонией строгого режима, каковой ощущался СССР. Поляки почти свободно ездили на Запад, легко приезжали в СССР (нам приходилось собирать многочисленные подписи, характеристики: партбюро, профбюро, дирекция, первый отдел и т.д., и т.п.). Такая свобода передвижения граждан не слишком богатой страны порождала неодолимые соблазны, превращала людей в коммивояжеров. В Москве, скажем, можно было гораздо дешевле, чем в Варшаве, купить какие-то ткани, часы, лекарства и т.д. Некоторые мои польские друзья ездили с большими сумками. Пишу это отнюдь не с целью бросить в кого-то камень, – жилось нелегко, надо было растить детей... Торговое преображение постсоветской России показывает силу подобных соблазнов. «Поляк, подсевший в Смоленске с грудой сумок» был мне хорошо знаком, иногда я разговаривал с таким попутчиком от Москвы до самой Варшавы. Один из них при расставании на вокзале Варшава-Центральна доверил мне стратегический секрет – в сигаретах, которые он вёз (несколько блоков), были спрятаны... транзисторы. Надо сказать, что коррумпированность и советской и польской таможенных служб была гомерической. Пограничники – дело другое, они вели себя по-разному. Польские почти формально заглядывали в паспорт. На советской стороне к вагонам устремлялись люди с «Калашниковыми». Вооружённая до зубов держава страдала острой манией преследования. Вспоминаю трагикомический эпизод во время моего возвращения из Варшавы, кажется в 1979 г. Попутчиком оказался чиновник, находившийся в Польше с делегацией союзного министерства торговли. Вначале он явно не хотел общаться со мною, да и мне он, правду сказать, не слишком был нужен. Польский таможенный досмотр. Презрительно пробежав глазами мой чемодан, таможенник повернулся к огромным хранилищам моего спутника. Тот открыл первую крышку и из чемоданных недр, как чёрт из шкатулки, пружинно выпрыгнула огромная плитка шоколада «Аврора». Поляк спокойно отодвинул её в сторону и попросил открыть второй чемодан. Сцена с шоколадом повторилась. Мой спутник побелел и впервые заговорил со мною:
– У Вас злотые есть? –
– Есть немного. –
– Одолжите, пожалуйста, в Москве отдам... –
– Ну, конечно...
Тем временем чиновник снял с вешалки кожаное пальто, оно вполне резонно там висело, – дело было всё-таки глубокой осенью. «А пальто-то, женское» – не без яда сказал он. И как только догадался? – поразился я. Профессионал... На гордого сотрудника министерства торговли было страшно смотреть. Затем таможенник извлёк портновский метр, и из недр чемоданов стали появляться какие-то отрезы – красные, синие... Я вышел в коридор, чтобы не мешать сторонам придти к мирному и взаимовыгодному соглашению.
Всю оставшуюся дорогу до Бреста мой спутник излучал дружелюбие. Он даже пожелал показать купленный в Польше западный магнитофон. При этом из чемодана вывалилась пара банок польской консервированной ветчины. «Образцы» улыбнулся жрец советской торговли, заталкивая банки обратно. Уже у самого Бреста он пошёл навестить главу делегации – зам. министра торговли СССР. Вернулся довольным.
– О таможне в Бресте можешь не беспокоиться. Её не будет. –
– ??? –
Увидишь. У нас там банкет. В третьем вагоне едет министр лесной промышленности Белоруссии. Он просил у шефа разрешения присоединиться. –
И после выразительной паузы значительно добавил:
– Шеф разрешил. –
Действительно, в это невозможно поверить, но таможенников я так и не увидел. Попутчик появился в купе перед самым отправлением поезда. От него пахло водкой, и он был в прекрасном настроении.
– Ну что, проверяли тебя? –
– Нет –
– То-то же... Шеф этим местным сказал – «Чтобы мои вагоны не трогали, моих людей не беспокоили». Начальник таможни по стойке смирно вытянулся. Под козырёк взял. –
Ещё бы! Ведь речь шла о «быть или не быть» – колбасе в Бресте.
Конечно, мои чувства в московско-варшавском экспрессе были куда романтичнее, чем настроение миниатюры Алёхина, но это и необязательно. Времена теперь другие. Разумеется, если неизвестной мне Ане (ещё одна Анна в нашем повествовании!), адресату посвящения, хочется побыть Лаурой, то ей нужно поискать другого Петрарку. Но ещё очень большой вопрос, хочет ли современная женщина оказаться в башмаках Лауры или Беатриче. Ищет ли она «И божества, и вдохновенья»... Всё-таки век Интернета на дворе... Заглянешь на интернетные толковища – Б-г мой, какие тут лауры-беатриче, ноги унести бы! Вполне возможно, что повесть о поляке, подсевшем в Смоленске, отзывается в душе Ани многими нотами... В конце концов, это всё персонально.
Ещё одним моим недавним прикосновение к жанру верлибра
я обязан заочной, по переписке дружбе с Робертом Виноненом.
Роберт Винонен
Роберт Иванович
– известный поэт, переводчик и литературный критик. Его стихи отмечены тонким
печальным лиризмом, мягкой иронией и самоиронией. Его чувство юмора – неповторимо.
Интересны и метры и рифмы – особенно своеобразна приближённая рифма Винонена.
Его творчество – ещё одно доказательство неисчерпаемости традиционной поэтики.
В недавнем пакете, полученном из Финляндии, где теперь живёт поэт, оказалось
две книги: «Ревность ветра (Новые стихи)» 29
и «Подсолнух и чучело (Шершавые вирши»).30
Во второй книге Роберт Иванович обратился к жанру свободных стихов. С удовольствием
обнаружил я, что рядом с четверостишием Ивана Елагина эпиграфом к книге поставлено
моё двустишие-шутка «Поэт, не вышедший калибром,/ Твори верлибром!».
В предисловии к «Подсолнуху» высказаны, как всегда у Винонена остро и своеобычно, интересные соображения о жанре:
«Первоначально эта рукопись имела подзаголовок Свободные
тексты – без претензий на точное определение жанра самих текстов. Хотя
в российской поэзии дискуссии о верлибре ведутся давно, хотя и сам я подавал
голос (никем не услышанный) по этому поводу в книге «Чувство пути» («Современник»,
1981), назвать собранное под этой обложкой стихами – не решаюсь.
Известно, что разница между стихами и прозой определяется не формой, а содержанием. Художественное содержание рождается соотношением звука и смысла. В поэзии погоду делает всё-таки звук, музыка. В прозе же лидирует не звучание, а значение, мысль. Логично предположить, что в стихе, отказавшемся от ведущей роли звука (созвучий, рифмы, ритма), должно измениться и само содержание. Тут-то и кроется великая загадка так называемого свободного стиха! Разгадки нет – и все пишущие верлибром идут по краю пропасти, рискуя упасть в эту пропасть.
Что же влечёт балансировать на опасной грани? ... ... Сказаться душой – и только. Такой вот химерой, кажется, и соблазнился автор, не будучи, в общем-то, принципиальным верлибристом. Скорее здесь сказался беспринципный традиционалист».
Я зачитался этой книжкой. Сколько в ней блистательного остроумия! Какая игра с языком, с литературой (какая «интертекстуальность», как сказал бы доктор литературоведения)! Вот, например, «обратные переводы с японского».
Из Есенина:
Золотою лягушкой
Луна распласталась
На тихой воде.
Из Исаковского:
Такая в небе Луна –
Иглу обронив на татами,
Сразу найдёшь.
А вот несколько афоризмов из «Зачинов стихов с репликами постороннего».
На свет родился беспартийный.../ А свету нужен
бес партийный.
Как хороши, как свежи стали рожи!/ А цены в вытрезвителе
растут...
«Мой дядя самых честных правил...»/ Он что, редактором
служил?
У меня есть своеобразный и не вполне корректный тест: открывать книгу стихов наугад и читать то, на что взгляд упал. Результат и для многих несомненных мастеров оказывается сокрушительным (ещё одно подтверждение, как значения контекста, так и права Мастера на творческую неудачу). Два раза проделал я это «упражнение» с «Подсолнухом».
Стр. 27.
* * *
С корзиной грибов
Заблудился, ору:
– Ау! – на весь лес.
Навострил ухо,
Ловлю со всех сторон:
– Ау!
Леший у нас вежлив:
Спросишь дорогу, а он
Посылает на эхо.
Стр. 29.
ОСЕННИЕ ИГРЫ
Вы прикинулись ивой,
А я – ветром:
Зелёные все подолы
Узнал с изнанки.
И краска ударила Вам в листья!
Только напрасно меня стыдите:
Ветер ведь не умеет
Краснеть.
Обе миниатюры оказались осенними, в обеих узнаваемая виноненская тонкость, ирония – на грани дерзости в первом случае и с изящной целомудренной эротикой во втором. И печаль. Осенняя печаль с гулким эхом, разносящим и множащим наши «Ау» по лесу. В обеих миниатюрах слышится дыхание, угадываются тени правильных метров, очаровательна их игра. Не избежал автор и прокравшихся из традиционной поэтики созвучий. Посмотрите на «з» в этом: «Зелёные все подолы/ Узнал с изнанки». И, конечно, «Леший вежлив» – рука мастера приближённой рифмы. Уж не говорю о прелести самого сказочного образа. В «Осенних играх» я вижу что-то от восточной миниатюры, а явившиеся из другого образного пласта «ива» и особенно «подолы» создают волнующее напряжение между лексикой и стилистикой. Замечательно сопоставление красок осени («Осень выкрасила клёны/ Колдовским каким-то цветом») с румянцем стыда на щеках. Да вот ветер, бесстыжий, краснеть, в отличие от листьев, не умеет...
Роберт Винонен
«С корзиной грибов заблудился...» вернуло меня в подмосковные леса, где немало я бродил, собирая, что Б-г послал, – пусть даже свинушки-сыроежки. И особенно в переделкинский лес моих последних московских лет. В его позднюю осень. В ту пору друзья-музыканты подарили мне небольшой горн (он сейчас «живёт» в Австрии). И вместо примитивного дедовского «Ау» я трубил, выдувая из медных недр незатейливый, но волнующий сигнал военного образца. Разносился он далеко, и был в ледяном ноябрьском воздухе «сигнал тревоги чист». В один из таких дней, в ранних его сумерках, «прогорнив», я вышел на большую поляну на опушке леса. Жители Переделкина её хорошо знают. За врытым в землю дощатым столом угощалась какая-то компания. Они оторопели от моей «музыки», может быть, приняли меня за того самого Лешего, не обязательно вежливого. Придя в себя, они зааплодировали, и тут же налили мне стакан вина. Отказаться было невозможно. Да и зачем отказываться? Это был, пожалуй, мой наибольший исполнительский успех в жизни, достигнутый комбинацией вина, осени, холодного чистого воздуха и несколькими нотами на трубе.
Борис Кушнер. Переделкино
Очевидно, у меня нет проблем с верлибром как с жанром.
Но ситуация вокруг него тревожит. Мой университет периодически издаёт сборники
студенческой поэзии. Читая их, приходишь к выводу, что любая невнятная и невразумительно
изложенная история может быть заявлена и принята публикой, как a Poem
(стихотворение). Надо лишь более-менее произвольно разорвать её на строчки,
не скупиться на троеточия и туманные слова... Похоже, что молодых людей так
и учат. Стихов, выполненных в традиционной манере, с метрами и рифмами в этих
изящных книжечках не сыщешь днём с огнём. У меня нет иллюзий относительно
возможного качества таких студенческих стихотворений, но, по крайней мере,
молодые люди получили бы какое-то представление о творческой дисциплине. Арнольд
Шёнберг блистательно овладел всей традиционной музыкальной техникой, прежде
чем пришёл к атональности, (а затем к двенадцатитоновому методу). У меня тяжелое
чувство, что уже не одно поколение американской молодёжи лишено радости стихотворчества
во всём его великолепии, во всей полноте. В нынешнем своём виде верлибр, по-моему,
является чумой американской поэзии. Верлибристы захватили кафедры американских
университетов, продвигая друг друга академически, раздавая друг другу премии
и т.д. Процесс этот естественный, с положительной обратной связью. Персонально
никого в злом умысле не обвинишь. Тем разрушительнее результаты. Ситуация
напоминает засилье леваков на кафедрах общественных наук, но, конечно, с той
разницей, что политические опухоли злокачественнее эстетических. Зная, что
довольно часто американская мода аукается, да ещё с усилением, в России, опасаюсь
и за российскую поэзию. Оттого и защита верлибра г-ном Циплаковым выглядит
странно: не пора ли защищать поэзию, как таковую? Надеюсь только на оздоровляющее
влияние времени. Моды проходят, пусть не всегда сразу. А жанры и личности,
сброшенные с пароходов современности, обыкновенно не тонут, наоборот, возвращаются
на эти пароходы и нередко – на капитанские мостики.
8 июня 2004 г. Pittsburgh, 23 сентября 2004 г. (вторая редакция).
Примечания
1. Не знаю, как адекватно перевести
Creative Writing – «творческая словесность» (раньше сказали бы «изящная
словесность», но сегодня это звучит старомодно, если не смешно), «литературное
мастерство»? Может быть, по аналогии с консерваториями «свободное сочинение»?
Впрочем, в нынешней практике русского языка возможно и прямое заимствование
английских терминов.
2. К сожалению, обыкновенно запертым.
Рядом с органом стоял полноразмерный электронный инструмент, который стал
моим кошмаром – меня просили играть на нём, громкость регулировалась огромной
педалью. Самоё лёгкое прикосновение к ней забрасывало звук в инфернальное
forte. Инстинктивная реакция – отдергивание ноги от взбесившейся педали
– немедленно обрывало «музыку». Приходилось искать какое-то среднее положение
и застывать в нём, до сведения мышц.
3. Илья Эренбург, Люди, годы, жизнь, Воспоминания в трёх томах, том 3, Москва, Советский писатель, 1990, стр. 44.
4. Там же, стр. 41.
5. Цитирую здесь и часто ниже – по памяти.
6. На послевоенном вечере поэзии, если не ошибаюсь в 1946 г., публика в порыве встала при появлении Ахматовой. Это вызвало гнев Сталина.
7. Употребляю этот неологизм отнюдь не иронически: им пользуются и сами российские литераторы, работающие в жанре верлибра.
8. Уже после публикации в «Вестнике» этого очерка я прочёл великолепную книгу академика В.И. Жирмунского «Теория Стиха», Советский писатель, Ленинградское отделение, 1975. В трудах выдающегося филолога можно найти и сравнительный анализ европейских традиций стихосложения, в частности, соображения по французской версификации, которые, как мне кажется, поддерживают мои замечания. Вообще же, возможно потому, что я знаю русский язык несравненно лучше прочих, мне кажется, что он просто создан для силлабо-тонического стихосложения. Здесь можно, например, упомянуть подвижное ударение, что при обширных ресурсах слов разнообразной длины позволяет свободно чередовать мужские и женские рифмы, употреблять при художественной необходимости дактилические и даже гипердактилические рифмы и т.д.
9. Цитирую по
http://www.crea.ru/cvetaeva/versarchiv/1923.html (посещение сайта 28 мая 2004 г.).
10. Цитирую по
http://lib.ru/SHAKESPEARE/hamlet.txt (посещение сайта 28 мая 2004 г.).
11. Не забывай, когда меня не станет/ Когда уйду в безмолвия страну...
12. См. The Norton Anthology of Poetry, Third Edition, Shorter, Norton & Company, New York –London, 1983, p. 872.
13. Анна Саакянц, Марина Цветаева,
Жизнь и творчество, Изд-во Эллис Лак, Москва 1997, стр. 530 – 531.
14. Венская дама вспоминала, как однажды она была на приёме и наигрывала в гостиной на клавесине «Мальчик резвый». Вдруг перед ней возник Моцарт! Дама смутилась, но композитор, сияя, сделал ей знак продолжать. И, стоя, стал разыгрывать в левой руке невероятные вариации...
15. В другом варианте говорится о двух сотнях совершенно одинаковых концертов.
16. Борис Кушнер, Квадрат, «Вестник» №22 (229), 28 октября 1999,
http://www.vestnik.com/issues/1999/1026/win/kushner.htm (посещение сайта 30 мая 2004 г.).
17. С.И. Ожегов, Словарь Русского Языка, Изд-во «Русский Язык», Москва 1991.
18. Ср. Paul Johnson, Intellectuals, Harper & Row Publ7, New York, 1990. В этой книге можно найти разительные психологические портреты ряда выдающихся писателей, учёных и т.д. К сожалению, языческая склонность публики обожествлять своих героев, неодолима.
19. В связи со своими поэмами Пастернак неоднократно упоминал трудности продвижения материала в значительных стихотворных пространствах.
20. См., например, статью Георгия Циплакова, Свобода стиха и свободный стих, Новый Мир, №5, 2002 и ответную реплику Вячеслава Куприянова, Свободный стих как дело вкуса, Там же, №11, 2002. (Соответственно,
http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2002/5/cip-pr.html и
http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2002/11/kupriian-pr.html (посещение сайтов 31 мая 2004 г.)).
21. Великолепно внутреннее созвучие, почти рифма «рьяности/пряность».
22. Г. Циплаков, цит. соч.
23. В книге: Анна Саакянц, цит. соч., стр. 530 – 531.
24. Должен сказать, что оркестровая версия соль-минорного фортепианного квартета, опус 25 Брамса, мастерски выполненная Шёнбергом, производит на меня меньшее впечатление, чем оригинал. Как ни странно, даже масштаб музыки как будто уменьшился. Может быть, я слишком привык к оригиналу... С другой стороны мне по душе баршаевская обработка для камерного оркестра Восьмого квартета Шостаковича.
25. Максим Шапир, «...А ты прекрасна без извилин...», Эстетика небрежности в поэзии Пастернака, «Новый Мир» 2004, №7,
http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2004/7/shap9.html. Этому же автору принадлежит интереснейшая статья (Какого «Онегина» мы читаем?, «Новый Мир» 2002, №6, http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2002/6/shapir-pr.html (посещение сайтов 20 сентября 2004 г.)) по текстографии «Евгения Онегина». Я и не подозревал, что произведение, столь популярное, и относительно недавнее (всё же не «Слово о полку Игореве»!) ставит перед текстологами такие сложные проблемы. И что некоторые из этих проблем решались в советских изданиях с учётом идеологических соображений. Прав был тов. Ленин: беспартийной литературы не бывает. По крайней мере, для коммунистической партии.
26. Конечно, имеется в виду не многозначность, многослойность, свойственная значительным художественным произведениям.
27. В том же ключе определяют свободные стихи многие справочные издания. См., например,
Универсальный Энциклопедический Словарь, Изд-во Большая Российская Энциклопедия, Москва, 1999, The Norton Anthology of Poetry (цит. выше), различные издания словаря Вебстера, например, Webster’s Encyclopedic
Unabridged Dictionary of the English Language, Gramercy Books, New York, 1994, Британская Энциклопедия (Free Verse. Encyclopedia Britannica. Retrieved June 3, 2004, from Encyclopedia Britannica Online
29. Москва, 2003.
30. Московский писатель, Москва 2003.
31.Уже после появления этого эссе в «Заметках по еврейской истории» я
прочёл интереснейшую статью Елены Толстой «К семантике чёрных прямоугольных
фигур», в книге История, культура, литература (К 65-летию С.Ю. Дудакова), под
редакцией В. Московича и С. Шварцбанда,
The Hebrew University of Jerusalem, Center for Slavic
Languages and Literature, Иерусалим, 2004, стр. 165 – 170. Название
статьи как будто бы взято из произведений братьев Стругацких! Впрочем,
терминология последних напоминает мне о романтических временах становления
знаменитого ОСИПЛ’а – Отделения Структурной и Прикладной Лингвистики
Филологического факультета Московского Университета. В статье Толстой
прослеживается эзотерика чёрного прямоугольника в еврейской и христианской
средневековой традиции. В обоих случаях чёрное пространство, отсечённое
четырьмя прямыми углами, воспринималось, как знак несчастья, своего рода вход в
мир иной и отнюдь не лучший нашего. Знал ли Малевич об этой традиции остаётся
неизвестным. Вполне возможно, что как традиция, так и знаменитый
«квадрат», возникают из одной и той же
начальной человеческой интуиции. Как видно из заглавия, том посвящён юбилею
замечательного историка Савелия Юрьевича Дудакова. Неудивительно, что книга
собрала замечательный авторский коллектив. Виновнику торжества посвящена
вступительная статья академика М.
Голубовского «Пространство Петербурга в онтогенезе историка», которую можно также прочесть в журнале
«Вестник» №24 (361), 24 ноября 2004.
(Примечание добавлено 6 декабря 2004 г.).
