Когда весною этого года Владимир Фрумкин предложил
мне провести письменный
диалог-дискуссию о соотношении неподцензурной
«гитарной» и профессиональной (следовательно, прошедшей цензуру) песни советского
периода, я, правду сказать, заколебался. И не только потому, что в голове
бродили совсем иные замыслы. Сюжет этот для меня был исчерпан второй редакцией
эссе «Прощание с песней»[1].
Вдобавок, в моём мире никогда не было непримиримого противопоставления двух
ветвей песенного искусства. Настоящие художественные произведения (а лучшие
подцензурные и неподцензурные песни, несомненно, к таковым принадлежат)
появляются не часто, и я им всегда рад. Согласился на диалог, оказавшийся
марафонским, из уважения к Володе, к его уникальному перворучному владению
предметом. Согласился и не жалею: реплики Фрумкина были великолепны, они
ставили острые вопросы, в них содержались интересные, свежие идеи. Никто не
смог бы представить лучше, глубже, полнее удивительное песенное движение
бардов. Естественно, на острые вопросы порою давались острые ответы,
температура дискуссии временами поднималась до уровня белого каления. Так
бывает, – друзья вовсе не обязаны во всём соглашаться друг с другом.Вспоминаю другие «сражения», например, в
семидесятые годы мои бурные дискуссии с замечательным математиком Альбертом
Григорьевичем Драгалиным. Удивительно, какие эмоции разгорались вокруг таких
стратосферно абстрактных вещей, как допустимость обобщённых индуктивных
определений и бар-индукции (индукции спуска с барьера). Иногда наш общий
учитель А. А. Марков буквально растаскивал нас. Тем не менее, мы сохранили
глубокое уважение и дружеское тепло до самой безвременной кончины Альберта в
1998 году. Всякий, дочитавший наш диалог с Фрумкиным до завершающей коды, мог
заметить, что при обилии минора и диссонансов закончилась наша сюита
по-баховски мажорной тоникой. Мы расстались друзьями. В такой ситуации
вмешательство третьего лица, вдобавок, совершенно постороннего одному из нас,
представляется мне сомнительным делом. Реплики, вырванные из ткани и динамики
только что завершённой дружеской полемики, приобретают совершенно иное
звучание. Не похоже ли такое занятие на плескание бензина в угли?Нуждается ли Владимир Фрумкин в защитниках?
На мой взгляд, он более чем достойно отразил мои критические стрелы и щедро
осыпал меня своими.
Размышляю об этом, прочитав статью Владимира
Ковнера, написанную по свежим следам нашей с Фрумкиным публикации. Части
статьи, относящиеся к предмету дискуссии, при всём их интересе не содержат с
моей точки зрения радикально новых идей или сведений, которые заставили бы
вернуться к дважды исчерпанной для меня теме. Читатель может обратиться к нашим
текстам и придти к собственным заключениям. Говорю это при полном уважении к
уникальному жизненному опыту г-на Ковнера, его вкладу в бардовское движение.
Г-н Ковнер посвящает значительную часть своего
изложения моей скромной особе, живописно чередуя, что называется, кнут и
пряник. Изложение это самодостаточно. Автор сам формулирует мои мотивации
(порою на грани психоанализа), сам же их разоблачает. Могу только пожать
плечами. Я не искал похвал г-на Ковнера, и, соответственно, не нуждаюсь в его
наставлениях. Насчёт Олимпа ничего не знаю, но творческое одиночество на моих холмах
Аппалачей, безусловно, предпочту ненужному общению, выяснению несуществующих
отношений.
Вместе с тем понимаю задетые здесь чувства.
Бардовское движение и всё связанное с ним для моего критика составляет нечто очень
личное. Я же смотрю на данный феномен как бы со стороны. Никому из нас не
понравится, когда постороннее лицо (в данном случае таковым являюсь я)
свободно, без замираний рассуждает о героях нашей юности. Каждый автор, пишущий
на острые темы, неизбежно задевает чувства многих. Такому автору не следует
удивляться, что он сам становится объектом личных атак. Это побочный эффект,
профессиональный риск, связанный с желанием публиковаться, донести свои мысли,
идеи, чувствования до читателей. Как говорится, сам виноват. Отношусь к
неизбежной персональной критике в мой адрес философски. Я задел многое дорогое
для г-на Ковнера, огорчил его, о чём сожалею.
Здесь можно было бы остановиться, если бы не
затронутая г-ном Ковнером «проблема Бродского». Мне кажется, что я вполне ясно
выразил своё отношение к культу этого автора в статье «Реплика к юбилею»[2].
Но, может быть, имеет смысл добавить несколько слов, даже рискуя повториться.
Отмечу также, что мои взгляды на поэзию, её эстетику и т.д. подробно
представлены в большом эссе «Доктора поэзии»[3].
Скажу сразу, что выражаю моё персональное (другого у меня нет) мнение. И что относится
оно только к произведениям и к культу Бродского, но не к его личности. Публично
обсуждать таковую было бы бестактно. Глубоко сожалел и сожалею о безвременной
смерти поэта. В день получения печального известия написал стихотворение его
памяти, от которого не отказываюсь, несмотря на то, что с тех пор много воды
утекло и много стихов Бродского мною прочитано. Не сомневаюсь также, что помимо
жертв моды у Бродского есть немало искренних почитателей. Заранее приношу им
извинения и прошу понять, что люди могут чувствовать по-разному. Приношу также
извинения за иронию, от которой, к сожалению, не смогу удержаться.Не стал бы вообще писать на вечнозелёную тему
– окончательное слово принадлежит Времени – если бы меня без конца не донимали
Бродским. Думаю, горячность, с которой встречается любая критика этого автора,
сама по себе свидетельствует о культовой ситуации, сложившейся вокруг его
имени.
Начну не с главного – со стихотворной техники.
Красота в природе и в искусстве неразрывно связана с экономией средств. Со
стремлением достичь желаемого результата кратчайшим, наиболее эффективным
способом. Например, прекраснейший геометрический образ – окружность – обладает
изопериметрическим свойством. Среди всех замкнутых, непрерывных,
несамопересекающихся кривых данной длины окружность заключает наибольшую
площадь. И, наоборот: среди кривых, ограничивающих заданную площадь, окружность
имеет наименьшую длину. То же самое, с заменой длин поверхностями и площадей
объёмами верно для шара. Не зря природа так любит круглые формы.Можно вспомнить принципы наименьшего действия
в механике. Похоже, природа аристократически ленива! Ни одной лишней ноты –
такая формула воспринимается, как признак совершенства в музыке. Если не
ошибаюсь, Микеланджело говорил, что создаёт свои скульптуры, просто отсекая
лишнее в камне. И т.д. Легко продолжать до бесконечности. Читая Бродского,
приходишь к выводу, что перед нами сторонник принципа наибольшего действия.
Краткость не состоит и в отдалённом родстве с его талантом. Многословие,
пережёвывание очевидностей, заумь удручают. Корявые, невразумительные
синтаксические, семантические и грамматические конструкции, бесконечные
переносы уничтожают музыку стиха, делают чтение своего рода акробатическим
упражнением. Косноязычие Бродского невозможно поставить рядом с жаркой
небрежностью Пастернака[4],
которого захлёстывают образы и звуки. Равным образом упоминавшиеся только что
переносы, разрывы строк не имеют никакого отношения к задыхающейся от эмоций
восклицательной организации стиха Цветаевой. Скучно смотреть на бесконечные
холодные строфы. В палитре поэта почти нет красок. В результате возникает даже
не чёрно-белый, скорее серо-тусклый мир… Поклонники постоянно твердят о метафизике,
о пространстве-времени, как основных категориях творчества Бродского. Могу
только опять пожать плечами. Каждому своё – мнение. В моих глазах этот король,
если и не гол, то одет весьма легко.
Когда я слышу или читаю очередные пассажи о
Бродском, всегда извлекаю лакмусову бумажку Нобелевской премии. И почти всегда
бумажка краснеет. То и дело появляются словосочетание «нобелевский лауреат» и
слова заместители, вроде «нобелиат» (встречается также не менее уродливый
неологизм «нобелиант»). Здесь есть, о чём задуматься. Когда говорят, например,
о Пастернаке, Нобелевская премия упоминается почти исключительно в контексте
травли поэта. И вообразить себе невозможно слово «нобелиат» в применении к
Пастернаку. Не припомню, чтобы кто-либо придавал премии значение, освящающее
творчество переделкинского Мастера. Ясно почему. Потому, что он – Пастернак.
И это он возвышает статус Нобелевской премии, а не наоборот она повышает статус
поэта. Нетрудно привести другие такие примеры (скажем, Бунин, Моммзен).
Нобелевская премия практически чрезвычайно полезная вещь, она приносит
признание современников, открывает двери университетских кафедр. Но ключами от
Пантеона вечности Нобелевский комитет не располагает. К гамбургскому счёту
премии отношения не имеют.
Нелишне задуматься также о соотношении
авторитарности и свободы в нашем мышлении. Не зря высечено на скрижалях «Не
сотвори себе кумира». Можно без конца размышлять о глубинных смыслах великой
Заповеди. Например, повернуть её на самого себя: «Не сотвори из себя кумира». Единственным
финальным авторитетом для человеческой личности может быть только Б-г. Но это
именно предельно, финально. В реальности человек ищет авторитеты
ближе, – ими могут оказаться, скажем, учителя в школе, университете,
консерватории. Посредническую роль между человеком и Б-гом принимает на себя
церковь. Как и во всём другом здесь необходим баланс, и как же трудно он
достижим, как хрупок! Абсолютно свободный человек, не признающий никаких земных
авторитетов, попросту опасен. Другим полюсом, не менее опасным, являются
зомбированные люди. Наше время доставляет множество примеров тотального
«промывания мозгов».
Одним из проявлений чрезмерного внутреннего
авторитаризма, толпового рефлекса является массовая мода, часто совершенно
бессмысленная. Увлечения интеллигенции отличаются большей изощрённостью, но все признаки чрезмерной авторитарности
мышления здесь присутствуют. Думаю, что крикливый культ Бродского представляет
собою яркий пример такой интеллектуальной моды. Признаюсь сразу, что именно
мода, её психологические механизмы привлекают моё внимание. Вне этого феномена
я просто отложил бы книги Бродского в сторону. Его сочинения чужды мне
художественно и совершенно неинтересны технически.
Постоянным атрибутом моды является настойчивое
повторение изречений кумира. В своё время набили оскомину навязываемые режимом
благоглупости, вроде «Любите книгу, источник знания» или «Электрон так же
неисчерпаем, как и атом». В последнем случае мы имеем пример высказывания
знаменитости по поводу предмета, в коем знаменитость ровно ничего не смыслит.
Подобным образом, но уже без всякого политического
давления назойливо и часто вне всякого контекста воспроизводятся изречения,
мнения и т.д. Бродского. Составлена огромная (700 страниц) книга его интервью[5],
естественно изобилующая бесконечными повторениями. Оговорюсь: прозу Бродского
(эссе, интервью) ценю гораздо выше его стихов. Здесь проявляется острый ум,
эрудиция, достигнутая нелёгкими усилиями самообразования. Всё это заслуживает
уважения.
Но скажи, например, Бродский:
«И почему мне дорог Гайдн, помимо всего прочего,
помимо прелести музыки как таковой? Именно тем, что он абсолютно непредсказуем»[6]
и начинаешь слышать это на всех углах, чуть ли не
как открытие в музыковедении. Как будто предсказуемость вообще является серьёзным
эстетическим критерием (например, рифмы Пушкина, как правило, предсказуемы), и
как будто поэт может «предсказать», скажем, Малера… Не виню Бродского: он и сам
тут же замечает, что рассуждает, как простой слушатель. Но когда за человеком
ходят с записной книжкой, это нелегко: скажет он какой-нибудь вздор (а кто из
нас не говорит вздора?), и тут же поклонники благоговейно растиражируют.
Теперь, вот, оказывается, что и в области балета
он (Бродский) впереди планеты всей. Перечитал стихотворение:
Михаилу Барышникову
Классический балет есть замок красоты,
чьи нежные жильцы от прозы дней суровой
пиликающей ямой оркестровой
отделены. И задраны мосты.
В имперский мягкий плюш мы втискиваем зад,
и, крылышкуя скорописью ляжек,
красавица, с которою не ляжешь,
одним прыжком выпархивает в сад.
Мы видим силы зла в коричневом трико,
и ангела добра в невыразимой пачке.
И в силах пробудить от элизийской спячки
овация Чайковского и Ко.
Классический балет! Искусство лучших дней!
Когда шипел ваш грог, и целовали в обе,
и мчались лихачи, и пелось бобэоби,
и ежели был враг, то он был – маршал Ней.
В зрачках городовых желтели купола.
В каких рождались, в тех и умирали гнёздах.
И если что-нибудь взлетало в воздух,
то был не мост, а Павлова была.
Как славно ввечеру, вдали Всея Руси,
Барышникова зреть. Талант его не стёрся!
Усилие ноги и судорога торса
с вращением вкруг собственной оси
рождают тот полёт, которого душа
как в девках заждалась, готовая озлиться!
А что насчет того, где выйдет приземлиться, –
земля везде тверда; рекомендую США.
1976 г.
Невольно вспоминается другое описание балета:
Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла, всё кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьёт, то разовьёт,
И быстрой ножкой ножку бьёт.
Сопоставление корректно. Поклонники сами
сравнивают Бродского, то с Пушкиным[7],
то с Моцартом (интересно, кстати, почему с «предсказуемым» Моцартом, почему
оставляют в стороне «непредсказуемого» Гайдна?).
Итак, у Пушкина «волшебный смычок», у Бродского
«пиликающая оркестровая яма», у Пушкина «ножка» (вспомним знаменитое
стихотворение Ахматовой), у Бродского «ляжки». «Зад» и «красавица, с которою не
ляжешь» из второй строфы соответствия у Пушкина не имеют… Далеко шагнула
российская изящная словесность, ничего не скажешь! Тяга Бродского к резкости
вообще неодолима: мосты, например, именно «задраны», а не «подняты». Неуклюжая
«икающая» строка «овация Чайковского и Ко», вероятно, попытка
остроумия. Неизбежно вспоминается пушкинский «упоительный Россини, Европы
баловень – Орфей». Итальянскому Маэстро посчастливилось явно больше, чем
русскому коллеге.
Далее, времена Павловой вовсе не были «золотым
веком» – на него пришлась и Японская, и Первая мировая война, так что не только
балерина, но и мосты взлетали в воздух. Можно, конечно, трактовать Павлову, как
символ балета, но и от этого много легче не станет.
Просторечивые манерные словечки в данном и в
других стихах торчат из речи Бродского, как занозы из клавиатуры «Стейнвея». И
т.д., и т.п. Всё это стихотворчество в своём роде гармонично завершается смелой
рифмой «Душа/США», на которой при неосторожном чтении язык поломаешь (слышится,
кстати, одесское «ша» и даже «вша»).
Мне могут сказать, что я придираюсь, а кто-то
напомнит собственные мои слова о том, что стихи нельзя рассматривать под микроскопом.
Согласен: созерцая картину, не следует вглядываться в мазки. Но так получается,
если картина захватывает воображение, как художественное целое. Увы…
Многие усматривают в строках Бродского грустную
иронию, а я вижу казарменный юмор. Стихотворение, при всех его находках
(например, великолепна первая строка «павловской» строфы[8]),
вызывает у меня чувство брезгливости. Предоставляю желающим«втискивать зад в имперский мягкий плюш»
вместес Бродским, а я лучше и вовсе в
его театр не пойду.
Но это ещё ягодки. Прошу извинить за нижеследующие
цитирования, они, к сожалению, также необходимы, как раздевание в медицинском
кабинете.
Пьяцца Маттеи
........................................
III
Граф выиграл, до клубнички лаком,
в игре без правил.
Он ставит Микелину раком,
как прежде ставил.
Я тоже, впрочем, не в накладе:
и в Риме тоже
теперь есть место крикнуть «Бляди!»,
вздохнуть «О Боже».
(Стихотворение датировано 1981 годом).
Пусть мне перережут горло, но я не в состоянии
постичь неслыханных красот, интеллектуальных глубин, горькой иронии,
метафизики, тайн времени и пр., и пр., и пр., заключённых в этих строках. Даже
чтение с придыханием данного опуса талантливым Михаилом Козаковым не помогает.
Разумеется, виноват я сам, поскольку… Троеточием здесь обозначено расширяющееся
в каждой своей точке пространство, в котором поклонники Бродского смогут
разместить эпитеты, выражающие мои моральные, этические, интеллектуальные и
прочие изъяны. Впрочем, в русле современных либеральных идей у меня есть
оправдание. Виноваты старомодные бабушка и мама, воспитавшие во мне уважение к
женщине. Бабушка в духе известного фильма назвала бы автора волшебных строк
«нехорошим человеком», а не имевшая университетского диплома мама попросту
хамом и подлецом.
Ну и времена настали! Какие священные жертвы
преподносятся Аполлону! Настенное творчество провинциальных вокзальных туалетов
вознесено на самые вершины Парнаса. И ведь это не частная «мужская» переписка с
друзьями. Нет, это изрекается, что называется, excathedra, urbietorbi.
Припоминаю, что несчастная Микелина, вдобавок,
мелькнула в каком-то интервью Бродского.
Рассуждая в пятой строфе о таинствах своеговдохновения, авторприходит к впечатляющему кредо:
VI
Как возвышает это дело!
Как в миг печали
всё забываешь: юбку, тело,
где, как кончали.
Пусть ты последняя рванина,
пыль под забором,
на джентльмена, дворянина
кладёшь с прибором.
Похоже «не быть джентльменом», стало для
литератора Бродского делом чести, доблести и славы. Здесь можно вспомнить и
стихотворение «Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером», 1989 г. Не
повезло Беатриче двадцатого века со своим Данте!
Частью этого принципиального, героического
«не-джентльменства» является болезненное стремление к разрушению высокого.
Поколения радовались прекрасной истории о верностиПенелопы. Все мы взрослые люди, понимаем, что
в поэзии Гомера были преувеличения. Но вот является Бродский и сообщает, что
Пенелопа «Всем дала» (Итака, 1993 г.)… Видимо, сам со свечкой стоял…
Уж нет ли здесь подспудной мести «последней
рванины», допущенной в общество джентльменов, этому самому обществу?
Другой «медицинский» пример, пожалуй, ещё
омерзительнее:
…………………………………………………
Вдалеке воронье гнездо как шахна еврейки,
с которой был в молодости знаком,
но, спасибо, расстались.
(Из стихотворения «Резиденция», 1983 г.).
Стихотворение «Пьяцца Матеи» содержит далеестрофы (всего 18 строф, 144 строки – для
Бродского немного), демонстрирующие значительную начитанность автора, энергию
его стихотворчества, но для меня часы уже пробили. Хочется вымыть руки.
Сочинителя, с таким низким отношением к Женщине, мне трудно называть поэтом.
Строфы, подобные цитированным, по-моему, загрязняют художественное
пространство.
Отдельные яркие вспышки огромного естественного
дарования Бродского для меня тонут в этой грязи. Культ опасен и для своего
субъекта. Не зря народная мудрость говорит об искушении медными трубами. Вижу
во всём этом трагедию.
Несколько слов о мелодии Блантера «Катюша». Когда
упоминаются «миллионы», например, «Обнимитесь, миллионы» у Шиллера-Бетховена,
это всегда метафора. Пересчитать обнимающихся невозможно. Несомненно, «Катюшу»
пело в своё время множество людей. Известно, что эта мелодия с волшебной
лёгкостью пересекала линии фронта. Что же говорить о географических и культурных
границах? Многие ли узнают, если не
напевают, её сегодня? Думаю, что многие. Образ моей жизни таков, что я крайне
редко бываю в русскоязычных компаниях. Вместе с тем, работа в университете
доставляет живое общение с американцами. Неоднократно играл собственные
обработки-сюиты из «советских» песен американским аудиториям. Иногда это бывало
в залах при многочисленной публике и прекрасном концертном рояле, иногда
слушало несколько коллег и их домашних, вытащивших меня к старому пианино,
иногда я оказывался на студенческих вечеринках в лесу за кампусом (там стоит
бревенчатый дом, в котором коротает свой век дряхлая вертикальная «Ямаха»). Результат
всегда одинаков. «Катюша» мгновенно и с энтузиазмом опознаётся. «Катьюша»!
Иногда слышится ответное «мычание» мелодии… До известной степени это верно в
отношении «Подмосковных вечеров». Здесь, конечно, Соловьёв-Седой должен
благодарить Вэна Клайберна, но одного пианиста для такой узнаваемости было бы
мало… Я наблюдал немедленную эмоциональную реакцию на лирические песни «Эх,
дороги», «Тёмная ночь», «Любимый город», «Смуглянка»… Прекрасно принимаются
песни Окуджавы-Шварца. Играю-пою «Капли датского короля» – американцы
настораживаются: «Что это такое»? Но вот «А я иду, шагаю по Москве» таким
непосредственным воздействием не обладает. Вспоминаю и вечер в Кракове осенью
судьбоносного 1980 года. Кругом студенты Краковского университета. Свечи.
Играю-пою дивное окуджавинское «Мы связаны, Агнешка,/ С тобой одной судьбою». И
где пою – в Кракове, почти под самой
башней с трубачом! Вечер переходит в ночь, но расходиться не хочется. Уже
просто перебирая клавиши наугад, машинально набредаю на «Катюшу». Тут же
узнают, улыбаются. И это при всём тяжком грузе российско-польской истории!
Отвлекусь на минуту от музыки к стихам. Только глухой
может не слышать своеобразной точности и стилистической прелести стихов
Исаковского. «Снова замерло всё до рассвета», «Ой, цветёт калина»… «Расцветали
розы и тюльпаны» идут «Катюше» не больше, чем седло аэроплану. Этак можно петь
как-нибудь, вроде «Надежда я,/ Вернусь тогда,/Когда уснёт весь санаторий» и
т.д., превратив прекрасную романтическую балладу Окуджавы[9] в
серенаду санаторного Дон-Жуана. Брррр… Пародирование – опасная вещь.
Мародёры-пародёры в состоянии искалечить кого угодно – Шекспира, Пастернака,
Пушкина, Окуджаву…
Мелодия, которую могут петь-напевать очень многие,
в том числе люди без хорошего музыкального слуха, обычно образована из крайне
простых интервалов. Но только редким музыкантам дано составить из них настоящую
Тему. Это особенный, загадочный Дар. Поглядим, например, на бессмертную арию
Фигаро («Мальчик резвый»): простейшие интервалы до-мажора, упражнения для
начинающих. И какое чудо! Какой потенциал у этой мелодии! Недавно удивлялся
снова, слушая Фантазию Листа-Бузони на темы «Свадьбы Фигаро» Моцарта.
Неиссякаемые возможности обострения гармонии, ритмических, фактурных вариаций!
Если мне не изменяет память, в своё время юный Эмиль Гилельс буквально ослепил
виртуозностью в этой пьесе жюри Первого всесоюзного конкурса музыкантов-исполнителей
(1933 г.). Удивительным даром создавать великолепные мелодии буквально «на
одной ноте» обладал Верди – вспомним, например, стретту Манрико из «Трубадура»
или арию Амонасро из триумфальной сцены в «Аиде»…
В таких мелодиях заключена Тайна. Возможно, к
разгадке приближался в своих теоретических трудах замечательный музыкант –
композитор, музыковед Владимир Зак[10].
И Володя Фрумкин, и я были щедро одарены дружбой этого удивительного человека.
Вот об этом всём, в отличие от сочинений Бродского, я готов размышлять
бесконечно…
