©"Заметки по еврейской истории"
Май 2008 года

Владимир ФрумкинБорис Кушнер

                             

 

Цветок или сорняк на скале?

 Судьба песни при тоталитаризме

 Диалог

 

От авторов. Эта дружеская беседа выросла из неоднократных наших встреч в гостеприимном доме Кондратьевых-Якобсонов в Роквилле, близ Вашингтона, Д.С. В смешанном обществе математиков, писателей и музыкантов, естественно, звучала музыка. Свободно музицировали все, кто мог и хотел. Пели – все. Возникло даже нечто вроде «соревнования» между гитарной и «советской» песней. Гитара неразлучна с первым автором, а фортепиано в «Трёх танкистах» и т.д. терзал второй. Продолжением обрывков-разговоров (в весёлой компании трудно на чём-то сосредоточиться надолго) стала электронная переписка. Мы подумали, что наша беседа может быть интересна читателям «Заметок». И вот результат. Точнее его начало…

В. Ф.:

Дорогой Борис!

Я перечитал (в альманахе «Еврейская старина» №30) новую версию Вашего эссе 2002 года «Прощание с песней». И решил, что вопросы к Вам, которые у меня возникали и раньше, но так и не прозвучали в наших разговорах и переписке, следует всё же задать. Для чего? Прежде всего – чтобы в диалоге с Вами, человеком незаурядного ума, огромной эрудиции и полемического таланта, прояснить для самого себя кое-что из того, над чем начал думать ещё там, в СССР, и о чём продолжаю думать здесь, в Америке.

«Этот очерк, – пишете Вы, – не исследование советской массовой песни, скорее поток эмоций». Признаюсь сразу: Ваши эмоции по поводу этой песни существенно отличаются от моих. Они окрашены ностальгией, Вы смотрите на наше общее прошлое как бы через перевёрнутый бинокль – и оно предстаёт перед Вами в несколько смягчённом виде. Вы говорите о «делах давно минувших дней» лирико-философским, примирительным тоном. Между тем в моём объективе прошлое видится всё ещё с достаточной резкостью, без примеси ностальгии и примиряющей лирики. И я недоумеваю – чем обусловлена эта разница? Может быть, тем, что у нас не совсем уж общее прошлое, ибо я родился на 12 лет раньше Вас, в проклятый «год Великого перелома»? И отчётливо помню атмосферу Большого террора с её шизофренической смесью энтузиазма и липкого, парализующего страха?..

 

Борис Кушнер. Вашингтон, июнь 2007

 

Но начать наш диалог я хочу с более близкой, уже послесталинской эпохи, когда в России начала зарождаться независимая культура, в частности – «гитарная поэзия» (термин моего приятеля, оксфордского профессора Джерри Смита). Новые песни, хлынувшие на нас из примитивных «яуз» и «днепров», сразу же удивили своей непохожестью на те, с которыми мы сжились с детства. В них всё было другое: главенствовала не музыка, а поэзия, и какая! – свежая, неангажированная, «личностностная»; пение – подчёркнуто невокальное («Нам слишком долго лгали хорошо поставленными голосами» – этот афоризм американской исполнительницы песен протеста Мальвины Рейнолдс любил повторять Галич); мелодика то и дело нарушала стилистические табу, которые обязана была соблюдать официальная песня… Сами поэты-певцы прекрасно сознавали, насколько велика дистанция, отделяющая их искусство от советского песенного ширпотреба. Вот несколько характерных реплик:

Окуджава: «До этого в большом ходу были песни официальные, холодные, в которых не было судьбы; песни, проникнутые дешёвым бодрячеством (это называлось оптимизмом), примитивными стандартными риторическими мыслями о Москве, о человеке, о родине (это называлось патриотизмом). Я стал петь о том, что волновало меня…».

Галич: «… Да и название-то у неё отвратительное – массовая песня!» Это – из выступления Александра Аркадьевича после моего доклада под Петушками. Поэт говорил о том новом, что должна нести бардовская песня в противовес песне официальной.

Высоцкий: «Есть, например, такая песня, которая начинается так: “На тебе сошёлся клином белый свет. На тебе сошёлся клином белый свет. На тебе сошёлся клином белый свет. Но пропал за поворотом санный след”… Никакой информации! И два автора там!» Володя отвечал на поставленный им же вопрос о том, почему молодёжь отворачивается от профессиональной песни и переключается на «самодеятельную».

Но вот я открываю Ваше «Прощание с песней»: «Надо ли, необходимо ли остро противопоставлять неофициальную авторскую песню песне профессиональной? Ведь оба эти явления стали, в конце концов, даже и сливаться…». То, что стали сливаться, могу подтвердить своим опытом участия (летом прошлого года) в Международном слёте бардов, поэтов и музыкантов в Санта-Сусанне под Барселоной. Большинство исполненных там песен напоминает советскую эстраду. Печально. Впрочем, Булат ещё в начале 90-х говорил о конце этого жанра. Но означает ли это губительное для бардовской песни слияние с отголосками советского китча, что она, в свои ранние годы, не противостояла, и притом «остро», официальной культуре, и, прежде всего, – клишированной государственной песенной индустрии? Как же иначе объяснить породившие её стимулы, её художественный облик и строй, её особую «тональность», которая резко выделилась тогда в звуковой атмосфере огромной державы?

 

Борис Кушнер. Вашингтон, июнь 2007

 

 

 

Вот и сложился, наконец, мой первый вопрос к Вам, на который, я надеюсь, у Вас найдётся время и желание ответить…

Б.К.:

Дорогой Володя, прежде всего спасибо за эту возможность побеседовать с Вами «на экране». И комплимент за комплимент: Вы во многом личность легендарная. В самом деле, оставить многообещающую карьеру высокообразованного музыковеда, теоретика музыки ради защиты, систематизации,  впоследствии изучения феномена гитарной песни советского периода – это поступок. Вам принадлежит честь первой нотной записи песен Булата Окуджавы. Мне достался в Москве подпольный ксерокс Вашей книги, и листы с песнями Первого Барда Эпохи стояли у меня на фортепиано. Это была большая радость, поклон Вам за нее, – тем более, что люди, способные «останавливать» музыку знаками на бумаге, всегда казались мне волшебниками. Это же близко к тому, чтобы «остановить мгновенье» – а мгновения, остановленные Вами, были прекрасны. Помимо всего этого Вы прекрасный исполнитель бардовской песни, в чём я не раз имел возможность убедиться.

Не думаю, что разница наших восприятий происходит от моего более «юного» возраста. Я отчётливо помню дело врачей, обстановку дома и в школе. Вряд ли мы расходимся с Вами в оценке коммунистического режима, как преступного. Наши разногласия, очевидно, в другом. Отвергаемые Вами песни пела моя Мама, у которой исчез в Гулаге отец, многие близкие люди, побывавшие «там». Возможно, дело в моём врождённом скептицизме – уже в пионерском возрасте я если и не понимал ясно, то кожей чувствовал лживость, пронизывавшую окружающую жизнь, лившуюся из репродуктора и т.д. Мои попытки обсудить всё это с бабушкой приводили её в ужас. Никогда не был правоверным комсомольцем, не занимал выборных должностей и т.д. Вступление в комсомол было чисто прагматическим действием, разумеется, не лишённым цинизма. Пропаганда отскакивала от меня, как теннисный мяч от стенки. С другой стороны и в диссидентство меня позже не тянуло. Я не чувствовал Россию своей Родиной (с большой буквы!), это была не моя земля и только слабость характера и житейские трудности задержали мой отъезд из России столь надолго. Естественно, я не хотел принимать никакого активного участия в политической жизни внутренне чужой мне страны.

 

Владимир Фрумкин, Борис Кушнер, Вашингтон, июнь 2007

 

Но вернёмся к нашей теме. Похоже, мы с Вами слушали или, по крайней мере, вспоминаем, разные песни. Вот эпизод из моего детства. Я в младшей группе пионерского лагеря. Вечер с особым, неописуемым вечерним сквозняком из полей за оградой. Как в песне (не бардовской) «Снова замерло всё до рассвета»… Ветер этот переполнен ароматами трав, далёкого дыма, Б-г весть ещё чего. Простор физический и душевный – необычайный. И весь он пронизан едва слышной песней: «Гудками кого-то зовёт пароход»… И я вижу этот пароход во влажной дали, как бы с речного обрыва, и это меня он зовет, – не знаю, куда, но так и хочется полететь ему навстречу. И в том же лагере пою за вожатой: «Каким ты был, таким остался», совсем не понимая женской любовной иронии замечательной песни Дунаевского-Исаковского. Все тогда это пели… И немудрено. Кстати, сейчас вижу, что песня начинается необычно для лирического жанра – ходом (скорее характерным для маршей) вверх на кварту. Мне кажется, что Вы совершенно выплёскиваете лирическую составляющую так называемой «советской» песни. Та же «Ой цветёт калина в поле у ручья» (Дунаевский-Исаковский) (youtube считает песню «русской народной»), «Колыбельная Светланы» Хренникова (стихи Гладкова), его же «Песня верных друзей», «Что так сердце, что так сердце растревожено» (стихи Матусовского; фильм, кстати, снят по сценарию, соавтором которого был  Галич). И т.д., конца края нет. А военные песни! «Эх, дороги» Новикова-Ошанина. Это же шедевр в полном смысле слова. Какая глубина, какая точность, какое слияние стихов и музыки! Не припомню гитарной песни, которую бы поставил рядом с этим пронзительным эхом войны. А «Заветный камень» Мокроусова-Жарова (музыкальные корни этой песни, по-моему, лежат в Римском-Корсакове)? А «Соловьи» Соловьёва-Седого-Фатьянова (дивная мелодия, перекликающаяся с до-диез-минорной прелюдией Рахманинова, чудесные стихи)? Да здесь можно книгу написать! Надо ли выплёскивать такого ребёнка вместе с водой из ванны? Стоит ли лишать – тем более в большинстве случаев (увы!) посмертно – людей, живших в страшное время, их простых радостей? 

Можно вспоминать «Партия наш рулевой», а можно – у того же Мурадели – яблони, цветущие на Марсе, или «Россия – Родина моя» (интересно – именно Россия, не Советский Союз). В последнем случае несомненно родство мелодии с волшебно разработанной темой из первой части Третьей Симфонии Брамса… Меняя масштаб: можно у Шостаковича вспоминать, скажем, Восьмой квартет, а можно кантату «Над Родиной нашей Солнце сияет», ораторию «Песнь о лесах»  и т.д. В русло сталинской борьбы за мир вполне впадала великолепная песня великого композитора «Ветер мира колышет знамёна побед» и т.д. Не лучше ли соблюдать какую-то осторожность, пытаясь говорить о сложном феномене в целом?

Вы пускаете в ход «тяжёлую артиллерию»: Окуджава, Галич, Высоцкий.  Признаюсь, что ни тот, ни другой, ни третий при полном уважении пророком для меня не является. Не сотвори себе кумира. Посмотрим лучше, что сказано.

Термин «массовая песня», несомненно, принадлежит к совпроповской нише. Но высказывание Галича отдаёт барством, презрением к простым людям, поющим эти «отвратительные» песни. Не вижу ничего плохого в том, что блантеровскую «Катюшу» пели и поют миллионы людей. А вот остроумную  балладу о прибавочной стоимости петь вряд ли станут. Да и кто из нынешнего российского поколения вообще знает, что это за зверь – прибавочная стоимость?

Высказывание Высоцкого тоже глубиной не блещет. Какую собственно информацию он ищет в песне? Не телефонная книга всё-таки. Да, кстати, в цитированной им слабой песне вполне ясно, о чём идёт речь. Песня информативна. Ромео любит Джульетту, свет клином на ней сошёлся, ни спать, ни кушать не может. А она села себе в сани и укатила в соседнюю Венецию. И след исчез за поворотом. В общем, нет повести печальнее на свете.  Так у Шекспира. Но можно и в духе талантливой стилизации самого барда продолжать:

А настанет лето – ты еще вернешься,

Ну, а я себе такую бабу отхвачу,

Что тогда ты, стерва, от зависти загнешься,

Скажешь мне: «Прости»! – а я плевать не захочу!

Высоцкий мог бы быть осторожнее: далеко не всё сочинённое им самим относится к перлам искусства.

Предположу, что оба высказывания были сделаны в лихорадке бардовских буден. Галича наверняка разогрел Ваш отчётный доклад Первому Всесоюзному Съезду бардов и менестрелей в Петушках. Не обижайтесь, пожалуйста. Всё, что происходило тогда, было важно и значительно, и Ваша роль была выдающейся. Ваш глагол зажёг многие сердца. Говорю это совершенно серьёзно. Но сентенции Галича и Высоцкого, воспроизведённые  через много лет, вне контекста ушедшего времени, выглядят, выражаясь мягко, плоскими.

 

Владимир Фрумкин, Вашингтон, июнь 2007

 

Несколько слов о гитарной песне. Никоим образом не считая моё знакомство с этим жанром обстоятельным, рискну всё же высказать предположение-вопрос. Не педалируете ли Вы здесь чересчур так же как с «советской» песней политическую составляющую? Несомненно, определённый протест в этом движении был, но с расстояния времени он видится мне незначительным. Думаю меньшим, чем в самодеятельных собраниях поэтов у памятника Маяковского в Москве. Тогда же в шестидесятых, насмотревшись на этих «героев нашего времени», я писал:

Маяковка. Празднично розово.

С постаментом обнявшись – пьяный.

Маяковский, покойник бронзовый,

Что-то ищет у себя в кармане.

Обокрали! Обчистили начисто!

Как говорится, не моргнул и глазом. –

Ты же и сам любил подурачиться,

Прописать луну над унитазом…

И т.д.

Политической резкостью выделялся, пожалуй, Галич. Должен признаться, рискуя Вас обидеть, что этот беранжеров бард мне представляется почти полным анахронизмом. Музыки у него вообще нет, – это скорее мелодекламация под два-три гитарных аккорда. Отдавая должное неистощимому остроумию, мастерству поэта-певца, замечу всё же, что сочинённое «на злобу дня» обыкновенно с этой же злобой и уходит. По крайней мере, из реального обихода, оставаясь (в лучшем случае) полем для профессиональных исследователей. Линия «Клима Петровича», по-моему, продолжает гоголевскую традицию. Да только злее. И (возвращаясь к сказанному выше) ни тени сочувствия «маленькому человеку»… Признаюсь, что мне просто скучно слушать Галича сегодня – исключение (для меня) составляют действительно за сердце берущая песня «Мы похоронены где-то под Нарвой» и поэма «Кадиш», которую Вы, к сожалению, на моей памяти не исполняли.

А вот ещё одно давнее воспоминание. Морозная московская зима. Прихожу домой, из радио песня. Тревожная, трагическая. Бросаюсь к пианино, негнущимися пальцами играю мелодию… И стихи, такие же тревожащие сердце стихи:

Протрубили трубачи тревогу.

Всем по форме к бою снаряжен,

Собирался в дальнюю дорогу

Комсомольский сводный батальон.

Припев

До свиданья, мама, не горюй,

На прощанье сына поцелуй!

До свиданья, мама, не горюй, не грусти,

Пожелай нам доброго пути!

Прощай, края родные,

Звезда победы, нам свети!

До свиданья, мама, не горюй, не грусти,

Пожелай нам доброго пути!

………………………………….

Соловьёв-Седой – Галич, 1947  г.

«Отвратительная массовая песня»… Эх…

Для меня главной частью гитарной песни 60-х была именно лирика. И здесь связь двух ветвей песенного искусства, которые Вы непримиримо разделяете, очевидна. Ну, какой протест в песне «В этот вечер синий/ Слишком нежен иней/Слишком больно гаснет/ Старая любовь» (Визбор)? Не родня ли ей, скажем,  «На тот большак, на перекрёсток/ Уже не надо больше мне ходить» (Фрадкин-Большаков). И т.д., и т.п. Вечная тема, вечная боль. Короток век любви… А вот это: «Сырая тяжесть сапога/Роса на карабине» (Дулов-Жданов) не перекликается ли с «Геологами» Пахмутовой (стихи Гребенникова)? «А я еду, а я еду за туманом/ за туманом и за запахом тайги» (Кукин) с пахмутовской «Главное ребята сердцем не стареть» (стихи Добронравова)… И т.д. «Трубач» Никитина-Крылова в линии романтических военно-революционных песен. Например, «Мы шли под грохот канонады». Можно вспомнить песню Богословского (стихи Лебедева-Кумача) «Я на подвиг тебя провожала», явно восходящую к песне Гретхен «Гремят барабаны» из музыки Бетховена к гётевскому «Эгмонту». В свою очередь на Бетховена, несомненно, повлияли песни Французской революции. Эхо той же Марсельезы можно услышать в медленной части Пятой Симфонии. А наш мех-матский бардоменестрель пел приблизительно так: «Белая сирень моя печаль/ ароматом страсти весь объят я/ Стосковались руки по плечам, по плечам/ И так хочется в твои объятья… ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла»… И т.д. в русле старинного русского романса… Протеста я, признаться, здесь никакого не наблюдаю.

Было бы интересно вспомнить песни, которые пела наша весёлая студенческая ватага на целине летом 1961 года (Г-ди, уже почти полвека пролетело – как миг один). Среди них были «советские» – та же Пахмутова, например. Были криминальные или псевдокриминальные, белогвардейские (или мы так считали)… Вы слышали многие из них на наших дружеских вечерах в Вашингтоне.

Искусство по сути своей едино, и я не стал бы поддерживать здесь барьеры, обусловленные обстоятельствами конкретного давно прошедшего времени.

 

Среди друзей (справа налево): Михаил Якобсон, Семен Резник, Борис Кушнер, Владимир Матлин, Владимир Фрумкин, Леонид Руховец.
 Вашингтон,  2005

 

Думаю, что основным источником гитарной песни был вовсе не протест, а естественный, в человеке заложенный импульс творчества, движения создать что-то абсолютно своё. Выразить себя. Не в этом ли суть высказывания Окуджавы? Не зря же по Образу и Подобию сотворены мы. Из начального творческого импульса произрастают и гиганты, и славное племя графоманов. Выскажу крамольную мысль: разница между графоманом и Львом Толстым состоит только в уровне «финального продукта». Природа же самого творческого порыва одна и та же. И когда политический пресс несколько ослаб, когда почувствовалась оттепель, когда люди перестали бояться «насмерть», сочинительский энтузиазм выплеснулся наружу. Коммунистическое общество было жёстко регламентировано. И вот можно посидеть вокруг костра, не слишком опасаясь непременного стукача. Как здесь не появиться «костровой песне»? Точно также можно говорить и о другой ветви – песне «кухонной». Московские и не московские кухни... в тесноте, да не в обиде... Магнитофон, а если повезёт и сам бард. Деление на ветви, конечно, условно, но Галич, видимо, всё же из кухонной когорты.

Среди огромного числа проросших как грибы после тёплого дождя бардоменестрелей появилось, – как и следовало ожидать, – множество графоманов. Уровень стихов был невысок, музыка – ниже всяких критики. Набор аккордов – с плохого аккордеона. Несколько лет назад меня пытались впечатлить песней модного барда. Всё шло неплохо, правда, при бледной немочи музыки, ну, да ладно. И вдруг, что-то, вроде: «И всех лошадей передушу»! До сих пор содрогаюсь, вспоминая...

Сам я в те давние годы никакого противостояния, так остро воспринимаемого Вами, не ощущал. Были песни хорошие, талантливые, были бездарные. И когда я садился к фортепиано, под пальцами возникали полюбившиеся мелодии. А два у них было автора, или один, состоял ли автор в Союзе композиторов или нет, – да какое мне было дело?

Добавлю, что среди бардов сердце моё сразу же было отдано Булату Окуджаве.

Но пора, давно пора мне остановиться, передать эстафетную палочку Вам, Володя, а к Окуджаве мы сможем вернуться позже.

В.Ф.:

Боря, что если мы начнем обмениваться более короткими репликами, чтобы   читателю (если мы решимся представить наш диалог на его суд)  было легче следить за его развитием? Давайте попробуем. Я отвечу сейчас лишь на малую часть Ваших возражений и доводов, оставив (временно) в стороне другие.

«Не думаю, что разница наших восприятий происходит от моего более «юного» возраста… Наши разногласия, очевидно, в другом... Возможно, дело в моём врождённом скептицизме – уже в пионерском возрасте я если и не понимал ясно, то кожей чувствовал лживость, пронизывавшую окружающую жизнь, лившуюся из репродуктора и т.д.».

Правильно ли я понял начатую Вами, но не доведенную до конца мысль? А именно: наши разногласия проистекают от того, что Вы родились скептиком, благодаря этому убереглись от индоктринации, и это позволяет Вам более спокойно и объективно, без перехлёстов, оценить  русскую песенную культуру советской эпохи. Я же скептиком не был, индоктринации поддался, стал истинно верующим (Вы могли прочитать эти мои признания в некоторых моих текстах), а когда, наконец, прозрел, – проникся мстительной ненавистью к обманувшей меня Великой доктрине и ко всему, что она породила. Потому-то я и норовлю выплеснуть из ванны «лирическую составляющую так называемой «советской» песни» и, как новоявленный Савонарола, лишаю «людей, живших в страшное время, их простых радостей». По той же причине я  педалирую «чересчур – так же как с «советской песней» – политическую составляющую»  движения бардов.

Если это именно то, что Вы подразумевали, то доля правды в этом есть. Я чувствовал за собой чрезмерную категоричность суждений, склонность к политизации, к «догматизму наоборот». Этот изъян я ощутил еще до эмиграции. Но преодолевать его начал уже здесь, в Америке, под влиянием западных идей, подходов, оценок. Много читал, смотрел, слушал, размышлял, общался и сотрудничал с западными коллегами. Преодолел ли я до конца своё манихейство, своё черно-белое мышление, публицистическую запальчивость?  Возможно, что и нет. Мне всё еще близко и понятно то, что вырвалось у Мандельштама в пронзительной «Четвертой прозе»:  «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения. Первые это мразь, вторые – ворованный воздух». Часто вспоминаю строки из потрясающей мандельштамовской «Квартиры»: «А я, как дурак, на гребёнке/ Обязан кому-то играть». Мне далеко не безразлично, сам ли художник выбирает себе инструмент по душе, или он обязан по чьей-то воле играть на гребёнке, потому что «искусство принадлежит народу» и непременно должно быть ему понятно… В условиях тотальной цензуры он либо наступает на горло собственной песне и замолкает, либо сочиняет «собственные песни» в стол, для потомков, а другой рукой пишет то, что ждет от него власть. Цикл «Из еврейской народной поэзии» и Первый концерт для скрипки с оркестром Шостакович до поры до времени спрятал, как до этого, в 1936-м, спрятал трагическую Четвертую симфонию. Никому не ведомые шедевры лежали в композиторском столе, а по радио, в концертных залах, с киноэкранов звучали его опусы, исполненные незамутненной радости и сыновней любви к Вождю.  Да, они созданы рукой мастера, но легко ли ему было водить рукой по нотной бумаге, озвучивая верноподданнические строки Долматовского о том, как «Над Родиной нашей солнце сияет? » Я не могу не думать о заплаченной Шостаковичем цене, думать с болью и стыдом, ибо я, ни о чём не догадываясь, аплодировал этой музыке и строчил о ней восторженные студенческие работы. То, как Вы пишете об этих вещах Шостаковича, создаёт впечатление, что мысли и чувства такого рода Вас не посещают. Впрочем, у Вас есть талантливый и маститый единомышленник: в начале 90-х мой давний приятель Юрий Темирканов провел в Петербургской филармонии цикл концертов «Шедевры социалистического реализма», где прозвучали, в частности, оратория Шостаковича «Песнь о лесах» и кантата Прокофьева «На страже мира». Комментариев или пояснений к концертам не было. А действительно – к чему они? Шедевр – всегда шедевр, даже и соцреалистический...

Но вернёмся к нашему главному предмету – песне. Хотите верьте, хотите нет, но, слушая песню, я всегда чувствую, что это за птица и где она родилась: на воле или в клетке догм и предписаний. Именно чувствую, ощущаю кожей. Анализ потом подтверждает то, что подсказано интуицией и опытом. Говоря об опыте, имею в виду, в частности, мою работу в секции массовых жанров Ленинградского союза композиторов – на заре моего членства в этой организации. Недаром говорят, что любителю сосисок не стоит показывать процесс их изготовления… Композиторы  и их соавторы-поэты приносили на секцию новые песни.  Жаль, не сохранил я протоколы обсуждений, которые мне иногда приходилось вести…  Какой материал уплыл! Самоцензура в действии. Мастера песни помогали друг другу облегчить прохождение опуса через официальные инстанции. А там  регламентировалось всё – темы, сюжеты, стиль, родословная художественных средств и приёмов, в том числе и музыкальных: персонами нон грата были «цыганщина», «мещанская музыка» городских окраин, шарманочные наигрыши, Вертинский, фольклор уголовного мира, джаз, рок… Руководство Союза композиторов всячески поощряло «нужные» темы. Автор, подавший заявку на песню о Ленине или партии, получал путевку в Дом творчества и отдыха на более льготных условиях, чем его коллега, замысливший фортепианную сонату или квартет… Мудрено ли, что, наблюдая на протяжении нескольких лет всю эту кухню, я научился  отличать блюда, изготовленные по ее рецептам, от тех, что создавались независимыми поварами, которые руководствовались собственной интуицией и собственным вкусом?

 

Среди друзей: на диване (справа налево) Семен Резник, Борис Кушнер, Владимир Матлин, Владимир Фрумкин, Леонид Руховец. 
Впереди Михаил Якобсон
. Вашингтон, июнь 200
5

 

 

«Похоже, мы с Вами слушали или, по крайней мере, вспоминаем, разные песни», – пишете Вы, размышляя о «разнице наших восприятий». Не думаю. Скорее всего, мы слушали одно и то же. Меня, как и Вас, глубоко тронула «Одинокая гармонь» Мокроусова и другие лирические песни той поры. Неотразимо действовали проникновенные и правдивые (какой контраст дурачившим нас бодрым маршам 30-х!) песни военных лет – Соловьева-Седого, Новикова, Богословского, Листова (сильно недоумевал, когда его «В землянке» на слова Суркова вдруг исчезла из радио: по слухам, кому-то наверху не понравилось, что «До тебя мне дойти не легко,/ А до смерти – четыре шага»...). Помню, как восторгался изумительной новиковской «Эх, дороги» мой учитель по полифонии Иосиф Яковлевич Пустыльник. «Какое начало! Прямо-таки тема фуги!» И действительно – вспомните первый мотив величественной темы соль-минорной фуги Баха из второго тома «Хорошо темперированного клавира»: Новиков и Бах различаются здесь лишь одной единственной нотой!..

Так что есть у нас общие песни и пристрастия, дорогой Боря.  Но в Ваших детских воспоминаниях зияет какой-то непонятный для меня пробел. Я имею в виду вторую часть фразы про Ваш врожденный скептицизм (она приведена в начале моей сегодняшней реплики): «…уже в пионерском возрасте я если и не понимал ясно, то кожей чувствовал лживость, пронизывавшую окружающую жизнь, лившуюся из репродуктора и т.д.». В отличие от Вас, я – в своем пионерском (да и комсомольском) возрасте – не понимал лжи окружавшей меня жизни. Сомнения закрадывались, но я их гнал от себя: срабатывал механизм двоемыслия. Из того же, что лилось из репродуктора, больше всего верил песням. Они наперебой убеждали меня в том, что я живу в самой счастливой, самой прекрасной и самой свободной стране в мире. Лились ли они из Вашего репродуктора?  Или Вы его выключали, когда раздавались звонкие маршевые песни 30-х годов – они ведь широко звучали и в годы Вашего детства?  Песни о Великом друге и Вожде и о том, что «живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей». А если слышали их, то почему не сработал присущий Вам с пеленок скептицизм, и Вы не ощутили фальши тех песен, которые буквально пронизывали воздух страны Советов?

Вы и сейчас стремитесь видеть в них то, как они замечательно сделаны, как совершенны их мелодии, как великолепно написаны стихи. Вы – превосходный знаток и ценитель музыки, какие не часто встречались на моем пути. И умеете восхищаться чудом искусства, отрешаясь от его жизненного контекста. Во всяком случае, так у Вас происходит с «так называемой «советской» песней». Слово «советской» Вы как бы ставите здесь в двойные кавычки, подчеркивая тем самым условность  этого определения. Какая разница, в самом деле, когда и где возникла «Песня о Родине», что из того, что пик ее необычайной популярности совпал со страшными  годами Большого террора? Ирония и трагедия этого факта Вас не интересуют, в очерке «Прощание с песней» Вы посвящаете этому творению Дунаевского и Лебедева-Кумача восторженные строки. И тут мне вспомнилась  сцена, которую я увидел на экране телевизора в русской редакции «Голоса Америки». Москва, 1990 год, битком набитый концертный зал, на сцене – цветы, хор, оркестр, солисты. Звучат песни Исаака Осиповича Дунаевского, которому в этот день могло исполниться 90 лет. Концерт заканчивается «Песней о Родине». Зал в едином порыве встает и подхватывает  прекрасную мелодию. «Человек проходит, как хозяин… Всюду жизнь и вольно, и широко…». Все это поется от души, с просветлёнными лицами. А ведь это был разгар горбачёвской перестройки,  когда страна с ужасом узнавала о преступлениях режима, о терроре, репрессиях, лагерях. И вот в центре столицы  граждане прозревающей державы самозабвенно распевают песню, служившую неофициальным гимном этого режима – гимном, который с такой убеждающей силой внушал нам то, чего не было и в помине!   Через год рухнул Советский Союз, через десятилетие пришел Путин и восстановил в правах официальный советский гимн, утвержденный лично товарищем Сталиным. Звоню из редакции «Голоса»  московскому музыковеду и культурологу Татьяне Чередниченко. «Что Вы думаете о возвращении в новую Россию советского государственного гимна? » «А что? Музыка-то хорошая. Это, пожалуй, самый красивый гимн из ныне существующих в мире. И простой к тому же, его легко петь». «Но это же важнейший элемент советской символики! За этой музыкой тянется хвост ассоциаций…». «Эх, Владимир, слабо Вы представляете нашу реальность. Чуть ли не половина наших граждан ностальгирует по тем временам, им эта символика – как маслом по сердцу. И ассоциации она у них вызывает самые что ни есть положительные!». Интервью закончилось, и я вспомнил юбилейный вечер памяти Дунаевского. А вдруг половина зала, подхватившего «Песню о Родине», состояла как раз из таких ностальгирующих граждан? А другая половина? Может, это были люди, умеющие наслаждаться искусством как таковым, независимо от всяких там привходящих обстоятельств и наслоений?..

Загадки, загадки… Надеюсь, что они хоть частично разъяснятся в ходе нашего диалога…

Б.К.:

Володя, менее всего я намекал на какие-то Ваши персональные отношения с советской идеологией. Писал именно о себе. Помимо того, что у каждого по очевидным причинам отношения с этим монстром складывались по-разному, сказывалась и моя профессия. Математика имела свои проблемы с умом, честью и совестью нашей эпохи, но всё-таки не такого размера, как искусство. А в школьные годы я опять-таки был занят своей математикой, рифмами и романтическими волнениями юности. Окружающая политическая жизнь была как-то на задворках моего сознания.

Хочу сказать ясно: коммунистический режим рассматриваю, как один из самых преступных в истории. Утопические идеи Маркса с давних пор вызывали у меня отвращение. А уж о реализации и думать страшно.  Полагаю, что ядро современной проблемы с коммунистической заразой (остроинфекционное психическое заболевание человечества, красная чума) в том, что – в отличие от нацизма – советский (говорю сейчас только о нём) режим не  был признан в ходе публичного, лучше всего судебного разбирательства преступным. Коммунистическая партия не была объявлена преступной организацией и не была запрещена. Идеологический разгром нацизма произошёл только в результате военной катастрофы. Не дай Б-г пройти через такой очищающий огонь, через эти «Сумерки богов». А пока что коммунистическая бацилла вполне процветает.

В сказанном выше, возможно, заключён частичный ответ на Ваше недоумение: почему у меня ярость благородная не вскипает, как волна при звуках «советской» песни (кавычки ставлю потому, что далеко не все песни тех времён считаю именно «советскими» в смысле идеологического содержания этого прилагательного). Моё возмущение нацелено в ядро проблемы, а не во все проявления жизни ушедшего времени. Жизнь именно потому и не угасла, что обладает огромной, хотя и негромкой силой сопротивления. Всегда думаю об этом, когда вижу деревце, зацепившееся в немыслимой позе за голый камень какого-нибудь скалистого склона Аппалачей. И растёт оно – вопреки всему. Так искусство прорастает на самом скалистом идеологическом грунте. Чему свидетельством, среди многого другого, феномен песни советского периода.

Вы вспоминаете о Вашей работе в Ленинградском отделении Союза композиторов, а я слышу ахматовское «Когда б вы знали, из какого сора»… Всегда ли и всем ли  это надо знать? Вот, Гия Канчели как-то рассказывал о композиторском доме в Москве. Х сочиняет песню. Она «не идёт». Он без конца играет начало темы, застревая на всё той же ноте. В одно прекрасное утро Х обнаруживает в своём почтовом ящике листок нотной бумаги с окончанием мелодии. Кому-то из соседей надоело это слушать… Было и такое. Не одна же  идеологическая «тёмная ночь»…

И, разумеется, режим предлагал такие искушения, которые не снились Мефистофелю. Немногим было дано устоять перед этим, хотя бы частично.

Не проводя никаких сравнений, могу заметить, что настоящий художник во все времена сталкивался не только с сопротивлением творческого материала, но и с давлением окружающей реальности. Можно назвать Баха, Моцарта, Бетховена… Знаменитый скрипач, звезда мировой величины как-то пожаловался в кругу моих друзей, что не может играть в концертах то, что ему хочется.

Ваши примеры с вынужденной самоцензурой Шостаковича, разумеется, несравненно трагичнее. И всё-таки вспомним, что Шостакович тогда же, в страшном 1948-м году организовал исполнение цикла «Из еврейской народной поэзии» у себя дома. Разумеется, он не имел иллюзий насчёт осведомленности славных органов. Его Восьмая, Девятая, Десятая, позже Тринадцатая Симфонии – несомненный вызов режиму. «Протестная» мощь Шостаковича, на мой взгляд, неизмеримо превосходит салонное и кухонное пение Галича. Что чувствовал великий мастер, создавая упомянутые Вами произведения «соцреализма», мне знать не дано. Внутренний мир любого человека загадка, а такого огромного таланта и вовсе. Подозреваю, что радости в сочинении  верноподданнических кантат было мало. Но, видимо,  музыка брала своё. Сердце моё, поверьте, болит. Вместе с тем выбросить на свалку созданные при таких жутких условиях произведения искусства – выше моих сил. Помимо всего прочего, это памятники невероятной силе творческого гения, человеческого духа. Безусловно, концерт Темирканова должен был сопровождаться комментариями. Не знаю, почему этого не было сделано.

А вот «Праздничная Увертюра» была сочинена Шостаковичем за какой-то час «по заказу», в «россиниевской» ситуации и явно с удовольствием. Жуткий, зловещий праздник получился, карикатура на режим! Имеющие уши, да слышат.

Своей параллелью между песней Новикова и соль-минорной фугой из второго тома баховского «Клавира» Вы затронули крайне интересные проблемы. Действительно, в начальном мотиве из четырёх нот разница между Новиковым и Бахом всего лишь в одной ноте. После чего полифоническое чудо, четырёхголосная фуга и более скромное, но тоже чудо – песня  пошли своими разными путями. Не знаю, имел ли Новиков в виду – пусть бессознательно – баховскую интонацию. Помнится, наш общий друг покойный Володя Зак упоминал в телефонной беседе, что спрашивал композитора о Бахе. Новиков только плечами пожал. Всё возможно, вплоть до простого совпадения. Не думаю, например, что Бетховен слушал или читал глазами раннюю (1768!) оперу Моцарта «Бастьен и Бастьенна», но тема первой части 3-й симфонии весьма схожа с одной из моцартовских. Интонаций вообще не так уж и много. И когда поколения за поколениями композиторов сочиняют неустанно музыку, начинает сказываться математический принцип Дирихле (если 101 яблоко надо распределить в 100 ящиков, по крайней мере, в одном из ящиков будет больше одного яблока – что-то, вроде этого). Что же касается баховских интонаций, то их впечатляющая сила действительно велика. Вы помните старую радиопрограмму «Разучим песню»? «А теперь послушайте ту же самую мелодию на фаготе. Прошу Вас, Василий Иванович». Попробуйте сыграть на органе мокроусовское «На крылечке твоём» (стихи Фатьянова) из соцреалистического шедевра «Свадьба с приданым». Узнаёте нисходящую баховскую интонацию? Наверняка, историк музыки укажет, что эта идея встречалась и до Баха, но мне она известна именно от него. Тему Мокроусова  легко варьировать, развивать и т.д., и т.п. А теперь давайте послушаем сначала «Пассакалию» Баха, а потом великолепный «Старинный романс» Свиридова. Родство несомненно. Интереснейшая область – бессознательное цитирование! Впрочем, точную границу между сознательным и бессознательным здесь не укажешь. Вот Моцарт с огромной лёгкостью усваивал чужой материал, и всё это немедленно становилось в его руках именно «Моцартом». Классический пример – тема фуги из увертюры к «Волшебной флейте», заимствованная из сонаты Муцио Клементи (на что последний не без горечи жаловался). К сожалению, здесь невозможно углубляться в этот неисчерпаемый сюжет.

Вернусь к Вашим сомнениям-упрёкам. Итак, что же «лилось» из моего репродуктора? Не столько «лилось», сколько доносилось. Сам я носился, не сидел на месте. И получалось, как в известной опере Сальери «Сначала музыка, потом слова». Заодно отсеивались зёрна от плевел. А уж мелодию песни «Широка страна моя родная» я услышал в форме радиопозывных в таком детстве, что о словах и говорить не приходилось. Эти хрустальные звуки меня очаровали. Стал выстукивать их в высоком регистре на пианино. Потом уже и всю песню играл, – она великолепно ложилась «в пальцы», легко варьировалась. Дунаевский сочинил свою удивительную музыку, кстати сказать, задолго до стихов. Да и стихи можно понимать сегодня, как выражение общечеловеческих надежд, любви к стране,  которую считаешь Родиной. Там нет ни Ленина, ни Сталина, ни большевиков, ни комиссаров в пыльных шлемах, нет никакой экспроприации земель в Гренаде… Что же тогда говорить о «Весёлом ветре», «Отважном капитане» и т.д.? Я бы предпочёл вырвать эти (и далеко не только эти) произведения искусства из рук подлого режима, нежели отдать их таковому навечно. Да пусть сгинет коммунистическая зараза вовек, а песни, достойные этого названия останутся с теми, кто захочет их петь.

Вот два  моих старых стихотворения. Там, где у Вас гнев (справедливый, не спорю), у меня скорее печаль. Ведь не только люди, песни тоже становились жертвами режима.

Старое  кино

Сложение погони и

Агонии,

Явленье Паганеля

Патагонии.

 «Дункан», Шотландия,

Романтика Жюль Верна. –

Радиостанция имени Коминтерна. –

Как скверно!

Художества Чека, Цека и ВЦИКа

Кровавее нероновского цирка,

Кумиры негодяев олимпийских,

И десять лет без права переписки. –

По рекам и полям бушует тиф,

У подлости, – увы, – не вижу дна я,

Но мученикам послан был мотив,

Чтоб повторять,

Молитвой затвердив,

Ах,

Широка страна моя родная

1 сентября 1999 г., Johnstown

 

Старое кино2

Плачешь над старой комедией… –

Музыка в скрипках и в меди и

Веселы денди и леди и

Весело лает барбос.

Видишь, смеются актёры,

Прячут любовников шторы,

И в дураках остаётся

Любящий сладкое босс.

Свист на трибунах: «На мыло!» –

Ах, как давно это было,

Ах, как давно…

– Плачешь, в своём Ты уме ли? –

Все они умерли… – Все ли? –

А как смеяться умели…

Все до одного…

21 июля 2000 г., Pittsburgh

И два слова о России, гимне и т.д. Я Россию покинул, она не находится в центре моих интересов. Не берусь давать россиянам советы насчёт их гимна. Да и с самим гимном не всё так просто. На месте Александрова мог легко оказаться Шостакович, или Хачатурян или оба они. На конкурс, если верить Волкову,  были представлены их версии по отдельности, плюс совместная (!). Более того, мне приходилось слышать, что именно Шостакович вписал в александровский гимн небольшой контрапункт тромбонов – я, кстати, всегда удивлялся подсознательно этому месту. Оно как-то выделялось в музыке. Не берусь судить, что именно чувствовали россияне, когда пели «Широка страна моя родная». Может быть то же, что герой  фильма «Белое солнце пустыни»: «За державу обидно». Не знаю. Вряд ли это была тоска по Гулагу. Те же самые люди совсем недавно на вечере, посвящённом 8 марта, пели всем огромным залом поразительных «Кавалергардов» Шварца-Окуджавы. Людям иногда хочется петь. Особенно, если песня «поётся»…

В любом случае сильно сомневаюсь, что песни минувшей поры принадлежат к главным проблемам сегодняшней России. Выродки, намалевавшие в день рождения Гитлера свастику на башне танка-памятника Т-34, «Эх, дороги...» не поют...

В.Ф.:

Борис, не возражаете, если на эту реплику я отвечу Вам позже, а сейчас задам  один единственный (как бы дополнительный) вопрос? Тем самым в нашем диалоге появится освежающая перемена  ритма…

Итак. Когда немецкое общественное телевидение брало у меня (в 2002 году) интервью об обмене  песнями между гитлеровской Германией и сталинской Россией, я с удивлением узнал, что в сегодняшней Германии категорически запрещено исполнять песни нацистского репертуара, так что в передаче могут, в лучшем случае, прозвучать лишь короткие фрагменты  тогдашних массовых песен. Не слишком  ли круто обошлись власти ФРГ с десятками  песен, которые в свое время полюбились миллионам немецких граждан? Надо ли было запрещать, в частности,  перелетевшие из советской России «Смело, товарищи, в ногу» или «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», которые пелись в Германии  с изменёнными словами?

Б.К.:

Володя, спасибо за интересный вопрос. Ещё в мои студенческие годы в обществе друзей, которым можно было доверять, я высказывал мнение о сходстве двух диктаторских режимов. Старшее поколение реагировало на это болезненно. Многим открыл глаза прошедший третьим, если не десятым экраном фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм». Мастерски смонтированные кинодокументы делали аналогии разительными…

Невозможно сказать, какой из двух режимов – нацистский или советский – более преступен. Оба совершили злодеяния невиданного до тех пор масштаба. Вместе с тем имеются существенные различия между коричневой и красной чумой. Нацизм был в значительной степени построен на расовой идее, на превосходстве «арийской» расы и вытекающем отсюда праве подчинять другие народы, «недочеловеков». Коммунисты оперировали социальными, а не расовыми понятиями. Диктатура пролетариата, ликвидация эксплуатации человека человеком и прочая марксистского толка демагогия. Братство трудящихся всего мира. Идеи эти были универсальными, «включающими», а не «исключающими», как у наци. В результате коммунизм представляет собою – на мой взгляд – гораздо более инфекционную тоталитарную идею. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – Гитлер не подписался бы под этим лозунгом. В крайне упрощённом виде – Гитлер скорее совершал преступления против других народов, Сталин уничтожал свой собственный народ. Всё это отнюдь не исключало практической экспансии коммунистического режима, но таковая предпочитала прикрываться формулами, вроде «воссоединения», «освобождения» и т.д. Гитлер прямо писал о завоевании «жизненного пространства» для германской нации. В советской же пропаганде разбойничье нападение на Финляндию преподносилось, например, как освобождение финского народа от диктатуры. Было создано и «демократическое финское правительство» во главе, если не ошибаюсь, с неувядаемым Куусиненом. К счастью, существовало оно недолго и тихо кануло в небытие. Братья Покрасс в компании Д’Актиля сочинили бодрую песню о светлом будущем новой Финляндии (Вы когда-то присылали мне линк на этот шедевр):

…………………………………..

Ломят танки широкие просеки,

Самолеты кружат в облаках,

Невысокое солнышко осени

Зажигает огни на штыках.

…………………………………..

Много лжи в эти годы наверчено,

Чтоб запутать финляндский народ.

Раскрывай же теперь нам доверчиво

Половинки широких ворот!

Ни шутам, ни писакам юродивым

Больше ваших сердец не смутить.

Отнимали не раз вашу родину –

Мы пришли вам ее возвратить.

Мы приходим помочь вам расправиться,

Расплатиться с лихвой за позор.

Принимай нас, Суоми – красавица,

В ожерелье прозрачных озер!

Вот так, лирично: «В ожерелье прозрачных озер»... Возможно по тому же социальному заказу была сочинена Шостаковичем «Сюита на финские темы» (1939), до последних лет не исполнявшаяся. Замечательная музыка, кстати сказать…

К счастью, героическое сопротивление финского народа  сорвало планы незваных «избавителей».

Соответственно разным идеологическим упаковкам различались слова нацистских и советских песен. Должен поблагодарить здесь Вас, Володя, за Ваши первопроходческие исследования, суммированные в книге «Певцы и вожди», Деком, Нижний Новгород, 2005.

Нацистская песенная «поэтика» была прямолинейно-агрессивной.

Точите длинные ножи

О камни городов!

Пусть эти длинные ножи

Вонзятся в плоть жидов.

Пусть кровь течет, течет рекой…

Или:

Сегодня мы взяли Германию,

Завтра возьмём весь мир.

(Вокруг последней песни построена выразительная сцена в фильме «Кабаре»).

С  другой стороны, в Советском Союзе было сильно чувство «окружения» – единственная страна рабочих и крестьян, остров в море злобного капитализма. Сказывалась также идеологическая борьба вокруг «теоретических» вопросов, вроде того, возможна ли победа социализма в одной стране без пролетарской революции в развитых промышленных странах. Любопытно, что тот же Молотов до конца своих дней всерьёз размышлял над этой «научной» проблемой.

В результате даже милитаристские песни имели оборонительный характер:

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ.

(«Всё выше и выше, и выше»,Хайт – Герман, 1921 г.)

Или:

Чужой земли мы не хотим ни пяди,

Но и своей вершка не отдадим!

(«Броня крепка и танки наши быстры», братья Покрасс –  Ласкин, 1938 г.).

В поздние тридцатые – начальные сороковые годы поведение Гитлера в Европе напоминало бесчинства волка, забравшегося в овчарню. Сталинский Советский Союз скорее походил на шакала, жадно подбирающего следом объедки и, разумеется, готового при случае укусить хозяина.

Далее, песней о «длинных ножах» можно было нацелить толпу на погром. «Как невесту Родину мы любим,/ Бережём, как ласковую мать» – совсем из другой области. Независимо от обстоятельств появления этих строк и музыки в них есть добрый общечеловеческий элемент и таковой переживает преступный режим, «заказавший» песню…

Мелодия песни «Все выше и выше, и выше», как известно, была «приватизирована» нацистами. Жаль, что талантливый кинематографист Лени Рифеншталь не сделала продолжения «Торжества воли». Не показала, что сталось с этими весёлыми пышущими здоровьем парнями, распевавшими в её фильме с неподдельным энтузиазмом нацистскую версию песни Хайта.

Вы спрашиваете, как я отношусь к запрету нацистских песен в сегодняшней Германии. Прежде всего, мне неизвестно, в какой форме осуществляется этот запрет. Обострённая чувствительность немецкого общества к преступлениям Третьего Рейха хорошо известна и таковую чувствительность можно только приветствовать. Вероятно, запреты нацистской символики, нацистских песен выражают существующее общественное согласие. Мне неизвестны сколько-нибудь значительные протесты против этих ограничений. И, в конце концов, я не берусь давать советы германским законодателям.

Если же говорить в самом общем виде о законодательном запрещении определённых песен, то мне эта идея представляется не слишком привлекательной. Вообще законодательная деятельность должна  вестись с особой осторожностью, поскольку законы в практике применения имеют тенденцию приобретать значение, прямо противоположное начально подразумевавшемуся. Опасная вещь закон.

Далее, запретный плод сладок и может порождать реакцию, вроде «эту песню не задушишь, не убьёшь». Бабушка в своё время с замиранием и восторгом говорила мне, что за «Марсельезу» при царе сажали. Вероятно, имелась в виду русская версия, «Рабочая Марсельеза» (1875 г., П. Лавров). Саму песню бабушка не играла никогда. Помимо этого поджигательная сила политической песни обыкновенно убывает со временем, что видно на примере той же «Марсельезы», людоедский текст которой сегодня никого не смущает, ибо не принимается всерьёз. И следа нет от «Свободы на баррикадах»… Может быть, я излишне оптимистичен, но, кажется, всеобщее увлечение революционной романтикой проходит. Его сменяет понимание того, что революция – родная сестра войны. И хотя обе сестрицы являются повивальными бабками истории, горе обществу, доведшему себя до «Марсельезы»… К потомкам перешла великолепная мелодия песни, ставшая гимном вполне респектабельного государства. Политически облез, потерял марширующую силу «Интернационал» и т.д. Новые времена – новые песни. Сомневаюсь, что в современной Германии найдётся значительное число людей, готовых распевать о завоевании всего мира. Много ли немцев поддержат сегодня маниакальные тезисы Гитлера о жизненном пространстве на Востоке, о неспособности Германии прокормить себя (одно из «научных» оснований экспансии)?

Логически продолжая запретительную линию, следовало бы подумать, прежде всего, о Вагнере, музыка которого стала своего рода эмблемой нацистского государства. В самом деле, увертюрой к опере «Риенци» открывались и закрывались нацистские партийные сборища. Гитлер в большой степени считал себя новым Риенци (из этой идеи происходит комический – сегодня! – портрет Гитлера в доспехах). И т.д.

Во время войны на фестивали в Байройте в добровольно-принудительном порядке отправлялись воинские подразделения, рабочие военных предприятий. Все они именовались «гостями фюрера», для них формировались специальные «имперские музыкальные поезда». В последние военные годы среди этой публики преобладали раненые и, вероятно, зал фестивального театра приобретал гротескно-трагический вид. Известный монолог Сакса в конце «Майстерзингеров» (по-моему, лучшей оперы Вагнера) широко использовался нацистской пропагандой и т.д. и т.п. Ко всему этому можно добавить взгляды самого композитора, одного из несомненных предтеч фюрера.

Однако, о таком запрете, кажется, никто из немецких законодателей и не помышлял. Не потому ли, что в отличие от лапидарной песенной обоймы нацистов речь идёт всё-таки о произведениях искусства, имеющих надвременную, имманентную ценность?

В числе преступлений двух тиранических режимов можно, хотя и не в первой строке, упомянуть злоупотребление искусством, насилие над таковым.

Думаю, что сходная ситуация возникает при сравнении ворованных нацистских песен с песнями советской поры. Я считаю некоторые из последних истинными произведениями искусства и как таковые они имеют собственную жизнь, от запретов не зависящую. Не дать ли здесь слово Времени? Песня жива, пока её поют. Попытка запретить «советские» песни наверняка не встретила бы в России широкого общественного согласия. И отнюдь  не только потому, что в российском обществе вольготно чувствует себя коммунистическая зараза.

Здесь мы соприкасаемся также с вызывающей жаркие споры проблемой исполнения Вагнера в Израиле. Мне близка позиция Зубина Мета:

«В 1981 году Израильский филармонический оркестр, которым дирижировал Зубин Мета, отказался от исполнения увертюры к «Тристану и Изольде» уже на сцене, когда на сцену выбежал пожилой еврей и, сорвав с себя рубашку, показал шрамы, оставленные на его теле охранниками одного из нацистских лагерей».

(http://news.bbc.co.uk/hi/russian/news/newsid_1429000/1429477.stm)

Все эти годы, играя песни советского периода в самых разных обществах, я был готов немедленно остановиться в «ситуации Мета» (с поправкой на масштаб, разумеется). Никогда ничего подобного, однако, не произошло.

Что касается исполнения Вагнера в Израиле, то проблема решится сама собою. Горько думать как именно. Не надо только торопить время. Давайте дадим время времени.

Полагаю, время произведёт, во многом уже произвело селекцию и среди песен советской эпохи. Что-то исчезнет, что-то останется.

А теперь вопрос к Вам, Володя. Когда я представляю себе зимнее утро в одном из полярных островов Гулага, громкоговорители, из которых несётся бодрое «Нас утро встречает прохладой» или «Человек проходит, как хозяин», мне становится страшно. На песню Шостаковича-Корнилова ещё накладывается чудовищная судьба поэта. Понимаю Ваши чувства, Володя. Песни выглядят соучастниками преступлений. Но не лежит ли тень соучастия и на огромном большинстве, живших в то время? На нас самих. Не вышли ведь на Красную площадь, когда советские танки утюжили улицы Праги… Да что говорить.

Что же конкретно Вы предлагаете в отношении «советских» песен? Не петь, запретить, заклеймить вместе с режимом, в рамках которого им было назначено явиться на свет Б-жий? И можно ли называть Б-жьим такой мир? Здесь с огромной силой возникает вечная проблема теодицеи, в которую мы, конечно, не рискнём углубляться. 

Апрель 2008 г., Вашингтон–Питтсбург

(окончание следует)


К началу страницы К оглавлению номера

Всего понравилось:0
Всего посещений: 3097




Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2008/Zametki/Nomer5/Frumkin1.php - to PDF file

Комментарии: