Джеймс Кэрролл

 

Меч Константина.

Церковь и евреи. История

Перевод Игоря Юдовича

 

От переводчика:

Уважаемый читатель, прошу мое заявление от марта 2006 года (в №64 «Заметок по еврейской истории») считать не действительным.  Я в самом деле думал, что пришло время закончить перевод книги Кэрролла на середине, ограничившись той начальной историей взаимоотношений Церкви и евреев, которая не так хорошо известна.  История же эпохи Просвещения, эпохи Революций и новейшего времени, как мне казалось, достаточно хорошо заучена в школе, да и что такого нового и интересного может сказать Кэрролл о времени газет, радио и телевидения.  Признаюсь, я был не прав.  Перечитав заключительные главы, особенно последнюю «Призыв к Ватикану III», казалось бы, по названию никакого отношения к евреям не имеющую, я понял, что, скорее всего, мой «переводческий» проект закончится там, где заканчивается книга.  На ее последней странице.

 Тем временем, в конце 2006 года, Бернард Харрисон, профессор философии одного из университетов в штате Юта, издал книгу «The Resurgence of Anti-Semitism: Jews, Israel and Liberal Opinion (Philosophy and the Global Context) – «Возрождение антисемитизма: Израиль и либеральное мышление (философия в глобальном контексте).   Автор, который как и Кэрролл – христианин, рассматривает современный феномен: резкое смещение классического политического антисемитизма с правой части политического спектра – в левую.  Последняя глава книги называется: “The uses of Anti-Semitism”, точно так, как глава из шестой части книги Кэрролла.  Харрисон и Кэрролл независимо друг от друга приходят к совершенно аналогичным выводам: если сам антисемитизм в большой степени представляется иррациональным явлением, то совсем не так обстоит дело с его “использованием”.  Как когда-то – Кэрролл в своей главе, которую вы сможете прочесть в одном из следующих номеров «Заметок», говорит о второй половине XIX - начале XX века и о “пользе” католического антисемитизма для Церкви – так и сегодня, в начале XXI века, многочисленные левые и радикально-либеральные движения, а также определенные слои в средствах массовой информации и академии, используя анти-израильскую и антисемитскую риторику получают не только политические дивиденды, но и существенную материальную выгоду.   Результат этой новой антисемитской программы, согласно Кэрроллу, абсолютно предсказуем.  Кэрролл на протяжении всей книги подчеркивает одну достаточно простую мысль: облик антисемитизма в различные исторические эпохи может значительно изменяться, но его антигуманная суть (он считает ее одновременно и антихристианской) – в любых проявлениях! – обязательно приводит к новой волне антиеврейского насилия.  Не многие способны с такой точки зрения посмотреть на историю и свое возможное место в прошедших событиях. И на возможное место нынешних антисемитов-либералов в будущем.

«Взгляд в прошлое часто делает нас спесивыми и высокомерными.  Мы воображаем, что, глядя в прошлое на кровавый ландшафт истории, мы – если бы оказались там, в прошлом – вели бы себя по-другому.  Определенно, мы бы никогда ни имели рабов.  Мы, кто может сомневаться, никогда бы не ворвались в еврейский район, размахивая дубиной.  Но такая уверенность основана только на том, что мы оказались бы в прошлом, зная все, что мы знаем в настоящем.  Моральный смысл нашего поведения может быть полностью объяснен и понят только после того, как обнаружится связь между выбором и последствиями.  Или, как Ханна Арендт сказала: «Действия становятся полностью понятны только рассказчику, когда он, окидывая взглядом историка прошлое, лучше понимает, кто были действующие лица и, что побуждало их к действиям».  По этой причине человеку, дошедшему до конца истории, описанной в этой книге, лучше бы полностью освободиться от чувства морального превосходства, с которым он, возможно, начал ее читать.  Стыд, который я чувствую сейчас как представитель католической Церкви, хорошо осведомленный о том, как Церковь санкционировала и освятила ненависть к евреям, не только этим предав Иисуса, но посеяв семена, давшие плоды величайшего преступления в истории, этот стыд не является только стыдом за то, что сделали люди, к которым я принадлежу, но и за то, что - я должен честно признать - я и сам мог совершить».

 Читателю, не знакомому с первыми главами книги, хочу напомнить, что оригинальный текст книги снабжен большим справочным материалом и ссылками на источники цитат.

 

Часть шестая

 

 Карл Маркс, второй сын Трира

 

В который раз мы возвращаемся в этот город: Трир на Мозеле, примерно в семидесяти милях от слияния c Рейном, античная столица Римской империи на севере, когда город назывался Августа Треверорум.  Мы говорили об этом городе как о штаб-квартире Константина, откуда он начал свою успешную компанию по объединению империи.  Самый большой дворец Константина сохранился до сих пор, хотя на месте дворца его матери, святой Елены, сейчас стоит кафедральный собор.

Поскольку это был дом святой Елены, Трир стал местом первого епископства в галльских землях, а в последствии – местом, где избирали императора Священной римской империи.  Мы говорили, что Елену боготворили за то, что она привезла из Иерусалима гвоздь из Животворного креста и реликвии святого Матфея, апостола, избранного на замену предателя Иуды.  Но прежде и превыше всего ее “подвиг” заключался в том, что она “нашла” и привезла в Трир хитона Христа, ту самую тунику, которую время от времени выставляют на всеобщее обозрение в кафедральном соборе города.  Я упоминал, что одно из таких редких событий было причиной нашего с матерью посещения Трира.  Мы были пилигримами во время второго показа хитона в двадцатом столетии.  Как объект пророчества Ветхого завета – «и об одежде моей бросали жребий» - бесшовный хитон, за обладание которым, по Евангелию, центурионы бросали жребий, стал «доказательством» христианских претензий.  Я вспоминал, что показ хитона вызвал определенные сомнения у подростка, взгляды которого на религию еще не были окончательно определены.  Но гораздо важнее то, что показ хитона был постоянным укором евреям.  Каждых христианин мог с усмешкой сказать еврею: «Ты что, своим глазам не веришь?»  Вглядываясь поверх согнутых в поклоне голов немецких прихожан, у меня хватило ума спросить себя: «А этот хитон – действительно хитон Христа?»  Но я и подумать не мог спросить, а была ли вообще такая вещь – бесшовный хитон, не придумали ли его, «одолжив» из любимого псалма саму идею, друзья Иисуса для собственного утешения?  И, уж, в то время совершенно не могла прийти мне в голову мысль о связи хитона с христианским антисемитизмом.

Именно здесь, в Трире, евреи впервые пострадали во время Крестовых походов и именно здесь – вспомните прелестную девушку, бросившуюся в Мозель – началось еврейское сопротивление.  Через 842 года именно здесь армии союзников      ворвались на территорию Германии.  Айк и Монти (Эйзенхауэр и Монтгомери. - Примечание переводчика) в продвижении на восток повторили путь Константина и крестоносцев.  Сейчас, когда мы переходим к истории взаимоотношений христиан и евреев в не самые светлые времена эпохи Просвещения, мы опять обратимся к мистерии этого места.

  Я нахожусь в типичном бюргерском доме на Брюкенштрассе 10, в центре города, менее чем в пяти минутах пешком от рыночной площади и кафедрального собора,    совсем рядом с дворцом Константина.  Дом – трехэтажный, на каждом этаже две или три небольшие комнаты.  Глядя на дом с улицы создается впечатление, что его обрамленный каменным орнаментом вход, его восемь окон (странная ошибка автора: на фасаде дома - 12 окон. - Примечание переводчика), разделенных рамами на множество секций, его арочные, сделанные из грубого камня, обрамления окон делают дом похожим на преуспевающего самодовольного буржуа, с тщательно повязанным галстуком, застегнутым на все пуговицы сюртуком, который украшает цепь от карманных часов, единственная ценность, спрятанная от посторонних глаз.  В конце заднего двора находится небольшая хозяйственная пристройка, в 1818 году там, скорее всего, была конюшня и размещались семейные экипажи.  В то время город был глубоко провинциальным, в нем жило около 12 тысяч человек, в сравнении со 100 тысячами сегодня.  1818 год упоминается во всех туристских справочниках города потому, что в этом году родился Карл Маркс.  Дом на Брюкенштрассе – это дом, где он родился.

Сейчас в доме - музей Карла Маркса.  Письма, манускрипты и книги философа и революционера составляют часть экспозиции, также как и первые издания на всевозможных языках его «Капитала» и «Коммунистического манифеста».  Мебель из гостиной и спален в основном убрана, на стенах развешаны многочисленные фотографии и картины.  На одной из фотографий мы видим молодого Маркса, денди, с хорошо уложенной копной волос и тщательно подстриженными бородой и усами; на другой – Маркса университетских времен, члена берлинской группы «молодых гегельянцев»; рядом висит фотография Фридриха Энгельса.  Много места занимают листовки и плакаты «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!»  Во всей музейной экспозиции прослеживается вызывающая, ревностная убежденность; легко понять, что музей был основан во время, когда идеи Карла Маркса воспринимались со всей серьезностью, но даже сегодня искренне «верующие» чувствуют себя в музее, как дома.

  За одним исключением.  Я стою в одной из комнат на втором этаже,  в этой комнате Карл Маркс появился на свет.  Слева от меня два больших окна открывают вид на улицу.  Свет, проникающий через окна, освещает стену позади меня, а на ней – диаграмму фамильного дерева Марксов.  В Советском Союзе о существовании семейной истории Маркса никогда не упоминали.  С помощью этого дерева можно проследить историю Марксов, начиная с 14-го столетия, с ее основателя по отцовской линии, Элизара, родившегося в 1370 году.  Согласно надписи на диаграмме, Элизар был раввином Майнца.  Я вспоминаю древнее  еврейское кладбище этого города, и мне чудится, что Элизар похоронен на нем.  Десятки и десятки предков Маркса обозначены на диаграмме.  Леви, Исак, Израэль.  На другой ветке: Гирш, Абрам, Хаим.  Многие из мужчин были раввинами: «Моисей Галеви Маркс, Иошуа Хешель Львов, Иосиф бен Герсон ха-Коган из Кракова».  Из этой мужской линии, начиная с 1650 года, выходят раввины Трира.  Раввином Трира во время самого Маркса был его родной дядя по отцу.  Оба прадедушки Маркса были раввинами.

  Невозможно смотреть на эти имена и даты и не думать о других.  1096 год, например, и конфронтация еврейской общины города с Петром Отшельником; 1155, когда Бернард из Клерво проповедовал здесь против антиеврейского насилия толпы, не догадываясь, что в свое время он сам станет идеологом насилия; 1349, когда после обвинения в отравлении колодцев была уничтожена вся община.  В 1418, задолго до испанского изгнания, но после английского, вся община была изгнана: в этом причина разрыва на несколько поколений трирской ветви и возникновения восточной, вплоть до Польши.  «Как одиноко сидит город, некогда многолюдный!», - так начинается Плач Иеремии.  «Он стал, как вдова; великий между народами, князь над областями сделался данником.  Горько плачет он ночью, и слезы его на ланитах его. Нет у него утешителя из всех, любивших его; все друзья его изменили ему, сделались врагами ему».

«Князь над областями» - это само семейное дерево, в котором линии, связывающие матерей и отцов, детей и внуков, сестер и братьев, двоюродных, троюродных и так далее, вплоть до десятого колена, являются самым верным доказательством возможности выдержать все беды и несчастья.  Фактически, это дерево является, скорее, позитивным примером в истории, чем негативным, доказательством самообновляющейся жизненности раввинского иудаизма.  Бесконечно важно, что наследие Маркса берет истоки в общине, которая поддерживала великую талмудическую академию Майнца.  Здесь, в сердце Европы, евреям удалось достичь высочайших вершин в воображении и логике.  От предков мы получаем наши гены и фамильное дерево передо мной наглядно показывает, как кровь, а вместе с ней и дух,  предшественников Маркса достигал духовных еврейских центров Европы.  Здесь, в комнате, где родился Карл Маркс, я думаю о Нахманиде, Моисее де Леоне, Доне Тодросе, Исааке Луриа и Баал Шем Тове, пусть их имен и нет на диаграмме передо мной.  В пятнадцатом и шестнадцатом столетиях члены этой семьи расселились во всех направлениях от Трира, ее старейшины постоянно, самой своей жизнью соединяли старые традиции и новый опыт, создавали и развивали новую интеллектуальную традицию жизни в изгнании.  Они выстояли - Маркс имел предков и его гений имел под собой основание. 

  Семейное дерево Карла Маркса - это паутина типичных еврейских имен; мест, вплоть до штетлов Восточной Европы, но всегда возвращающихся в Рейнские земли, всегда в Трир; дат, начинающихся много столетий назад, но по закону семейного дерева, стремящихся к одной, последней дате: 5 марта 1818 года.  Само дерево, как голое дерево зимой, потерявшее свою листву, говорит со всей неизъяснимой ясностью, что эта одна семья смогла выжить.  Дерево иллюстрирует чудо выживания, когда поколение за поколением, несмотря на погромы и изгнания, кровавый навет и инквизицию, сжигание книг и ауто-да-фе, еврейские мужчины и женщины – эти еврейские мужчины и женщины – находили друг друга, любили друг друга, рожали детей, зажигали свечи, изучали Тору и все время, вместе со своими раввинами провозглашали Shema.  То, что мы видим в схеме и сухих надписях семейного дерева предстает квинтэссенцией этой истории, существенно превышая видимую сумму обычных семейных историй.  Некоторые еврейские историки, как мы уже говорили, осуждают «слезливую традицию», как будто еврейская история состоит только из бед и горестей.  Но в истории этой семьи несчастья прослеживаются со всей очевидностью в самих географических названиях – Альзац, Ансбах, Кельн, Майнц, Краков, Трир.  История семьи сама является аналогом Плача Иеремии.  Открой ее на любой странице, и оттуда польются слезы.  Но в ней скрыто и другое: в противовес страданиям в ней есть жизнеутверждающая сила, как правило, не замеченная аутсайдерами. В схеме перед нашими глазами открывается длительная  и непрерывная жизнь одной семьи в мире, который не хотел принять ее политического сопротивления и религиозной верности, что для евреев было одним и тем же.  Но в этой семейной схеме открывается больше.  Это фамильное дерево, покрытое как листвой сотнями имен, открывает еврейский секрет: как род со временем  становиться больше чем род; как семья становиться народом.  

  Со времени Константина – времени, когда юный, невероятно амбициозный тетрарх оставил Трир, чтобы навязать миру свой взгляд непререкаемого единства: сначала своим коллегам-тетрархам, затем империи, и, наконец, Церкви – люди, которые считали себя евреями (хотя далеко не всегда такая самоидентификация была ясной или очевидной), вынуждены были не смешиваться с другими.  В отличие от христиан, а после и мусульман, евреям никогда не разрешали прозелитизм.  Те, немногие, переходившие в иудаизм, делали это на свой страх и риск.  Евреи могли отречься от своей религии, но они не могли увеличить численность практикующих ее, кроме как рожая детей.  Это означает, что со временем религия, фактически, стала народом.  Род стал своего рода нацией.  В то время, когда различные народы Европы путем миграции, захватнических войн и межнациональных браков сглаживали первоначально существовавшие между ними различия, и когда католики-христиане собирали окружающие народы вокруг идеи абсолютного единства, иудаизму была уготовлена участь оставаться в узких границах родовой религии.  Это произошло не по каким-то внутренним причинам, основанным на Торе, Талмуде или «еврейском» характере, но только и  исключительно из-за сакраментальной нетерпимости окружающего мира, мира, в котором евреи были вынуждены жить.  Время как бы поставило клеймо на судьбы этих людей, дав им уникальную сплоченность, которая, с одной стороны, помогла им выжить, но с другой, сделала их крайне удобной мишенью, стрельбу по которой первым открыл Константин, человек, живший всего в шести кварталах от места, где я сейчас стою.

Однако, к 5 мая 1818 года многое изменилось в мыслях и ощущениях европейцев, включая многих евреев, включая, возможно, и счастливого новоиспеченного отца - Генриха Маркса.  Им стало казаться, что столетия еврейской сплоченности, ощущения самоценности рода и нации - нации, как религии - изжили себя.  Карл Маркс посвятит свою неординарную жизнь доказательству этой идеи, утверждая, что время религии, как таковой, осталось в прошлом.  Последующая непримиримая борьба продлится столетие, но ее результат совершенно определенно будет не в пользу Маркса.  Один из многочисленных биографов Маркса, Вернер Блюменберг, указывая на важность еврейского прошлого в жизни Маркса, вспомнит его известное изречение: «Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых».  Но глядя на семейное дерево, в котором отражено его человеческое прошлое, я не совсем понимаю, каким образом он сам мог чувствовать этот кошмар?   А после того, как он так бессердечно отказался от опыта своего прошлого, как его могли не мучить ночные кошмары? 

 

Спиноза:  путь раввина в революцию 

 

Чтобы получить полное представление об идеях и вкладе Карла Маркса в социально-политические движения XIX-XX веков, необходимо понять  его глубокое внутреннее родство с раввинской традицией, возможно, против воли отраженное в его мышлении.  Связь с этой традицией не была прямой - Маркс никогда не был практикующим иудаизм человеком – но косвенная, через философские и политические открытия, которые сформировали общество на заре современности.  Соединительным звеном, мостом между раввинами и философами стал Бенедикт (Борух) Спиноза (1632-1677), философ, проживший всю свою жизнь в Голландии, менее чем в двухстах милях от Трира.  Как и Маркс, Спиноза был рожден евреем, но к моменту своей смерти считался атеистом, материалистом, анархистом и революционером.  Фактически же, его работы в русле мистической традиции иудаизма способствовали формированию новой религиозной традиции современного мира, а его призыв к политической терпимости, исходящий из собственного опыта дважды изгнанного еврея, был предтечей идей либеральной демократии.  Поскольку его политические и теологические открытия рассматривались христианами сквозь антиеврейские линзы, то не удивительно, что Спиноза стал современной версией античного врага.  Это стало особенно очевидно после того, как Церковь бросила все свои силы на борьбу с Просвещением, в фундамент которого Спиноза заложил один из основополагающих камней. 

  Его история, как и многое из того, о чем рассказывалось на страницах этой книги, началась с креста, и как его имя подсказывает – в Иберии.  В 1596 году, в инквизицию Португалии поступил донос на молодую женщину.  Она была обвинена в секретном исповедовании иудаизма. Донос был написан ее отцом и дядей (перевернутая история Павлика Морозова. - Примечание переводчика).  Сын этой женщины, будущий отец Спинозы, был свидетелем ауто-да-фе и после «рассказывал Спинозе, с каким отвращением он смотрел на sanbenitos, желтую робу с нашитыми черными крестами, которую «раскаявшиеся» грешники должны были надевать во время мессы и религиозных праздников».  Мы раньше говорили о том, что император Священной римской империи Карл V предпринял некоторые положительные политические реформы, благоприятно отразившиеся на евреях.  В основе его деятельности, конечно, была не забота об евреях, но насущная       необходимость отмежеваться от протестантов и получить поддержку купеческого класса.  Как следствие этих мер, он разрешил беженцам-христианам из Иберии поселиться в Амстердаме.  Так родилась еврейская община города.  Отец Спинозы, еще ребенком, был одним из таких беженцев.  Через определенное время он женился на женщине испано-португальских кровей (из conversоs), в роду которой было несколько близких родственников, преследуемых и сожженных инквизицией.

   Конечно, конфликт не был ограничен только Иберией.  Тридцатилетняя война (1618-1648), беспощадная драка между католиками и протестантами в городах и на полях сражений Европы от Богемии до Скандинавии, была в разгаре во время рождения Спинозы и закончилась Вестфальским миром, когда ему исполнилось шестнадцать лет.  Договор, подписанный в 1648 году, установил не только территориальный суверенитет государств, но и определил религиозные границы в Европе, по существу явился концом Контрреформации.  Принято считать, что Контрреформация началась после утверждения папой иезуитского ордена в 1540 году, учреждения римской инквизиции в 1542 и открытия Трентского Собора в 1545.  В это время римско-католическая Церковь пыталась одновременно решить две задачи: осуществить бескомпромиссную религиозную реформу, опирающуюся прежде всего на интеллектуальную и моральную силу иезуитов, и продолжить беспощадную борьбу с внешними врагами Церкви.  Битва осуществлялась как идеологически - путем провозглашения многочисленных анафем против протестантизма, так и более материальным путем – широким использованием инквизиции и военных конфликтов.  Это время осталось в памяти под именем «религиозные войны» и памятно до сих пор своей кульминацией – массовым убийством гугенотов во время Варфоломеевской ночи в Париже в 1572 году.

---

  Все это время, до и после рождения Спинозы, католическая династия Габсбургов, опираясь на свою твердую базу в Иберии, пыталась распространить свою империю на Францию, Германию и даже Швецию с Англией.  Их успех на юге Европы – Австро-Венгрия – не повторился на севере, а полное фиаско «непобедимой» армады у берегов Англии (1588-й год), где испанская флотилия потеряла более 130 кораблей, стало одним из важнейших  и переломных событий в истории Европы.

  В это же время Габсбурги уступили контроль своей самой северной территории -  Нидерландов - протестантскому принцу Вильяму Оранскому.  Сразу после этого многие conversоs, бежавшие на север из Иберии, вернулись в иудаизм.  Голландцы-кальвинсты сделали свою религию государственной в 1619-м году.  Кальвинистов трудно заподозрить в особой религиозной терпимости, но в своей ненависти к папистам они отнеслись очень дружественно к отказу conversos от католицизма.  Евреев «приняли сначала как жертв испанской жестокости».  Во время   непрерывной испанской угрозы с юга борьба Объединенных Нидерландских Штатов и их жесткая кальвинистская идеология были направлены против католиков, а не евреев.  Однажды, например, протестантская полиция Амстердама во время рейда «накрыла» религиозное собрание, на котором служба велась на иностранном языке, как им показалось – на латыни.  Религиозные власти, уверенные в открытии заговора католиков, арестовали несколько человек, но вскоре выяснилось, что иностранным языком был иврит, не латынь.  Перед арестованными извинились и немедленно отпустили.

  Вскоре синагоги были разрешены в Амстердаме, и отец Спинозы был избран лидером еврейской общины.  В это время в общине было около тысячи человек.  Отец назвал сына Борух, что на иврите означает «счастливый» или «блаженный» и соответствует латинскому Бенедикт.  Родным языком матери был испанский, но она вскоре выучила и иврит.  Мальчик получил образование в «испанской» традиции, изучая еврейских и мусульманских писателей и ученых, включая Маймонида и Аверроэса.  Эти два выдающихся автора не только познакомили Спинозу с трудами Аристотеля, но и  возбудили у Спинозы любовь к философии.  Его философская база с самого начала была гораздо шире, чем у христианских философов того времени, например, Рене Декарта (1596-1650).

  Конечно, Спиноза серьезно изучал Талмуд, в котором всегда подчеркивалась идея важности интерпретации для понятия смысла, и Каббалу Луриа, с ее преданностью идее эманации Бога во время Создания.  Глубокое знакомство Спинозы с «еврейской философской, литературной и теологической традициями, - как писал один из его биографов, - отличало его от всех известных философов того времени».  Вскоре он в совершенстве овладел латынью и интеллектуально сблизился с учеником Декарта Франциском ван ден Энде, известным голландским гуманистом.  Подобно Декарту, Спиноза занимался самыми разнообразными проблемами.  Позже его интересы отнесут к физике, математике, философии, политическим наукам и теологии, но в 17-м веке еще не существовало такого строгого разделения.  Мы не можем здесь обсуждать в деталях все проблемы, волновавшие людей того времени.  Отметим только то, что одним из самых важных для ученых и философов был вопрос о соотношении духа и материи, или мысли и живого организма, или Бога и Создания.  Одним из решений этой задачи – в общем смысле, конечно – было утверждение о внутренней связи, но различной важности вышеперечисленного.  Знаменитое изречение Декарта: «Я мыслю, значит я существую», давало преимущество мысли и духу в ущерб телу.  Дуализм такого типа стал характерной чертой современности и, как следствие, способствовал разделению эмоций и рационального, индивидуального и коммунального, науки и искусства, морали и прагматизма.  Ключевое политическое новшество той эпохи – разделение Церкви и Государства – отражает дух такого дуализма.  Бог в терминах такого подхода есть Бог, как деист; Создатель, как часовой мастер, который завел часовой механизм космоса, настроил его по каким-то своим законам и после устранился от надзора за последствиями поломок и неполадок.  Гений Томаса Джефферсона, например, был полностью основан на идеях Декарта.

  Но за декартовский дуализм пришлось заплатить.  Знаменитый образ души, заключенной в тюрьме тела, стал символом времени.  Многое из негативного наследия Просвещения обязано этой идее: начиная с «грубого индивидуализма» капиталистических демократий, продолжая бездушным материализмом Маркса, заканчивая современными американскими противоречиями между общественной и частной сферой в политике, как если бы характер можно отделить от чести и достоинства.

  В рамках нашей темы надо отметить, что Спиноза, отражая свою отличную от других традицию, решил вопрос о соотношении материального и духовного по-другому. 

«Существует только одна сущность (субстанция) – независимая, самоочевидная и самосуществующая система, из которой состоит мир» - так, согласно Роджеру Скрутону выглядит метафизика Спинозы.  «Эта система может быть понята по-разному: как Бог или природа, как мысль (дух) или материя, как Создатель или созданное, как бесконечное или временное.  (От переводчика: для сравнения и лучшего понимания предлагаю  оценку метафизики Спинозы выдающимся философом  ХХ века Бертраном Расселом: 

«Метафизическая система Спинозы принадлежит к типу, начало которому положил Парменид. Существует только одна субстанция:

"Бог или природа", - и ничто, что ограничено, не является самосуществующим. Декарт допускал три субстанции: Бога, ум и материю; правда, даже для него Бог в известном смысле был более субстанциональным, чем и ум и материя, так как он их сотворил и мог бы при желании уничтожить. Но, за исключением того, что касается всемогущества Бога, ум и материя были двумя независимыми субстанциями, которые определялись соответственно атрибутами мышления и протяженности. У Спинозы ничего этого не было. Для него и мышление и протяженность были атрибутами Бога. У Бога есть также безграничное число и других атрибутов, так как в любом отношении он должен быть бесконечен; но эти другие атрибуты нам не известны. Индивидуальные души и отдельные части материи, согласно Спинозе, имеют характер прилагательных; они не являются вещами, а просто аспектами божественного Существа. Такого личного бессмертия, в которое верят христиане, не может быть, но может быть такой безличный его вид, который заключается в достижении все большего и большего единства с Богом. Конечные вещи определяются своими физическими или логическими границами - иными словами, тем, чем они не являются: "Всякое определение есть отрицание". Может быть только одно Существо совершенно положительное, и Оно должно быть абсолютно безгранично. Исходя из этого, Спиноза пришел к полному и безраздельному пантеизму.

Согласно Спинозе, все в мире управляется абсолютной логической необходимостью. Нет такой вещи, как свобода воли в духовной сфере или случайность в мире физическом. Все, что случается, есть проявление непостижимой природы Бога, и логически невозможно, чтобы события были иными, нежели они есть. Это ведет к трудностям в отношении греха, на что не замедлили указать критики. Один из них, отмечая, что, согласно Спинозе, все идет от Бога и поэтому является благом, негодующе спрашивает: было ли благом то, что Нерон убил свою мать? Было ли благом то, что Адам съел яблоко? Спиноза отвечал, что то, что было положительным в этих действиях, было благом, и только то, что было отрицательным, было злом; но отрицательное существует только с точки зрения конечных созданий. В Боге же, кто единственно полностью реален, нет отрицательного, и поэтому зла, которым нам кажутся грехи, не существует, когда их рассматривают как часть целого. Это учение, хотя оно в той или иной форме поддерживалось большинством мистиков, очевидно, не может совпасть с официальным церковным учением относительно греха и проклятия. Оно тесно связано с полным отрицанием свободы воли Спинозой. Хотя Спиноза ни в коей мере не был любителем споров, однако он был слишком честен, чтобы прятать свои взгляды, какими бы ужасными они ни казались для современников; поэтому неприязнь к его учению не была удивительной».  Из книги: «История западной философии», глава 10, Спиноза, 1961) 

Таким образом, философия Спинозы – это философия «оба-и», а не «один из-или» и в таком виде она имела не сравнимое ни с чем влияние на религию и политику.  Если Бог живет во всем, что существует, то человеку не особенно нужен посредник в виде церкви или синагоги для контактов с Божественным.  Аналогично, основной целью политического общества должно стать уважение к любому и каждому члену общества, поскольку содержащие в себе Бога, равны друг другу:  властелин равен рядовому гражданину.

Эти революционные принципы не привели Спинозу к агитации за отмену религии или государства, как утверждали многие его критика.  Но они позволили посмотреть на эти два основных института с другой точки зрения, sub specie aeternitatis, «с точки зрения бесконечности», взамен взгляда с точки зрения своего времени.  Человеческие институты не абсолютны и понимание этого способствует достижению абсолютного счастья.  Даже Священные писания не абсолютны.  Спиноза был одним из первых, кто начал смотреть на Библию как на произведение, отражающее обстоятельства времени и места; сейчас такой взгляд принято называть «историческим критицизмом».  Он утверждал, что смысл всех религий должен определяться тем, как она побуждает, подталкивает людей к тому, чтобы «любить соседа».  Может быть, не совсем оригинальное заключение, но его надо рассматривать в рамках отрицательного исторического опыта самого Спинозы и тысяч и тысяч его современников, принадлежавших ко всем возможным вероисповеданиям.  Практические догмы всех религий, согласно Спинозе, «должны быть направлены в следующем направлении: существует Верховное Существо, которое любит справедливость и милосердие, которому мы все должны подчиняться, чтобы быть спасенными и должны поклоняться, практикуя справедливость и милосердие по отношению к соседу».

  Внутри традиционной культуры картезианского (декартовского) дуализма и  космологии, существующей до открытий Коперника  (космологии, разделяющей небесное и земное), некоторые обвинили Спинозу в атеизме, видя в нем человека, сводящего все к материальному миру, другие - в пантеизме, как человека, видящего Бога во всем.  Декарт смотрел на все с точки зрения отстраненного и мыслящего «Я».  Иммануил Кант (1724-1804) в «Критике чистого разума» покажет абсурдность идеи о том, что мир может быть объективно познан с точки зрения думающего субъекта, так как ощущение и восприятие мира всегда фильтруется через такие категории восприятия, как время и пространство.  Но Спиноза надеялся – его критики обычно не понимали это – познать мир не с точки зрения своего «Я», и не определяя состояние мира во времени и пространстве, но с точки зрения Бога.  Он верил, что разум указывает путь мыслящим людям никак не к меньшей цели.  Sub specie aeternitatis определял для Спинозы смысл счастья и содержание Спасения.

  Конечно, его философия была ограничена определенными пределами – например, его понимание «бесконечного», с совершенно неопределенными границами времени, было не очень серьезным и, одновременно, лишало понятие времени всякого священного смысла.  В такой системе открывалась широкая возможность для «творчества» ангелов и демонов.  Готфрид Лейбниц (1646-1716), живший во время Спинозы, тоже пробовал воспользоваться математикой для познания Бога.  Но Лейбниц не понял сложности философии Спинозы, что, возможно, явилось  причиной того, что он обвинял Спинозу в сведении всего существующего к простому капризу Всевышнего.  Оставляя за неимением места возражение на такую критику, в рамках нашей темы невозможно не отметить глубокую человечность взглядов Спинозы.  Поскольку в своем чрезвычайно серьезном отношении к миру он отказался разделить сакраментальное и мирское, такой подход повлиял на развитие математики и естественных наук, которые в его понимании были не чем другим, как инструментом в поисках Бога.  А так как он утверждал божественность каждого живого существа, то его вклад в растущее понимание необходимости религиозной терпимости не только как исконного общественного достоинства, но и как меры истинной веры в Бога, невозможно преувеличить.  Так мы понимаем Спинозу сегодня, вполне осознав, что после него ученые «забыли» смысл сакрального, что привело к трагическим результатам, как и то, что светские политики оказались, к сожалению, еще более нетерпимыми, чем их античные предшественники-теократы.

  В его собственное время, даже в кальвинистской Голландии, Спиноза оказался под надзором испанской инквизиции.  Возможно, предполагая возвращение Нидерландской республики в объятие испанской монархии, инквизиция послала шпионов в Амстердам.  В 1659-м году, немногим более полувека после того, как бабушка Спинозы была осуждена инквизицией в Португалии, доминиканский священник Томас Солано и Роблес доносил инквизиции в Мадрид о своей встрече со Спинозой.  В его сообщении утверждалось, что Спиноза «не отрекается от ереси атеизма, так как он чувствует, что Бог не существует кроме как в философском смысле (так он утверждает), и что душа умирает вместе с телом, и что вера не является необходимостью».   Не удивительно, что каждое из утверждений Солано показывает глубокое непонимание нюансов мыслей Спинозы, но и другие показали такое же непонимание.  На какое-то время городские власти Амстердама запретили ему находиться в городе, а 1670-м году кальвинистский Синод Северной Голландии запретил его последнюю книгу «Богословско-политический трактат».  В этой работе Спиноза обосновал то, что мы называем основными положениями человеческих прав и конституционного права, включая антитеократическую идею о том, что только светское правительство может обеспечить свободу совести для каждого гражданина.  Последнее утверждение, безусловно, опиралось и исходило из его собственного опыта жизни в еврейской общине.

  Еще до того, как он был изгнан из Амстердама и попал под надзор инквизиции, Спиноза был отлучен от амстердамской синагоги.  Это произошло в 1656 году, когда ему было только 23 года, еще до того, как он опубликовал свою самую первую работу.  Не ясно, что в его поведении или в мыслях привело к такому суровому наказанию (отлучение – херем – было вполне обычным и часто применяемым наказанием в португальско-испанских еврейских общинах в XVII веке.  - Примечание переводчика).  Отец Спинозы умер в 1654-м, сохранившиеся архивы синагоги показывают, что в 1655 году Спиноза был ее активным членом и жертвовал деньги в поддержку еврейской общины.  Декрет об отлучении начинается словами: «Старейшины... объявляют, что, давно зная о вредный взглядах и поступках Баруха д’Эспинозы, они делали все возможное, чтобы отвратить его от его дьявольского пути».

Совершенно очевидно, что призыв к религиозной терпимости, основанный на равенстве сект, отрицал взгляд на иудаизма, как религию избранную Богом; его определение Бога, как неотъемлемой части природы (мира) могло быть рассмотрено как идолопоклонство; его отказ от докоперниковской трехуровневой космологии можно было понять как несогласие со Священным писанием; его несогласие с антропоморфической идеей Бога, признанной и христианами и     иудеями, могла казаться еретическим; в любом случае, его критическое отношение к Декарту и другим мыслителям-«дуалистам» рассматривалось обществом как совершенно непозволительное.  Негибкость эпохи отражалась и на евреях.  Поэтому, понимая какую «угрозу» представлял зрелый Спиноза, легко предположить, что и двадцатитрехлетний молодой человек был не совсем традиционный мыслитель.  И все же, есть что-то трагическое в том, что еврейские современники Спинозы не заметили связь его философии с идеей Луриа о tsimtsum, самоотдаче и самоопустошении Бога во время процесса Создания, по существу центральному элементу философии Спинозы.  Если даже самые близкие люди не поняли его, то не надо удивляться поверхностному отношению остальных к его трудам.  «Мы постановляем, что никто не должен общаться с ним, - говориться в заключительной части херем, - в том числе письменно, никто не должен оказывать ему какие-либо услуги или помощь, никто не может оставаться с ним под одной крышей или на расстоянии менее четырех кубит, никто не должен слушать любой трактатов, сочиненных или написанных им».  С этого времени Барух стал Бенедиктом.

  Возможно, Спиноза проповедовал религиозную терпимость просто из соображений самозащиты.  Не секрет, что в наше время подобное говорят об евреях, когда они становятся защитниками либеральных свобод.  Все это не имеет никакого значения.  Важно то, что Спиноза первым в истории создал плюралистический идеал, который достаточно быстро овладел воображением политических деятелей и распространился из Голландии во все стороны, вплоть до Северной Америки.  Проводником этого идеала был Джон Лок, который жил в Голландии сразу после смерти Спинозы, в 1667 году.  Сам Лок в это время спасался от религиозных преследований своей родной Англии.

  Аналогично тому, как католическая авторитарность потерпела поражение, сметенная либерально-демократическим духом нового времени, тем самым духом, развитию которого так содействовал Спиноза, подобная судьба ожидала и Протестантизм: кальвинизм и лютеранство.  Представление протестантов о человечестве, как о бесконечно греховном и не достойном всевластного и отстраненного Бога, во время Просвещения уступит место надежде на то, что люди могут взять на себя ответственность за свою жизнь, за сохранение человечества и мира.  Эта надежда, в свою очередь, была основана на идее Спинозы об участии людей в божественном процессе.  Еще раз подчеркнем, что большую часть 18-го и 19-го столетий Спиноза будет либо почти забыт, либо считаться атеистом или совершенно абсурдно обвиняться  в пантеизме и в том, что его идея о присутствии Бога во всем делает науку объективно невозможной.  Но в годы непосредственно после его смерти, во время, когда был зачат современный мир, влияние Спинозы было всеохватывающим.  Как сказал Лейбниц в 1704 году: «Его идеи постепенно проникли в головы сильных мира сего, людей, управляющих остальными и от которых зависит все.  Проскользнув в почитаемые книги, его идеи привели в движение всё и всех в направлении универсальной революции, от которой Европе не уйти».  Действительно, следующее столетие стало временем революций.  Но если Спинозу иногда и упоминают добрым словом за его роль в рождении либеральной демократии и создание теологии, лишенной предрассудков, то никого не должно удивить – особенно после прочтения предыдущих глав книги – что ему достается сполна за все негативные аспекты революционной эпохи.  Марксисты, но не Маркс, назовут его отцом их диалектического материализма.  После того, как якорные цепи, соединяющие спинозовское торжество природы и Бога, будут безжалостно разорваны и когда переход от теологической к светской государственности будет повсеместно осуществлен с применением жестокости и насилия, в европейской христианской крови появится новая отрава.  В этой связи еврейство Спинозы – «еврей-ренегат и дьявол», как осуждающе  заявит Синод реформированной Церкви – будет всегда выпячиваться.  Ненависть к отцу модернизма, будет всегда сопровождаться преуменьшением его достижений, объясняя их, например, актом реванша за страдания иберийских евреев.

  Вольтер, о котором мы будем говорить в следующей главе, является характерным примером этого расистского подхода.  На его примере мы увидим со всей очевидностью, что освободительные силы Просвещения были обрушены – согласно античным образцам – на тех самых людей, которые помогли их возникновению.   Великий французский философ писал о Спинозе в 1772 году: «Тогда маленький еврей, с длинным носом и тусклым цветом лица...  подходя маленькими отмеренными шажками к великому Создателю, сказал очень тихим голосом: «Извини меня, но я думаю, между нами говоря, что ты не существуешь».

 

От переводчика:

 В Гостевой книге “Заметок по еврейской  истории” уважаемые Бер и Витах поместили фотографии скульптуры “Спиноза” русского скульптора Марка Антокольского (Марк Матвеевич Антокольский, 1843-1902, религиозный еврей, благодаря огромному таланту и покровительству жены Виленского генерал-губернатора, а в последствии – самой Великой княгини Марии Николаевны, смог поступить и  закончить Академию художеств в Санкт-Петербурге. Впоследствии стал одним из самых известных скульпторов в Европе.  Член шести зарубежных академий, победитель нескольких крупнейших художественный выставок. Скульптуру «Спиноза» создал во время жизни в Италии в 1870-х годах). Выразительность скульптуры – и особенно лица великого философа – говорят сами за себя.  С разрешения упомянутых авторов помещаю эти фотографии в качестве приложения к главе.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Вольтер и фальшивое обещание эмансипации

 

Слово “эмансипация” в своем первоначальном латинском смысле относится к сыну, получившему освобождение от доминирующей власти отца.  Таким освобожденным сыном наверняка чувствовал себя Генрих Маркс, который в отличие от своего отца-раввина с особой гордостью ощущал себя человеком эпохи Просвещения.  Вместе с философами, ошибочно толковавшими Спинозу, он полагал, что мистерия существования человека и окружающего мира может быть объяснена исключительно методами естественных наук.  Как следствие, еврейская религия была для него пустым звуком.  Но надо сказать, что молодому трирскому юристу начала девятнадцатого века действительно очень повезло родиться “вовремя”.  Французская революция изменила все.  Как и всегда в истории, штурм Бастилии имел многочисленные исторические предпосылки, но, тем не менее, лето 1789 года стало настоящим прорывом в новое время.  После революции интеллектуальный, политический, социальный и даже религиозный ландшафт неузнаваемо изменился.  Принципиальному изменению подверглись взгляды людей на окружающую их жизнь.  В ряду своих многочисленных свершений революция была обязана найти новое место для евреев, и она это сделала.

Декларация Прав Человека – “Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах” – означала, что отныне права человека признаются врожденной сущностью самого человека и не зависят от правительств и общественных институтов.  Права не даны кем-то и не могут быть забраны чьим-либо решением.  Любые традиции или общественные институты – как общественно-политического, так и религиозного порядка – не могут главенствовать над индивидуальной свободой или подавлять ее.  Этот принцип абсолютен и не может избирательно относиться к какому-то определенному человеческому сообществу.  Евреи не были исключением, что совершенно ясно было провозглашено французской Национальной Ассамблеей в специальном “еврейском” законе от 13 ноября 1789 года.  Впервые после разрушения Иерусалима в 70 году евреи обрели полные гражданские права в какой-либо стране.  Лучшим доказательством искренности и действенности гуманистического прорыва, представленного идеалами “свободы, равенства и братства”, было включение евреев, европейских изгоев, в братское содружество народов.  Но в отношении к евреям очень скоро стали очевидны и темные стороны такого идеализма.  Революционное новое время по мыслям самых радикальных приверженцев революции предполагало нового человека.  Те же, кто предпочитали придерживаться старых представлений, предпочтений и привязанностей, к примеру, в том, что касалось отношения к королю, церкви или даже враждебной фракции, могли быть просто убиты.  В 1793 году террор, ставший государственной политикой Конвента под руководством Максимилиа́на Франсуа́ Мари́ Исидо́р де Робеспье́ра (1758-1794), убедительно показал, какое будущее ожидает людей, не желающих изменить себя в соответствии с требованиями нового времени.

Чего же ожидало новое время от евреев? В первую очередь отказа от идеи “национального”, как будто после пятнадцати столетий насильственного разделения еврейская идентичность могла быть определена только одной религией (надо заметить, что новая революционная философия сумела “поставить на место” христианство, отделив его от национального чувства); как будто иудаизм и еврейская культура ограничены свечами в Шаббат и обрядом обрезания, кстати, и то и другое обычно совершалось в узком семейном кругу.  Но в новой Европе отныне считалось неприличным публично признавать традиции и набожность внутренней сущностью какой-либо общины.  “Еврею, как индивидууму – все, - заявил один депутат Национальной Ассамблеи, - евреям, как нации – ничего”.  Другой депутат разъяснил смысл такого принципа: “Надо начать с уничтожения всех внешних признаков, обозначающих их как евреев и этим унижающих их, так, чтобы и одежда и внешний вид были такими же как у всех граждан”.  Было ли в предложении Просвещением единообразия какое-либо отличие от предложения Торквемады?  Евреям-оптимистам казалось, что отличие существенное.  “Давайте вернем им счастье, - сказал Робеспьер, суммируя свою программу, - для чего возвратим им чувство человеческого достоинства и понятие гражданства”.  При этом полезно напомнить, что полное название Декларации прав, принятое Национальной Ассамблеей, указывало на ее ограниченность, так как называлось “Права человека и гражданина”.  Робеспьер, известный, как Неподкупный, утверждал идею гражданства с помощью гильотины, тяжелый нож которой очень скоро опустится и на его голову.

Структура еврейской родовой системы, берущая начало в библейской идее народа, но принявшая свою реальную форму в результате тысячелетнего опыта жизни “в изгнании”, была совершенно не понятна окружающим.  Еврейская религия была неразделима с еврейской “национальностью”, как мясо и кости, как душа и тело.  Даже совершенно светские деятели Просвещения мыслили в рамках христианства, которое развивалось совершенно другим путем.  Еврейские лидеры, включая членов Большого Синедриона, созванного Наполеоном Бонапартом (1769-1821), не смогли или не захотели объяснить эту разницу.  Иудаизм по-прежнему воспринимался окружающим христианским миром как религия и только.  В таком виде, - как философская категория, - “смазанная” к тому же картезианским дуализмом эпохи, иудаизм не мог вместить всю многомерную противоречивость еврейской жизни.  Такое общее непонимание со временем сыграет роль медленно тлеющего фитиля для бомбы, которая взорвет идеал эмансипации и вместе с ним многое другое.  Но в ранний период, когда надежды не только “юношей пытали”, но и многих вполне серьезных людей, когда сдвинутые тектонические плиты нового общества еще не осели на свои новые устойчивые места, для евреев действительно открылись новые возможности.  И евреи не замедлили воспользоваться этим.  Не будет преувеличением сказать, что евреи получили больше других от революции, в то время как католическая Церковь стала ее главной жертвой. 

Когда в 1799 году новый диктатор [Наполеон] начал восстанавливать порядок, казалось, что все обещания, данные евреям, будут исполнены.  Хотя Наполеон I  был безжалостен в борьбе за свою абсолютную власть, но вместе с тем он решительно поддерживал принцип равенства перед законом.  Гражданский кодекс 1804 года уничтожил социальные, религиозные и расовые барьеры.  Победоносные армии Наполеона ломали стены гетто по всей Европе, освобождая евреев.  Даже Рим не стал исключением.

Освобождение евреев римского гетто, находившегося буквально под окнами Ватикана, было наглядной демонстрацией Святому Престолу, что новая власть принесла в Европу новый порядок.  Первым делом Наполеон отменил ношение евреями специальных знаков (прообраза желтой звезды – sciamanno) и одежды, которые были установлены Четвертым Латеранским Собором для того, чтобы подчеркнуть и драматизировать власть Церкви.  Униженный папа Пий VII (1800-1823) отправился в Париж на коронацию нового императора, но Наполеон  прилюдно оскорбил папу, одев корону на голову самостоятельно.  Папа через некоторое время предал Наполеона анафеме, но анафема беспокоила императора-полководца куда меньше, чем русская зима.

  Итак, Наполеон был в Риме – трехцветный флаг развивался над замком святого Ангела – и его инженеры были посланы в Трастевере ломать стены и ворота гетто.  После 250 лет его существования ситуация внутри стен была неописуемо хуже, чем папа Павел IV, отец-основатель гетто, мог себе представить.  Напомним, что основной целью папы было создание тяжелых условий жизни, ограничение передвижения и общения для того, чтобы подтолкнуть евреев к массовой конверсии.  Гетто создавалось как временное решение.  Но его незапланированное длительное существование привело, по словам Германа Фогельштейна,  к “абсолютному унижению евреев Рима”.  Евреи гетто были без всякого сомнения самыми бесправными людьми Европы.  “Жизнь в гетто, - пишет Кеннес Стоу, - должна была привести к дегенерации на всех уровнях, особенно к культурной и социальной дегенерации”.  Даже религиозный гений, вначале трансформировавший ссылку в новый образ Бога, не смог пережить “безнадежный застой жизни… Замкнутое пространство гетто физически убивало все живое в первоначально духовной общине”.  Неграмотность, потеря итальянского языка, хронические наследственные болезни, ужасающая бедность, неописуемая теснота и регулярные паводки неконтролируемого грязного Тибра изменили евреев Рима физически и духовно.  Для тех, кто ненавидел евреев,  такое состояние служило подтверждением стереотипов об их неполноценности.  В то же время, для людей Просвещения такое состояние народа лишний раз говорило об иррациональной жестокости старого порядка.  Освобождение евреев стало даже для светских людей, неприязненно относящихся к иудаизму, драматическим символом конца античного режима.  К сожалению, еврейский анклав на Тибре еще неоднократно будет использован в качестве доказательства абсолютного политического и военного контроля.

Ответ евреев Европы на вызов нового времени был разнообразным.  Перевод Мозесом Мендельсоном (1729-1786)  еврейского Священного Писания и раввинских текстов на немецкий язык стал предвестником еврейской культурной ассимиляции, во всяком случае, показал наличие желания со стороны евреев восстановить дружественные культурные отношения.  Евреи Просвещения, такие как Мендельсон, не видели противоречия между гражданским равенством,  участием в культурной жизни и сохранением религиозной жизни.  Некоторые, такие как Бенджамин Дизраэли (1808-1881), оставят религию предков и примут крещение, хотя не будут  придавать этому особого значения.  В свою очередь, другие, например, великий поэт Генрих Гейне (1797-1856), формально перейдут в христианство больше из эстетических соображений, чем религиозных или политических.  Гейне сказал, что “крещение – это входной билет в общество европейской культуры”.  В ранние дни эмансипации, когда тиски религии разжались, прозелитское давление на евреев ослабло, и сравнительно немногие были, по словам Гейне, “окраплены”.  Например, между 1812 и 1846 годами меньше чем 4 тысячи их 123 тысяч евреев Пруссии перешли в христианство.  В основном это были жители Берлина, дома Мендельсона, где в христианство перешла большая часть общины.  Внук Мендельсона, будущий великий композитор Феликс Мендельсон, тоже был “окраплен”.

Но некоторые евреи, такие как отец Карла Маркса, проявили особый энтузиазм в восприятии идей и философии Просвещения, полностью отказавшись от религиозной практики и коммунальной жизни общины, заменив Яхве богом деизма (Деизм — религиозно-философское воззрение, зародившееся в эпоху Просвещения. Согласно деизму, Бог, однажды сотворив мир, не принимает больше в его судьбе какого-либо участия и не вмешивается в течение событий. – Примечание переводчика).  После того, как Наполеон в 1803 году присоединил Трир к созданной им Конфедерации рейнских земель, старший Маркс решил стать первым в своей семье “полным” гражданином города.  “Человек разума” решил стать юристом, а не раввином.  (Карл Маркс, подобно одному из политиканов нашего времени, со всем основанием в ответ на вопрос о национальности мог назвать себя “сыном юриста”. – Примечание переводчика).  Я должен отметить, что не очень понимаю, как правильно называть старшего Маркса, поскольку с его именем связана некоторая путаница.  Исайя Берлин утверждает, что Генрих Маркс по рождению носил имя Гершель Леви.  Персональная “эмансипация” отца Маркса от власти его отца, раввина Маркса Леви, началась после того, как он отбросил еврейское “Леви” в пользу более нейтрального “Маркс”.  Что касается “Гершель”, то очень скоро и это имя окажется препятствием для карьеры, как и “Леви” до этого  в новой Европе. 

Но Наполеон, тем не менее, оставался главным защитником евреев на континенте.  Наполеоновские армии, разрушавшие стены гетто, в глазах евреев приносили им свободу.  Такое представление тщательно поддерживалось самим Наполеоном во время своего похода против России.  Он надеялся во время компании заручиться твердой поддержкой многочисленных евреев Польши и России и надо сказать, что в основном такая политика работала успешно (по этому поводу существует два диаметрально противоположных мнения, каждое со своей аргументацией. – Примечания переводчика).  Двуличие Наполеона заключалось в том, что на территориях им уже контролируемых, он способствовал ограничению прав евреев, но для евреев еще не подчиненных стран он обещал буквально “золотые горы”.  Такая политика очень скоро провалилась, как, впрочем, закатилась звезда и самого Наполеона.

  Период реакции после Ватерлоо был плохим временем для евреев.  Получив совершенно очевидные преимущества после революции 1789 года, они стали “козлами отпущения” на следующей стадии развития европейского общества и расплата не заставила себя ждать.  Это было началом (мы позже неоднократно будем говорить об этом) развития паранойяльного популярного мнения об органичной связи евреев и революции.  Борьба против революции и борьба с ее последствиями была тесно увязана с борьбой против евреев.  Эмансипация потерпела большое поражение уже в 1815 году, когда к власти в Европе пришли старые силы, так называемый Святой Союз.  Во Франции и Нидерландах некоторые права евреев урежут, но в основном они уцелеют.  В Германии, Австрии и Италии эмансипация евреев потерпит полное поражение.  В Риме, папа Пий VII будет утвержден Венским конгрессом в качестве временного правителя Италии.  Этот конгресс восстановит европейские монархии и произведет некоторые согласованные изменения в национальных границах.  Пий VII отпразднует победу над своим заклятым врагом – Наполеон умудрился оказаться его пленником – возрождением Папских штатов и немедленным восстановлением гетто.

  Вскоре все повторится опять.  Когда антипапские революционеры 1848 года установили в Риме республику, папа был вынужден бежать.  Этот папа, Пий IX (1846-1878), в начале своего правления собирался “отменить” гетто, но после разгрома революции все его прогрессивные начинания, особенно в отношении евреев, были забыты.  Как обычно, Ватикан видел в евреях главных виновников 1848 года.  Фогельштейн пишет: “Кардинал Савелли объявил депутатам еврейской общины, что евреи были ответственны за длительное существование революционного правительства”.

  Рейнские земли были отняты у Франции и переданы Пруссии.  Это было первой попыткой создать единое германское государство.  Почти сразу, в 1816 году, Пруссия аннулировала свод законов Наполеона и начала вводить антиеврейские ограничения.  Гершеля Маркса поставили в известность, что ему не разрешено заниматься выбранной профессией – юриспруденцией, потому что вне зависимости от того деист он или нет, Маркс или нет, но он все равно еврей.

  В 1817 году, за год с небольшим до рождения сына, несмотря на семейную историю и брата раввина (Самуэль был главным раввином Трира), он официально отказался от иудаизма и принял крещение.  Трир тогда, как и сейчас, был в основном католическим городом, но новые прусские “хозяева” к востоку от Рейна были лютеране.  Лютеранство было государственной религией.  В любом случае, для человека Просвещения католичество было анахронизмом.  Поэтому когда Маркс не-Леви изменил свое имя с Гершель на Генрих, то сделано это было в маленькой лютеранской церкви во время обряда крещения.  Позже, когда прусское правительство для увеличения престижа в важном католическом городе преобразует базилику Константина в лютеранскую церковь Нашего Спасителя, вся численность ее паствы не будет превышать триста человек.  В 1998 году, когда я молился в этой церкви,   небольшое количество прихожан было совершенно несоразмерно с громадностью бывшего имперского зала.  Казалось, что дух Константина все еще присутствует в этом месте, хотя бы в виде огромного золотого креста, подвешенного над алтарем, где когда-то стоял его трон.

  Таким образом, Карл Маркс, сын протестантского юриста, был рожден матерью, которая в это время формально была еврейкой.  Согласно еврейской традиции, Гитлер был технически прав, когда через столетие говорил: “этот еврей Маркс”.  Конечно, сам Маркс никогда не считал себя евреем, несмотря на существование такой пикантной генеалогии.  Карла Маркса крестили  в шестилетнем возрасте, когда это стало совершенно необходимым для поступления в государственную школу.  Давление прошлого, “как кошмара” на плечи молодого Маркса было для него делом далекого прошлого, несмотря на всех этих несгибаемых раввинов в поколениях до него и даже одного, живущего рядом.  Его отец был очень “робким и боязливым юристом, - как сказал Исайя Берлин, - чья жизнь состояла из бесконечных социальных и персональных компромиссов”.  Не нужно быть большим специалистом в психоанализе, чтобы заметить, что взгляд Маркса на противоречивый характер человеческого прогресса – например, неизбежность классовой борьбы – восходит к противоречивости его собственного состояния.

  Он был рожден в начале периода массивных социальных изменений и стал голосом тех, кто был отброшен центробежными силами истории на обочину общества.  В 19 столетии население Европы более чем удвоилось.  Сам по себе этот факт говорит о возросшем недостатке материальных и земельных ресурсов, не говоря уже о резком уменьшении самой возможности достойного существования для огромного большинства.  Ясно, что, оказавшись под прессом экономического развития во время индустриализации и стресса культурных изменений массовой урбанизации, нижние слои общества чувствовали себя выброшенными за борт.  Ясно, что их отношение к человеку, который написал в знаменитом последнем абзаце “Коммунистического манифеста”: “Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир.  Пролетарии всех стран – объединяйтесь!” должно было походить на отношение к мессии.

Во время революции 1789 года во Франции жило около 25 миллионов человек.  Первое сословие, состоящее из 100 тысяч духовных лиц, владело 10 процентами земли; второе сословие, включающее примерно 400 тысяч аристократов, владело 25 процентами земельных владений.  Колоссальное неравенство во владении ресурсами, очевидное из приведенных данных, сопровождавшееся таким же неравенством во всех аспектах жизни, тем не менее, согласно священной доктрине, признавалось нормальным и данным Богом.  Сам Бог, казалось, определял социальную структуру общества.  Любой вызов такому порядку со стороны Церкви или со стороны государства рассматривался как кощунство.  Совершенно очевидно, что если кто-либо собирался предъявить серьезные обвинения католической Церкви, то целью критики  должна была стать не столько собственность и привилегии, как сама теология, которая поддерживала и то и другое.

        Людьми, начавшими в XVIII веке принципиальную борьбу против религии, стали философы, наследники идей Спинозы и Лейбница.  Их аудиторией стал городской средний класс и обедневшие аристократы.  Главным глашатаем философии Просвещения стал Франсуа-Мари Аруэ, более известный под именем Вольтер (1694-1778).  За оскорбление Короны (в том числе за сатирические стихи против герцога Орлеанского. – Примечание переводчика) в возрасте 24 лет он был арестован и посажен на одиннадцать месяцев в тюрьму [Бастилию], а затем сослан в Англию.  Свою жизнь он посвятил борьбе за справедливость, в том облегченном смысле, как это понималось людьми Просвещения.  Он писал: “Нашего восхищения и уважения достоин человек, который изменяет наше представление о жизни убеждением в господстве разума и правды, а не тот, кто привел человечество в рабское состояние силой и откровенным насилием”.  Очевидным примером “силы и откровенного насилия” для Вольтера была инквизиция.  Именно она стала символом продажности и корысти Церкви и явилась квинтэссенцией всего,  с чем боролись Вольтер и люди ему подобные.  Главной мишенью его борьбы была католическая Церковь, как доминирующая во Франции, но по существу он боролся с религией как таковой.  В своей работе “Философский словарь” Вольтер описывает видение, в котором он подобно пророку Иезекиилю, оказывается в “пустыне, покрытой на сколько хватает взгляда грудами окаменелых костей”.  Его гид, джин, объясняет ему картину (цитата дана по первоисточнику, без сокращений Кэрролла. – Примечание переводчика):  “Он начал с первой груды. - "Вот эти, - сказал он, - суть двадцать три тысячи иудеев, плясавших перед тельцом, и с ними двадцать четыре тысячи, убитых, когда они возлежали с  мадианитянками … В  соседних аллеях  лежат  останки христиан,  взаимно истребивших  друг друга в ходе  метафизических  диспутов. Они разделены на множество отдельных куч, каждая из которых вмещает  в себя по четыре  века. Единая куча могла бы вознестись до самых небес: следовало ее разделить… Вот,  - молвил  дух,  - двенадцать миллионов американцев,  убитых на своей родине за то, что они не были крещены”. Все увиденное оттолкнуло его от религии.  В конечной сцене “Я увидал человека с мягкими и простыми чертами лица, показавшегося  мне тридцатипятилетним. Он бросал  издалека сострадательные взгляды на белеющие скопления останков, через  которые я  был проведен”.  Вольтер спрашивает его о долинах, забитых костями, но Иисус отрицает свою ответственность.  Вольтер, тем не менее, настаивает.  

          - "Милостивый Боже! - сказал я ему, - возможно ли, чтобы справедливый и мудрый человек  пребывал  в  таком состоянии? Я только  что видел мудреца, с которым обошлись самым мерзостным  образом, однако между его казнью и  вашей нет никакого сравнения. Дрянные жрецы и не менее дрянные судьи его отравили; неужели и вас убили столь жестоким образом жрецы и судьи?

        Он весьма приветливо ответил мне: "Да".

       - Но кем же были эти чудовища?

       - Лицемерами.

 -  А! Этим все сказано.  По одному этому слову  я вижу, что они должны были присудить  вас  к  высшей мере наказания. Верно, вы им  доказывали, как Сократ, что Луна - не богиня, а Меркурий - не бог?

      -  Нет,   речь   не  шла   в  моем  случае  об   этих  планетах.   Мои соотечественники  вообще  не знали, что это такое  -  планета: все  они были круглыми невеждами. Их суеверия сильно отличались от суеверий греков.

     - Значит, вы наставляли их в новой религии?

     - Совсем нет; я им просто говорил: "Возлюбите от полноты вашего сердца Бога  и  вашего  ближнего, как самого  себя,  ибо  именно  это  значит  быть человеком".  Судите  сами:  разве  такое предписание  не старо,  как  мир? И смотрите, принес ли я им новый культ. Я без устали им твердил, что явился не затем,  чтобы  упразднить закон, но дабы его  исполнить;  я  соблюдал все их обряды  - был обрезан,  как они все,  крещен,  как самые  ревностные из них, платил, как они, корбан; как и они, я праздновал пасху, вкушая стоя ягненка, вываренного  в латуке.  Я и  мои друзья  ходили молиться в храм;  друзья мои посещали этот храм  и  после  моей смерти; одним словом, я исполнял  все  их законы без исключения.

     - Как, эти несчастные не могли вам даже  вменить в вину  Отступничество от их законов?

     - Разумеется, нет.

     - Но по  какой  же причине довели они вас до состояния, в котором я вас застаю?

     -  Что  могу я  вам на  это сказать?  Они были  преисполнены  гордыни и корысти. Они видели, что я их узнал, и  знали, что  я раскрывал на них глаза гражданам; они были  сильнее  меня, и  они лишили меня жизни: люди, подобные им, всегда поступают таким образом, если могут, с любым человеком, оценившим их справедливой меркой.

       - Но не сказали ли вы и не сделали ли чего-то такого, что могло бы хотя бы служить им предлогом?

       - Все может служить предлогом злодеям.

       - Не обронили ли вы однажды, что явились принести не мир, но меч?

       -  Это ошибка переписчика;  я, наоборот, сказал, что пришел принести не меч, но мир. Я  никогда ничего не писал; могло  быть внесено изменение в  мои слова, произнесенные без всякого злого умысла.

     - Таким образом, ваши речи, будучи либо плохо составленными, либо дурно истолкованными,  никак  не  способствовали  образованию  этих  груд  ужасных останков, кои я зрел на своем пути, направляясь к вам для совета?

     - Я с ужасом взирал на тех, кто оказался виновен во всех этих убиениях.

     -  А  эти  памятники могущества и  богатства, гордыни и  жадности,  эти сокровища и украшения, эти знаки величия, виденные  мной и моем пути поисков мудрости, - от вас ли они исходят?

      -  Это немыслимо;  я и мои  приверженцы  жили в нищете  и  ничтожестве; величие мое заключалось только в моей добродетели.

      Я был близок к тому, чтобы умолять его соизволить сказать мне правду  - кто он таков? Но мой  проводник предупредил меня, чтобы я этого не делал. Он сказал мне, что я  не  создан для постижения  великих  сих  таинств. Я  лишь попросил  моего  собеседника научить меня,  в чем заключается  суть истинной религии.

       - Разве я вам  этого не  сказал?  Любите Бога  и своего  ближнего,  как самого себя.

       - Как, разве мыслимо, любя Бога, вкушать скоромное в пятницу?

      -  Я всегда  ел  то, что  мне давали, ведь я  был слишком  беден, чтобы давать кому-то обед.

     -  Но,  любя Бога и  будучи  справедливым,  нельзя разве быть настолько благоразумным,  чтобы  не доверять  все  свои  житейские  похождения первому встречному?

     - Я поступал всегда именно так.

     - Могу  ли  я, творя добро, избавиться от паломничества к святому  Жаку Компостельскому?

     - Я никогда не бывал в этих краях.

     - Должен ли я  заточить себя в уединенное убежище вместе с компанией дураков?

       - Что до меня, я всегда совершал небольшие путешествия меж городами.

      - Должен ли я встать на сторону греческой или латинской церкви?

      -  Я не делал никакой разницы между иудеем и самаритянином, когда жил  в свете.

     -  Отлично,  если  все  это  так,  я  избираю  вас  своим  единственным наставником.

     Тогда  он сделал мне знак  кивком,  исполнившим  меня утешением. Видение исчезло, но при мне осталась чистая совесть”. 

“Чистая совесть” Вольтера осудила убийство евреев.  В этом он проявил себя представителем не только Просвещения восемнадцатого века, но и предтечей революций девятнадцатого.  Однако общественное сознание, как эпохи Просвещения, так и эпохи революций, тем не менее, хорошо различало “иудея и самаритянина”, - евреев и всех остальных.  Генрих Маркс, который полностью поддерживал Вольтера, читал его сочинения своему сыну Карлу.  Тем самым он посеял семена осуждения религии, что стало для Карла Маркса одним из центральных постулатов его жизни.   Но Генрих безнадежно обманывал себя, если думал, что Вольтер и другие философы выделят место для него в этом новом мире.  Дух рациональной терпимости, не распространявшийся на религию евреев, не распространялся и на евреев, как людей.  Именно сыну Генриха выпадет показать это со всей ясностью.   Многие общественные идеи часто пытаются обосновать историческими аналогиями.  Так нацистский антисемитизм связывали с современным неоязычеством, что, как мы видели, в частности выводилось из арийской одержимости лесными нимфами.  Вольтер был антисемитом, что достаточно ярко видно в его издевательски карикатурном отношении к Спинозе, но он был антисемитом, который обосновывал свои взгляды на евреев в терминах классической античности.  Греческие и римские язычники, отрицательно относясь к отказу евреев “принимать пищу за одним столом с другими”, считали это свидетельством их внутреннего несовершенства.  “Упрямое предпочтение евреев пребывать в среде подобных”, по мнению Тацита, служило доказательством “непримиримой ненависти, с которой они относятся к остальному человечеству”.  Вольтер обосновывал ненависть к евреям тем, что… к евреям всегда относились плохо.  В знаменитом письме к Цицерону (“Письмо Меммия к Цицерону”, 1771, - Примечание переводчика),  всячески восхваляя Цицерона за его резко отрицательное отношение к евреям, Вольтер писал: “Евреи – все без исключения – рождены яростными фанатиками, подобно тому, как бретонцы и германцы рождаются блондинами.  Я ни капельки не удивлюсь, если в один день эти люди станут смертельной опасностью для человечества”.

Основной целью Вольтера было освобождение человеческого сознания от тисков иррациональной и насильственной религии.  Поэтому он должен был оправдать свое патологическое неприятие евреев, как таковых, какими-то другими – не религиозными – причинами.  “Вольтер был антихристианин, - пишет Артур Гертцберг, - поэтому он полностью отказался от обвинения евреев в убийстве или отрицании Христа.  Он предложил новый принцип для обоснования ненависти к евреям: присущий только им, внутренний врожденный характер”.  Гертцберг так суммировал важность этой “революционной” идеи, внедренной в саму суть эпохи Просвещения: “Постулат, согласно которому новое общество должно следовать идеям классической античности, стал главным источником послехристианского антисемитизма в девятнадцатом столетии.   Связывающим звеном, человеком, который отказался от предубеждений христианских столетий и представил новые, интернациональные, светские обоснования антисемитизма от имени европейской культуры (- Выделено переводчиком), а не религии, был Вольтер.  Причины несостоявшейся эмансипации евреев в Европе были заложены в эмбрионе еще до начала самого процесса”.  Но неужели ненависть к евреям действительно может быть обоснована без “ предубеждений христианских столетий”?  И можно ли объяснить неудачу эмансипации неким “базовым” языческим антисемитизмом, как если бы Тацит и Цицерон были источником преступлений невинных Торквемады, Изабеллы, Павла IV?  С еврейской точки зрения, возможно, античная римская ненависть может выглядеть подобной христианской, поскольку обе были основаны – в своей сути – на отказе евреев признать чужих богов. 

В античные времена это заставляло евреев отказываться сидеть за одним столом во время праздников, посвященных римским богам.  В христианские – аналогичным было непризнание божественности Иисуса.  Но язычество никогда не определяло себя в противопоставлении иудаизму, в отличие, начиная со второго поколения, от христианства.  В этом заключается решающая разница, что я пытаюсь показать на протяжении всей этой книги.  Если же посмотреть с нееврейской стороны, то не может быть сомнения, что традиционная демонизация евреев христианами, начиная с канонов Нового Завета, имела проникающее и всеохватывающее влияние на жизнь общества, даже если антихристианин Вольтер имел основания не выпячивать это на первый план.  Основания, по которым он “пропустил” христианские столетия.  Интеллектуальная структура антисемитизма Цицерона помогла Вольтеру поверить в возможность такого пропуска.  Но откуда, как не из окружавшей культуры, мог Вольтер заразиться таким яростным, нерациональным, “врожденным” недоверием к евреям?  Эта культура была одним из звеньев того, что Малькольм Хэй, один из первых католиков исследователей антисемитизма, назвал “цепью ошибок” из глубин христианского прошлого.  Эта цепь, как мы видели, можно протянуть от  многочисленных пап нового времени к св. Бернарду, от него - к св. Хризостому, от него, через св. Амвросия, прямиком к св. Иоанну-евангелисту.  Другими словами, попытка опираться в поисках источника современного антисемитизма и иррационального отторжения группы людей исключительно на языческую традицию, чтобы преуменьшить значение в этом христианства, сама по себе иррациональна.  Равно как и усилия христиан наших дней преувеличивать языческую основу  вольтеровского взгляда на евреев. 

В одном из самых монументальных исследований антисемитизма в 20 веке, книге “Источники тоталитаризма”, Ханна Арендт, исходя из совершенно других оснований, совершает подобную ошибку.  Она видела как христианская, в основном религиозная, ненависть трансформировалась в новейшее время в очевидно светский, подчеркнуто нерелигиозный феномен.  Она совершенно определенно показала, что радикальное различие между нацистской ненавистью к евреям и многовековым христианским антисемитизмом берет начало в эпохе Просвещения.  Но Арендт пришла к такой мысли потому, что ей, как историку, живущему после Холокоста, казалась совершенно невыносимой идея о непрерывности воздействия этого феномена.  “В связи с последней катастрофой, которая привела евреев почти к полному уничтожению, - пишет Арендт, - тезис о вечном и неизменном антисемитизме представляется еще более опасным, чем когда бы то ни было.  Сегодня на основании этого можно оправдать евреененавистников в преступлениях, размеры которых никто раньше не мог предположить”. Арендт, по-моему, ошиблась.  Мы неоднократно показывали, как ненависть к евреям в одну эпоху удобряет и подготавливает почву для другой.  И, несмотря на то, что в новые времена эту ненависть, как правило, определяют по-другому, тем не менее, антисемитизм новой эпохи от этого не становится менее ожесточенным.  Но это, тем не менее, не значит, что мы оправдываем участников этого процесса.  Наоборот, представляя историю в виде непрерывного процесса, называя каждое звено в “цепи ошибок” и называя каждого участника этой бесконечной драмы, мы можем призвать к ответу каждого участника.  В начале этой книги мы назвали наше повествование  драмой, с традиционным началом, которое ведет к середине, которая в свою очередь приводит к концу.  Драма не является только последовательностью эпизодов: “Король умер, а затем умерла королева”.  Нет, драма предполагает “Король умер, а затем королева умерла от печали”.  Последствия действия – печаль– это то, что нас интересует. 

Развлекательное чтение и история, представленная последовательностью эпизодов, предполагает вопрос – “а что дальше?”  Но в драме, как ее когда-то определил Фостер, мы спрашиваем – “почему?”  Ответ на этот вопрос можно найти только в анализе причин и следствий.  “Не смотрите на эти эпизоды как на отдельные, - обычно говорит судья присяжным, - это звенья одной цепи”.   Если видеть историю таким образом, если обращать внимание на некоторые основополагающие события-причины и тщательно анализировать последствия происходящих событий, то у нас есть шанс выйти за пределы традиционного для нашей культуры облегченного объяснения “эпизодов” истории.  Когда реальное событие объясняют как случайное и беспричинное, то предполагают, что действующие лица этого события не несут за него моральной ответственности.  По такой схеме, например, банковские счета и произведения искусства убитых евреев существуют сами по себе в закрытых бухгалтерских книгах швейцарских банков и в “искренне ничего не знающих” об их происхождении  музеях, а не как звенья одной конкретной исторической цепочки.  Такая моральная устраненность и отстраненность определяет современный моральный релятивизм, показывает, почему глубокое моральное понимание Шоа  и “плата по счетам” оказались пока не под силу современному западному обществу.  Это тот самый моральный паралич, которого совершенно обоснованно боялась Арендт.   И не случайно эта бедность морального воображения, определяемая как обычная отстраненность, имеет свой источник в самодовольной иллюзии эпохи Просвещения, которая представляла свое время – время Разума и Смысла – настолько превосходящим другие, что без тени сомнения допускала исторический разрыв во времени, отсутствие непрерывности во взаимосвязи с прошлым.  

Если Вольтер утверждал, что его идеи развились благодаря и исключительно Цицерону, это не значило, что так было на самом деле.  Если гитлеровская паранойя в отношении евреев была раздута светским и неоязыческим расизмом современного ему мира до размеров античной и средневековой христианской  ненависти к евреям, то для чего и кому понадобилось забыть о том, что христианская история находится в центре этого эпизода истории?  Ненависть, в конце концов, остается ненавистью.   Современные нерелигиозные течения нашли новые способы клеветы на евреев, но их порыв – в этом суть – основан на религиозной мистерии в такой же мере, как и у Великих инквизиторов. Привычка “отфутболивать” серьезный исторический взгляд на происходящие и происходившие события сыграла важнейшую роль в двух мастерски разработанных антиеврейских стереотипах девятнадцатого столетия.  В создании одного из них непревзойденным маэстро показал себя Карл Маркс, экс-христианин, ставший евреененавистником.  Во втором, по иронии судьбы и истории, “этот еврей Маркс”, в определении Гитлера, стал классическим козлом отпущения.  Эти два взгляда на евреев, дополняя друг друга, станут новым определением современного еврея.  Нигде они не обретут такой “реальности”, как в католическом воображении.

Еврей – революционер, еврей – финансист

Проведя детство и юность в Трире, Карл Маркс не мог не знать об еврейских погромах 1820-х годов в Рейнских землях.  В 1834 году, в шестнадцатилетнем возрасте, Маркс прошел конфирмацию в лютеранской евангелистской церкви.  Есть все основания полагать, что он, по определению Падовера, впитал христианские антиеврейские предрассудки, которые были совершенно типичны для его друзей и соседей – как протестантов, так и католиков.  Тем не менее, важно обратить внимание на лютеранскую традицию, к которой он, пусть формально, принадлежал.  Как мы уже отмечали, германский антисемитизм оказался таким агрессивным и насильственным в немалой степени благодаря наследию Мартина Лютера.

“Неприличный запах смерти”, который У. Х. Оден почувствовал в Европе сентября 1939 года (речь идет о знаменитом стихотворении “1 сентября 1939”.  В известном русском  переводе английское слово “unmentionable” переведено -  “неприличный” – Примечание переводчика), имел своим источником, согласно писателю,  “протухшие” программы великого реформатора, которые стали причиной безумия “от Лютера до наших дней”.

Биограф Лютера, Ричард Мариус, так комментировал эти слова Одена – и многих других, связывающих патологию нацизма с учением Лютера: “Хотя евреи для него были только одним из врагов, против которых он ополчился с одинаковой яростью, хотя, безусловно, его отношение к евреям нельзя сравнить с отношением к ним испанской инквизиции, и хотя, без всякого сомнения, Лютер не является причиной прихода Гитлера, ненависть Лютера к евреям является самой безобразной частью его наследия.  И это - очень серьезная проблема.  “Еврейский вопрос” находится в центре его понимания религии.  Он видел в евреях непрерывную во времени моральную порочность, которую не видел в католиках.  Он никогда не обвинял папистов в преступлениях, которые, по его мнению, совершили евреи”.

Поэтическая метафора Одена, когда мы связываем ее с известной нам судьбой  европейских евреев в 20-м веке, напоминает об очень важных проблемах христианства.  В самом центре всего нашего повествования находится чрезмерное  сосредоточение Церкви на смерти Иисуса.  Оно началось во времена Константина, прогрессировало во времена Крестовых походов и было обосновано Ансельмом в теологии “искупления вины”.  Дальнейшее логическое развитие этой тенденции во время Reconqista и инквизиции привело к тому, что смерть превратилась в акт веры.  Символом этого времени стало замещения лика Христа на христианских иконах изображением креста.  После того, как смерть превратилась в ключевой аспект теологии и культа, уязвимость евреев, повинных в этой смерти, стала сама собой разумеющейся.  Конечно, есть определенная ирония в том, что поскольку страдания и смерть Христа определяют основной смысл Его жизни – смысл христианского спасения, то страдания христиан прославляются как подобные страданиям Христа, в то же время страдания евреев продолжают быть доказательством их греха неприятия Христа.  Такое “позитивно-негативное” восприятие страданий и смерти остается  католическим парадоксом, но Лютер сумел выйти за рамки парадокса, превратив смерть в абсолют, что, в свою очередь, привело к трагическим последствиям для евреев.

Для самого Лютера профессиональное отношение к  религии началось после того, как он испытал ужас приближающейся смерти во время урагана.  Именно тогда он поклялся стать монахом.  Воплощение в одержимого смертью христианина напрямую связано с реальным страхом возможной смерти, с неизбежностью смерти.  Мариус замечает, что, например, статья “Об евреях и их лжи”, опубликованная в 1543 году, была написана непосредственно после смерти его любимой дочери Магдалены, умершей на его руках. 

«После этого страдания Лютера стали почти непереносимыми, он очень остро  воспринимал ужас смерти, одновременно с этим все глубже погружаясь в веру.  Эта комбинация горя и надежды, возможно, привела к тому, что ему понадобилось выплеснуть свои эмоции на кого-либо.  Евреи как раз и оказались удобной мишенью, так как являлись подтверждением его самых глубоких страхов: что Иисус не воскрес из мертвых и что у христиан нет надежды победить смерть».  Евреи, таким образом, отвергали не только стандартные претензии христианской веры, но единственную надежду этого конкретного человека.  Смысл трубного гласа для Лютера был в меньшей степени теологический, чем интенсивно персональный, в прямом смысле, физически ощущаемый.

Существует общее мнение, что Лютер был поглощен мыслями о грехе, вечных муках и спасении, но Мариус убедительно показывает, что реальной причиной его теологического рвения был ужас смерти, и евреи стояли на его пути к спасению.  Евреи были в центре его сознания потому, что противостояли  последней надежде, удерживающей его от безумия.  Это было справедливо не только из-за того, что они отрицали в христианской вере (негативный аспект) или утверждали в Моисеевых законах (позитивный аспект).  Гораздо важнее для Лютера был сам факт их существования, именно это приводило его в бешенство.  То, что они успешно сопротивлялись всем попыткам миссионерства, выжили, несмотря на чудовищное антиеврейское насилие окружающего мира, все это питало его ненависть. Несмотря на все давление, живые евреи отказывались от обращения в христианство, что означало для Лютера простой факт – эти конкретные евреи, как и все евреи вообще, не боятся смерти так, как боится ее он сам.  «Я подозреваю, - пишет Мариус, - что еврейское невероятное терпение, стойкость перед угрозой страданий и смерти и их приверженность своей вере, по определению отвергающей его [веру Лютера], были причиной его страхов и создали в сознании образ некоего «фантастического еврея», образ,  сотканный из нитей ненависти,  так основательно вплетенных в его душу.  Этот фантастический образ расцветет пышным цветом, как нигде, в лютеранской Германии.   Комбинация этого образа с псевдонаучным расизмом двадцатого столетия приведет к созданию современного антисемитизма, соединит фантазию с беспрецедентной жестокостью.  «Тот факт, что ненависть Лютера к евреям и современный антисемитизм по сути вещи разные, не извиняет ни Лютера, ни сам факт.  Это было мерзко само по себе, но наследие этой ненависти в последующих столетиях был еще более мерзким».

Персональный аспект евреененавистничества Лютера и его психопатическая боязнь евреев, как стоящих между ним и его надеждой на спасение – евреи делали смерть абсолютной (-Выделено переводчиком) – это то, что разделяет антисемитизм католицизма и лютеранства.  Это невероятно сложный вопрос; мы же хотим только указать в рамках нашего повествования, что мрачная тень мировоззрения Лютера упала определенным способом на Германию, очевидно, на Гитлера и, вполне возможно, на Маркса.

Когда Лютер наконец был на смертном орде, он, жалуясь на боль в груди, утверждал, что причиной боли были евреи.  В исповеди перед смертью он проклял евреев.  Лютер умер 18 февраля 1546 года.

Днем его рождения было 10 ноября 1483 года.  Через четыреста пятьдесят пять лет лютеранский епископ Тюрингии, Мартин Сассе, радостно возвещал: «10 ноября 1938 года, в день рождения Лютера, синагоги горят в Германии».  Епископ, естественно, говорил о «Хрустальной ночи».  Его восхищение было высказано в послесловии к изданному им собранию антиеврейских речей и публикаций Лютера.  Епископ выразил надежду, что немцы примут близко к сердцу слова, как он сказал, «величайшего антисемита  своего времени, человека, предупреждавшего людей об опасности евреев».

Таким было, пусть еще в развитии, культурное окружение, внутри которого существовал Карл Маркс.  Невозможно разделить католическое и лютеранское влияние на Маркса, поскольку важнее был сам дух окружающей жизни, чем конкретное вероисповедование, да и кто возьмет на себя смелость определить, какая христианская конфессия в Рейнских землях в это время была сильнее?  Мы знаем, что даже ребенком он никогда не был религиозен; его отношение с христианством было весьма формальным и поверхностным.  Но неприятие и осуждение евреев было частью германского воздуха, которым он дышал.  Маркс на собственном опыте получил еще один важный урок о ценности иудаизма, когда он стал свидетелем, с какой легкостью его собственные родители отбросили семейную религию и традицию.  «Трудно найти человека, который бы гордился своим происхождением от неполноценных предков.  Поэтому понятно, что Маркс – всегда знающий о своих еврейских корнях – пытался сбросить с себя эту ношу, эту «вину», стараясь предстать не евреем в глазах других людей».  Так пишет исследователь Эдмунд Сильбернер.  И дальше: «Такое стремление – типичное для его еврейской самоненависти – логически привело к нападкам на евреев.  Его агрессивность в отношении евреев была способом убедить себя и окружающий мир в том, что он - «почти» не еврей, несмотря на наличие десятков раввинов среди его предков».

Нападки Маркса на евреев  имели особый смысл и далеко идущие последствия именно потому, что они шли от Маркса.  Молодым человеком, чтобы получить университетское образование, он уехал сначала в Бонн, а затем в Берлин.  В столице на него оказали глубокое влияние идеи немецких философов Гегеля и Фейербаха.  В 1842 году он вернулся в Трир и стал сотрудничать с кельнской газетой «Rheinishe Zeitung», написав для нее ряд статей.  К концу года он становится одним из редакторов газеты.  Именно в это время тематика его выступлений вдруг приняла странный и малопривлекательный оборот.  В 1843 году в газете была опубликована статья «К еврейскому вопросу».  Эта работа, являющаяся по существу длинной скучной речью, очевидно, берет основные идеи из богохульного описания Фейербахом Иеговы как «пустого места, персонализирующего эгоизм исраэлитов».  Или, как сказал Маркс: «Деньги - это ревнивый бог Израиля, пред лицом которого не должно быть никакого другого бога».

Важно подчеркнуть – перед дальнейшим рассмотрением вопроса об отношении Маркса к евреям – что он был последовательным сторонником эмансипации евреев.  Но он понимал эмансипацию строго в секулярном смысле.  Подобно Вольтеру, он сосредоточил свое внимание на том, чтобы всячески преуменьшить культурное и историческое значение религии.  Для этого он сфокусировал свой анализ на «действительном еврее-мирянине, не еврее субботы... а еврее будней».  Целью Маркса было показать, что - в отличие от христианства – у евреев было гораздо больше неприятных качеств, чем только религия.  Невидимой для нас сегодня движущей силой статьи была общеевропейская дискуссия о проблемах еврейской эмансипации после того как упали, а затем были опять отстроены стены еврейских гетто.  Либерал Маркс совершенно естественно поддерживал эмансипацию.  Аналогичной позиции придерживалась и «Rheinishe Zeitung», одним из владельцев которой был Дагоберт Оппенхейм, из вечно падающих и вечно подымающихся кельнских Оппенхеймов, известной финансовой империи нового времени. 

Но что-то в еврейской теме затронуло самые потайные струны в душе Маркса, что-то такое, что эффективно перечеркнуло его либерализм.  Даже если он сам не мог объяснить свое иррациональное отношение к евреям, сегодня мы можем это сделать.  Сотканная в Трире грубая канва истории, покрыла его с головой, лишила его возможности увидеть мир таким, какой он есть.  Корни отношения к евреям у Маркса произрастали из средневековой клеветы на евреев, представлении их ростовщиками.  Именно эту характеристику он довел до уровня, убийственно подавляющей все остальные.  Для этого Маркс вспомнил все старые средневековые манипуляции: сначала давайте вынудим евреев к определенной деятельности, а затем будем их в этом обвинять и за это ненавидеть.  Ненавидим евреев за ростовщичество?  Замечательно, давайте определим евреев, как ростовщиков.  Главной работой Маркса, конечно, была критика бессердечного капитализма и в статье, о которой мы будем говорить, это уже чувствуется.  Но там, где со временем он станет знаменитым, демонизируя капитализм, в этой статье, занимая ту же нишу, оказываются евреи.  Дьявол принимает форму “действительного еврея”.

 “Вопрос о способности еврея к эмансипации превращается для нас в вопрос: какой особый общественный элемент надо преодолеть, чтобы упразднить еврейство? Ибо способность к эмансипации современных евреев есть отношение еврейства к эмансипации современного мира. Это отношение с необходимостью вытекает из особого положения еврейства в современном порабощенном мире. Постараемся вглядеться в действительного еврея-мирянина, не в еврея субботы, как это делает Бауэр, а в еврея будней. Поищем тайны еврея не в его религии, — поищем тайны религии в действительном еврее. Какова мирская основа еврейства? Практическая потребность, своекорыстие.

Каков мирской культ еврея? Торгашество. Кто его мирской бог? Деньги. Но в таком случае эмансипация от торгашества и денег — следовательно, от практического, реального еврейства — была бы самоэмансипацией нашего времени. Организация общества, которая упразднила бы предпосылки торгашества, а следовательно и возможность торгашества, — такая организация общества сделала бы еврея невозможным. Его религиозное сознание рассеялось бы в действительном, животворном воздухе общества, как унылый туман. С другой стороны, когда еврей признает эту свою практическую сущность ничтожной, трудится над ее упразднением, — тогда он высвобождается из рамок прежнего своего развития, трудится прямо для дела человеческой эмансипации и борется против крайнего практического выражения человеческого самоотчуждения. Итак, мы обнаруживаем в еврействе проявление общего современного антисоциального элемента, доведенного до нынешней своей ступени историческим развитием, в котором евреи приняли, в этом дурном направлении, ревностное участие; этот элемент достиг той высокой ступени развития, на которой он необходимо должен распасться. Эмансипация евреев в ее конечном значении есть эмансипация человечества от еврейства”.

Менее чем через пять лет после публикации “К еврейскому вопросу”, и только после того, как началось сотрудничество с Ф. Энгельсом (1820-1895), Маркс публикует “Коммунистический манифест” (1848).  В этой работе его прежний призыв к “упразднению предпосылок” антисоциального иудаизма заменен требованием покончить с классовым обществом.  В “Капитале” (1867, 85, 95) его мерзкое высказывание о еврейском “торгашестве” – слово, скорее всего, ассоциируется с навязчивым поведением рыночных торговцев – трансформировалось в существенную критику рыночного капитализма.  Вместо повтора старой песни о необходимости дезинтеграции иудаизма путем “натурального” исторического процесса, он пишет о “противоречиях” всех социальных систем, которые в течение исторического времени приводят к разрушению самих себя.  Соответственно, его высказывание о неизбежности рассеивания “унылого тумана” иудаизма преобразилось в рассуждение о судьбе буржуазии, которая “копает сама себе могилу”.

Создается впечатление, что враждебное отношение к евреям подготовило Маркса к отрицанию капитализма.  Справедливо, однако, указать на то, что сведение Марксом еврея до уровня бессовестного торгаша, была характерно не только для антисемитов.  Многие евреи во время общеевропейской полемики пытались удержаться на очень острой грани между самокритикой и самоненавистью.  Теодор Герцль (1860-1904), к примеру, был одержимый сионист, но он полагал, что длительное притеснение евреев в христианской Европе привело к деформации еврейского характера, выразившееся в склонности к мелкому торгашеству.  Притеснения, по его мнению, стали результатом того, что “еврейская мораль оказалась извращенной”. 

Будет ли преувеличением или еще одной ничего не объясняющей абстракцией мнение о том,  что долгоживущие идеи Маркса были “зачаты” в его ненависти к своему народу?  Давайте вспомним “прелестную” девушку из Трира, которая в 1096 году вырвалась из рук насильников-крестоносцев и бросилась в бурлящий Мозель.  Кто такой этот Карл Маркс, чтобы распространять свое мнение об евреях и на нее?  Он льстил себе, думая, что его выводы были сделаны на основании рационального изучения истории и экономики.  В действительности, его осуждение евреев, его высокомерные моральные поучения были простым повтором извращенных обвинений христианских проповедников, даже если Маркс всячески подчеркивал свое полное отвержение их религии.  Маркс был очень горд своим рассмотрением “действительного еврея”, но его клеветническое представление о “предмете,” по словам Падовера, было ”почти абсолютным непониманием, возможно, умышленным, жизни и идей народа, из которого он вышел”.  Он в  одинаковой степени не знал и не понимал как реальный характер евреев своего времени, так и евреев прошлого.

Огромную роль в дальнейшем развитии антиеврейских стереотипов сыграл тот факт,  что в статье “К еврейскому вопросу” Маркс по существу создал новый образ еврея.  Он, разумеется, и в этом случае не был первооткрывателем – образ еврея, как квинтэссенции материализма возник до него – но Маркс придал ему классически законченную форму.  Сарказм его языка стал символом болезни общества.  Использованные им слова, неважно – его собственные или “одолженные” у кого-либо, были, как минимум, провокационными: “химерическая национальность еврея есть национальность купца, вообще денежного человека”.   В своем зрелом анализе он на долгие годы представит эту фигуру не евреем, но капиталистом.  Однако в европейском воображении и, конечно, в социалистическом воображении, именно благодаря Марксу, образ еврея и образ капиталиста станут равнозначными.  Еврейский “финансист”, как цель для революционной ненависти, станет доминирующим образом эпохи.  В очередной раз воображаемый “еврей” превратится в ключевой пункт для спасения (или проклятия) человечества.

(Существует мнение, что критики Маркса слишком сосредоточены на ранней, «юношеской» - по определению одного исследователя (Дон Козленко) – работе.  Критики считают, что переписка Маркса со своим учителем Моше Гессе, их совместная критика юдофоба Бакунина и более поздняя работа Маркса «Анти-Дюринг» аннулируют многочисленные глупости статьи «К еврейскому вопросу» и показывают позднего Маркса чуть ли не юдофилом.  Желающие могут ознакомиться с мнением Дона Козленко на форуме сайта  - Примечание переводчика)

Ассоциация евреев с банковским делом, как хорошо известно, выросла из средневекового ограничения.  Евреи не могли стать членами гильдий или владельцами земли, но вынуждены были заниматься разрешенным им - и часто более никому – ростовщичеством.  Церковь запрещает одалживать деньги под процент, хотя это никогда не останавливало многих христиан, включая священников, от подобной практики.  Так как церковная стигма лежала на ростовщиках, а также потому, что по понятной причине берущие в долг не любят “злопамятных” кредиторов, христианам-ростовщикам было крайне выгодно создать миф о еврейском доминировании в обмене денег и кредите.  Миф как обычно ничего не говорил о причине, из-за которой евреи оказались близки к финансовой деятельности, но напрямую связывал эту деятельность с основами иудаизма.  С точки зрения христиан разве весь еврейский законодательный кодекс – эти 613 заповедей – не был о “сложении и вычитании”?  Разве все эти ограничения не говорят о некой духовной скупости?  Или, к примеру, постоянное подчеркивание необходимости честно трудиться не является частью взаимовыгодного торгового договора с Богом?  Исходя из того, что евреи торгуются с Богом, следует прямой вывод, что они будут торговаться со всеми вокруг.  Другими словами, реально наблюдаемая способность евреев к финансовой деятельности, объясняется не определенными случайными факторами, включая притеснение, которые развили такие способности, а какими-то внутренними свойствами иудаизма.  В таком точно духе размышлял и Маркс, когда писал свою осуждающую, полную предубеждений, статью.  Интересно, но его не остановило даже то, что одним из “евреев-финансистов”, был Абрахам Оппенхейм, человек финансирующий «Rheinishe Zeitung» и давший Марксу первую серьезную работу.  Маркс стал редактором газеты вскоре после написания “К еврейскому вопросу”, но до публикации статьи.  Вскоре газета закрылась – она была слишком либеральной для прусского читателя.

В первой половине XIX века на финансовом небосклоне Европы появилось несколько крупных еврейских семейных банков.  Они опирались на родственные отделения в различных городах и странах, поддерживая тесные отношения друг с другом.  Кроме Оппенхеймов широко известными стали банковские дома Ротшильдов, Селигманов, Варбургов и Сассунов.  Эти финансовые магнаты смогли трансформировать недостатки насильственной геттотизации в коммерческий успех в относительно открытом обществе.  Очень скоро в глазах завистливых и обиженных европейских обывателей они стали представлять “типичного еврея”, несмотря на то, что подавляющая масса евреев находилась под страшным финансовым давлением, характерным для людей потерявших в гетто практически все.  Например, в 1800 году во Франкфурте жило 600 еврейских семей, абсолютное большинство жило в Judengasse, в гетто.  Шестидесяти семьям принадлежала половина состояния общины, нескольким – удалось стать частью финансовой элиты города, одному – Ротшильду – банкиром континента.  Далеко от того, чтобы быть “типичными евреями” эти люди, скорее, были подобны тем редким “домашним” евреям средневековых времен, которым позволялось быть врачами, советниками, а иногда и банкирами королей, епископов и римских пап.  Такая традиция существовала почти непрерывно вплоть до Ренессанса.  Для поддержания мифа об “еврее-финансисте” старательно поддерживалась традиция “еврея-исключения”.  Она была использована против рядовых евреев, когда исключение стали определять как норму.  Религиозная неприязнь трансформировалась в политическую и экономическую, и в который раз евреев “назначили” ответственными за судьбу нееврейского населения – судьбу, по определению, несчастную.  Таким именно образом, ранняя  - написанная в Трире – статья Маркса “К еврейскому вопросу”, вместе с его более поздними подстрекательными работами, “внесла свой вклад”, по словам Лоуренса Степелевича, “в формулировку того убийственного равенства между иудаизмом и эксплуатирующим капитализмом, формулировку, поддержанную с огромным энтузиазмом доктриной национал-социализма”.

Каждый может почувствовать иронию в очередном витке долгой истории евреев: людей, которых ненавидели за их униженное положение, стали ненавидеть за их привилегии.   Но очень скоро ирония приняла еще более странный вид – в то время, как некоторые евреи стали играть лидирующую роль в развитии современного финансового капитализма, другие евреи стали лидерами интеллектуальной и политической оппозиции этому.  Большинство социалистов были не евреями, но многие, особенно в Германии, были.  Например, из шестидесяти евреев, избранных в Рейхстаг между 1871 и 1930 годами, тридцать пять были социалистами.  Очень немного евреев было на ранней стадии развития революционной активности в России, но по мере распространения марксистских теорий к концу 19 столетия их число резко увеличилось.  Все это происходило несмотря на очевидный антисемитизм самого социалистического движения.  Соперник Карла Маркса по Первому Интернационалу, русский социалист Михаил Бакунин, поддерживал теории Маркса, но самого его называл не иначе как «этот еврей».  С другой стороны, в советской России официально никогда не упоминались еврейские корни основателя марксизма.  Каждый использовал «еврейскую карту» себе на пользу, часто подходя к проблеме с противоположных сторон.  Так в поздние сталинские времена работы Маркса вспомнили для теоретической поддержки государственного антисемитизма; в свою очередь, антисталинская русская православная церковь поддерживала ненависть к евреям в своей борьбе с государством.

К концу двадцатого столетия остатки русского коммунистического движения выделяли себя из других политических движений на платформе откровенного антисемитизма.  Виктор Илюхин, лидер коммунистической фракции в русской Думе, нападая в декабре 1998 года на Бориса Ельцина и характеризуя постсоветский экономический развал, как «геноцид», говорил: «Массовый геноцид был бы не возможен, если бы внутренний круг Ельцина состоял из основной этнической группы, а не исключительно из евреев».  Как писал обозреватель в «Boston Globe»,  Илюхин «использовал одну ложь, чтобы объяснить другую».  В России не было постсоветского геноцида и большинство окружающих Ельцина не были евреями.

Революционные движения девятнадцатого столетия включали социализм, коммунизм, анархизм, марксизм и прочий радикализм десятка различных направлений.  Со временем, те, кому эти движения угрожали, перестали видеть различия, предпочтя им знакомый чужеродный образ.   Если «финансист» трансформировавшись в «интернационалиста» противоречил основным националистическим идеалам, то – о, сюрприз – то же самое уже относилось и к «социалисту».   Если понятие «кабал» относилось к еврейским банкирам, секретно манипулирующим финансовыми рынками, то автоматически оно же стало применяться и в отношении революционных организаций.  Обвинение в «материализме» стало обвинением двух различных подвидов евреев: обыкновенная жадность, в одном случае, и «исторический материализм» - в другом.  Каждый вариант был отражением античных обвинений, исходящих к Павлу, к тому, что еврейский «закон» противостоит христианскому «духу».

В Европе было несколько серьезных революционных событий в 1830, 1848, 1871 годах.  С каждой революцией европейские массы все очевиднее видели своего врага.  В каждом экстремальном случае виновными были евреи.  Массы ненавидели евреев, находящихся на обоих полюсах динамического развития европейской истории: революции и эмансипации.  Развитие одного полюса помогало развитию другого, одна ненависть питала другую.  Было совершенно очевидно, что общество найдет подлинную причину противостоять освобождению евреев, не очевидным было то, что общество найдет две причины.

События 1871 года в Париже драматизировали смертельную угрозу революций и утвердили образ евреев, как революционеров.  В немалой степени это произошло с помощью Карла Маркса, для которого еврей по-прежнему был прежде всего финансистом и который отозвался на события Парижской коммуны с редким красноречием.

В 1870 году силы Наполеона III (1808-1873), считавшего себя защитником католицизма, были разбиты прусской армией.  Поражение во Франко-Прусской войне принесло хаос во Францию, и, прежде всего, в Париж, где во время длительной осады население голодало.  Когда наконец Наполеон принял условия Отто фон Бисмарка (1815-1898), Железного канцлера и создателя современной германской нации, то почти немедленно началось восстание в «гражданской» армии (ополчении).  Восставшие объединились с рабочими, либеральными политиками, богемой, интеллектуалами и другим – всеми, кто не хотел восстановления протухшей монархии.  В этой обстановке была организована Парижская коммуна, революционная организация, контролирующая город почти три месяца.  Коммуна, по словам одного из ее учредителей, «провозгласила смерть всем тиранам, священникам и пруссакам».

Регулярная армия выступила из Версаля, после чего в городе начались бои, голод и террор.  Безумие террора коммунаров захлестнуло Париж.  Казни и убийства напугали даже сочувствующих Коммуне европейских либералов, но Маркс не был в числе испуганных.  В это время он был мало кому известный завсегдатай библиотек и музеев Лондона, куда он был выслан из Германии и Франции после неудачного восстания 1848 года.  Он уже был автором книги об экономической теории и многочисленных статей, опубликованных в основном в New York Herald Tribune, и был сотрудником пролетарского Интернационала, организации, стоящей в авангарде профсоюзного движения.  Но только отклик на события в Париже сделал его знаменитым.

После поражения Коммуны 30 мая 1871 года, Маркс из уютного и безопасного лондонского убежища выступил со статьей, которой суждено было стать широко известной.  В статье «Гражданская война во Франции», адресованной коммунарам, говорится: «Париж рабочих с его Коммуной всегда будут чествовать как славного предвестника нового общества. Его мученики навеки запечатлены в великом сердце рабочего класса. Его палачей история уже теперь пригвоздила к тому позорному столбу, от которого их не в силах будут освободить все молитвы их попов».   Эта романтическая защита Коммуны принесла Марксу первое европейское признание.  Даже находясь в  Лондоне он сумел предстать «львом» европейской революции, которая получила новое Евангелие в виде «Капитала».  Маркс стал символом революции.  Для европейских реакционеров – монархистов, военных, католиков (особенно священнослужителей), земельных аристократов, новых буржуа-индустриалистов и большинства многочисленного буржуазного среднего класса вскоре основной характеристикой Карла Маркса стала не его знаменитая борода, а – «этот еврей».

Римско-католическая церковь, наиболее очевидный элемент монархического режима, стала особой мишенью для насилия коммунаров.  Архиепископ Парижа был взят в заложники и зверски убит (вместе с 63 другими заложниками.  Маркс в своей вышеупомянутой статье оправдал это тем, что тенденцию брать – и убивать - невинных заложников начали прусские захватчики. – Примечание переводчика).  Этот удар католики Европы восприняли очень персонально.  В Риме, где итальянская гражданская война была в самом разгаре, убийство в Париже не добавило католикам добрых чувств в отношении революционеров.  После этого решающего года революция стала для католиков причиной самых сильных из когда-либо испытываемых страхов.  Их трудно обвинять в преувеличении: начиная с насилия коммунаров и продолжая кровавым насилием последующих событий, осуществляемых адептами экономической и политической теории Маркса, революции под предводительством коммунистических движений доказали свою непримиримую вражду к человеку.  Но отныне, в определенной степени благодаря сложившемуся представлению о Марксе, эта радикальная новая угроза стала определяться старыми стереотипами.

Настолько глубоко внедрилась в католическое сознание воображаемая связь революции и евреев, что даже в наше время мы постоянно видим рецидивы этой болезни.  В ноябре 1998, католический священник, работающий в важном отделе в Ватикане, связанном с представлением и работой над канонизацией новых католических святых, не смог себя сдержать в ответ на критику некоторых евреев по поводу канонизации папы Пия Двенадцатого.  Иезуитского священника, официального адвоката (релейтора) процесса канонизации папы звали Петер Гампел.  Когда Аарон Лопез, посол Израиля в Ватикане, предложил замедлить процесс, пока не станут открытыми все документы военного времени, отец Гампел взорвался.  Согласно австрийской газете «Der Standart», Гампел заявил, что «такая критика заставляет задуматься о том, что евреи имеют против католиков».  Евреи, критикующие папу «могут быть частью заговора,  цель которого уничтожить католическую Церковь».  Гампел ссылался на антикатолическую историю коммунизма, начиная с его зарождения и кончая расцветом при Сталине.  «Коммунистический манифест» Маркса и Энгельса был еврейским по рождению, как и утверждение, что религия является опиумом народа.  80% первоначального советского правительства были евреи.  Евреи руководили всем коммунистическим движением». (Эта цитата из «Справочника для католиков», популярного издания в Германии 1930-х годов.  Автор справочника – архиепископ Конрад Грёбер. – Примечание переводчика).

Соединив вместе критику отца Гампела и Виктора Илюхина, сказанные практически в то же время, мы воочию убедимся в современном продолжении традиции: евреев критикуют в Риме - как коммунистов, в то же время в Москве коммунисты обвиняют их как агентов антирусского геноцида.

Не удивительно, что отца Гампела обвинили в антисемитизме.  В ряде интервью он пытался оправдаться, например, тем, что его не так поняли и - «у меня много еврейских друзей.  Я не критиковал евреев в общем, я критиковал только некоторых.  Но поскольку Церковь проходит процесс осознания своих ошибок, то я ожидаю и от противоположной стороны того же.  Некоторые евреи причинили значительный вред Церкви».  И в другом месте: «Это исторический факт, что многие большевики, преследующие католическую Церковь, а также русскую православную церковь, были евреями.  Это чистая правда».  Это напоминает характеристику Ватиканом дела Галилея как «обоюдное непонимание», как если бы ошибки были с обеих сторон.  Отец Гампел в заключение сказал: «для двух сторон было бы хорошей идеей признать свои ошибки».

Герхард Бодендорфер, глава координационного совета еврейско-христианского диалога в Австрии, в письме-протесте, адресованном иезуитам и послу Ватикана в Австрии, писал: «Я крайне удивлен, что официальное лицо, занимающее очень важную позицию в Ватикане, не может освободиться от старых, совершенно очевидно несправедливых обвинений...  Конспиративные теории о мире иудаизма, соединенные с антикоммунистической полемикой, являются классически низменным антисемитизмом.  Поведение Гампела показывает, что он не в курсе доктрины Церкви, которая ясно и полностью осуждает такой антисемитизм».

Попытаемся, однако, понять причину, по которой Гампел так усердно защищал папу Пия XIII.  Назначенный Ватиканом адвокат папы, был внутренне абсолютно убежден в том, что коммунизм является «еврейским» преступлением.  Он аргументировано утверждал, что не существует никаких доказательств возможности влияния папы на нацистов и Гитлера.  Папа был ограничен действиями «за кулисами» официальной дипломатии.  Но остается вопрос: почему папа не боролся против нацизма также бескомпромиссно, как он  боролся с коммунизмом?  Мы говорили об этом раньше: ни один рожденный католиком нацист – ни Геббельс, ни Гиммлер, ни Борман, ни даже Гитлер, который умер официальным католиком и после самоубийства которого глава католической церкви Германии распорядился исполнить Реквием, - никогда не был отлучен от Церкви.  Но как отметил Ганс Кюнг, «Пий XIII ни на секунду не задумался после войны, в 1949 году, когда он одним росчерком пера отлучил от Церкви всех католиков-коммунистов в любой части мира».  Этот моральный акт, в рамках морального абсолютизма, показывает со всей ясностью, что папа мог сделать в 1943 году.  Яростная оппозиция Церкви в отношении коммунизма никогда не была под сомнением.

Наиболее важной частью общности отношения к евреям между Церковью и нацизмом было двойное определение евреев как финансистов и революционеров.  С католической стороны такому определению было придано определенное направление, которое удобно показать на знакомом американскому читателю примере.  Священник Чарльз Кафлин (Charles Coughlin) (1891-1779) – «radio priest» - был невероятно популярен в Соединенных Штатах в 1930-е годы.  В приснопамятном 1938 году его газета, «Social Justice», опубликовала «Протоколы Сионских Мудрецов», известную фальшивку, впервые напечатанную в России в 1905 году.  «Протоколы» представляют из себя как бы стенограмму секретного заседания мирового сионистского конгресса, планирующего мировое господство евреев.  Полезность фальшивки для антисемитов – особенно в Германии 30-х годов – заключалась в «доказательстве» навязчивой идеи о еврейской конспирации.  Дьявольский сговор, естественно, заключался в том, что интернациональный кабал еврейских финансистов достигал порабощения мира путем еврейского финансового доминирования.  «Протоколы» оказались полезными и Кафлину, который изо всех сил боролся против золотого стандарта.  Взамен он предлагал «нееврейский серебряный стандарт».  Преклонение перед золотом пришло от евреев, которые верили, как проповедовал священник в радиопередаче «золото – священно, золото – это богатство, золото более важно, чем человек или жилье, в котором он живет».  Золотой стандарт был «теорией европейских евреев».  Местные банкиры Wall Street были, по его мнению, «современными Шейлоками,   ... наращивающими жир и богатство».

        Кафлин был разносторонний антисемит, который среди прочих регулярно использовал термин «коммунистический еврей».  В одном из номеров «Social Justice», в том же 1938 году, он писал: «Почти без исключения интеллектуальные лидеры... марксистского атеизма в Германии были евреями».  Историк Алэн Бринкли показал, что эта и подобные образцы клеветы в колонке редактора были фактическим плагиатом из речей Геббельса, главного идеолога нацизма.

 

(продолжение следует)

 

 

 

---

   

---

    
         

___Реклама___

---