Джеймс Кэрролл

Меч Константина

Церковь и евреи. История

Шестая глава

Перевод Игоря Юдовича

(продолжение. Начало в №9(81) и сл.)

От переводчика:

Начало шестой главы было опубликовано три года назад

http://berkovich-zametki.com/2007/Zametki/Nomer9/Kerrol1.htm

Эта работа посвящается памяти отца, Моисея Ароновича Юдовича.

Приношу искреннюю благодарность Элиэзеру Рабиновичу, Борису Дынину и особенно – Элле Грайфер, прочитавшим этот текст и существенно его улучшившим.

Революция в Риме: папские евреи

Кульминацией революционного столетия для католической Церкви стал Первый Ватиканский собор (декабрь 1869-октябрь 1870). В общей сложности это был двенадцатый Вселенский собор; по традиции его назвали по месту сбора – базилики св. Петра в Ватикане. Около восьмисот епископов представляли в основном Европу. Только сорок восемь были из Соединенных Штатов, и многие из них были недавние эмигранты. Председательствовал на Соборе папа Пий IX, непримиримый противник всего так или иначе связанного с либерализмом. Авторитет папы на его собственной территории был под угрозой из-за роста итальянского национализма, и национализм, сам по себе, считался враждебным распространению гражданского и теологического авторитета Церкви за пределы государственных границ. Католическая идеология совершенно очевидно проигрывала в соревновании с идеологией либерализма. Папа видел решение проблемы в том, чтобы убедить епископов в необходимости максимального усиления авторитета своей власти – и он добился своего.

Ватикан I издал декларацию в поддержку Пия IX. В декларации, Pastor Aeternus, в частности говорилось: «Когда римский понтифик говорит Ex Cathedra, то есть в исполнение своих должностных обязанностей, как пастырь и учитель всех христиан, в силу того, что он является высшим органом церкви, он определяет доктрину о вере и нравственности, которые должны соблюдаться в Церкви, он наделен божественной силой, обещанной ему благословенным Петром, и этим определяется непогрешимость, которой Спаситель божественной волей наделяет Его церковь».

Хорошо известно, что католическая Церковь утверждает непогрешимость своего лидера, папы римского, в вопросах «веры и нравственности». Но мало кто осознает, что первое формальное декларирование этой доктрины случилось только в момент сравнительно недавнего кризиса, когда сама структура традиционной веры и власти Церкви оказалась под угрозой полного разрушения. Эта книга совсем не о борьбе за папскую власть, но мы уже много раз видели как абсолютизм теологических претензий и стремление к усилению церковного универсализма вели прямиком к новому витку притеснения евреев. Очень скоро, в последующих главах, мы увидим, что отношение Церкви и евреев в новейшее время совершенно определенным образом переплетено со стремлением папства к увеличению духовной и политической власти. Декларация непогрешимости папства, на самом деле, стала важнейшим поворотным пунктом нашей истории. Ситуация, в которой эта декларация была принята, говорит нам все, что нужно знать для понимания смысла доктрины непогрешимости для католиков и евреев.

Доктрина папской непогрешимости была принята 18 июля 1870 года, только два года после объявления Наполеоном III самоубийственной мобилизации против Пруссии и буквально накануне формального начала Франко-Прусской войны. Этот Наполеон был наследником французской монархии, а не республиканского духа революции 1789 года. Его солдаты с 1866 года находились в Риме для защиты и охраны папы. По существу, Наполеон был последним защитником римско-католической Церкви от окончательной катастрофы, к которой она шла многие столетия. Через нескольких недель после объявления французами войны армия Наполеона III была разбита в решающем сражении у Седана, города в северо-восточной Франции. Спустя несколько месяцев война закончится трагедией Парижской коммуны и убийством парижского архиепископа.

В Италии было на подъеме the Risorgimento – движение за независимость, объединение страны и конституционную власть. Анти-папские националисты, которые уже лишили папу власти в большинстве папских территорий за исключением Рима и окрестностей, были близки к «окончательному решению вопроса». Папы обладали политической властью над различными землями начиная с четвертого столетия, но историческая ситуация нового времени стала совершенно другой. В 1791 году папская территория во Франции, с центром в Авиньоне (папство владело этим важным анклавом с 1309 года; семь пап фактически провели все свое время в этом городе. – Примечание переводчика), была отобрана французской республикой. Затем, в 1861 году, итальянцы, возглавляемые Джузеппе Гарибальди (1807-1882) и Виктором Эммануэлем II (1820-1878) «освободили» папу от большей части территории середины итальянского сапога, включая второй по величине папский город – Болонью (еще во время Наполеоновских войн папство потеряло свои главные итальянские владения: Ферарру, Равенну и Болонью; некоторые из них были возвращены решением Венского конгресса 1815 года. – Примечание переводчика).

Начальный параграф Pastor Aeternus говорит об этом прямо.

«Так как врата ада поднимаются отовсюду с возрастающей изо дня в день ненавистью к этому фундаменту, заложенному Богом, чтобы ниспровергнуть, если возможно, Церковь, мы считаем необходимым ради защиты, сохранения и возрастания католической паствы, с одобрения Святого Собора, предложить всем верным учение, в которое они должны верить и которое должны поддерживать в своем основании, учение о незыблемости и природе примата Святейшего Престола, на котором зиждутся сила и надежность Церкви, согласно древней и неизменной вере Вселенской Церкви, а также воспретить и осудить заблуждения, столь вредные для паствы Господней».

Неминуемое усиление одного из абсолютных авторитетов Церкви требовало экстраординарного «проталкивания» другого. По словам Ганса Кюхнера, ответом на «крайне низкий уровень политики» был «крайне высокий уровень догматизма». В ответ на вопрос недовольных отцов Ватиканского Собора, которые не видели в многовековой церковной традиции особой поддержки предлагаемой доктрине (примерно 20 % были не согласны с определением «непогрешимости папы»; после того, как вопрос был поставлен на голосование 61 епископ покинули зал в знак протеста), папа Пий IX заявил: «Я есть традиция!». Тем не менее, несмотря на определенное сопротивление Pastor Aeternus была принята. Декларация, ссылаясь на давление политического и социального кризиса текущего момента – «в наше время» – провозгласила:

«Пастыри всех чинов и всех обрядов и верные, каждый в отдельности и все вместе, должны находиться в иерархическом подчинении и истинном послушании в вопросах, касающихся не только веры и нравственности, но и порядка и управления Церковью, распространенной по всему миру. Также, сохраняя единство общения и исповедания веры с папой Римским, Церковь является одним стадом с одним пастырем. Таково учение католической истины, от которого никто не может отойти, не подвергнув опасности свою веру и свое спасение».

Очевидно, что настроенные «отойти» включали все растущее количество либералов, республиканцев, националистов и революционеров всех возможных мастей. Папство в 19 столетии превратилось в оплот фундаментализма, противостоящий новым идеям. «Неверно, абсурдно и, скорее всего, просто признак сумасшествия, – утверждал папа Григорий XVI в 1832 году, – что мы должны предоставить и гарантировать индивидууму личную свободу сознания; это одна из самых безумных ошибок… С личной свободой непосредственно связана свобода прессы, самая опасная свобода, ужас от которой не имеет предела». Глядя из 21-го столетия, такая оппозиция Церкви любым проявлениям либерализма и подтверждение такой оппозиции в конце ХХ века во время папства Иоанна Павла II, представляется бóльшим, чем просто борьба за власть. Тем не менее, как всегда, все сводится к внутренним человеческим чувствам и интересам. «Вся совокупность либерального мировоззрения виделась многим лидерам Церкви, основанной на представлении о человеке, как одиноком индивидууме, лишенном какого-либо понимания смысла и цели жизни», – пишет социолог Ален Вольф. Как убедительно показало 20-е столетие, наследие либерализма предыдущего века оказалось крайне противоречивым, но беда католицизма заключалась в том, что он крайне негативно реагировал не на реальные изменения в жизни, а всего лишь на угрозу изменений.

Нелепость ситуации заключалась в том, что папа Пий IX пришел к власти в 1846 году имея репутацию либерала, предложив реформы, которые должны были высвободить Церковь из тисков духовной блокады. Он начал с амнистии политических заключенных и – наиболее показательно – с разрушения стен римского гетто. «17 апреля 1848 года, в канун песаха, – пишет Германн Фогельштейн, – евреи римского гетто во время празднования первого седера были напуганы глухими ударами топоров. Но страх вскоре сменился неописуемой радостью… Это был конец трехсотлетнего периода, который в Книге Иошуа назывался "повторением Исхода"».

Радость, однако, была не долгой. Еще до полного освобождения из гетто и до того как либеральные реформы папы принесли какие-либо плоды, в городах Европы разразилась революция 1848 года. Как и в других местах, рабочие и прочие обездоленные городские элементы вышли на улицы Рима. Папа Пий IX был вынужден бежать из Рима, переодевшись простым священником. В то время как он находился в ссылке в городе Гаета, в Риме было сформировано революционное правительство, в которое вошло несколько евреев. Статус евреев стал символом нового порядка – так же, впрочем, как и старого – но с обратным знаком.

Австрия, Испания и Франция объединились под знаменем Наполеона III в борьбе с революционным движением. Французская армия, после продолжавшейся более месяца жестокой блокады, захватила Рим и вновь посадила папу на трон св. Петра. Безусловно, для папы Пия IX все эти потрясения не прошли бесследно. В Рим вернулся во многом другой человек. «Наступило время беспросветной реакции», – пишет Фогельштейн. Мы уже говорили о том, что евреев немедленно назначили в «козлы отпущения». «Революционеров безжалостно преследовали, евреев загнали обратно в гетто… насильственные антиеврейские указы не заставили себя долго ждать». Недавний миротворец стал тираном, и отстроенные стены гетто опять окружили евреев.

Папа Пий IX росчерком пера отлучил от Церкви итальянских националистов, включая весь сардинский Савойский двор. Он проклял либералов всех сортов. К 1864 году папа закончил «Конспект ошибок» (“Syllabus of Errors»)“, в котором перечислил 80 ошибок в философии, теологии и политике. В последовавшей энциклике “Quanta Cura” он предал их анафеме. В прокламации папа отрицал, что «римский понтифик может и должен примирять и отождествлять себя с прогрессом, либерализмом и современной цивилизацией». Закончив с теологическим осуждением, папа перешел к атаке на модернизм на всех фронтах. В конце концов, он назовет модернизм «синтезом всех ересей». К концу своего самого долгого в истории Церкви тридцати двухлетнего правления папа, отчетливо понимая, что он проигрывает в своей борьбе, предпринял отчаянную попытку остановить прогресс. Он собрал Первый Ватиканский собор с целью привлечь всех епископов на свою сторону. Безопасность Церкви и безопасность папы стали по существу одним и тем же.

Но не только Церкви. Многие видели в либерализме и модернизме начальные ростки полного разрушения цивилизации и, как стало ясно в двадцатом столетии, в этом был определенный смысл – либерализм и модернизм действительно имели свою темную сторону. У Церкви, пожалуй, были серьезные основания для подозрений, поэтому попытка лидеров Церкви разработать кризисную стратегию, частью которой объявлялась духовная непогрешимость папы, имела некоторый смысл. Французский роялист, Жозеф де Местр (1754-1821) первым обосновал тезис непогрешимости папы в своей работе “Du Pape”. Его аргументы были привязаны к системе традиций, которые он защищал. «Нет общественной морали и национального характера без религии. Нет европейской религии без христианства. Нет христианства без католицизма. Нет католицизма без папы и нет папы без верховной власти, которой он наделен». Католики, поддерживающие эти аргументы, показали себя такими яростными их защитниками еще и потому, что они видели себя защитниками гораздо более важных принципов, чем просто очередных прерогатив Церкви. Логика Местра казалась несокрушимой для ее сторонников: «Не может быть человеческого сообщества без управления (правительства), не может быть управление (правительство) без суверенитета и суверенитет без принципа непогрешимости». Если следовать такой логике, то папа является единственным человеком, который мановением руки может удержать поток неминуемых социальных потрясений, сам при этом дав им выгодные для себя определения. Принцип непогрешимости – это рука папы.

«Последний Собор 19-го столетия был собран папой Пием IX для того, чтобы осудить ошибки нового времени пишет теолог Вальтер Каспер, – подобно тому, как Тридентский собор был призван признать незаконными доктрины реформистов 16-го столетия. Целью было представить непогрешимость авторитета папы новым лекарством, которым можно вылечить болезни общества, приобретающего новые формы».

Кардинал Джон Генри Ньюман (1801-1890) был одним из многих, сомневавшихся в подобной логике и, соответственно, в принципе духовной непогрешимости. Он, как и многие другие лидеры Церкви, знал историю своей церкви. Он знал, что список пап включал не только моральных дегенератов, но и еретиков. Один из них, Гонорий Первый (625-638) был осужден Церковью не как грешник, но как человек, проповедавший ошибочную доктрину. Ньюман предвидел в будущем собрание вселенского собора, целью которого станет «изменить правила навигации таким образом, чтобы отныне и рыбацкая барка св. Петра следовала пути непогрешимости». Такой собор действительно был собран папой Иоанном XXIII в 1962 году. Это был так называемый Ватикан II. Несмотря на обещающее начало, собор сделал удивительно мало для изменения старого курса. Все заботы Церкви были настолько сконцентрированы на борьбе с модернизмом, что даже после Ватикана II, который в основном подтвердил большинство старых стереотипов, формальное осуждение «ошибок» требовалось от всех молодых клириков в виде «Присяги против модернизма». Она не была отменена вплоть до конца 60-х годов. Я был обязан принять ее – это было обязательное условие моего рукоположения. Но даже в более поздние времена Церковь не прекратила свою борьбу, правда под новым лозунгом борьбы с релятивизмом. Как пишет Вольф: «Папа Иоанн Павел II, при всей своей героической оппозиции к коммунизму, стал тем, кто возглавил, казалось оставленный в девятнадцатом веке крестовый поход против либерализма». Именно Иоанн Павел II сделал больше, чем кто-либо другой для беатификации Пия IX в сентябре 2000 года.

Папа Пий IX для католиков-либералов моего поколения был фигурой совершенно одиозной. В нем мы видели главную причину резкой интеллектуальной «заторможенности» Церкви. В нашем воображении он являлся символом прошлого, которое, как мы считали, никогда не повторится. Очень скоро мы поняли свою ошибку. Начальным толчком к прозрению было решение Ватикана в 1979 году лишить Ганса Кюнга missio canonica, – права преподавать теологию. Кюнг был моральным образцом и главным теологическим примером для нашего поколения. Ярость Ватикана по отношению к нему последовала после выхода книги «Непогрешимость? Расследование». Книга была опубликована в 1970 году, но только с приходом Иоанна Павла II в 1978 году на нее обрушился поток яростной критики. Очень скоро стало понятно, что он воспринял вызов Кюнга очень персонально.

Иоанн Павел II, сдерживая вторую волну либерализма, имел все основания опираться на пример Пия IX, борца с первой волной. Оба лидера в начале своей деятельности пережили сильные душевные потрясения, оба видели угрозу самому существованию Церкви, и оба – по этим причинам – реагировали на попытки ограничить власть папы по защите Церкви еще большим ожесточением в борьбе за личную власть. Именно думая о сохранении своей позиции во главе Церкви, Пий IX во время Ватикана I потребовал от епископов Церкви безоговорочной поддержки. Торжественное провозглашение доктрины папской непогрешимости, как верховного принципа, заменяющего традиционную примиряющую коллегиальность, имело смысл только как акт духовного сопротивления беспощадной угрозе самого существования института Церкви.

Для епископов, многие из которых на своей «шкуре» испытали прелести революций и изгнание из родных мест, модернизм не был отвлеченной философской проблемой. Скорее, это было прямое свидетельство насилия, и часто – вооруженного насилия, распространявшегося подобно пожару от одного епископства к другому, в конце охватившего целые страны. С поражением католической Франции, с приходом бисмарковского антикатолического Kulturkampf в Германии и последующими демократическими реформами в немецкой католической церкви (осужденной папой, как «американизм»), наконец, с поддержкой в Великобритании антиклерикального национализма, казалось, весь мир противостоял наследию Петра. И – самым ужасным – была ситуация в самой Италии. Папа и его епископы видели себя в кольце блокады.

Через несколько дней после поражения французов при Седане итальянские националистические войска окружили Рим. Французы отступили без сопротивления, но солдаты папы поклялись защитить город. Епископы Первого Ватиканского собора спасались бегством, оставив свои нерешенные идеологические и теологические споры будущим поколениям (продолжение последовало только через 90 лет). После короткого сопротивления папа приказал вывесить белый флаг. Двадцатого сентября 1870 года солдаты Джузеппе Гарибальди и Виктора Эммануэля вошли в город. Эта дата навечно сохранена в названии главной магистрали города, via Venti Settembre, которая проходит мимо Quirinale, дворца, который с шестнадцатого века был летней резиденцией пап. Отныне ему суждено было стать – еще одно унижение Церкви – местом пребывания нового конституционного монарха. (с 1947 года Quirinale станет резиденцией итальянского президента). Папа Пий IX оказался в Ватикане в роли «заключенного». Только в 1929 году другой папа, Пий XI, заключит с Муссолини так называемый Латеранский договор, по которому папа получит полное суверенное право на Ватиканский анклав.

Что все это означало для евреев? Мы видели, что приливы и отливы итальянского Risorgimento бросали итальянских евреев из одной малоприятной неопределенности в другую. В 1796 году евреи были освобождены из гетто, но затем быстро опять водворены в него. Такая же история повторялась в 1808 и 1816, 1830 и 1831, 1848 и 1849 годах. Мы видели, как евреи стали символом в борьбе между Церковью и силами ей противостоящими. Евреи имели статус вечного оппозиционера, поэтому не удивительно, что стандартным выражением для перечисления смертельных врагов Церкви стала фраза «Масоны, протестанты и евреи». Для большинства католиков эмансипированные и ожившие евреи стали обобщающим символом людей, ненавидящих Церковь. Непоколебимая решимость Церкви в эпоху революций держать евреев под «колпаком», приводила к последовательным антисемитским политическим решениям. Католическое ультрамонтанство – «движение по сдерживанию либеральных новшеств внутри Церкви, – по определению историка Корнберга, – мобилизовало антисемитизм для борьбы с либерализмом».

Но не менее важным для католиков был и теологический фронт, где в отношении евреев все было без перемен со времен Августина. Убеждение св. Августина, что евреям надо позволить существовать, но не преуспевать, предполагало сохранение иудаизма как отдельной, отличной и всячески ограниченной религии внутри большой христианской культуры. Эмансипация полностью отменяла такую теологию, а идея ассимиляции без принятия христианства была теологически бессмысленна. Не надо забывать, что характерными чертами «народа свидетелей» считали отличие, ограниченность и явную неполноценность. Еще со времен провозглашения Sicut Judaeis папой Каликстом II сразу после Первого крестового похода папы воспринимали такой подход как само собой разумеющийся. Тогда, и много раз в последующие времена, папы прямо вмешивались и часто предотвращали попытки христианской толпы совершить насилие против евреев. Но при этом они предпочитали не замечать взаимосвязь между «официальным» теологическим очернением евреев и «неофициальными» погромами. Тем не менее, большинство пап думали о себе как о защитниках евреев; в порядке вещей было думать также и самим евреям. Но некоторые из пап, особенно начиная с Павла IV, загнавшего евреев в гетто в 1555 году, настолько жестко настаивали на теологически обоснованных ограничениях, что сама идея о папском протекционизме превратилась в абсурд.

В 1870 году, когда произошла кульминация вышеописанного теологического давления, даже сами евреи воспринимали «насилие христианского режима», по определению Фогельштейна, как закон природы. Фактически, папская политика насильственной геттотизации с большим или меньшим насилием и принуждением в разные времена сама оказалась следствием католической теологии. То, что гетто для внешнего некатолического мира по мере продвижения века модерна и прогресса становилось все более неприемлемым, никак не отражалось на взгляд церковной верхушки. Очевидный смысл того, что по мере сдачи одной позиции за другой и сокращения владений Церкви до 35 гектаров ватиканского анклава, гетто имело еще меньше смысла, чем в прежние времена, все время не доходил до католического сознания. Наоборот, чем больше блокировали папство, тем жестче укрепляли стены гетто. Римское гетто, практически единственное оставшееся крупное городское европейского гетто этого времени, непрерывно укреплялось и отстраивалось после каждого разрушения. Путь к еврейской «эмансипации» был всегда очевиден для Церкви, и гетто выполняло важную роль в направлении евреев на этот путь. Естественно, этим путем было крещение.

«Папские евреи» по-прежнему обязаны были присутствовать на любой церемонии обращения еврея в христианство. Еврейские дети находились под постоянной угрозой насильственного крещения из-за санкционированной Церковью традиции похищения детей. При этом важно заметить, что усиление внимания к обращению евреев ясно говорит о том, что Церковь отказалась от идей и искушения времен инквизиции с ее законами о «чистоте крови». Католическая теология, настаивающая на крещении, опиралась на идею религиозного несовершенства иудаизма, но определенно не на биологическое или расовое несовершенство отдельного еврея. Иудаизм, как религию радикального отрицания Иисуса, могли определять и объяснять врожденным злом, но еврея, как человека, нет. Такая позиция стала доминирующей в католицизме девятнадцатого столетия, хотя не общепризнанной: как мы говорили раньше, иезуиты исповедовали доктрину «чистоты крови» вплоть до двадцатых годов следующего века.

Все же важно отметить, что вновь обретенная доктрина обращения отделила Церковь от растущей тенденции расового антисемитизма нового времени, даже если сама эта тенденция уходила частью своих корней в идею «чистой крови» времен инквизиции. Некоторые из новых антисемитов были католиками, но само движение было скорее секулярное, чем религиозное. Новый расизм ни минуты не колеблясь применил псевдонаучные «открытия» в биологии к евреям, отрицая саму возможность включения евреев в социальную или национальную жизнь европейских обществ. Слово «антисемитизм» было впервые использовано в 1879 году одним из последователей такого подхода. Вильгельм Марр, немецкий журналист утверждал, что евреи не только угроза высшей арийской расе, но стремятся по возможности захватить весь мир. Паранойя такого рода станет визитной карточкой расового антисемитизма. Второй важной частью нового антисемитизма – и мы видели это раньше на примере Карла Маркса и Спинозы – станет убеждение, что религиозное конверсия ничего не меняет в идентификации евреев.

Как бы Церковь не отрицала такой подход, она одновременно отрицала и эмансипацию евреев. Последнее было причиной усиливающейся враждебности к Церкви евреев и либеральных критиков. Либералы утверждали, что деградация евреев – что традиционно в глазах Церкви «доказывало» несовершенство евреев и подтверждало их статус «свидетелей» – была вызвана отношением к ним христиан, а не «слепотой» еврейской религии. Некоторые католические теологи поддержали такие «либеральные» аргументы, подобно тому, как это сделал Абеляр столетиями раньше. По словам Жака Корнберга, характеризующего оппонентов папского абсолютизма, «у евреев и либеральных католиков был общий враг. Ненависть к евреям пестовалась теми же застрявшими в средневековье силами, что навязали Церкви ультрамонтанство, «Конспект ошибок» (1864) и декларацию папской непогрешимости (1870), теми силами, которые верили, что им одним открыта полная правда и окончательная истина».

Для церковного истеблишмента даже сегодня – воистину древняя традиция – является стремление определить место и судьбу евреев. Эмансипация евреев, в противоречие прежним утверждениям в ошибочности еврейского пути, являлась по существу нарушением глобального порядка, в котором Бог в обличии Христа пришел в мир искупить ошибки евреев. В этом причина того, что каждый папа, возвращающийся к власти в революционном девятнадцатом столетии, начинал с восстановления гетто.

С каждым таким изменением судьбы евреев ситуация в сыром анклаве на берегу Тибра все больше ухудшалась. В 1867 году в гетто была эпидемия холеры. Из когда-то более чем десятитысячного населения осталось меньше половины. В свою очередь, половина из оставшихся жила на благотворительную помощь, поступающую извне. Фогельштейн писал: «Возможно, экономическая ситуация в гетто никогда не было хуже, чем 20 сентября 1870 года. Хотя весь город радостно встречал итальянских освободителей, нигде эта радость не была такой искренней и благодарной, как среди евреев. Их унижение было самым глубоким, для них не существовала свобода, их нищета была самая ужасная. Они не были защищены даже от воровства детей для крещения. Наконец-то они дожили до дня, когда для них взошло солнце свободы, дня возвращения человеческих прав и достоинства, наконец-то они получат дом и страну, как все остальные люди, населяющие Рим. Новое итальянское королевство не различает права своих подданных. Время эмансипации наконец наступило и для старейшей еврейской общины Запада, жившей так долго в самом тяжелом притеснении».

С 1555 до 1870 года римские папы, включая святых, обрекали евреев Рима жесткому, временами – жестокому заключению. Только силы враждебные религии и Церкви смогли разрушить эту систему. Далекие от набожности действия Гарибальди немедленно поставили перед Церковью вопрос о моральной непогрешимости папства, буквально накануне дарованной папам Ватиканским собором. Официальная доктрина Церкви – ex cathedra – в отношении евреев абсолютно ясна, но интересно, как со стороны может выглядеть доктрина папской непогрешимости и наделение папы абсолютным моральным авторитетом после рассказанной нами здесь историей? Как мог викар, наместник Христа на земле, в течение столь длительного времени настаивать на проведении такой политики? Римское гетто поставило эти вопросы перед Церковью, которая признает греховность только своих «грешных сыновей и дочерей», но никогда самой себя.

Власть папства притеснять евреев прямо у стен Ватикана ради соблюдения принципа «дать существовать, но не дать жить» наконец была ликвидирована. Но мощный и наглядный пример унижения евреев римско-католической Церковью не мог пройти бесследно и не отразиться на жизни Европы. Это отражение сказалось и непосредственно сразу после освобождения гетто и в более отдаленные времена. 13 октября 1870 года новое правительство объединенной Италии приняло закон, отменяющий все ограничения против евреев. Иногда историки недоумевают, почему европейцы всего через поколение не протестовали или хотя бы не оценили в полной мере ограничительные законы против евреев, принятые фашистскими правительствами Италии, Германии, а потом и Франции? Почему они не реагировали, когда евреям предписывали что они должны надевать, где жить, какую работу иметь, что читать, на ком жениться и так далее? Многие жители Европы, наблюдая за введением таких ограничений в 1920-30 годах, жили в 1870-м или были детьми тех, кто жил тогда. Европейцы знали из первых рук, знали на собственном опыте, что совсем недавно было время, когда ограничения, которые трудно себе даже представить, были навязаны евреям не именем Дуче или Фюрера, но Иисуса Христа. Фашистско-нацистской компании антиеврейских ограничений прямо предшествовала аналогичная политика католической церкви и не в далекие Средние века, а совсем недавно. Можно с уверенностью сказать, что в 1933 году европейцы прекрасно знали, что Церковь отказалась от антисемитской политики только потому, что ее заставили это сделать. Можно сказать даже больше: вначале нежелание противостоять фашистско-нацистскому унижению евреев, а потом сотрудничество и помощь антисемитским режимам в их уничтожении со стороны абсолютного большинства не евреев в полной мере была подготовлена Церковью. В конце концов, разве в течение трехсот лет хранителем ключей от самого крупного еврейского концентрационного лагеря – вплоть до гитлеровских времен – не был одновременно хранителем ключей святого Петра?

Но последствия папской политики в отношении евреев Рима для двадцатого века были все же в некотором отдалении. Непосредственные же события случились во Франции, где французы были травмированы событиями Парижской коммуны 1871 года, аналогично папистам времен Гарибальди. Не удивительно и не случайно, что в следующем акте трагедии главной жертвой окажется не конкретный еврей, имя которого навсегда станет связанным с этой эпохой, но вся еврейская община, которая даже в разгар событий думала о себе как о свободной и эмансипированной.

Альфред Дрейфус и La Croix

Константин, святая Елена, бесшовный хитон, гвозди Животворящего креста, останки человека, заменившего Иуду; первые сражения Крестовых походов и войск Эйзенхауэра, место рождения Карла Маркса и Клауса Барбье. Разве этого недостаточно для Трира?

Если даже сам Рим во времена святого Августина был уязвим для нашествия варваров, то что говорить о северной столице империи на Мозеле. Германские племена без особых сложностей овладели Триром, вернее – Тревес, как он назывался в пятом столетии. (Вспомним, что имя пришло от Тревери: названия местного племени за пятьсот лет до этого покоренного войсками Цезаря. Первоначально римское поселение на этом месте называлось Августа Треверорум, позднее сокращенное до Тревес).

Евреи жили в Тревес со времен Цезаря. С приходом германцев некоторые из них, возможно для того, чтобы быть сделать свой язык понятнее новым хозяевам, взяли новое имя, созвучное не смыслу, а германскому произношению названия города. Они соединили числительное «три» – drei со словом «нога», но одновременно и «основание, база» – fuss. Таким образом античное имя города Трир стало, по словам историка Майкла Бернса, «лингвистическим скелетом для его родового имени» – как вы уже догадались, имени капитана Альфреда Дрейфуса.

Род Дрейфуса мигрировал из Трира, но не далеко. Поселившись на Рейне в Эльзасе, они оказались в центре конфликта между Францией и Германией в то время, когда силы национализма разделили Европу. Во времена рождения Альфреда, в 1859 году, Эльзас твердо считал себя Францией. Подобно тому, как его родной город Mulhausen сменил свое название с немецкого на более созвучное французскому Mulhouse, так и отец Дрейфусса с той же целью сократил одно «с» в своей фамилии. Но франко-прусская война, так жестоко надругавшаяся над Парижем и решившая судьбу папы в Риме, не пощадила и регион, где жили Дрейфусы. Как часто случается при катастрофах такого масштаба, граница была передвинута – на этот раз на запад – и Mulhouse в 1871 году стал частью новой Германии, которую Бисмарк создавал из союзных княжеств и независимых городов для будущей войны с Францией.

Германская оккупация случилась, когда Альфреду было двенадцать лет. Согласно Бернсу, для Альфреда это было «первой печалью». Дрейфусы были евреями, но ощущали себя прежде всего французами, что было справедливо для большинства эльзасцев. Германская оккупация только усилила французский патриотизм подростка. Семья Дрейфусов была полностью эмансипирована. Дедушка Альфреда, Яков, был рожден еще до Французской революции и в свои зрелые годы был бродячим торговцем в рейнских землях. Но отец Альфреда, Рафаэль, рожденный в 1818-м, ровно через неделю после рождения Карла Маркса, стал сначала известным и успешным купцом, а затем не менее успешным текстильным фабрикантом. В отличие от Маркса – возможно, отражая тот простой факт, что они жили во Франции, а не Германии – Рафаэль и его сын относились к своему еврейскому происхождению серьезно и, в то же время, как к чему-то данному и неизменному. Но поскольку они считали себя французами, а не германцами, еврейство в их глазах никак не мешало полноценному французскому гражданству.

Семья во время детства Альфреда была очень состоятельной, и его братья постепенно стали совладельцами семейного дела. Альфред получил образование в частном лицее в Париже. Хотя по наклонностям он был скорее человек интеллекта, чем действия, тем не менее он выбрал военную карьеру во французской армии. Тень Коммуны все еще накрывала Париж во время его учебы. Страх революции как социального потрясения буквально висел в воздухе. Но римско-католическая Церковь после разгрома Коммуны нашла возможность восстановить свое влияние. Массивная церковь, базилика Сакре-Кер, была построена на Монмартре в ознаменование победы над коммунарами. В то же время радикалы-масоны и класс экономически влиятельных протестантов делали все возможное, чтобы противостоять влиянию Церкви. Парламент Третьей республики отражал всю многогранность различных групп. Такое многоголосие, легко переходящее в несогласие, только усилило противоположное движение в армии к безусловному, вне зависимости от конфессий, поклонению мистической la France. Это поклонение, естественно, способствовало всеобщей поддержке идеи сохранения установившегося порядка, что бы под этим не подразумевалось. Для Альфреда, кроме всего прочего, это означало участие в политическом движении за освобождение Эльзаса и Лотарингии и, безусловно, являлось дополнительной причиной его карьерных амбиций.

Бернс в своей книге сообщает, что Дрейфус был принят в Эколь Политехник, военную академию, которую он закончил в 1880. Чрез десять лет он получил звание капитана и упрочил свою позицию удачной женитьбой. В церемонии, которая состоялась в лучшей синагоге всей Франции, капитан Дрейфус взял в жены двадцатилетнюю Люси Евгению Хадамар. Она была элегантной, хорошо образованной пианисткой, девушкой из очень известной семьи. Ее отец торговал бриллиантами и имел большое состояние. Свадебную церемонию вел главный раввин Франции Цадок Каан, ведущий представитель французского еврейства. Во время церемонии он специально подчеркнул верность «отечеству и религии». Как мы отмечали раньше, тенденция свести еврейство только к религии могла и фактически была использована против евреев, для которых понятие идентификации было гораздо более сложным. Но такая тенденция служила целям гражданского общества того времени, которое было готово считать христианство и иудаизм равноправными религиями только для того, чтобы отринуть обе. Целью рабби Каана было мягко обойти все подводные камни такого представления. Он сказал: «Евреи превыше всего ставят любовь к Франции без всяких ограничений... Они с гордостью... служат расцвету страны и защите ее флага». Эти слова очень точно отражают чувства капитана Дрейфуса. Его еврейство просто не касалось его верности стране. Говоря современным языком, религиозная часть его идентичности была делом частным. В этом общественно-частном противоречии, отражающем противоречие религии и идентичности, мы видим исходный дуализм эпохи Просвещения, восходящий к Декарту.

Люси и Альфред поселились в комфортабельной квартире в Восьмом районе, между Елисейскими полями и Сеной, где жили многие из богатых, состоявшихся евреев, примерно два километра к северу от района, где стоит отель де Виль, и вокруг которого жили евреи победнее. Именно на площади у отеля де Виль святой Людовик сжигал возы с Талмудами в 1242 году. Дым от этих костров вполне возможно мог расстилаться над церковью Сент-Шапель, которую святой король строил для сохранения трофеев, найденных святой Еленой, включая терновый венец Иисуса. Через полтора столетия евреев Парижа изгнали из города. Им не разрешали вернуться почти триста лет.

Но наступили другие времена в Париже. Уже целых сто лет обещание liberté опьяняло евреев. Почти все французские евреи ощущали себя французами, свободно говорили на французском языке. К концу девятнадцатого века в Париже жило около 40 тысяч евреев, включая бежавших от погромов русских и польских евреев. Несмотря на то, что вольтеровская традиция представлять евреев в карикатурном виде была жива и здорова, правила приличия либерализма накладывали определенные ограничения для открытого выражения чувств. И хотя многие католики, особенно священнослужители, предполагали союз евреев с масонами и протестантами, для большинства рядовых католиков «еврейская» проблема становилась все более далекой и не важной. Общество заметно ослабило свое давление в вопросах веры и связанные с ней предубеждения. Все это означало, что Третья республика, возникшая на руинах поражения Наполеона III во франко-прусской войне, действительно была верна своим идеалам. Социальная структура общества, как и экономика, оказались богаче, чем кто-либо мог предположить. Во Франции евреи больше не должны были мечтать стать гражданами, они ими уже были. Но в этом была и новая-старая проблема. Сама верность евреев Республике интерпретировалась силами враждебными прогрессу, силам, стремившимся к возврату античных режимов в Европе, как живое доказательство родства евреев и Революции. Как мы уже говорили, евреев непрерывно обвиняли в эксцессах революции, которая, например, в Париже 1791 года варварски разрушила Сент-Шапель.

В начале своей многообещающей карьеры капитан Дрейфус был наглядным примером достигнутого равенства евреев и французов. Он был принят в один из самых престижных Эколь де Гер, военную академию для старших офицеров, и окончил ее девятым в классе из 81 человека. (Наполеон Бонапарт закончил менее престижную Эколь Милитер одним из последних). В 1892 он получил повышение и был назначен в Генеральный штаб армии. Часто говорят, что он был первым евреем в Генеральном штабе, но точных доказательств этому мы не нашли. Историк Роберт Хоффман показывает, что некоторые евреи к этому времени дослужились до генералов, хотя не ясно были ли они членами Генерального штаба. Сама неопределенность этого вопроса указывает на то, что во Франции того времени это мало кого интересовало.

Известно, однако, что один из его командиров протестовал против назначения именно на основании того, что Дрейфус еврей. На что министр обороны ответил: «Армия не различает евреев, протестантов и католиков. Любое такое выделение является преступлением против Республики». Назначение состоялось. Это событие могло послужить окончательным доказательством того, что эмансипация действует. Вместо этого оно стало началом ее – эмансипации – конца.

Факты так называемого дела Дрейфуса можно коротко суммировать следующим образом. В октябре 1894 капитан Дрейфус был арестован и обвинен в шпионаже в пользу Германии. В течение двух недель Люси ничего не знала о местонахождении мужа и характере обвинения. В конце концов, ей предложили предоставить образцы писем мужа, что она и сделала. Свидетельства против Дрейфуса основывались на рукописных пометках (черновиках), которые содержали военные секреты. Один лист с такими пометками был каким-то образом передан в руки германцев. Армия утверждала, что пометки могли быть написаны рукой Дрейфуса. Люси с самого начала верила в его невиновность и поклялась защищать своего мужа.

Арест капитана Дрейфуса и то, что он был евреем, вызвал жуткий всплеск антиеврейских комментариев в прессе. В декабре Дрейфус предстал перед военным судом, был осужден и отправлен в заключение на Чёртов остров, печально известную тюрьму у берегов Французской Гвианы в Южной Америке (читатели могут вспомнить американский фильм Papillon, действие которого происходит в этой страшной тюрьме. – Примечание переводчика). Он был единственным заключенным на всю тюрьму в то время. На суде он кричал: «Моя единственная вина в том, что я был рожден евреем!» Армия посчитала приговор справедливым, но семья Дрейфуса не отказалась от усилий доказать его невиновность. Министр, который был во главе суда, генерал Август Мерсье, воспринимал всю критику как личное оскорбление, и большинство французского общества было на его стороне. Защитников Дрейфуса, с другой стороны, пресса и общество все больше и больше представляли участниками заговора против Франции. Все дело Дрейфуса на глазах становилось политическим, причем противоположные стороны были определены достаточно быстро и четко: левые и правые, монархисты и республиканцы, католики и новые секуляристы. И все они были повязаны вокруг одного слова – еврей.

Через полтора года один из армейских сторонников Дрейфуса обнаружил рукописный документ, который точно соответствовал тому единственному черновику, на основании которого был обвинен Дрейфус. Было достоверно известно, что этот документ был написан майором французской армии Фердинандом Эстергази. Сторонники Дрейфуса, которых к тому времени называли «дрейфусарами», потребовали пересмотра дела. Требование было отвергнуто, но Эстергази были предъявлены официальные обвинения в военном суде. 11 января 1898 решением военного суда он был оправдан. Двумя днями позже известный писатель Эмиль Золя опубликовал памфлет «Я обвиняю!..», в котором (в виде обращения к Президенту Феликсу Фору, – Примечание переводчика) совершенно бескомпромиссно обвинил всех тех, кто сделал Дрейфуса «козлом отпущения». Золя осудил «гнусный антисемитизм, из-за которого великая, свободная... Франция погибнет, если не излечится». Но он также назвал и имена.

«Я обвиняю генерала Мерсье в том, что он явился, в лучшем случае по слабости рассудка, пособником одного из величайших беззаконий нашего столетия. Я обвиняю генерала Бийо в том, что он, располагая бесспорными доказательствами невиновности Дрейфуса, сокрыл их и нанес тем самым злостный ущерб обществу и правосудию, побуждаемый к тому политическими соображениями и помышляя спасти скомпрометировавшее себя верховное командование.

Я обвиняю генерала де Буадефра и генерала Гонза в том, что они стали соумышленниками того же преступления, один, несомненно, в силу своей приверженности церкви, другой – подчиняясь закону круговой поруки, благодаря которому Военное ведомство превратилось в непорочную, неприкасаемую святыню».

В результате, Золя был обвинен в клевете, после чего последовало формальное осуждение. Золя был вынужден скрыться в Англии.

Однако памфлет Золя изменил общественное мнение вокруг «дела», придал энергию и уверенность в своей правоте многочисленным сторонникам Дрейфуса. Давление общественности на армию резко возросло. В августе 1898 полковник Хурберт Анри признал, что во время первого расследования он подделал документы, обвиняющие Дрейфуса. После этого Анри покончил с собой. Кассационный суд назначил новое расследование. Поздним летом 1899 после возвращения заключенного во Францию состоялся второй суд. Все высшее командование Франции, не говоря уже о генерале Мерсье, видело в этом суде прямую угрозу своей чести. Они объединились в бескомпромиссной борьбе в поддержку решения первого суда. Коллегия военных, возглавляющая суд, выбирая между генералом Мерсье и евреем, выбрала генерала: приговор был подтвержден.

Существуют доказательства, что военные сознательно сделали свой выбор в пользу сокрытия прежних ошибок, особенно когда стало понятно, что на кон поставлена честь и карьера генерала Мерсье. Но консервативная французская публика, поддерживающая армию, не знала и не интересовалась деталями процесса. Для этих людей выбор был прост: генерал или еврей. Для поддерживающих миф «старой доброй Франции» было немыслимо даже предположить, что Мерсье и другие офицеры могут лгать. Мерсье был символом старого порядка. «Дело Дрейфуса» со всей очевидностью показало, что «старый порядок» был в определенной степени обманом.

Несправедливость второго суда была слишком очевидной. Немедленно после суда Президент Третьей республики Эмиль Лубэ амнистировал Дрейфуса. 19 сентября 1899 он был освобожден из-под стражи. Для Дрейфуса, его семьи и многочисленных сторонников этого было не достаточно. Они продолжали настаивать на полной реабилитации. Даже для некоторых из лагеря дрейфусаров это было чересчур, они видели в этом «еврейскую наглость».

Наконец, в июле 1906 высший кассационный суд Республики – гражданский суд – пересмотрел второе обвинение и отменил решение второго суда. «Дрейфус невиновен!», – писал один из журналистов, объявляя победу «du Droit, de la Justice et de la Verite».

Но к этому времени уроки «дела» заставили задуматься некоторых евреев. Журналист-еврей, освещающий процесс, увидел в нем, а также в вызванном им и широко поддержанном народом махровом антисемитизме, причину отказаться от идей ассимиляции и эмансипации, как цели. Его звали Теодор Герцль. Вскоре он основал Всемирную сионистскую организацию, что в свое время привело к созданию государства Израиль.

Дрейфуса восстановили в армии и даже повысили до майора. Он оставался французским патриотом. Во время Первой мировой войны он в звании полковника командовал артиллерийским соединением и сражался под Верденом. Позже армия никак не отметит его заслуги в войне, это станет последним знаком неуважения. В 1931-м, документы найденные в Германии, окончательно докажут виновность Эстергази, но даже это не изменит официального отношения французской армии к «делу Дрейфуса» и персонально к офицеру-еврею. В 1994-м, к столетию ареста Дрейфуса, армия опубликовала исследование, показывающее главной жертвой «дела» саму армию. В этом исследовании дрейфусары названы социалистами, республиканцами, масонами и радикальными оппонентами «воинскому сословию». Армия даже в 1994 отказалась признать свою вину. Что касается самого капитана Дрейфуса, то в упомянутом исследовании сказано: «Его невиновность сегодня является наиболее распространенной версией среди историков». Французская армия никогда официально не отменила два обвинительных приговора против своего офицера. Статья в Нью-Йорк Таймс по поводу исследования 1994 года называлась: «Через годы «дело Дрейфуса» – незаживающая рана».

Очень нелегко сопоставить «дело» и тот яд антисемитизма, который в результате разлился по всей стране, с более-менее нормальной ситуацией, в которой находились французские евреи до ареста Дрейфуса. Понятно, что нелюбовь к евреям всегда была скрыта в глубинах французского общества со времен Наполеона III и Парижской коммуны вплоть до Третьей Республики, но никто не мог предсказать ту нечеловеческую силу, которой стала ненависть к евреям к концу столетия.

Адвокат Дрейфуса, Эдгар Деманж, дорого заплатит за свою защиту обвиняемого в немалой степени потому, что сам был ревностным католиком. Для многих это выглядело, как минимум, странно.

Некоторые ведущие католики-интеллектуалы совершенно определенно осудили махровый антисемитизм противников Дрейфуса. Например, Леон Блуа в своей книге «Salut par les Juifs», написанной в 1892, для начала высмеял широко распространенный взгляд на то, что Иисус не был евреем. Его подход был выдержан не в современной традиции последнего вселенского собора, а в традиционной католической традиции: отвергая антиеврейское насилие, он относился к евреям, как отвергнутым и проклятым Богом. Утверждение Иисуса евреем не означало признание иудаизма, наоборот, усиливало вину евреев, не признавших в сыне Бога одного из своих. Тем не менее, категорическое осуждение Блуа бессмысленного антисемитизма своего времени стало ярким образцом его красноречия. С самого начала «дела» он освещал процесс исключительно в католической перспективе, и, нападая на противников Дрейфуса, раскрывал их скрытые мотивы. «Все гладковыбритые христиане, пожиратели лукового супа, ... с совершенно восхитительным пониманием и надеждой ждут от войны с евреями возможность обмануть свои жизненные обстоятельства, многие – ускользнуть от банкротства или поправить дела в своих прогнивших бизнесах. Среди них мы видим даже бесчисленных священников – среди которых наверняка попадаются искренние служители Бога – возбужденные надеждой неминуемой драки, в которой будет пролито достаточно крови Израиля, чтобы напоить ею миллионы собак».

Меньшинство католиков-либералов, многие из которых в результате будут подвергнуты дисциплинарным наказаниям как «модернисты», оказались в рядах борцов со все более агрессивным антисемитизмом. Одним из них был поэт Шарль Пеги. Вспоминая «дело» через несколько лет, он афористично заметил: «Все начинается в вере, а заканчивается в политике». Такого рода католики могли бы найти некоторое утешение в письме, написанном папой Львом XIII (1878-1903) в 1898 году, где он осуждал всплеск антисемитизма в Алжире. Лев XIII был относительно либеральный папа, который несмотря на осуждение еретического «американизма» вызвал гнев монархистов, когда призвал французских католиков поддержать Третью республику. «Церковь, – писал папа в энциклике Sapientiae Christianae (1890), – считает, что не ее дело вмешиваться и решать, какая форма государства лучше... при условии, что сохраняется уважение к религии и поддержка морали». Наиболее известной энцикликой Льва XIII была Rerum Novarum (1890), поддерживающая людей труда, хотя, как отмечает Ален Вольф, она была написана с точки зрения традиционной католической общей солидарности, а не как поддержка индивидуальных прав. Но Лев XIII был достаточно противоречивой фигурой и не брезговал поддерживать откровенно антисемитские организации. Его осуждение антисемитизма в Алжире было заключено в рамки частного письма и маловероятно, что католики типа Блуа и Пеги что-либо знали о нем.

Гораздо большим общественным резонансом пользовалось мнение, открыто высказанное в том же знаменательном 1898 году в ватиканской газете L’Osservatore Romano: «Мировое еврейство отныне нельзя извинить или надеяться на его исправление. Евреи обладают наибольшей частью богатства, движимого и недвижимого. Кредиты государств находятся в руках евреев. Евреи заполнили министерства, гражданские службы, армии и флота, университеты и, безусловно, контролируют прессу. Если есть страна, которая более других заслужила право (Выделено переводчиком) на антисемитизм, то это Франция, которая первая дала им все политические права и первая же попала к ним в рабство». Вспоминая долгую историю сопротивления Ватикана ранним попыткам Франции освободить евреев римского гетто и убеждение Ватикана в символической важности унижения иудаизма для сохранения теологического и социального порядка, невозможно прочесть это коммюнике Ватикана иначе, чем «я давно говорил вам об этом». Еще более существенно, что Ватикан говорит об антисемитизме как о «праве», особенно если учесть, что Ватикан обычно вообще избегает говорить о правах, как таковых.

Взрыв ненависти к евреям во Франции по существу стал концом удивительно положительного поворота истории, который привел к невиданной эмансипации евреев Европы в послереволюционное время. Несмотря на указанные выше исключения, этот взрыв был подготовлен и осуществлен римско-католической Церковью. Позже стратегическое использование чрезмерного антисемитизма для укрепления католицизма будет отвергнуто папой Львом XIII, но французская Церковь в самое критическое время объединилась именно вокруг такой политической цели. Сотни, возможно, тысячи священников – «бесчисленных священников», по словам Блуа – посещали антисемитские конгрессы, выступали с антисемитскими речами и их проповеди воспламенили дух католической паствы всей Франции. Были использованы самые обычные стереотипы: евреи-революционеры, финансисты, предатели, убийцы Христа и ритуальные убийцы христианских детей. Эти священники никогда не были одернуты или осуждены своими епископами, которые в свою очередь, никогда не выразили протест по мере того, как одна несправедливость «дела» следовала за другой. Католические епископы других стран, например, епископ Джон Айрлэнд из США, выступали в защиту Дрейфуса, но никто и никогда не подал голос в его защиту в стране, где происходил весь этот скандал. «Ни один авторитетный голос не прозвучал во французской Церкви с протестом против этого юридического идиотизма», – писал один из католиков, защитников Дрейфуса, – «Всеобщее молчание французских священников само по себе является преступлением... Великий моральный авторитет, который представляет Церковь, оказался дутым... она не протестовала, она не пришла в ярость и бешенство, когда подделки, обман и лжесвидетельства были использованы среди бела дня для того, чтобы направить сознание христиан по ложному пути».

Трагедия заключалась в том, что большинство таких христиан были сознательно направлены по «ложному пути», чтобы представить компанию против Дрейфуса святым делом. Другой католик-дрейфусар писал в 1902 году: «Слишком многим католикам, слишком многим священникам, слишком многим так называемым религиозным газетам было разрешено считать поддержку антисемитизма святой обязанностью Церкви. Высшее руководство и епископат, надо отдать им должное, не пошли настолько далеко, они слишком осторожны для этого. Епископы просто ничего не говорили; их благоразумие нашло убежище в молчании, но это молчание, само по себе, ... для других было знаком молчаливого оправдания антисемитизма».

Ничего и близко к «молчаливому оправданию антисемитизма» не было в позициях двух громко лающих газет, которые оказались в первых рядах обвинителей Дрейфуса и евреев. «La Libre Parole» издавалась католиком-популистом Эдуардом Дрюмоном. Его в высшей степени популярная книга «La France Juive», напечатанная в 1886 году, сыграла роль первого грома приближающейся грозы. «Семиты являются людьми денег, жадными, обманщиками, неполноценными и неопрятными; арийцы – энтузиасты, герои, рыцари, честные, правдивые и верные до наивности... Семиты по своим инстинктам – торговцы. У них способности к ремеслам, очевидная гениальность ко всем видам обмена, ко всему, в чем можно провести своих соседей. Арийцы – поэты, крестьяне, монахи и, особенно, военные... Еврей-семит может жить только как паразит внутри цивилизации, созданной другими». Дрюмон первым опубликовал новость о том, что арестованный по подозрению в шпионаже офицер Генерального штаба является евреем. Дрюмон, чья газета имела девиз «Франция для французов!», был во главе борцов против евреев, как «государства внутри государства». Эта старая дребезжащая музыка, которую на расстроенном инструменте пытались играть подобные Дрюмону, писалась по нотам 1789 года, согласно которым еврей должен был получить все, как индивидуум, но ничего, как нация. Предательство евреев заключалось в сохранении родовых связей и в самом существования народа, который нарушал посыл Просвещения о полностью отделенной – маргинальной – религии.

Но эта музыка получила гораздо более мощное звучание после того, как простое «предательство» французских евреев нового времени увязали с архи предательством Иуды и архи преступлением убийства Христа. Античное религиозное содержание ненависти к евреям резко усилило ослабленную «гражданскую» версию антисемитизма. Дрюмон закончил «La France Juive» вопросом: «Что вы видите в конце этого учебника истории? Я вижу одно лицо и только одно лицо я хочу показать вам: лицо Христа, оскорбленного, обвиненного в бесчестии, в ранах от тернового венца, распятого. Ничего не изменилось за 1800 лет. Тот же самый обман, та же ненависть, тот же народ».

Лицо распятого Христа в самом прямом смысле присутствовало на первой странице – перед названием – второй главной антидрейфусарской газеты, газеты ежедневно выходящей в Париже и названной, с трагической откровенностью, Крест (La Croix). Историк Стефен Вильсон называет ее «самым главным рупором католического антисемитизма». Газета обладала особым авторитетом у католиков, поскольку выпускалась «орденом успения» (Assumptionists order), прямыми последователями традиции Августина. «На помощь! На помощь!» писал редактор La Croix 18 января 1898 года, как ответ на опубликованный пятью днями раньше памфлет Эмиля Золя. «Неужели мы оставим нашу любимую Францию в руках евреев и дрейфусаров?»

Настойчивое повторение вопроса только отражало общее игнорирование реальности. Антисемиты везде называли численность евреев во Франции близкой к полумиллиону, в то время как на самом деле их было не намного больше одной десятой этого числа. Всего Францию населяло около 36 миллионов человек. Только в пяти французских городах жило более тысячи евреев, очень немногие из них были религиозными; большинство же старалось изо всех сил полностью ассимилироваться. И в этой ситуации Франция вдруг начала чувствовать себя поглощенной чужим племенем, а Эмиль Золя – его представителем.

На следующий день, 19 января, La Croix стала пугать своих читателей предстоящей революцией, которая в умах французов представлялась хаосом 1789 года, но для парижских читателей дополнительно вызывала в памяти ужасы Парижской коммуны, случившейся менее чем 20 лет назад. «Первая революция была осуществлена Францией в интересах евреев. Революция, которая назревает сегодня, будет осуществлена евреями против интересов Франции. Это показывает благодарность евреев».

В выпуске от 28 января La Croix, как часто и до этого, провела прямую линию от дела Дрейфуса к более общим социальным обвинениям, предлагая анализ всех сил, угрожающих католической Франции и Третьей республике, начиная с сокращения католического образования и ограничения для деятельности священников до более общих ограничений общества в утверждении разделения церкви и государства.

«Мы слишком хорошо знаем, что евреи были инициаторами наших антихристианских законов, что они действовали как кукловоды, прячущиеся за ширмой, дергая струны, пока на сцене перед ничего не подозревающей публикой не появился образ дьявола...

Доказательством того, что людьми за ширмой были евреи, стало то, что в первой серьезной схватке начатой иудаизмом – в той, в которой они объединились с профсоюзами...

Не нужно быть большим умником, чтобы понять, что закон, согласно которому распятие было удалено из наших госпиталей и школ, пришел от тех самых фарисеев, которые обманом убедили людей освободить Варавву и принудили их потребовать смерти невинного Иисуса.

Спаситель умер, сказав о несчастных оппортунистах: «Они не ведают, что творят». Но организаторы еврейского плана слишком хорошо знают, что они творят... Это говорит о том, что евреи-финансисты, так изобретательно и ловко разрушающие Францию... красивыми фразами убеждают наивных граждан, что Иисус был приговорен к смерти на основании Закона...

Утонченное взаимодействие всех проповедников антихристианских законов с могущественным синдикатом дрейфусаров не оставляет места сомнению. Все они – одно целое. Их цель – разрушить армию, разрушить религиозный порядок и передать евреям управление страной».

Или, как сказал Дрюмон: «За всем этим – евреи». В очередной раз выяснилось, что величайшая польза массового антисемитизма состояла в его эффективности для диктаторов всех типов объяснить виной евреев буквально все, что в данный момент было ненавистно людям в их ситуации и в их жизни. Пропаганда La Croix в девятнадцатом столетии стала классическим образцом такой вывернутой логики. Евреи – революционеры и – банкиры; организаторы профсоюзов и капиталисты; тихие внутренние предатели и международные заговорщики. Если же и этого недостаточно, то евреи были и до сих пор остаются манипуляторами невинного Понтия Пилата, обманщиками наивной толпы и убийцами Христа. La Croix прямо называла евреев «народом-убийцей» и открытый призыв этой и других подобных газет к «справедливости» со всей очевидностью показывает, что «юридическое» обвинение евреев в убийстве, подобно шоку электрического разряда, способно разбудить в людях их самые низкие чувства в отношении евреев. Религиозная ложь даже в нерелигиозном контексте была использования для подпитки человеческой ненависти. Так протестуя против увеличения нерелигиозной составляющей в образовании, Дрюмон вспомнил о кровавом навете: «В прошлом евреи воровали тела наших детей, сегодня, обучая их атеизму, они воруют их души». Играя на страхах не забытых со времен Коммуны, La Croix в январе 1899 описывала французский католицизм как «преданный, проданный, высмеянный, битый, оплеванный и распятый евреями».

Во время дела Дрейфуса La Croix стала самой читаемой католической газетой Франции. Среди ее подписчиков было более 25 тысяч священников. Газета была основана в 1880 году для поддержки нового религиозного рвения, возникшего среди французских католиков на фоне увеличивающейся социальной дисгармонии. Например, в эти годы началась религиозная истерия среди набожных католиков в связи с массовым паломничеством (миллионы людей в год) в южно-французский город Лурд, где в 1858 году «произошло» явление девы Марии. Мы остановимся на этом явлении позже. Здесь же необходимо отметить, что это паломничество откровенно направлялось и вдохновлялось клириками, пытавшимися таким образом восстановить связь со все более отстраненной паствой.

Самым очевидным доказательством такой, по существу, оборонительной стратегии в раздувании религиозной истерии была базилика Сакре-Кер на Монмартре. Святость Сердца Иисуса, многократно усиленная ежегодными «Страстями Христовыми», с образом Сердца, проколотого пикой врагов. Она казалось, полностью поглотила сознание павших духом католиков. Культ обесчещенного Сердца Иисуса исторически исходит из движения контрреформации, но только в конце XIX века изображения пронзенного Сердца стали массовым явлением в домах французских католиков, символизируя в том числе и «оскорбленную», находящуюся во вражеской осаде Церковь. Среди главных вдохновителей этого культа был католический орден успения, издатель газеты La Croix.

Сакре-Кер – огромная, белого цвета церковь в византийском стиле. Ее строительство началось в 1876 году в ознаменование победы в борьбе с Парижской коммуной, во время которой был зверски убит парижский епископ. Церковь достроят только после Первой мировой войны, но во время «дела» она уже возвышалась над городом, как символ целомудрия, и глядя на нее каждый парижанин ощущал определенный моральный упрек. Церковь была видна с любой точки города, конечно, за исключением самого Монмартрского холма. Злые языки утверждают, что в этом причина того, что холм облюбовала парижская богема. Пабло Пикассо отразит формы церкви в одной из своих первых кубистских работ, что для верующих станет опровержением наговора. В городском силуэте церковь Сакре-Кер конкурирует с Эйфелевой башней, построенной в 1889 году в память о другой Франции, Франции революции 1789 года. Но для современников дела Дрейфуса, как сторонников, так и противников силуэта Сакре-Кер, главным были совсем не архитектурные формы церкви.

Настоятелем Сакре-Кер был Пер Дегон, член антисемитской организации и широко популярный писатель. «Церковь не враждебна к евреям, как индивидуальностям. Мы молимся за них и надеемся на их переход в христианство, но церковь не может никуда деться от своего подозрения». Это подозрение было сведено к вопросу о распятиях в школьных классах и дебатам о секуляризации образования. «Кто первый выбросил распятие на улицу?», – вопрошала La Croix. И сама же отвечала: «Еврей Герольд», называя имя законодателя Третьей республики. Распятия были удалены из всех государственных учреждений, за исключением армии. Дважды во время чтения обвинительных приговоров Дрейфус стоя выслушивал решение военной коллегии, глядя прямо на распятие на стене зала суда. После оглашения первого приговора, Дрейфус – капитан армии и французский патриот, крикнул: «Да здравствует Франция!» На следующий день La Croix назвала этот крик «поцелуем Иуды».

Такой рефлекторный антисемитизм был больше, чем выражение простой расовой ненависти и больше, чем традиционный религиозный антагонизм. Католический антисемитизм стал религиозным инструментом. В последнее десятилетие 19 столетия, когда Церкви доставалось со всех сторон не только во Франции, но даже в Риме, культивация в обществе такого отношения к евреям способствовала реставрации католицизма. Сотни тысяч читали La Croix и подобные газеты. Более сотни тысяч приобрели «La France Juive» Дрюмона. Мощное психологическое давление этих публикаций, умело направленное на изменение отношения к евреям, однозначно помогло воспламенить угасающее религиозное чувство простого народа и ощущение принадлежности к Церкви. По мере раздувания «дела», перешедшего в новое столетие, ярость и бескомпромиссность замешанных в нем групп совсем не собиралась затухать. Подобно тому, как граждане Франции выбирали между генералом и евреем, они должны были выбрать – именно так ставили вопрос La Croix и La Libre Parole – между католической Церковью и врагами Франции. В этом была одна из причин, по которой лидеры французской церкви, даже те, кто мог возмутиться махровым антисемитизмом наиболее крикливых антидрейфусаров, решили не выступать с его осуждением. По словам Стефана Вильсона, La Croix достаточно умело «использовала антисемитизм, как оружие в компании по ре-христианизации масс». В дополнение, антисемитизм La Croix показал многим французам-не-католикам защитникам армии, что, возможно, их предубежденность против католиков – как выяснилось, таких же защитников Франции, как они сами – лишена основания. Таким образом, с точки зрения церковной политики был прямой смысл не возмущаться позицией La Croix, какого бы уровня дикости она не достигала. Как мы видели, епископы Франции хранили молчание по поводу дела Дрейфуса, но они молчали и по поводу компании ненависти, развязанной La Croix, компании, длящейся годами. «Простые человеческие слова совершенно неадекватны для описания деградации святого ордера, к которому принадлежат эти ужасные монахи», – писал Леон Блуа о религиозном ордене, выпускающем газету.

Из хронологии «дела» мы знаем, что Дрейфус был вторично осужден в сентябре 1899 года и почти сразу амнистирован Президентом Третьей республики. Дрейфусары, входящие в правительство, не могли больше терпеть безобразия творимые антидрейфусарами. После многолетней яростной борьбы французские антиклерикальные силы были настроены не менее радикально, чем католики-антисемиты. После решения Президента они почувствовали, что пришло их время. В ноябре полиция закрыла редакцию La Croix. Правительство потребовало роспуск ордена успения. Большинство его членов эмигрировало в Америку, где они, среди прочего, основали Assumption College в городе Ворчестер, штат Массачусетс. Историк Роберт Хоффман сообщает о том, что в этой связи произошло во Франции: «Несколько прелатов и деятелей церкви меньшего масштаба, которые открыто высказывали симпатию к ордену успения, были наказаны и лишены зарплат, которые выплачивались государством. Но сама газета продолжала выходить, спасенная вмешательством папы, организовавшим передачу собственности простым работникам редакции».

Благодаря вмешательству в последнюю минуту папы Льва XIII, газета La Croix до сих пор выходит в Париже тиражом около 100 тысяч экземпляров. Редакция находится в престижном Восьмом районе, между Елисейскими полями и Сеной, совсем недалеко от квартиры, которую когда-то снимали молодые супруги Альфред Дрейфус и Люси Хадамар. Католические священники опять владеют газетой, хотя во время моего посещения в 1998 году ярко освещенные помещения редакции были заполнены симпатичными молодыми сотрудниками, мужчинами и женщинами. Моя просьба показать копии старых выпусков была доброжелательно и незамедлительно выполнена. Молодая парижанка в мини-юбке принесла мне фотокопии газет, цитаты из некоторых я использовал в этой книге. Но та газета, из-за которой я появился в редакции, была выпущена 12 января 1998 года, в ознаменование столетия выхода «Я обвиняю...!» Эмиля Золя. Это конкретное издание анализировало оригинальное издание столетней давности, которое вышло под лозунгом «Долой евреев!»

«Да, мы так писали», – сообщал редактор 1998 года, тоном совершенно не похожим на сообщение французской армии в 1994 году. «Мы обязаны это помнить. Мы должны покаяться в этом». Редактор вспоминает, что La Croix назвал Дрейфуса «евреем-врагом, предавшим Францию», а евреев в целом – «непримиримыми врагами Христа». «Люди, которые писали эти страшные слова, наши старшие братья», – признает редактор и эту честность нельзя не поставить ему в заслугу. «Руководители и рядовые члены ордена успения того времени, входящие в редакцию La Croix, совершали действия, которые невозможно извинить».

 

Польза антисемитизма

 

Ханна Арендт, которую мы цитировали раньше, назвала дело Дрейфуса «генеральной репетицией пьесы нашего времени». Она также сказала, что «дело» было «прелюдией двадцатого столетия». Нам кажется, образы этих определений намекают на слишком большой разрыв во времени между десятилетием 1894-1906, когда вся Франция жила делом Дрейфуса, и событиями, которые доминировали в Европе с 1933 по 1945 годы. Может быть, вернее назвать «дело» не генеральной репетицией, а первым актом пьесы? Повлияла ли напрямую успешная, многогранная и широкая компания показа евреев в абсолютно черных красках на то, что случилось с ними в следующем поколении? Сама Арендт склонялась к положительному ответу. «Всем известно, что реальное продолжение «дела» последовало не во Франции, но причину, по которой Франция так легко уступила нацистской агрессии, не надо искать слишком далеко. Гитлеровская пропаганда говорила языком давно знакомым и, определенно, не забытым».

В гигантских социальных европейских конфликтах девятнадцатого столетия силы реакции, особенно так или иначе связанные с католической Церковью не только Франции, но и Испании, Австрии и самого Рима, стряхнули пыль с «давно знакомого» языка ненависти к евреям. По собственным амбициозным причинам Церковь наполнила этот язык новой силой. В конце XIX века антисемитизм вздохнул полной грудью и, обретя новую жизнь, стал воистину священным делом и источником единения не только католической иерархии, но и уставшего от издержек модернизма простого народа. Очень и очень многие вернулись в католицизм и получили утешение в новой солидарности, ярко выраженной в поклонении деве Марии и/или ненависти к евреям. Из-за ясных обстоятельств дела Дрейфуса эта динамика была очевиднее, чем где бы то ни было, именно во Франции, но восстановление римского гетто, как последний символ папской власти, дал не менее ясное освещение скрытой трагедии. Ненависть к евреям, ограничения евреев, унижение евреев, все, что так долго служило религиозным целям, соединилось воедино и стало служить целям политическим. И потому что Церковь в своих различных проявлениях – от публикаций до религиозных орденов низшего церковного сословия – сделала так много для воскрешения грубого и невежественного унижения евреев как личностей, не заслуживающих элементарных человеческих прав, и поскольку Церковь сделала это на заре нового столетия, она несет на себе полную ответственность. Эта ответственность, до сих пор не признанная, распространяется на поведение в меньшей степени, например, Гитлера, чем массы его готовых на все последователей. Другими словами, дело Дрейфуса со всей очевидностью подтвердило, что католический антисемитизм был жив и здоров, вооружен и опасен в критически важный момент современной истории не в меньшей мере, чем во времена Крестовых походов и Инквизиции. Явно выраженный католический антисемитизм стал питательной средой последующей катастрофы.

Франция «так легко уступила» антиеврейской нацистской пропаганде именно потому, что слишком многие из коллаборационистов вишистского времени были достаточно подготовлены видеть в евреях «непримиримых врагов». И – среди прочего – в большой степени чтением выпусков La Croix, где евреев определяли именно в таких терминах. Извинение владельцев газеты в 1998 году за высказывания 1898 года было извинением не за неправильно выбранные слова, а за ту страшную роль, которую они сыграли в преступлениях, совершенных во Франции.

Каждый раз, когда Ватикан отстраивал стены гетто, католики всей Европы получали наглядный пример строительства того, что кардинал Кассиди назвал «предбанником нацистских лагерей смерти». Возведенное усилиями Церкви гетто по-прежнему располагалось под окнами Ватикана не в какие-то античные времена, но в годы рождения моего деда. По мере взросления в Ирландии, а потом эмиграции в Америку, он, как все его поколение, прекрасно знал, что римско-католическая Церковь твердо противостоит евреям Европы

В сравнении с развитием событий, скажем, в Центральной и Восточной Европе, где широко распространенная ненависть к евреям никогда не ослабевала, антисемитизм во Франции перестал быть важной политической силой после полного оправдания Дрейфуса в 1906 году. Одновременно с этим антисемитизм перестал определять реакционную направленность Церкви и не стал главной ее заботой в двадцатом столетии. Тем не менее, экстремизм Дрюмона и La Croix, а также готовность Церкви извлечь выгоду из этого экстремизма, расцвела в самый неудачный период времени в человеческой истории. Иррациональная готовность подозревать евреев во всех грехах была глубоко «вбита» в сознание поколения и еще при жизни поколения была умело и быстро использована пропагандой национал-социализма.

Дело Дрейфуса – с распятием на стене здания военного суда, с лжесвидетельством полковника Анри, присягавшего на распятии, с La Croix во главе обвинения, с молчавшей церковной иерархией и не одернутыми священниками-антисемитами, с обликом Христа, отвернувшегося от своего собственного народа – преподает важнейший урок всем, кто поклоняется кресту. Главное, совершенно очевидна связь между католической теологией и католической властью и унижением евреев, как целью теологии и политики Церкви. И как мы видели много раз, связь между крестом Голгофы в искаженной памяти христианского нарратива и унижением евреев ни в коей мере не случайна. Жорж Бернанос (1888-1948), французский писатель и сам известный реакционер, тем не менее хорошо подытожил в 1931 году: «Дело Дрейфуса уже принадлежит тому трагическому времени, которое, без сомнений, не окончилось последней войной. «Дело» со всей очевидностью выявило антигуманный характер человеческого существа, который только расцветает среди сумбура необузданной страсти и пламенной ненависти невыразимо холодного и черствого сердца».

 

Люси и Маделина

 

Человеком, который перебросил мост между этими «трагическими временами», почувствовал на себе их «невыразимую холодность» и своим собственным жизненным опытом соединил La Croix и «Голгофу современного мира» была Люси Хадамар Дрейфус. Обеспеченная, любимая мужем и семьей, не знавшая хозяйственных забот, в свои 24 года она была ничем не подготовлена к случившемуся. Но как показывает Михаэль Бёрнс в своей тщательно документированной книге, она с беспримерной храбростью и мудрой интеллигентностью приняла страшный поворот судьбы. Это не только помогло ей спасти мужа, но и удержать на плаву всю семью во время кошмаров, которые так никогда и не закончились.

После решения суда отправить Дрейфуса на Чертов остров, Люси попросила разрешения сопровождать его. Ей отказали, но разрешили навестить его перед отправкой. Она хотела взять его за руку, тюремный надзиратель, опасаясь секретного общения с помощью «кабалистского знака», не разрешил. Сразу после отправки Дрейфуса она написала письмо в надежде, что оно дойдет раньше арестанта. «Возьми хинин, как только почувствуешь температуру, – писала она, показывая свои знания. «И осторожность во всем... Пожалуйста, не работай слишком много и тяжело; мне кажется, что для европейцев, не привыкших к тяжелому труду, это самое опасное... И главное, пиши мне, это все, что мне нужно».

Через год с лишним она писала: «Я держусь, мой дорогой Альфред, так что не беспокойся; когда ты чувствуешь себя глубоко опечаленным и совсем теряешь надежду, выскажи мне все твои мысли и опиши всю горечь в твоем сердце».

Дрейфус писал в ответ: «В мыслях я не оставляю тебя ни на секунду. Ни ночью, ни днем. И если бы я слушал только свое сердце, то писал бы тебе каждое мгновение». За время ссылки супруги написали друг другу сотни писем.

Люси писала письма всем влиятельным людям на планете. Она была в центре бесконечных попыток семьи Дрейфуса добиться пересмотра дела. Некоторые, например Ханна Арендт, позже будут критиковать семью за чрезмерную избирательность, за отказ напрямую обратиться к общественности, за нежелание бросить прямой вызов армии, но Люси и брат Альфреда Дрейфуса были очень успешны в привлечении в свой лагерь широкого круга людей, включая Золя, который сделал то, что они не смогли или не хотели сделать сами. В 1896 году, через два года после ареста, Люси написала письмо папе Льву XIII. С помощью друзей она писала на латыни. «Жена капитана еврейского происхождения со всем смирением просит сострадания и сочувствия Отца католической Церкви». Бёрнс пишет, что после суммирования всего происшедшего она добавляет: «Христиане начинают бояться, что антисемитские предубеждения сыграли важнейшую роль во всем "деле"». Возможно, чрезмерно заискивая, что должно было оскорбить Арендт, она пишет о себе, как склонившейся на коленях «перед Наместником Христа... подобно дочерям Иерусалима перед самим Христом». Люси, скорее всего, знала об относительном либерализме этого папы. Она, вполне возможно, видела в его характере что-то такое, что, по ее мнению, через два года после ареста Дрейфуса могло привести папу к официальному осуждению антисемитизма. Она полностью признавала его заслуги в прекращении «глобальной стратегии» использования антисемитизма, как инструмента католицизма. Но по поводу Альфреда Дрейфуса папа Лев XIII сохранял строгий нейтралитет. На письмо Люси он не ответил.

Среди брани парижских антидрейфусаров того же года в одной из газет можно было прочесть следующее: «Чем закончится дело Дрейфуса? Весь Израиль будет выметен из Франции, исчезнет в облаке пыли и дыма... будет сожжен окончательно. Это будет гибель, смерть, жестокое убийство расы, уничтоженной ненавистью, которую она сама создала в течение столетий».

Альфред Дрейфус умер в Париже в 1935 году после длительной болезни. Люси ухаживала за ним до последнего дня. В 1940 году, когда нацисты были на подступах к Парижу, миллион парижан покинули город. Среди них были десятки тысяч евреев. Люси к тому времени был семьдесят один год, она была слаба и больна, но без колебаний вместе со всей семьей покинула город, взяв с собой только самые необходимые вещи. Вместе с ней была ее внучка Маделина Дрейфус Леви, двадцатидвухлетняя женщина, работавшая в отделе социальной помощи. До южной Франции семья добралась вместе, но там их пути разошлись. Двое взрослых детей, их супруги и восемь внуков жили в разных городах. Некоторое время Люси жила в переполненной Тулузе, в крошечной комнате дешевой гостиницы. Маделина жила неподалеку вместе с друзьями. Два года Люси делала все возможное, чтобы сохранить связи своей разбросанной семьи – сестер, детей, родственников мужа, внуков, племянников и племянниц. В основном она писала письма. По мере усиления антиеврейской компании правительства в Виши, она начала путешествовать и встречаться с ними. Всегда очень осторожная, не желая привлекать к себе внимание, она останавливалась в самых дешевых гостиницах. Она хотела быть поддержкой для членов семьи, как в свое время была поддержкой для мужа. Как практичная женщина, она вывезла из Парижа достаточно денежных ассигнаций и материально помогала своим любимым оставаться в безопасности. Маделина уехала в Париж, затем вернулась в Тулузу. Люси поддерживала ее, зная о том, что внучка вступила в организацию Сопротивления и помогает переправлять беженцев через Пиренеи в Испанию.

Но в 1942 году родственники начали исчезать. Шла все более активная охота на евреев. «Мир сошел с ума», – писала Люси тем летом. Большинство родственников так или иначе смогут добраться до Соединенных Штатов или Англии, но некоторые, и среди них – Маделина, отказалась оставить Францию. Ее роль во французском Сопротивлении становилась все более важной. Бёрнс пишет, что к лету 1942-го все трое братьев и сестер Маделины были борцами Сопротивления: очень рискованное дело, особенно если учесть, что все они носили самую известную во Франции еврейскую фамилию. Люси тоже отказалась уехать, скорее всего, не желая бросить своих внуков.

По мере увеличения опасности она стала пользоваться не еврейской фамилией своей замужней сестры, Дютейл. Сестра смогла связать Люси с католическим монастырем в городке Валенс, который находится в юго-восточной Франции недалеко от Лиона. Валенс был римским поселением и находился на пути в Трир. Этим маршрутом постоянно пользовался Константин, еще одна связь с мистическим центром нашего повествования. В то время как Люси скрывалась в Валенс, в соседнем Лионе Клаус Барбье организовывал уничтожение евреев. Барбье, как мы отмечали, был рожден и вырос в Трире, закончив ту же школу, что и Карл Маркс. В Валенс Люси знали только как мадам Дютейл. Даже монашенки не догадывались о ее реальном имени.

Маделина, тем временем, оставалась в Тулузе и продолжала переправлять еврейских беженцев через Пиренеи. В один из дней, за нарушение комендантского часа она была арестована и помещена в полицейский участок «из-за ее фамилии». Ее перевели в Дранси, пригород Парижа. В Дранси находился транзитный лагерь, из которого более 75 тысяч евреев были отправлены в лагеря смерти. Именно в Дранси, где сейчас на месте лагеря стоят дешевые дома для рабочих, в 1997 году католические епископы Франции, представленные кардиналом-архиепископом Парижа, формально извинились за все случившееся на этом месте много лет назад. «Мы умоляем Бога простить нас, и хотим, чтобы евреи услышали наши слова раскаяния».

Епископы хотели от евреев только этого, не прося о прощении или понимании. Это не было просьбой или новым требованием. Епископы, конечно, говорили только о событиях военных лет, но, тем не менее, в их словах совершенно ясно была выражена новая позиция, в корне отличающаяся от вековой традиции. Они раскаивались за то, что во время уничтожения евреев, о чем они прекрасно знали во время войны, никто из высшей церковной иерархии католической Церкви Франции – не проронившей ни слова во время антисемитской вакханалии во время дела Дрейфуса – опять не сказал ни слова в защиту евреев. По словам Пьера Пьерарра было, «абсолютное молчание лидеров Церкви во время принятия антиеврейских законов». Даже больше, говоря о Statut des Juifs, посол правительства Виши в Ватикане писал главе правительства маршалу Анри Филиппу Петену: «В этих мерах нет ничего, что с точки зрения Святого Престола могло бы вызвать его критику». Это было написано в то самое время, когда правительство Виши окончательно затягивало удавку на шее французских евреев. Католическая Церковь хранила почти полное молчание в 1940, 1941 и даже в 1942 годах, когда машина уничтожения уже работала в полную силу.

Но к 1997 году они поняли, что было сделано. Кардинал-архиепископ Парижа, Жан-Мари Люстиже, сам рожденный евреем и сын матери убитой в Освенциме, прочел послание от имени французской Церкви. «Сегодня, – сказал он по-французски, – мы признаем, что молчание было faute». Это слово было неправильно переведено в некоторых англоязычных газетах как «ошибка» или «проступок», но правильный его смысл – «грех».

«Молчать об этом было грехом».

Среди евреев, согнанных в Дранси, было 10 тысяч детей. В лагере Маделина Дрейфус Леви начала заниматься этими детьми. «Я могу помочь другим, ведь я по профессии социальный работник», – писала она в письме, которое удалось переправить за колючую проволоку. Но вскоре, в ноябре 1943-го ее отправили в Освенцим. Через три месяца, веся всего 35 килограмм, она умерла.

Остаток войны Люси провела в католическом монастыре, где никто не знал ее настоящее имя. Самая известная еврейская женщина Франции дождалась освобождения благодаря защите монахинь-католичек. После возвращения в Париж Люси другие члены семьи начали новую компанию, во многом напоминающую знаменитую компанию пятидесятилетней давности, в которой они пытались узнать правду за нагромождениями лжи об Альфреде Дрейфусе. На этот раз семья пыталась узнать, что случилось с Маделиной. В июле 1945 года родители Маделины и все остальные узнали правду.

Через несколько месяцев, 14 декабря 1945 года, Люси Хадамар Дрейфус в возрасте 76 лет умерла в Париже от болезни сердца и туберкулеза. Конечно, тело ее любимой внучки никогда не было найдено, но ее имя и то, что с ней случилось, выгравировано на могильном камне, лежащем на могиле, которую Люси делит с мужем на Монпарнасском кладбище. На той стороне камня, где находится имя капитана Дрейфуса, в качестве символа изображены звенья цепи – цепи случайностей и одновременно последствий: от Тревеса к «Дрейфусс»; от Хершеля Маркс Леви, который стеснялся своей фамилии, к Маделине Дрейфус Леви, которая умерла из-за своей; от римского гетто к Парижской коммуне; от Животворящего креста к La Croix. Благодаря доброму и верному сердцу Люси, могильный камень, напоминающий об Альфреде Дрейфусе, напоминает нам о Маделине и таким образом навсегда свяжет их судьбу с еще одним словом на камне: Освенцим.

---

---

Комментарии:

---

Игорь Ю.
- at 2010-04-21 15:32:12 EDT
Виталию Пурто

Спасибо за добрый отзыв. По поводу "отеля де Вилль". Тут трудно принять однозначный подход. И Вы правы и я немного тоже прав. Ведь не говорим мы "я стоял напротив резиденции Президента Соединенных Штатов Америки". Вместо этого - "я стоял напротив Белого дома". И таких примеров - множество. Я, конечно, знал, что "отель" совсем не гостиница, но решил оставить как есть. Ибо, я думаю, большинство моих читателей уже побывало в Париже. Да и Кэрролл никак в своем оригинальном тексте не объясняет что это здание есть по существу Горсовет.
Но я на 100% согласен с Вашим мнением: эту книгу НАДО прочесть.

---

Виталий Пурто
Tasucu, Турция - at 2010-04-21 08:50:27 EDT
На мой взгляд, Игорь Юдович сделал великое дело, переведя книгу Джеймса Кэррола «Крест Константина»: те евреи, кто испытывает слабость к Христианству, пусть перечитают историю принятия Символа Веры и Догмата Троицы на «боговдохновенном» Первом Вселенском (Католическом) Соборе в Никее (325 год) в изложении бывшего рукоположенного католического священника.

Наноскопическое замечание: отель де Виль, рядом с которым «святой Людовик сжигал возы с Талмудами в 1242 году», можно перевести как Ратуша, City Council, Горсовет, Мэрия, в конце конецов, но ни как уж не отель.

---

Юлий Герцман
- at 2010-04-05 13:44:52 EDT
Очень интересно. И язык хороший - при обилии фактов и размышлений, в них не тонешь. Буду ждать продолжения.

---

Б.Тененбаум
- at 2010-04-05 09:26:44 EDT
Игорь, вы сделали большое дело. Представляю, какого это стоило труда. Хорошо бы это издать в "бумажной" форме - было бы прекрасным пособием для гуманитарных факультетов университетов.

---

Элиэзер М. Рабинович
- at 2010-04-04 10:09:08 EDT
Автор столь щедр на благодарность, но в моих руках был другой кусок, который, по-видимому, будет опубликован позже. Исключтельно интересное чтение, которое должно быть более внимательным для того, чтобы можно было комментировать, и замечательный перевод. Прекрасный памятник недавно ушедшему отцу.

---

Ашкуза
- at 2010-04-04 08:44:24 EDT
Очень интересный текст, хороший перевод. Хотя имеются и некоторые неточности, напр., "Второй важной частью нового антисемитизма – и мы видели это раньше на примере Карла Маркса и Спинозы – станет убеждение, что религиозное конверсия ничего не меняет в идентификации евреев."

Спиноза не стал конвертитом,- он был первым евреем Европы, жившим вне религиозных общин. Из-за херема он не мог быть погребенным на еврейском кладбище и потому покоится на протестантском. Крещения он, однако, не принимал.

Детали истории Римского гетто и поведения епископа Рима, папы, в отношении евреев уже были предметом дискуссии на страницах Гостевой. Поэтому хорошо что публикация ставит точки над "i".

---

Борис Дынин
- at 2010-04-03 20:51:20 EDT
Единственное, за что может меня благодарить переводчик, это за то, что я донимал его: "Когда он опубликует перевод следующих глав книги Кэрролла?". Каждый, кто прочтет их, я думаю, согласится со мой, что перевод сделан замечательно, и что текст читается как занимательная, хотя и грустная для евреев история. Но она грустная и для и христиан. Отношение католической церкви к иудаизму и к евреям окрашено историческими особенностями, но и протестанты с православными найдут здесь много возможностей задуматься над историей своих взаимоотношений с евреями. Дж. Кэрролл, верующий католик (бывший священник), остается верным своим религиозным убеждением, и вместе с тем критически анализирует "земную" жизнь своей церкви в ее связи с евреями, как теологической, так и практической. Историческое сознание автора замечательно. Он умеет дать оценку событиям истории без того, чтобы обвинять деятелей прошлого в том, что они были не такими, какими мы хотим видеть себя сегодня. Хороший пример для осмысления проблем и за пределами темы книги! Так что это я, кто должен поблагодарить Игоря Юдовича за возможность познакомиться с книгой Дж. Кэрролла.

---

_REKLAMA_

---