Kerroll1
©"Заметки по еврейской истории"
Июнь  2005 года

 

Джеймс Кэрролл


Меч Константина. Церковь и евреи. История

Перевод Игоря Юдовича

Часть II. Новый Завет, как основа антисемитизма 

 

От переводчика

    У Фолкнера есть мысль о том, что «прошлое никогда не умирает, оно всегда с нами». Для евреев, трагическое прошлое последних двух тысячелетий - христианских тысячелетий - даже больше, чем «с нами» - оно внутри нас. Описание и осмысливание христианско-иудейских отношений, нашего с вами прошлого, можно найти в тысячах книг, статей, документов и воспоминаний. Понятно, что с разных сторон баррикад взгляд на историю выглядит по-разному.
     Книга, главы из которой вам предстоит прочесть, называется «Меч Константина. Церковь и евреи. История», и написана она христианином и отражает взгляд с христианской стороны. На мой взгляд, ключевым словом в ее названии является слово «история». По своей сути, это учебник истории, окрашенный эмоциональными воспоминаниями автора и - иногда – лирическими отступлениями. Некоторым эта книга показалась скучной, другим, правда, она очень понравилась. На 612 страниц текста у автора есть еще более 200-т страниц ссылок и комментариев (опущенных мной при переводе), таким образом, на три страницы текста приходится одна страница ссылок. Это серьезная работа весьма далекая от беллетристики. Совершенно очевидно, что в такой книге автор не мог не коснуться вопросов теологии. Именно здесь обычно и начинается критика автора. Наверно потому, что читающие не очень внимательно прочли следующие строки (стр. 172):

     «Христианство и иудаизм являются религиями божественного откровения. Но каким образом внутренняя суть нашей веры выражается в откровении? В течение длительного времени мы считали верной без доказательства идею о теофании, внезапном и драматическом проявлении чуда, мистерии - как в случае с Моисеем перед пылающим кустом или в случае спуска Моисея с горы Синай со скрижалями заповедей в руках. Но свою работу над этой книгой я основываю на совершенно другом предположении: истина нашей веры открывается нам через историю, внутри контуров обыденного, а не через мистические разрывы в движении времени. Откровение приходит к нам постепенно, в полном соответствии с методами человеческого познания. Такое откровение приходит к нам неполным, часто двусмысленным, а уверенность и ясность, впрочем, всегда относительные, достигаются только взглядом в прошлое и его анализом. Откровение является работой мысли и памяти, в которых случайность и опыт связываются в имеющее смысл повествование, где есть начало, середина и конец. Теофания Моисея не столько в том, что случилось с ним на горе Синай, сколько в истории, которую рассказывали пришедшие после него».

     Неважно, что религиозное чувство к самому автору пришло совершенно другим путем, мистическим, о чем он говорит в должном месте книги. Но писать историческую книгу, основываясь на мистическом чувстве, а не на исторических фактах и их интерпретации? Правда, остается вопрос интерпретации и здесь к автору можно, конечно, предъявить много претензий. Но эта книга – одна из многих, написанных на эту тему, и если кому-то не нравится подход автора, то всегда можно отложить эту книгу и взять с полки другую. Поскольку никто не знает наверняка, что случилось апрельским днем 30-го года в славном и священном городе Иерусалиме, и никто толком не знает, что происходило следующую сотню лет, когда в тяжелых муках рождалась новая мировая религия - Христианство, то в версию автора о самом процессе рождения (из этого в основном состоит вторая часть: «Новый Завет, как основа антисемитизма) можно или верить или не верить. Меня, во всяком случае, он часто убеждает своей логикой. Что, безусловно, есть у автора, так это глубокое знание предмета дискуссии. И, что очень важно, не только от штудирования сотен и сотен книг, статей и документов, но и глубоко личное.

     Автора зовут Джеймс Кэрролл. Ему повезло родиться в семье будущего четырехзвездочного генерала, во времена детства и юности автора его отец был командующим Военно-воздушными силами НАТО в Европе и одновременно самым высокопоставленным католиком во всей американской армии. Юношеские годы Кэрролл провел в Германии, в одном из маленьких городов на Рейне недалеко от Трира, где в далеком четвертом века родилась великая христианская империя Константина. «Персональное» знакомство с историей и христианскими святынями Рейнских земель найдут глубокое отражение на страницах книги. Мать автора была глубоко религиозна, от матери религиозность перешла к сыну. Закончив все полагающиеся семинарии и академии, Джеймс Кэрролл получил сан священника и даже 7 лет проработал «по специальности». А потом были «роковые» 60-е, когда всё в Америке изменилось, когда Америка по известному выражению «была крещена заново». Молодой священник, не согласный с политикой своей католической Церкви, оставил службу, сложил с себя сан и ушел в писательство, где он сегодня после издания 12 книг и продолжает находиться.

     Самая спорная глава книги – вторая, «Новый Завет как основа антисемитизма». Не удивительно, что в этой главе интерпретация исторических событий наиболее часто заменяет фактическую историю. От которой, как я уже говорил, осталось слишком мало достоверных документов. Если читатель считает Новый Завет историческим документом, то лучше эту главу не читать, удовольствия вы не получите. Почему христианин по рождению и по убеждениям написал книгу об исторической вине католической Церкви в отношении «братского» иудаизма и евреев? В главе, посвященной Августину, Кэрролл говорит, «что среди основателей Церкви Августин стоит особняком из-за его чувствительности к еврейскому характеру христианской веры». Что-то подобное отличает и самого Кэрролла, этим он напоминает мне Жан-Мари Люстиже, архиепископа Парижа.

     Писательский стиль Кэрролла не лишен недостатков. На мой взгляд, развитие повествования по принципу «от простого к сложному» с многократным повторением неких базовых положений более оправдано во время лекции перед неподготовленной аудиторией. При чтении такой подход несколько утомляет и время от времени ставит читателя в неловкое положение. Иногда создается впечатление, что автор не вполне понимает, о чем он говорит. И только через десяток страниц или даже в следующей главе становиться понятно, что предыдущие рассуждения были всего лишь «затравкой» к теме. Особенно это характерно для второй части книги. Сам Кэрролл объясняет это так: «В этой книге я пытаюсь проследить, как со временем менялось мое понимание христианско-иудейских отношений, первоначально, пусть даже бессознательно, полностью совпадающее с христианской традицией анти еврейского презрения».
     История возникновения и динамика развития такой христианской традиции, начиная со времен апостолов и до наших дней, является основной темой книги. Кто, где, когда и почему выбрал именно такой путь развития, а не альтернативный, который предлагали некоторые христианские теологи и политики, и который, по мнению Кэрролла, мог привести к совершенно другой «истории», в которой обе религии могли бы мирно сосуществовать – все это вы сможете узнать из этой книги.

     Книга состоит из 8 частей:

     Часть 1 – Крест в Освенциме
     Часть 2 - Новый Завет, как основа антисемитизма
     Часть 3 – Константин, Августин и евреи
     Часть 4 – От крестовых походов к насильственной конверсии
     Часть 5 – Инквизиция: рождение расизма
     Часть 6 – Эмансипация, революция и новые страхи
     Часть 7 – Церковь и Гитлер
     Часть 8 - Необходимость Ватикана III

     Первая часть начинается в Освенциме и рассказывает (в том числе) об известном скандале, связанном с установкой креста у стены лагеря смерти. Крест, как образ бесконечного страдания евреев и одновременно как христианский символ, помогающий христианам в достижения окончательной цели полного вытеснения иудаизма со страниц новейшей истории, пройдет через всю книгу, в конце которой Кэрролл напишет:
     «Я рассказал историю самого плохого, случившегося с моей Церковью, а значит и со мной. Я написал эту книгу, чтобы персонально искупить сою вину перед Богом, перед всеми убитыми евреями... Ницше предупреждает, что «Когда долго смотришь в бездну, бездна начинает смотреть в тебя" и эта книга подтверждает его правоту. Моя вера поколеблена навсегда и я всегда буду сомневаться. Христианское сознание – и мое, в том числе – никогда не будет в мире с самим собой. Но важно и другое. Трагическая история одновременно придает силу моей вере. Бог видит нас такими, какими мы есть и, тем не менее, любит нас. Если Иисус спросит меня: «не хочешь ли и ты отойти?», я отвечу, как Симон Петр отвечал Ему: «Господи! к кому мне идти?»

     В переводе такого большого по объему текста, к сожалению, неизбежны ошибки, неточности и – в худшем случаи – искажения смысла. Я заранее приношу свои извинения и приветствую любые дискуссии и «обратную связь». Мой электронный адрес читатель может узнать в редакции «Заметок».

 


     Мой дальний родственник


     Семья моей матери эмигрировала из ирландской деревушки Фор Майл Вотер, лежащей на холмах у реки Суир, еще до ее рождения. Но даже через много лет жизни в Чикаго в семье сохранялся культ погибшего брата отца матери, Джима. "Это был год Восстания против Англии, и он умер как герой Ирландии". Эта фраза часто повторялась в ее доме и через много лет, в такой же неизменной форме я услышал ее сам из маминых уст. Родившись намного позже Восстания, мать росла в обстановке глубокого почитания памяти ее дяди, мученика и жертвы, одного из двух Джимов, в честь которых назвали меня. Как и она, я рос духовно привязанным к легенде. Сияние героизма Джима Морриссея каким-то образом перешло на меня, его тезку, как наследственный венец. С самых ранних лет я знал песни ирландского Сопротивления и, воображая себя Джонни Ребом, представлял моего дядю сражающимся рука об руку с самим Майклом Коллинзом. Этот миф вдохновлял меня когда я писал свои первые романы "Mortal Friends" и "Supply of Heroes".

     В 1969 году, когда я получил сан священника, моя семья и друзья собрали для меня в подарок около тысячи долларов – немалые деньги по тем временам. Согласно заветам апостола Павла, последователем которого я себя считал, обладать таким богатством считалось пороком, тем не менее я не отдал их на помощь бедным, а просто купил авиабилет в Ирландию. Вот так, в один из летних дней я оказался в Фор Майл Вотер, расположенной недалеко от Клонмеля. Я легко нашел дом, где более ста лет назад родился мой дед, Том Морриссей. Не составило труда найти в местной церкви свидетельства о крещении всех Морриссеев, включая Джима. По словам священника, в деревне не осталось никого с этой фамилией, но однажды я разговорился на дороге со стариком. Когда я сказал "Морриссей", его глаза просветлели. Да, он знал Бриджит, сестру Тома. "А Джима?"- спросил я. "Конечно", - ответил старый джентльмен и показал рукой на далекий холм. Он объяснил, что это место давно забытого кладбища. Мне никогда не приходило в голову, что героический дядя моей матери может быть похоронен в родной деревне. В моем представлении он навсегда был связан с Главпочтамтом в Дублине, и, как одна из жертв расстрела Пасхальной недели, должен был брошен англичанами в какую-нибудь из безымянных могил у Лиффей. Но старик сказал: "Джим там, наверху, вместе со всеми остальными Морриссеями. Ты найдешь его могилу". И я нашел. Я отодвинул высокую траву с камня и прочел надпись: "Джим Морриссей, мир праху твоему". Год был правильный – 1916, так что, похоже, история была правдой.

     Но это было далеко не все, из увиденного на камне. То, что я там прочел, хотя буквально и совпадало с фактами, полностью перевернуло мое представление о героическом родственнике. Перед его именем я прочел слово «рядовой», а ниже была печать Британской Империи. Я прочел слова «убит во Франции». Я совершенно ничего не понимал. Мне говорили, что Джим Морриссей «умер ирландским героем в год анти английского Восстания», но вместо того, чтобы быть повстанцем «ирландского республиканского братства», он умер как английский солдат, воюющий за короля в Великой Войне (так в Ирландии называют Первую мировую войну, примеч. переводчика).

     Ничего из того, что мне говорили, не подготовило меня к этому открытию. Некоторые неувязки и странности остаются и сегодня, так как очень немногих из погибших в траншеях на передовой перевезли в Англию, еще меньше - в Ирландию. Но Британская печать на могильном камне была фактом неоспоримым. Только много позже я узнал, что в тот пасхальный понедельник, когда 250 ирландских повстанцев захватили Главпочтамт в Дублине, 250 тысяч ирландцев (большинство из них были католиками, как дядя моей мамы) были одеты в британскую военную форму, и большинство из них находилось во Франции в самый пик беспощадной войны. Более 50 тысяч ирландских солдат было убито. Ирландские части часто посылали в атаку первыми, а после событий Пасхи 1916 года это стало нормой, ибо меньше всего Лондон хотел возвращения существенного количества обученных ветеранов в беспокойную Ирландию.

     Ирландские католики шли добровольцами в Британскую армию во время Великой Войны по разным причинам. Ллойд Джордж обещал, что поддержка ирландцами войны приведет после войны к ирландскому самоуправлению и многие националистически настроенные католики верили этим обещаниям. Другие записывались в армию из-за денег, для многих крайне бедных крестьянских семей это был единственный шанс стать на ноги. Многие ирландские девушки заплатили за иммиграцию в Америку деньгами, полученными их братьями от английских рекрутов. Некоторые шли воевать с Кайзером из политических соображений, отождествляя себя с «маленькой Бельгией», растоптанной Германией. Важно не это. Главное, что после Восстания Пасхальной недели в южно-ирландской мифологии эти 250 тысяч ирландцев были забыты. Память Ольстерских бригад в Северной Ирландии будут отмечать цветами каждый ноябрь, но и в Ирландской республике и в Англии сделают все, чтобы вытравить из памяти любое упоминание о католических военных соединениях юга. Мученичество Патрика Пирсе и Джеймса Конноли, романтический ореол Майкла Коллинза, безнадежное сопротивление Имона де Валера, упрямый экстремизм менее чем двух тысяч членов Ирландской Республиканской армии, усиленный британскими репрессиями при подавлении Восстания и особенно после него, в частности, мародерством «черно-пегих» английских карателей – все это поглотило без остатка коллективную память ирландских католиков. Оставшуюся часть столетия, с гибельными политическими последствиями, тот факт, что большинство ирландского населения в 1916 году, включая дядю моей матери, не видели в Лондоне врага, был просто забыт. "Это был год Восстания против Англии, и он умер как герой Ирландии». Это было правдой. Но в истории, созданной нашим воображением, это не было правдой. Утрата цельного политического и социального восприятия событий и, соответственно, искаженная «память», обостренная альтернативной, конкурирующей версией истории, превратили фактически верное утверждение в обман.

     Тема этой книги не конфликт между ирландцами и англичанами, а конфликт между католиками и евреями. Однако, оба этих конфликта освещают друг друга. Понимание событий таким образом я впервые нашел в работе Джона Кроссана, ирландца по рождению, где он сравнивал опыт ирландцев времен освобождения от колониализма с опытом евреев в колониях античности. Я нашел в его мыслях об ирландско-еврейской аналогии отражение своей собственной семейной истории.
     Возможно ли, что нечто подобное непреднамеренному искажению прошлого моей семьи случилось с христианской памятью? Возможно ли, что доминирующая память о фундаментальных событиях, происходивших при основании христианства, память о конфликте между Иисусом и евреями и непосредственно после этого о конфликте его последователей с евреями, опуская или искажая реальную политическую и социальную обстановку того времени и места, оказалась ложной памятью?

     Кроссан и другие отмечают, что Новый Завет, по существу, является записью полемического диспута – или, скорее, односторонним описанием диспута - между «христианами» и «евреями», который фактически продолжает диспут между Иисусом и «евреями». Подобно истории с моим дальним родственником, определенные запомнившиеся «факты» кажутся ясными: Иисус был приговорен к смерти на кресте, о чем говорят в Евангелиях и что подтверждает еврейский историк Иосиф Флавий (37-100 н. э.) в конце 1-го века. Основной не библейский источник информации о Палестине первого века, Флавий, был евреем из состоятельной семьи, служил в Римской армии и написал об этом книгу «Иудейская война». Его покровителями были император Веспасиан и сын императора, Тит. Флавий был в дружественных отношениях с Римом, но бессердечность колониальной администрации и жестокость римской военной машины ясно отражены на страницах книги. Его важная работа об иудаизме называется «Иудейские древности». Большинство исследователей с уважением относятся к его трудам, считая его достаточно надежным свидетелем, хотя не надо забывать об его стремлении показать преимущества традиционного иудаизма в сравнении с маргинальными религиозными группами.

     «Когда Пилат, - пишет Флавий, - после слушания обвинения против него [Иисуса] людьми, самыми достойными среди нас, приговорил его к распятию…». Таким образом, смерть Иисуса, замечает Кроссан, «казненного Понтием Пилатом является таким же достоверным событием, как и любой другой исторический факт». Но наше знание того, что выглядит как достоверный факт, не ограничивается этим. В этом же ряду находится "факт" того, что Иисус утвердил превосходство Бога любви над фарисейским Богом закона и отмщения; "факт" того, что Иисус выгнал из Храма менял и предложил его разрушить, из-за чего, собственно, евреи и обвинили Иисуса; "факт" того, что своими делами и словами Иисус осуществил пророчества еврейского Священного Писания, подтвердив этим претензии его последователей; "факт" того, что эти утверждения (Иисус – мессия, Христос, Сын Бога) были отвергнуты евреями; "факт" того, что некоторые из его последователей подвергались физическим нападкам или даже были убиты евреями (Стефан, Джеймс (Иаков) – брат Иисуса); "факт" того, что христианство стало жизнеспособным только после полного разрыва (в Антиохе, Нижней Азии, Риме) с ограничивающей его иудейской культурой; "факт" того, что смысл христианства в нееврейском мире, будет всегда гораздо больше зависеть от евреев, чем от язычников, как предмет сравнения с тем, во что христианство "воплотилось".

     Но что случается, когда такие фундаментальные «факты» остались в памяти без учета социальных и политических условий места и времени? Как в истории с Джимом Морриссеем, пристрастно запомненные «факты», могут совершенно исказить правду. «Длиннейшим обманом» назвал Кроссан паутину искажений и извращения фактов, вплетенных в основополагающие христианские повествования. Обман в описании евреев или – прежде всего – обман в рассказе об Иисусе? Есть ли в этом случае, как в истории о моем дальнем родственнике, заросший могильный камень с достоверной надписью, которая откроет нам всю правду?

     Иисус, еврей?

     Какую религию исповедовал Иисус? Мой знакомый профессор ежегодно задавал этот вопрос во время своего знакомства с первокурсниками. Результат всегда был один и тот же: некоторые отвечали "католическую", большинство говорило "христианскую". Очень незначительное меньшинство отвечало "иудейскую". Конечно, легко пожурить студентов, которые не знали, что Иисус был евреем, но фактически существуют основательные причины для путаницы. Некоторые из этих причин связаны с непониманием того, какой внутренней жизнью жил этот необычный человек, другие связаны с тем, что наше современное, "разложенное по полочкам" определение религий вообще лишено смысла, когда мы говорим о Палестине времен Иисуса. Частично трудность ответа связана с широчайшим разнообразием самого "иудаизма" того времени, частично – с длительными попытками христианства очистить себя от семитского содержания.

     Знаменитый "поиск исторического Иисуса", который так безудержно овладел вниманием протестантов в XIX веке, привел к двойному результату. С одной стороны, пришло понимание тесной связи Иисуса с окружающей его родственной еврейской общиной, с другой – представление о том, что отделяло его от еврейства. Еврейские комментаторы сначала приветствовали христианские исследования еврейства в Иисусе, считая, как Сузанна Хешель объясняет, "чем более еврейским Иисус будет показан, тем большим будет уважение христианами иудаизма". Но этого не случилось. "У христиан была другая задача", - пишет Хешель. "Для них, чем более Иисус представлялся евреем, тем менее оригинальным и уникальным он был. Если Иисус просто проповедовал обычный иудаизм своего времени, то фундамент христианства как другой, непараллельной религии, оказывался в трещинах… Чем сильнее евреи в XIX веке пытались показать близость Иисуса и иудаизма, тем сильнее христиане стремились продемонстрировать различие".

     Эти теологические дебаты были окончательно перекошены политическим развитием, особенно в Германии, где, как это сейчас не покажется нелепым, возник и был воспринят серьезно образ арийского Христа. Во времена Отто фон Бисмарка (1815-1898), гидра пангерманского национализма, разметав икру расистской теории, дала рождение идее о расово «чистом» германском народе, фолк. Подобные попытки "очищения" предпринимались в христианской догме и практике начиная с самых ранних времен, но национализм 19-го века привнес новую остроту в эти дискуссии. Идея расовой чистоты, как компонента социальной идентичности, оказала влияние на религиозное самоопределение, что привело к понятию христианства, лишенного всякого упоминания о семитских корнях. Известный философ Иоганн Фихте (1762-1814) создал образ Иисуса, который не был евреем вообще. Этот образ был усердно внедрен теологами XIX века в повседневную христианскую догму. Провозглашая идолопоклонство по отношению к арийской расе, противопоставляя Иисуса и еврейство не только религиозно, но и этнически, германские протестанты существенно удобрили почву для нацистского антисемитизма. В конце концов, протестантские гимны и молитвы окончательно "de-Judaized", когда из них исчезли слова "амен", "аллилуя" и "оссана".

     Доминирующее влияние германской протестантской теологии XIX века в христианском мире распространилось и на католицизм. В вопросах "поиска исторического Иисуса" католики слепо следовали "традиции" отлучения Иисуса от всего еврейского. Как мне напомнили критики "поиска", все иллюстрированные книжки в моей католической школе были неуловимо наполнены наглядными намеками. Иисус, Мария, Иосиф и все близкие к ним – кроме одного! – были изображены с расовыми и этнографическими характеристиками жителей северной Европы: голубые глаза, светлые волнистые волосы, грациозные робы - в разительном контрасте с тем, как были показаны фарисеи, саддукеи и первосвященники с их странными головными уборами, амулетами, ритуальными накидками со свисающими нитями, слишком большими носами и темной кожей. Складывалось ощущение, что жители городов Галилеи и Иудеи принадлежали к совершенно различным расовым группам. В XIX веке Иисуса все чаще стали называть «галилеянин», «назарянин», подчеркивая этим, что он не имеет ничего общего с Иудеей, регионом евреев. Единственным очевидным семитом в окружении Иисуса, естественно, был человек, названный именем этого региона, Иуда. Предатель выступал в этом отфильтрованном повествовании как единственный еврей, и христианские истории всегда подчеркивали жадность в мотивации его поступков.

     Та же "лакировка" касается и рыбаков, друзей Иисуса, которые, как и плотник Иисус – вспомните пастельные сцены с белокурым мальчиком и его отцом в наполненной воздухом, аккуратно подметенной столярной мастерской – должны составить контраст с похожими на Иуду финансовыми делягами, которых Иисус пойдет выгонять из Храма в Иудее. Другими словами, «поиск исторического
     Иисуса» в XIX веке привел к приложению расистских категорий и культурных стереотипов XIX века на жизнь Палестины I века. Таким путем был создан человеческий образ Иисуса, который отныне не был евреем. Я все время подчеркиваю, что германские протестанты XIX века ответственны за создание этого образа, но все то же самое я нашел под распятием и витражами католической церкви Св. Марии в Александрии, штат Виржиния, и в учебниках и наглядных пособиях моей приходской школы, с помощью которых я продолжал поиски Бога. Кое-кто может подумать, что шесть лет изучения Священного Писания и теологии в суровой семинарии во время революционного Ватикана II могло излечить от этого выхолощенного представления об Иисусе, но германская протестантская теология и наука, почти не критикуемые за очевидный антииудаизм, были в начале 60-х годов более влиятельны в католицизме, чем когда-либо.

     Конечно, некоторые, уж, совсем детские представления – эта опрятная плотницкая мастерская, Иисус, вырезающий птичек из дерева и затем оживляющий их – были отброшены. Но идея пропасти, разделяющей Иисуса и еврейство, полностью овладела мной. Я привык думать об Иисусе как о мистическом гении, которому при его прямом контакте в Богом-Отцом, которого он называл «Абба» (папа), не нужна никакая связывающая культура. Религия – по определению такая культура. Вот как теолог Бернард Кук объясняет это: «Что отличает опыт Иисуса, так это его интимное и непосредственное общение с Богом. Все текстуальные свидетельства указывают, что знание Иисусом его Абба было непосредственным и персональным».

     В латинских языках слово «религия» и «связь» имеют общий корень. Религия существует, чтобы объяснить и помочь преодолеть пропасть между Создателем и им созданным. Это система убеждений и ритуалов, связывающих человека с Богом. В таком понимании только один Иисус был представлен, как человек, не нуждающийся в таких связях. «Верьте мне, что я в Отце и Отец во мне», - говорит он в Евангелии от Иоанна. Теология, развивающаяся из такого мистического союза, делает самого Иисуса связью. Поэтому вопрос о религиозной идентичности Иисуса никогда не возникает – не еврейская религия, не христианская – его знание Бога непосредственное. Ему не нужна связь, не нужна религия. Если даже вначале он участвует в еврейский ритуалах, то только ради формы, а не из необходимости. В Евангелиях говорится, что он отстраняется от еврейских обрядов. Как показывает Пола Фридриксен, Иисус в Евангелии от Марка отменяет центральные религиозные традиции иудаизма: «... соблюдение субботы, еду, десятину, храмовые жертвоприношения, ритуальные очищения, как «традиции людей». Всему этому явно предпочитается то, что он называет «заповедью Бога» (7:8). Но жесткая риторика маскирует факт того, что эти законы являются библейскими, то есть общими для всех религиозных евреев: это Бог Торы, а не фарисеи в их интерпретации, призвал к их соблюдению".

     Когда ученики Иисуса спрашивают, как они должны молиться – эта история стала основой моей веры – он отвечает молитвой "Отче наш". Христиане повторяют эту молитву чисто механически, не понимая ее революционного религиозного смысла, в то время, как она, на самом деле, приглашает любого называть Бога "Aббa", то есть думать о Всемогущем и Непогрешимом, как об интимно близком. Иронично, но этот аспект религиозности Иисуса, кажущийся многим христианам доказательством удаления его от иудаизма, на самом деле показывает его участвующим в насущных - и в то время многоликих - спорах. Католический исследователь Джон Павликовский писал: "В частности, подчеркивание Иисусом интимной связи с Отцом, противоречит центральному постулату фарисеев". Хотя есть много свидетельств, что во времена Иисуса евреи молились Богу, как Отцу, об этом нам всегда "забывали" рассказать. Но для христиан именно утверждение Иисуса об интимности его общения с Богом-Отцом делает его уникальным. Для нас это больше чем что-нибудь еще воздвигает пропасть между Иисусом и евреями.

     Если основываться только на стандартном христианском представлении, то легко сделать заключение о разногласии Иисуса и еврейской религии, или, как Кук говорит: "Имелось фундаментальное несоответствие между "Aббa", с которым общался Иисус, и Богом окружающих его людей». Эта особая религиозность делала не нужными ссылки на еврейский культ в жизни Иисуса. Было невозможно представить его в молитвенной накидке со свисающими нитями, носящим филактерии, входящим в Храм молиться, а не протестовать. Узнав в религиозной школе, что Иисус расово не был евреем, из моей религиозной академии я вынес представление о том, что и религиозно он тоже не был евреем. Сузанна Хешель характеризует арианизацию Иисуса, как попытку «создать judenrein христианство для judenrein Германии». Но это представление религиозности Иисуса было judenrein такой изощренности, что до прочтения последних работ Хешель я даже не представлял, насколько полно оно овладело моим религиозным воображением. Какую религию исповедовал Иисус? Я уверено отвечал – иудаизм, в отличие от плохо информированных студентов-первокурсников, но их ответ был честнее.

     В конце концов, кто такие евреи? В конце второго тысячелетия евреи сами спорят об этом; например, ультра-ортодоксы иерусалимского района Меа Шеарим предают анафеме не религиозных детей Давида бен Гуриона, первого премьер-министра современного Израиля. Гитлер сказал, что евреем является всякий, у кого, по крайней мере, один из дедушек-бабушек был евреем и многие евреи согласны с этим определением. Раввины придерживаются взгляда, что евреем считается человек, у которого мать еврейка. В государстве Израиль еврей может быть атеистом, но не крещенным христианином. Частично расовое, частично религиозное определение еврейства и сегодня неопределенное. В своих мемуарах театральный критик Ричард Гильман описывает жизненный путь человека, прошедшего из еврейства, в котором он был рожден, через неверие, затем принявшего католицизм, из которого, в свою очередь, «выпал». И с чем он остался? «Бывшим евреем-атеистом-католиком. Выпавший из всего, тройной дезертир!» Но не совсем. В конце жизни, как-то само собой, он вернулся к своей первоначальной вере. «Разница в том, что ты остаешься евреем в своих костях и порах, от этого нельзя уйти; изменение имени или горбинки носа не помогают».

     Современные споры между ортодоксальными, реформистскими и секулярными евреями по вопросу, кого можно называть евреем, указывают на социальное и политическое явление в большой степени стертое из христианской памяти о фундаментальных событиях, имевших место 2000 лет назад. Воображать, что сначала Иисус, а затем его последователи были в конфликте с «евреями», конфликте, достигшем своего апогея, когда «евреи» убили Иисуса и некоторых из его последователей, значит игнорировать факт того, что и Иисус и его последователи сами были евреи. Но на более важном уровне такое отношение к событиям является признанием факта, что в это время существовала социально-религиозная сущность, называемая «евреями». Для всех очевидно, что определенное время прошло пока то, что называют «христианством» превратилось в различимо отдельное сообщество. К сожалению, при этом привычно отрицается право на эволюцию для «иудаизма». Само применение суффикса «-изм» предполагает набор согласованных идеологических границ, определение членства, строго определенную теологию и культ, что явно не имело места. Если наша семья запомнила историю дяди моей матери с такими пропусками, то это случилось потому, что после 1916 года ирландское воображение было больше не в состоянии терпеть неопределенность двойной лояльности к Лондону и Дублину. Если рассказ об Иисусе запомнили с такими неточностями, что впоследствии явилось причиной стольких бед для евреев, то, в первую очередь потому, что позже христианство рассматривало иудаизм, как единую и – не случайно – испорченную религию, против которой было удобно выставлять уникальность и ценность христианства. Но такого иудаизма просто не существовало.

     «Когда Иисус родился, - пишет Алэн Сегал из Колумбийского университета, - еврейская религия была в начале новой трансформации - раввинского движения, которое позволит еврейскому народу выжить в течение следующих 2000 лет. Комплекс исторических и социальных движений, сформировавших раввинский иудаизм, оказал влияние и на учение Иисуса, помог создать христианство, как новую и раздельную религию». Сегал назвал свою книгу «Дети Ребекки», отражая уже упоминавшуюся тему о двух религиях-близнецах, подобных Иакову и Исаву, которые борются друг с другом даже в утробе матери. История начала еврейско-христианского конфликта подсказывает, что метафора о соперничестве братьев - больше, чем метафора; она фактически определяет путь, по которому две религии вышли в мир. Во времена Иисуса и некоторое время после него, пишет Сегал, "перемена места жительства, война и чужеземное управление принудило все части еврейского общества к перестройке античной национальной культуры в нечто почти беспрецедентное: религию личной и коммунальной набожности. Многие дороги были открыты для евреев в достижении этого нового чувства персональной религиозности, одной из них стало движение Иисуса".

     Если христианина спросить, кого считать евреем, он рискует попасть в ловушку мистической проекции вечной христианской подозрительности и беспокойства, определяя еврейство таким образом, что определение будет служить христианской цели. Естественно, иудаизм определяет себя в своих собственных терминах. В попытке понять истоки еврейско-христианского конфликта будет полезно обратиться к вопросу, который был насущен для конкурирующих групп внутри еврейской общины того времени: что (или кто) является "настоящим Израилем"? Конкурирующие ответы были предложены группами, описанными в Новом Завете. Были фарисеи, чье движение разовьется в раввинский иудаизм. Некоторые фарисеи были заняты в ритуалах Храма, хотя большинство принадлежало к простонародью. Их религиозный импульс, конкурируя с жертвоприношениями Храма, был направлен на изучение Торы в их синагогах и строгое соблюдение еврейского Закона. Флавий считал, что фарисеев было шесть тысяч человек. Были саддукеи, аристократы общины, некоторые из которых были первосвященниками, чей религиозный фокус был направлен на поддержание культа жертвоприношений в иерусалимском Храме. Обычно они сотрудничали с римскими оккупантами. Не ясно насколько велика была эта партия, но известный исследователь Е. Р. Сандерс утверждает, что их было несколько тысяч. По мнению Флавия, большинство евреев склонялось к некоторому сотрудничеству с Римом. Саддукеи, фактически, составляли ядро правящей элиты. Были ессеи, знаменитые своими пещерами в Кумране. В первом веке они были сектой, отрицающей коррупцию городов, особенно порядки в Храме при Ироде, олицетворяющие, по их мнению, эллинское богохульство. Ирод Великий (73-4 дo н. э.), наполовину еврей и римская марионетка, управлял как царь Израиля, включая Иудею и Галилею, с 37 года д. н. э. Христиане его запомнили из-за избиения невинных во время рождения Иисуса, но главным его достижением было восстановление иерусалимского Храма, который для Ирода служил как религиозным, так и политическим целям. Храм должен был одинаково восхищать и римское руководство и еврейских подданных. В связи с этой двуликостью, Храм постоянно подвергался нападкам со стороны ессеев, которые хотели заменить римлян, управляющих Израилем, своими собственными лидерами. Флавий полагал, что численность ессеев превышала четыре тысячи человек.

     Цифры Флавия, пусть и не точные, показывают, что относительно небольшая часть евреев принадлежала к определенным партиям. Но широкие массы обязательно должны были иметь те или иные политические предпочтения. Как одна крайность – в нашем определении, возможно, "либералы" – они могли быть эллинистами, частично принимавшими традиции не евреев. В большинстве это были евреи диаспоры – говорящие на греческом языке, жившие в греческих и римских городах внутри доминирующей языческой культуры. Наиболее знаменитым из них был Филон Александрийский (30 д. н. э. – 45 н. э.), кстати, восхвалявший императора Августа. Но многие палестинские евреи, скорее всего, отвергали эллинизм, это особенно верно для не городского населения, чье знание внешнего мира было ограниченным.

     "Зелоты" были другой крайностью, противоположной "либералам". Среди них были и пацифисты и неистовые революционеры – глубоко религиозные или верящие в Апокалипсис, ожидавшие божественного вмешательства для восстановления Израиля. Примером такого движения, возможно, был Иоанн Креститель, религиозный радикал. Его прямой вызов Ироду, за что он и был обезглавлен, показывает невозможность разделения религии и политики в то время. В дополнение к основным партиям и сектам существовало географическое разделение среди тех, кто считал себя "настоящим Израилем". Иудеи доминировали, потому что культовый центр находился в Иерусалиме, но были самаритяне, которые молились на их собственной горе Геразим вместо горы Синай, за что были презираемы иудеями. Наконец, имелись деревенские жители Галилеи, на которых живущие в городах иудеи смотрели сверху вниз, как на крестьян. В свою очередь, жители Галилеи могли считать евреев-олигархов Иерусалима, с одной стороны, почти предателями, приспособленцами Рима, с другой – идолопоклонниками, поклоняющимся образу Цезаря, хотя бы только на монетах.

     Настоящий Израиль. С центром в Храме. Тора. Монотеизм. Завет. Каждая из этих метафор имела своих приверженцев, многочисленные группы имели различные приоритеты. Но важно вспомнить очевидный факт - такие дебаты, по выражению Фридриксен, "сосуществовали с согласием". Согласие на то, что все эти элементы существенны, хотя и неодинаковой важности, было предварительным необходимым условием для здорового разнообразия внутри общины. Но при всем желании невозможно отыскать в живой и многоликой религиозной действительности Палестины первого века все ограничивающую еврейскую ортодоксальность. Само наличие сект во времена Иисуса характеризует Израиль определенным образом. Cегал утверждает, что многочисленные секты сглаживали остроту конфликта между классами и среди идеологий, и тем самым, помогали достичь замечательный социальный баланс в эпоху массивных культурных изменений. Поэтому Иисус действовал в точности как еврей своего времени, когда, очевидно, под влиянием Иоанна Крестителя, стал зачинателем еще одного сектантского движения и точно как еврей его места жительства – Галилеи – когда мишенью для борьбы он выбрал скомпрометированный Иродом Храм в Иерусалиме.

     Студенты, которые не относили Иисуса к евреям, сами того не понимая, были близки к истине. Иисус, относя богоизбранность народа Израиля и к себе, вероятно, считал себя не иудеем (откуда пошло слово "еврей", но для него имело скорее географический смысл), а галилеянином. "Назаретянин" после всего. Что означало быть галилеянином в Палестине первого века?
     В попытке отразить жизненный опыт Иисуса – и в попытке понять, как случилось, что этот опыт стал трактоваться против иудаизма, вместо того, чтобы трактоваться за – мы должны обратить внимание на один ключевой элемент. Это самый важный элемент, в то же время наиболее часто забываемый. Рассказывать историю об истоках христианства (или, аналогично, раввинского иудаизма) без этого элемента, равносильно рассказу об ирландском Восстании без упоминания о Великой Войне. И война – война, в каждой своей частичке такая же жестокая, как Первая мировая – и есть этот элемент.

     Война или угроза войны были постоянными составляющими повседневной жизни Палестины во время рождения Иисуса. Война была частью жизни его последователей, затем их детей, а потом и внуков. Зарождение движения Иисуса и самого христианства нельзя понять в отрыве от длившейся столетие войны римлян против евреев, войны, прерывавшейся постоянными восстаниями евреев. Это и есть тот социальный и политический контекст, который слишком часто выпадает из памяти: Иисус и его движение были рождены в тени, возможно, самого вопиющего насилия над еврейским народом вплоть до гитлеровского «окончательного решения». (Я должен добавить здесь, что такой же ошибкой будет рассматривать брожение в христианской теологии конца 20-го века, символизируемое Вторым Ватиканским Собором, в отрыве от травмы Холокоста, включая неспособность и нежелание христианских церквей противостоять ему.)

     От полумиллиона до миллиона евреев жило в Палестине ко времени рождения Иисуса. Некоторые называют гораздо большую цифру – до двух с половиной миллионов, плюс несколько сотен тысяч не евреев. Сандерс признает "меньше, чем миллион, возможно, только половина этого". Позже мы увидим, что называемое Флавием количество жертв Иудейской войны, кажутся Сандерсу завышенными. Вне зависимости от абсолютных цифр, соотношение выживших и погибших от рук римлян евреев Палестины примерно соответствует три к одному, такое же, как в 20-ом веке. Когда Иисус родился, жители Палестины уже были побежденными, неистовыми и озлобленными людьми. Жестокий и эффективный римский генерал Помпей (106-48 д. н. э.), предпринял решительное усмирение азиатских провинций империи чуть более полувека назад, в 63 году д. н. э. Он захватил Иерусалим; с этого начался период гнетущей колониальной оккупации, двумя кульминациями которой было разрушение Иерусалима римскими войсками в 70-м году и – окончательно и бесповоротно – в 135-м.

     В большой степени потому, что мы наследники римской имперской культуры, контролирующей освещение истории, мы склонны рассматривать историю Рима через розовые очки. В нашем представлении триумфальный марш Римской империи являлся цивилизованным распространением человеческого прогресса. Каждый школьник знает, что Юлий Цезарь принес луч света в царство тьмы и превратил хаос в порядок. "Все Галлы разделены на три части". Но мы никогда не спрашивали, кто сделал это разделение или как чувствуют себя разделенные. Мы признали идею системы, в которой только граждане имеют права и роль в истории. Судьба Св. Павла, например, драматически меняется, как нам показано в Деяниях, когда он сообщает солдатам о своем гражданстве. Только после этого арестовавшие его римляне вспомнили о законах и посчитали себя обязанными начать должный юридический процесс. В римской истории все остальные, особенно невидимые массы рабов, навсегда безымянны и навсегда лишены шанса даже на подобие такого процесса. Мы отмечаем превращение Римской республики в тоталитарное государство, и, безусловно, не оставляя без внимания сумасшествие Калигулы (12-41 н .э.), который представлял себя богом, или Нерона (37-68 н. э.), покончившего жизнь самоубийством со словами: "Какой артист во мне погиб!", используем эти примеры, как противопоставление нормальности большинства правителей. Мы привыкли думать об упадке и падении Рима в сентиментальных тонах, как о трагедии, четкой и простой. Мы представляем постепенное угасание имперской мощи, которое привело к уязвимости перед северными ордами, как обстоятельство возврата дикости и тьмы.

     Но что, если римская имперская мощь сама, не в состоянии упадка, а во всем ее расцвете, была реальной тьмой? А. Н. Вильсон, английский критик и автор нескольких важных работ о раннем христианстве, сказал, что Рим "был первым тоталитарным государством в истории", первым, распространившим абсолютный контроль над жизнью большинства населения. В некоторых аспектах Римская империя выглядит не плохо, если сравнить ее с другими империями. Например, греки при Александре навязывали покоренным народам свой язык, в то время как римляне разрешали местные языки и культуру. Это, кстати, объясняет, почему греческий язык был единым языком эллинского мира. Само по себе, религиозное разнообразие римской империи показывает, что цезари относились терпимо к различным религиям и даже принимали в Пантеон провинциальных богов. Но римская военная машина, однажды запущенная, была безжалостна без всякой меры. И хотя местных богов оставляли в покое, Рим был, возможно, первой империей, требующей от своих подданных, по крайней мере, внешнего признания того, что император – тоже бог.

     Триумфы римского доминирования всегда подчеркивались в культурной памяти Западной цивилизации: прямые, как стрела, дороги, элегантные акведуки, бессмертные законы, родственный язык. При этом из памяти исключалось во что обошлись эти великие достижения тем, кто эти дороги и акведуки строил и на ком беспощадно опробовались эти законы. Что, если, думая о Цезаре, мы будем думать не о любовнике Клеопатры, или покровителе Вергилия, или о нежных чувствах к нему Марка Аврелия, а о Сталине или Пол Поте, чьи программы тоже работали? Как бы историки рассказывали нам историю XX века, если бы это был первый век тысячелетнего Рейха? Все зависит от позиции. Может быть, ошибочно судить об образе жизни великой империи античности по стандартам Декларации о правах человека ООН, но если человеческая жизнь что-то значит, то в любой культуре или эпохе она требует хотя бы минимального уровня уважения человеческого достоинства. Совершенно очевидно, что с этой точки зрения для людей, находящиеся внизу римской пирамиды – вернее под ней - эти стандарты не соблюдались.

     В мире, где доминировали римляне, для крестьян, для миллионов рабов и мелких ремесленников (в самом Риме из двух миллионов населения половина были рабами), для больных проказой и бродяг, для всех, создающих проблемы, чья жизнь ничего не стоила и чья смерть никого не волновала, жестокость Цезаря просто не имела предела. Мы оглядывались на Рим сверху – с точки зрения людей, получивших выгоду от этой системы, путешествующих по этим дорогам, восхищающимися этими архитектурными чудесами, думающими на этом языке – но что можно сказать об огромном большинстве, которое не получило этих выгод.
     Нельзя понять ни само движение Иисуса ни фундаментальную память об его насильственном конфликте с евреями если мы не посмотрим на Рим снизу, глазами тех, для кого Римская система была бесконечным, всегда присутствующим кошмаром. Это к ним, прежде всего, был обращен призыв Иисуса.

     Большинство порабощенных народов средиземноморского мира уступило римлянам в том, что римляне считали существенным. Немногих несогласных заставили в наказание отказаться от всего, капитулировать перед оккупантами полностью, лишиться всех культурных отличий. В этом причина нашего такого ограниченного знания о, скажем, финикийцах или набатейцах. Жители Палестины оказались особенно неуступчивыми и, несмотря на все попытки угроз и насилия, продолжали упрямо цепляться за свое самоопределение и мировоззрение, что навсегда выделило и отделило их от других. Но еврейское сопротивление было вызвано обстоятельствами гораздо более глубокими, чем псевдо генетическое несгибаемое упрямство, которое в свое время станет антисемитским стереотипом. Для евреев Палестины унижение от стоящего ногой на их горле оккупанта, молящегося императору, как Богу, было многократно усилено религиозным убеждением, что никакой император не может быть божеством, и еще более остро тем, что их свобода на этой, сейчас подвергнутой насилию земле, была подарком от единственно верного Бога – их Бога. Несмотря на все их разделяющее, многочисленные конкурирующие группы евреев были согласны в одном: земля была священным символом - обещание, данное Богом, выдержало проверку временем. Таким образом, для палестинских евреев всех направлений римская оккупация была религиозным вызовом в дополнение к политическому. И более того, вне зависимости от "партийности", еврейская вера в Завет включала веру в то, что одним путем или другим, рано или поздно, Бог опять выполнит свое обещание, как Он это постоянно делал в истории. Бог сделает это опять после того, как цель этого унизительного поражения – некоторые, подобные Иоанну Крестителю, утверждали, что целью было заставить людей раскаяться – будет выполнена. Бог сделает это, уничтожив иностранных захватчиков и восстановив Израилю его священную свободу. Другими словами, евреи, как евреи, имели основания сопротивляться Риму и серьезные основания верить - несмотря на подавляющее военное превосходство римлян – в эффективность своего сопротивления.

     Чего у евреев совершенно не было, так это хотя бы минимального согласия о формах сопротивления. Именно в этом проявился другой, негативный, смысл еврейского сектантства. Обычно имперская власть рассчитывает на неспособность оккупированного местного населения объединить силы для сопротивления. Успех оккупантов, как правило, зависит от мастерства, с которым они находят и используют разногласия среди оккупированных. Определенно, в этом была причина успеха Британской империи, оставившей даже после своего ухода хорошо вскормленную взаимную ненависть местных народов, будь то исламо-индуистская ненависть в Пакистане, или католико-протестантская в Ирландии, или арабо-еврейская в современном Израиле. Рим в этом смысле был ничем не лучше Британии. На начальном уровне использовались только временные различия, которые постоянно разделяют консерваторов, умеренных и радикалов. Сандерс говорит, что у евреев, противостоящих великим империям средиземноморья, различные партии должны были решать «когда сражаться, когда уступать; когда соглашаться на частичную независимость, когда бороться за большее. Во внутренних отношениях главным оставался вопрос контроля национальных институтов: Храма, жертвоприношений, религиозного налога и административного управления».

     Сектантские конфликты не были легкой перебранкой. Израильское государство находилось в подвешенном состоянии между жизнью и смертью, но это не мешало каждый аспект его существования подвергать дискуссии. И израильский Бог был существенной частью этих споров. Сегодня, даже верующие признают, как само собой разумеющееся, «разделяющую стену», по выражению Джефферсона, между сферами влияния Бога и государства, но во время Иисуса такого разделения не существовало. По словам Сандерса, «не было простого разграничения между «церковью» и «государством» или между «религией» и «политикой». Бог, в глазах евреев, заботился обо всех аспектах жизни; не существовало ничего вне «религии». Находясь перед выбором – будь то выбор правителя, или лучшего архитектурного проекта Храма, или различных запрещений шаббата – евреи, не придя к общему мнению, пытались следовать божественной воле. Обычно не соглашаясь и в этом». В каждом таком случае их разногласия использовались Римом.

     Для радикальных революционеров, мечтавших немедленно начать войну против оккупантов, побуждение аристократов выторговать приемлемое соглашение с врагами выглядело предательством. Аналогично, изнутри храмовой территории, радикальный фанатизм выглядел самоубийством. В результате, аристократическая партия саддукеев, тесно связанная с первосвященниками и географически с Храмом, была частью римской бюрократии; сепаратисты зелоты, подобные монахам Кумрана, отвергали любое сотрудничество; фарисеи призывали к буквальному соблюдению Моисеевых законов, таким путем надеясь приблизить время божественного вмешательства; наконец, сикарии, перейдя от слов к делу, вели непрерывную террористическую борьбу с оккупантами (а заодно, и со своими. Примечание переводчика). Расчет римлян был построен на том – классический случай осуществления принципа «разделяй и властвуй» - что каждая группа считала конкурирующую группу своим основным врагом, оставляя римлян на заднем плане. Для цели нашего повествования еще раз подчеркнем, что вне зависимости от реально происшедших в это время событий, жесткая и непримиримая сектантская борьба внутри еврейских общин исказила историческую память, оставив римлян как бы за скобками истории.

     Два примера иллюстрируют эту мысль. Первый взят из начала, а второй из конца истории об Иисусе, в таком виде, как они рассказаны нам и миру его последователями. В 4-ом году до н.э. умер Ирод. Так совпало, что в этом же году родился Иисус. Смерть Ирода создала временный политический вакуум и явилась причиной резкого усиления политической и вооруженной борьбы, с одной стороны, среди сил лояльных различным претендентам на место царя – римской марионетки, с другой стороны, среди последователей мессианского движения, жаждущих воспользоваться моментом для прямого вызова Риму. В результате, переброшенные из Сирии римские легионы, не разбираясь в политических нюансах, разгромили всех восставших и восстановили прямое римское управление провинцией. Исследователи Ричард Хорсли и Найл Ашер Сильберманн суммируют ситуацию так: «Римская армия смела на своем пути многие города и деревни страны, насилуя, убивая и разрушая абсолютно все. В Галилее все центры восстания были зверски подавлены; удерживаемый повстанцами город Сепфорис (кстати, соседствующий с Вифлеемом. Примеч. переводчика) был сожжен дотла, а немногие выжившие были проданы в рабство». Тысячи евреев были убиты. Деревни Галилеи были опустошены. В Иерусалиме, где восстание едва успело начаться, римляне показали серьезность своих намерений сохранить контроль над провинцией, немедленно казнив даже слегка подозреваемых в поддержке восставших – Флавий говорит о двух тысячах человек. Римский способ казни, как известно, заключался в распятии на кресте, и Флавий указывает на это со всей определенностью. Это означает, что сразу за городской стеной еврейской столицы были сооружены кресты – не три одиноких креста на холме, как в опрятном христианском воображении – но возможно две тысячи, в близком приближении. На каждом кресте был распят еврей, обреченный в течение нескольких дней медленно умирать от удушья по мере того, как ослабевали мускулы, и человек терял возможность напрягать грудную клетку для дыхания. А после последнего выдоха, трупы были оставлены на пожирание канюкам. В этом заключалась особая, садистская изощренность римлян, многократно усиливающая силу наказания. Дело в том, что еврей после физического контакта с трупом становился ритуально «не чистым» - священнослужитель, например, не имел права похоронить даже отца. «Не чистым» мог стать человек, тень которого упала на труп или который случайно попал в тень трупа. Другими словами, даже тени этих нескольких тысяч распятых были проблемой. Оставленным в живых евреям напоминали, с кем они имеют дело в Риме, в течение долгих недель напоминали видом и запахом трупов. Вид этих бесконечных распятий оставался в памяти евреев на поколения.

     Начальные главы Евангелия от Матфея напоминают о политическом и социальном стрессе мира, в котором был рожден Иисус, но не кажется ли странным, что виновником жутких событий в рассказе Матфея об избиении невинных младенцев – убийстве каждого мальчика моложе двух лет в городе Вифлееме, в нескольких километрах от этих иерусалимских крестов – становится еврейский царь Ирод, а не римляне? Я не оправдываю это преступление, если оно в самом деле было, и не отрицаю жестокость Ирода, особенно в последние годы его сумасшествия. Но я хочу подчеркнуть, что в христианской памяти – Евангелие от Матфея обычно датируется 80-ми годами н. э., то есть, много позже описываемых событий – римские преступления начисто забыты, еврейские же, попадают в центр повествования. Аналогично обстоят дела и с Евангелием от Луки, написанным примерно в то же время, что и сочинения Матфея. Описывая обстоятельства рождения Иисуса, Лука ссылается на указ цезаря Августа (63 до н.э. – 14 н. э.) «что весь мир должен быть переписан», после чего Мария и Иосиф уходят в Вифлеем. Весь этот эпизод просто требует объяснения. Это был тот самый Август, который назвал себя «спасителем мира», чем вызвал религиозную ненависть у евреев. Он пришел к власти по решению Сената в 27-ом году д. н. э. как глава республики, а умер в 14-ом н. э. будучи императором и диктатором; одним из инструментов его политики была перепись населения всей Империи. Наилучшим символом его антирелигиозного режима могла бы стать виселица, на которой заканчивал жизнь любой отрицающий его богохульство.

     Второй пример взят из времени конца жизни Иисуса. Когда римская виселица, наконец, попадает в повествование Луки, то путем замечательных литературных махинаций, она становится вообще не римской. Конечно, Евангелие говорит очень ясно, что людьми, казнившими Иисуса, были римляне, но если они были в заговоре с еврейскими первосвященниками и лидерами гражданского самоуправления, Синедриона, то они решительно не главные заговорщики, что в современном понимании закона снимает с них большинство вины. Согласно христианской памяти, обобщенной Матфеем, умывающий руки Пилат (он был прокуратором, то есть назначенным губернатором Иудеи с 26-го по 36-й годы) уступил напору жаждущей крови толпы. «На мне нет вины в крови этого человека», - говорит Пилат. Однако, прокуратора вспоминают несколько по-другому в еврейском лагере. Филон Александрийский, живший с Пилатом в одно и то же время, писал в 41-ом году, что римлянин использовал «взятки, оскорбления, грабежи, бессмысленные телесные повреждения, постоянно повторяющиеся казни без суда, непрерывную и ужасную жестокость». Кроссан, цитируя эти слова, тем не менее, замечает, что Пилат «был не святой, но и не монстр». Фридриксен, однако, вспоминает, что Филон, Флавий и римский историк Тацит говорят о Пилате, как об «одном из худший провокаторов». Даже по стандартам жестокого Рима Пилат кажется дикарем. Когда примерно через шесть лет после смерти Иисуса он организовал бессмысленное убийство самаритян только за то, что они собрались на священной горе почтить память Моисея, Пилат был отозван в Рим.

     Понимая, какими методами оккупанты при Пилате сохраняли контроль над непослушным населением, самооправдание римского командира в одном единственном, определенном преступлении похоже на то, как если бы Адольф Эйхман не признавал себя виновным на суде в Иерусалиме. "И все люди отвечали, – говорит Матфей, - его [Иисуса] кровь на нас и наших детях". Несомненно, все так и было.

     С начала и до конца Евангелия следуют одному и тому же вышеуказанному образцу. Перенос вины с римлян на евреев общепризнан сейчас как свидетельство врожденного христианского антииудаизма, или хуже: антииудаизма, служащего страстному желанию христиан выставить себя в лучшем свете перед римлянами. Но такое восприятие является не верным, так как не учитывает тот простой факт, что все эти люди были евреями. На самом деле, этот антииудаизм свидетельствует не о ненависти к евреям, а о сектантской борьбе среди евреев. Да, в политической борьбе мог быть элемент заискивания различных партий перед римлянами, но еврейство не было фактором, различающим эти партии. В 64-ом году, задолго до появления Евангелий, император Нерон обвинил еврейскую секту, считавшую Иисуса своим Christus, возложив на нее вину за опустошительный пожар в Риме. Тацит пишет о наказаниях, которые Нерон наложил на них, что было первым письменным упоминанием о движении. Евреи-христиане были объявлены поджигателями и были распяты, сожжены или изгнаны. Один из них убежит на остров Патмос, где сочинит одержимый огнем апокалипсис, в котором роль чудища принадлежит Риму. Евреи-христиане были наказаны не за свою веру или свое безверие или из-за того, что они представляли какую-то политическую угрозу, а потому, что они были уязвимой и легко выделяемой группой, состоящей, по всей вероятности, из рабов и представителей других низших слоев, с которыми другие евреи имели очень мало общего. Они были выбраны Нероном как удобный "козел отпущения", как кость, брошенная городским массам и, прежде всего, чтобы защитить себя от ненависти римлян.

     А. Н. Вильсон отмечает, что зверства Нерона в отношении евреев-христиан явились для них организующим толчком, который дал известность движению, до этого неотличимому от других, и некоторое количество мучеников, память о которых можно было использовать для привлечения новых приверженцев. Двумя из них, безусловно, оказались Петр и Павел. Преследования Нерона травмировали евреев-христиан, убежденных в полной несостоятельности обвинений, в том числе и обвинений в насильственной угрозе римскому порядку. Если в Евангелиях, которые в это время стали принимать свою окончательную форму, подчеркивается относительно дружественная позиция по отношению к Риму, то для этого были основания. На последователей Иисуса пала клевета, клеймо не просто смертельных врагов империи, но насильственных ниспровергателей режима. Это было явной неправдой, и баланс в Евангелиях был смещен, чтобы показать уступчивость христиан и их желание отдать "цезарю - цезарево". После такого несправедливого выбора жертвы отношения между сектой христиан и остальной еврейской общиной стали более раздражительными, но, несмотря на многоплановость разногласий, напряжение и ухудшение отношений по-прежнему оставалось внутриобщинной проблемой. Но достаточно скоро, сразу после появления первых Евангелий, римская смертельная атака на евреев Иудеи привела к тому, что преступления Нерона стали восприниматься как относительно малозначащее событие. В дальнейшем, отношение к этим двум трагедиям станет камнем преткновения для евреев и все далее отделяющихся от них христиан. Травма пролитой крови на "имперской" шкале, беспрецедентная для евреев, является основой для понимания всего случившегося с евреями в эти годы. Другими словами, христианский антииудаизм был вторичен; реальной причиной была война римлян против иудаизма.

     Вернемся к ирландской аналогии. Представьте себе конечный эффект, который Британская имперская власть оказала на самих ирландцев. Война между Ирландией и Англией началась в 1916-ом году и была исключительно жестокой, в том числе известна первым в XX веке беспорядочным артиллерийским обстрелом главного города государства, Дублина. Часть английских «драконовых мер» состояла в запугивании невооруженного населения криминально-террористическими полицейскими отрядами «черно-пегих» и ввод после 1918-го года в страну английских солдат-ветеранов, для которых ирландская война была просто продолжением войны против Германии. И какой был первый результат этого насилия? Ирландское население, которое в 1916-ом в абсолютном большинстве было настроено проанглийски, как, скорее всего, был настроен дядя моей матери - в противовес самозваному и слишком большого мнения о себе Ирландскому Республиканскому Братству – к 1920-му году думало о Лондоне, как о городе дьявола. Лютая, универсальная ирландская ненависть к Англии, клише XX века, была фактически рождена в XX веке – именно тогда. После этого даже самые твердолобые, подобные Уинстону Черчилю, должны были признать, что без полного уничтожения населения победа Англии невозможна. Уполномоченный Имоном де Валера, Майкл Коллинз провел переговоры и подписал Англо-Ирландский Договор в 1921-ом году. Следующий появится только в 1986-ом.

     Но имелся еще один результат этой войны. В дополнение к объединению ирландцев на почве ненависти к Англии, возникло страшное разъединение самих ирландцев на почве ненависти друг к другу. «Я скажу тебе – сегодня утром я подписал свой смертный приговор», - написал Коллинз в письме другу в день окончательного согласования договора, инстинктивно понимая, что его ждет дома. Не успела закончиться Англо-Ирландская война, как началась еще более удручающая ирландская гражданская война. Силы лояльные де Валера, в конце концов, убили Коллинза, превратив его в пророка. Де Валера отверг центральные пункты договора – присягу королю, британскую гегемонию в шести северных провинциях – но позже опять на них согласится, следуя особой логике внутри ирландской политической борьбы. Ирландская гражданская война – в отличие, скажем, от американской – ничего не достигла, кроме возможности «выпустить пар» ненависти той или иной группировкой. Ирландская сектантская ненависть хорошо служила целям Англии, оставляя страну бессильной и раздробленной, на что Англия и рассчитывала большую часть столетия.

     Внутриеврейский конфликт служил римским целям совершенно аналогично. Наверное, есть что-то трусливое в доносах Евангелий на «евреев», как угрозу порядку в империи, в противоположность «христианам», и авторов не оправдывает и не снимает с них ответственности за вбивание клина между евреями тот факт, что делали они это под давлением римских притеснений. Но гораздо важнее, что, делая это, последователи убитого Иисуса демонстрировали и подтверждали высокую эффективность имперской власти в превращении здорового общества в больное, в общество, зараженное римским цинизмом и презрением. Эта динамика становится еще яснее, если вернуться к начальной теме нашего повествования. Дьявольская эффективность нацистских издевательств в Освенциме заключалась в том, что евреи были жертвой не только надзирателей-эсесовцев, но и евреев-капо, выступавших в роли эсесовских помощников. Полное разрушение моральных устоев, ощущение рухнувшей вселенной, которое привело некоторых евреев к участию в уничтожении себе подобных в лагерях смерти, демонстрирует ужас зла системы абсолютного насилия. Это зло физически или морально разрушает всех, кто с ним соприкасается. Когда евреи разных группировок воспользовались рецептом римского яда, чтобы травить друг друга, Рим выиграл еще одну победу. В таких условиях неверно даже ставить вопрос о «христианской невинности», потому что среди людей не может быть невинности, когда речь идет о спасении жизни. Чрезвычайное насилие и чрезвычайные меры, которые люди вынуждены принимать, чтобы выжить, формируют основание всего нашего повествования.

     Тем не менее, важно обратить внимание на то, что когда после смерти Иисуса прошло много времени, те, кто помнил и начало и конец конфликта, запомнили его в основном как конфликт среди евреев (злодейство Ирода, а не Цезаря; первосвященников, а не Пилата). Конечно, они были правдивы в освещении событий в их понимании, когда после смерти Иисуса наступило резкое ухудшение внутриеврейских отношений. Не «невинные», но в то же время не лгуны. Евангелие от Матфея не было написано человеком, который хорошо знал, что Пилат был садистом, ни на секунду не задумывающимся перед убийством неизвестного, создающего проблемы галилеянина, и, несмотря на знание этого, сознательно и фальшиво обрисовал римлян невинными, а «евреев» - виноватыми. Было бы клеветой сказать это о Матфее (или других писателях этого Евангелия), как было бы клеветой на мою мать сказать, что она лгала мне, когда после ее рассказов я думал об ее дяде, как о герое Пасхального восстания.

     Раньше я цитировал Джона Кроссана, написавшего в 1995-ом году, что история об убийстве Иисуса евреями является «длиннейшей ложью», но в работе 1998-го года он изменил свой подход к событиям. Авторы фундаментальных христианских документов, написанных много лет после смерти главного героя, "не сказали: я знаю, что римские власти распяли Иисуса, но я буду обвинять еврейские власти; я буду подыгрывать римлянам; я буду писать пропаганду. Если бы они сделали это, то текст Евангелий был бы ложью". Кроссан не приписывает такой продажности Евангелиям, так как не считает правильным приложение нашего понимания истории, которое сформировалось после эпохи Просвещения, к гораздо более сложному феномену. Непреклонный интерес узнать "как это случилось" является примером нашей сегодняшней заинтересованности, в прошлом такая постановка вопроса была не особенно важной для историков античности. Молва о словах и делах умершего Иисуса росла с ростом движения, так же росло и изменялось понимание того, кто были его друзьями и врагами, причем это понимание зависело от того, кто были друзьями и врагами движения в последующие годы. "По мере того, как наступало все большее отчуждение между христианскими еврейскими общинами и основной еврейской массой, происходило расширение понятия "врага", - образовавшуюся трещину надо было чем-то заполнить. Ко времени "Иоанна", в 90-х, этими врагами стали "евреи" – да, все эти другие, неправильные, евреи, за исключением немногих нас, правильных. Если бы мы понимали литературный жанр Евангелий, мы бы понимали это. Если бы мы понимали Евангелия, мы бы ожидали это. К сожалению, это знание пришло трагически поздно".

     Реальная судьба Иисуса в некоторой степени была сформирована внутриеврейскими спорами. Но и "общинная" память о конце его жизни, в свою очередь, сформирована тем же, особенно после того, как римское политическое и военное давление начало усиливаться. Сочиняя Евангелия пятьдесят или семьдесят лет после смерти Иисуса, его авторы продолжали находиться в обстановке кризиса и споров, римского террора и еврейской полемики. Но в это самое время, время сочинения Евангелий, нечто новое и для нашей истории трагическое, стало появляться на горизонте.

     (продолжение следует)


   


    
         
___Реклама___