Kushner1

Редакция «Заметок по еврейской истории» любезно ознакомила меня с ещё одним эссе г-на Ковнера, отчасти посвящённым дальнейшему исследованию моей скромной персоны.

К сожалению, должен повторить сказанное в предыдущем ответе тому же автору[1]. Предмет нынешней дискуссии – Бродский и его сочинения – для меня давным-давно исчерпан. В отличие от проблемы места, судеб и роли искусства в тоталитарном государстве – темы нашего диалога с Владимиром Фрумкиным – я попросту не хочу тратить оставшееся мне небольшое время на обсуждения феномена, в моём восприятии совершенно незначительного. Из уважения к оппоненту всё же рискну сделать несколько замечаний. Горячность, с которой бродскофилы защищают своего мастера, вызывает у меня симпатию.

1. Разговоры о Бродском, статьи о нём часто начинаются с аксиоматических утверждений, вроде «замечательный поэт», «неслыханный талант», «гений». В рамках подобной аксиоматики действительно трудно принять, что кому-то могут не нравиться (а в моём случае «не нравятся» ещё очень мягко сказано) такие стихи. Возникает естественное желание обратиться к личности обидчика. Указать на его глухоту, слепоту, пожалеть, может быть, о том, что он не нем. Разумеется, приходят также в голову недостойные личные и «очень личные» мотивы нарушителя конвенции. Не могла миновать и не миновала чаша сия и меня. Хотя должен воздать должное г-ну Ковнеру за мягкое исполнение неизбежного ритуала.

Вспоминается прочитанный когда-то у Бунина пересказ воспоминаний Бальмонта о его визите ко Льву Толстому. Звучало это примерно так: «Я читал, а он сидел в кресле-качалке и смеялся до слёз. Старик очень ловко притворялся, что ему не нравятся мои стихи». Вот, наверное, и я притворяюсь – в данном случае, чтобы укрыть какие-то низменные комплексы. Идея, что возможно эстетическое отторжение некоторых текстов и литературных явлений, очевидно, г-ну Ковнеру неведома.

Говоря же серьёзно, корпус сочинений Бродского оставляет у меня впечатление полной незначительности его поэзии, по всем измерениям таковой. Не могу не согласиться с английским критиком и поэтом Крейгом Рейном (Craig Raine), метко охарактеризовавшим Бродского, как «посредственность мирового класса»[2]. Грязь – далеко не единственное, что отталкивает меня от стихов петербургского изгнанника. Я уже кратко писал о поэтике Бродского[3], не буду повторяться. Тем более что на данную тему имеется ряд известных публикаций. Сознаю, что нахожусь в оглушительном меньшинстве, но быть «большевиком» никогда не стремился. Стараюсь удержать возникающее во мне из «Ну как это может нравиться, как такое можно любить» ответное движение отыскивать личностные изъяны в почитателях поэта.

Думаю, что наше противостояние преодолевается, если согласиться, что восприятие искусства – дело глубоко индивидуальное и, что здесь возможны и допустимы самые полярные различия. Мы можем пытаться изъяснить себя, мы можем обсуждать прочитанное, но, в конечном счете, каждый читатель остаётся наедине с произведением и в идеале должен сформировать собственное художественное мнение. Сочинения Бродского находятся сегодня в весьма благоприятной позиции – они широко публикуются (включая электронные средства информации), легко доступны публике, пользуются вниманием – большей частью доброжелательным – профессиональной критики. Последнее чрезвычайно важно для создания статуса наибольшего благоприятствования. В своё время, когда Император Франц-Иосиф спросил Антона Брукнера, что бы он, царствующий монарх, мог для него сделать, композитор попросил унять, по возможности, Ганслика[4].

Я бы не стал столь резко высказываться в печати об авторе преследуемом, гонимом, притесняемом.

2. Размышления-воспоминания г-на Ковнера о времени, о балете мне куда более по душе, чем стихотворение Бродского. Рад, что и супруга оппонента, и он сам, и дети-внуки находятся в отличной форме – дай Б-г чтобы много-много лет так и было бы. И дай Б-г, чтобы «втискивающие зады» похудели и тем продлили дни свои…

С другой стороны стихи должны бы говорить сами за себя. Например, в Сонетах Шекспира разбросано множество намёков на современные автору реалии. Эти намёки, нюансы пытаются расшифровывать комментаторы в своих примечаниях. Читатель же воспринимает поток великолепной вечной поэзии, перед которой склоняется само Время. Вот так и «балетная строфа» Пушкина покоряет волшебным моцартовско-россиниевским сиянием, чудесной вдохновенной музыкой слова. Разговоры о времени, его нравах и т.д. интересны, но вторичны по отношению к самой эстетике пушкинского шедевра. Посвящённое Барышникову стихотворение Бродского (кстати, не худшее из его стихов) для меня таким обаянием ни в коей мере не обладает. Оно лишено собственной музыки, каковая была бы особенно здесь уместна (кажется, музыка языка вообще располагается далеко за границами поэтики Бродского), тяжеловесно[5] и местами неловко по исполнению[6]. Там, где Пушкину достаёт чистой радости балета и соединенной с нею радости звучащего стиха, Бродскому необходима, во что бы то ни стало, «концепция». Критики-бродсковеды, вероятно, заговорили бы в один голос о «метафизике». Мне иногда кажется, что из всего философского лексикона они выучили именно это красивое заграничное слово, на манер героини Ильфа и Петрова. В данном случае поэт пытается втиснуть в свои строки противопоставление времён, используя имена наполеоновского маршала Нея и балерины Павловой для обозначения эпох. Вся эта заумь, однако, не выдерживает даже самого беглого анализа. Могу снова сослаться на мой предыдущий ответ господину Ковнеру. При чём здесь американские гастроли Павловой (1914 г.), упоминаемые моим феноменально эрудированным в балете оппонентом, остаётся загадкой. Ещё раз скажу: если бы стихотворение очаровало меня вдохновением, блеском мастерства, сам бы счёл почти всё сказанное формальными придирками, Но, увы.

Несмотря на все разногласия с г-ном Ковнером, снимаю шляпу перед его блистательной интерпретацией отсутствующей у Пушкина «красавицы, с которою не ляжешь». При «донжуанском списке» Пушкина подобные пассажи и в самом деле ни к чему. Правда, при этом невольно напрашивается сравнение сексуальных возможностей Пушкина и Бродского, причём явно не в пользу последнего, но г-ну Ковнеру виднее. Похоже, этим наблюдением мой оппонент перекинул задранный, было, мост между пушкино- и бродско- ведениями. Будет чем заняться учёным дамам и мужам. Какие темы для «докторских их диссертаций, на всё проливающих свет»! Я же, как положено скептику, отношусь к донжуанскому мужскому хвастовству иронически, и даже Лепорелло с его ослепительной арией о каталоге (Madamina, il catalogo è questo…) не слишком верю[7].

3. Удивляюсь склонности г-на Ковнера подкреплять свои утверждения интернетовской статистикой. Проделал небольшой эксперимент с Гуглом. Вот результаты: Бродский – приблизительно 1 210 000 ссылок (на «Иосиф Бродский» – 152 000), Спирс – 4 530 000, Майкл Джексон – 2 420 000, Алла Пугачёва – 1 260 000, Киркоров – 2 010 000, Шекспир – 2 790 000 (все имена вводились, естественно, по-русски). Сомневаюсь, что отсюда можно сделать вразумительные выводы о художественном весе перечисленных персонажей.

4. Как я и предполагал, не обошлось без цитирования частных писем Пушкина. Что тут можно сказать? Предпочёл бы, чтобы поэт подобное не писал. Но в реальной жизни нелегко найти совершенство. Думаю, что глубоко ошибочно смешивать творческую персону художника с его человеческой ипостасью. Таковые при всех связях между ними всё-таки могут идти самыми разными путями. Не зря сказано:

Великолепный художник может в проявлениях ежедневной жизни оказаться ничтожной личностью, вплоть до полного совмещения гения и злодейства. Как ни печально сие.

В своей повседневности замечательные поэты Пушкин и Лермонтов, очевидно, не выходили за пределы принятых в их круге обычаев. Не следует также забывать, как жестоко обошлась с ними судьба. Мы не знаем, какие письма писал бы пятидесятилетний, шестидесятилетний и т.д. Пушкин, и не терзался бы он виной за оскорбление героини «Чудного мгновенья» в известном письме Соболевскому…

Вспоминается ещё один прочитанный когда-то трагикомический эпизод, на сей раз из мемуаров выдающегося государственного деятеля России графа Витте. В некий период граф по долгу службы знакомился с перлюстрированной частной перепиской. Опыт этот привёл к глубокому разочарованию в человеческой природе. Вот, например, г-н «Н». Рассыпается в любезностях и комплиментах при встречах, и что же он говорит о Витте в своих письмах! «В конце концов, я перестал подавать ему руку» – заключает граф. Не похожи ли мы отчасти на Сергея Юльевича, заглядывая в перлюстрированные литературоведением письма Пушкина, нам не адресованные, и со вкусом их обсуждая?

В целом же о ненормативной лексике у Бродского и у Пушкина очень точно написал соратник и коллега Бродского по поэтическому цеху Александр Кушнер. К слову, мой петербургский однофамилец являет живой пример того, что и в двадцатом и в двадцать первом веке можно сочинять превосходные лирические стихи, оставаясь в рамках литературного языка и приличий. Кивки на время, которое «обязывает», и, соответственно, впоследствии – «спишет», «оправдает», не могу принимать всерьёз. Каждый живущий воспринимал, воспринимает, и будет воспринимать именно своё время, как особенное, уникальное, неповторимое. Безусловно, искусство меняет внешние формы, но суть его остаётся вечной и неизменной, как сама человеческая душа.

Позволю себе необычно обширное цитирование из эссе Александра Кушнера «Здесь, на земле…»[8]. С одной стороны примечателен весь эмоциональный и психологический контекст эпизода, с другой – не хочется прерывать естественное течение этой прозы.

«…А примерно через месяц, уже в Петербурге, случайно, через Рейна, до меня дошли его стихи с посвящением А. К. «Письмо в оазис»:

Эти стихи меня задели. И не только своей грубостью, но и странным обвинением в том, что я не печалился в те годы, когда за ним «гналась секира фараона». Рейн мне сказал, что получил эти стихи от Бродского вместе с другими – ещё в Италии, летом, то есть до моего последнего свидания и разговора с Бродским в ноябре в Нью-Йорке. Ну написал – так покажи, не держи камень за пазухой. Я позвонил в Нью-Йорк и потребовал объяснений. В чём дело? Я что же, не подписал письмо в его защиту в 1963 году? Избегал его? Мы не встречались, не читали друг другу стихи? Я не писал к нему обращённые стихи, не послал их в Норинское? Забыл его после отъезда? Не навещал его родителей? Не посылал своих книг? Не хоронил его отца?

А где был он, когда меня громили в газете «Смена» и журнале «Крокодил» в начале 1963 года? – Я тогда был никто, – отвечал он. – Ну хотя бы позвонил по телефону! Или в 1985 году, когда меня обругали в центральной «Правде» – и это было замечено всеми, только не им? Мог бы заступиться по западному радио.

Он был смущён. Сказал, что сейчас перезвонит. И перезвонил мне через минуту. «Александр, ты последний, кого бы я хотел обидеть! Поверь, я со многими рассорился, испортил отношения, но не хотел бы – с тобой... Понимаешь, это хорошие стихи. Ведь они тебе нравятся, да?» Я опешил: что за всадница матраса? Как не стыдно? «Это из Пастернака! – сказал он, – поверь, я не хотел никого обидеть». – Не стихи, а цыганский романс, – кричал я: «Не надо обо мне, не надо ни о ком...» И какое я ко всему этому имею отношение, к «секире фараона»? Так обижать нельзя.

И тут он проговорился: Нет, ты тоже умеешь обижать, ещё как! – Где, когда? – А что ты написал в своем «Аполлоне на снегу» о моём словаре? – спросил он. И я понял, в чём дело.

Приведу своё высказывание целиком: «Надо сказать, что этот словарь нередко оказывается чрезмерно «современным»: «блазнит», «жлоблюсь о Господе», «кладу на мысль о камуфляже», «это мне – как серпом по яйцам!» и т.п.

Пушкинские языковые «вольности» недаром были переведены в особый, низкий жанр приятельского послания, эпиграммы, простонародной стилизации, пародийной или шуточной поэмы и отделены глухой перегородкой от его лирики. С тех пор ничего не изменилось, ибо меняется поэтика – поэзия неизменна: цинизм ей противопоказан.

Поэта надо судить по лучшим его стихам. Но в данном случае дело осложняется тем, что речь идет о грандиозных стихах, таких, например, как «Разговор с небожителем».

Зрелый Пастернак стеснялся некоторых невинных речевых излишеств и смысловой невнятицы в своих ранних стихах: кое-что он переделал в них, увы, напрасно.

Рискну оказаться плохим пророком, но выскажу предположение, что у Бродского в ближайшем будущем появится сходное поползновение. И хотя у него будет, на мой взгляд, больше оснований для такого вмешательства в свои прежние стихи, чем у Пастернака, призывать его к этому я бы всё-таки не стал, так как понимаю, какое смешение высокого и низкого, какая гремучая смесь была задумана и пущена в оборот».

Эти слова его больно задели, возможно, потому, что в душе он согласился с ними. («Чем мускулистей корни, тем осенью больше бздо» – ну что это такое?)».

5. В заключение своих комментариев г-н Ковнер пишет:

«Когда мы любим замечательных поэтов и писателей и натыкаемся в их работах на что-то, что нам чуждо или неприятно, или просто странно, мы можем удивиться, ухмыльнуться, отвернуться на мгновенье, или можем просто осторожно пройти мимо этого странного, но главное - не выплеснуть с водой и ребёнка. А это самое важное, да, пожалуй, единственно важное»!

Что касается воды, то её действительно в стихах Бродского больше, чем в Тихом океане. Что же касается ребёнка, адресую уважаемого оппонента к заглавию этих заметок. Именно здесь, а не в деталях заключено наше разногласие.

Хочу поблагодарить г-на Ковнера за интересное обсуждение и откланяться. Если, Б-г даст, доведётся встретиться в неформальной домашней обстановке, буду рад побеседовать о стихах, музыке, балете, феминизме, всеобщем упадке нравов, закате нашей цивилизации… Что же касается письменных встреч, то у меня и – не сомневаюсь у г-на Ковнера – есть много других, куда более волнующих, творческих планов.

[1] http://berkovich-zametki.com/2008/Zametki/Nomer10/Kushner1.php. Все упоминаемые сайты посещались в ноябре 2008 года.

[2] Ср. Валентина Полухина, интервью с Шеймусом Хини, в книге «Иосиф Бродский труды и дни», Москва, изд-во «Независимая газета», 1998, стр. 267. В Интернете: http://yanko.lib.ru/books/non-fiction/brodsky_work_and_days.htm#_Toc19451733. Ср. также: http://tls.timesonline.co.uk/article/0,,25336-2641484,00.html.

[3] См., http://berkovich-zametki.com/2008/Zametki/Nomer10/Kushner1.php и http://berkovich-zametki.com/2006/Zametki/Nomer5/Kushner2.htm.

[4] Jan Swafford, Johannes Brahms, A Biography, Vintage books, New York, 1997, p. 254.

[5] Например, тяжеловата строка «В каких рождались, в тех и умирали гнёздах». Сравним это с дивным, полётным «И вдруг прыжок, и вдруг летит,/ Летит, как пух от уст Эола» и сразу станет ясно «кто есть кто».

[6] Например, икающая или кудахчущая (кому, как нравится) строка «Овация Чайковского и Ко» сомнительна грамматически. «Овация» в общеупотребительном сегодня значении слова устраивается кому-то. Если же имеется в виду начальный древнеримский смысл(«малый триумф» – что вполне возможно у склонного к античным стилизациям автора), то возникает вопрос: почему же Чайковский с компанией не удостоился настоящего триумфа? Война была несерьёзной, противник недостойный?

[7] К сведению г-на Ковнера: г-жу Басманову зовут Мариной (Марианной), не Марией. Попутно замечу, что песня «Летят перелётные чайки», упомянутая в предыдущем эссе моего оппонента, представляет собою и музыковедческую и, кажется, даже орнитологическую загадку.

[8] В книге «Иосиф Бродский труды и дни», Москва, изд-во «Независимая газета», 1998, стр. 191 – 193. В Интернете: http://yanko.lib.ru/books/non-fiction/brodsky_work_and_days.htm#_Toc19451733.

[9] Чтобы яснее обозначить границы большого и сложного (цитирование внутри цитирования) отрывка из эссе Александра Кушнера, набираю этот текст новым шрифтом.