Levin1.htm

     "Смотри, чтобы не надмилось сердце
     твоё, и не забыл ты Господа Бога..."
     (Второзаконие 8:14)

Это словосочетание "минские полковники" появилось год или два назад - когда самыми старыми (а значит, и авторитетными) отказниками в Минске оказались именно отставные кадровые офицеры - уже разжалованные и лишённые пенсий. Иногда их шутливо именовали "чёрными полковниками" - по ассоциации с греческой военной хунтой. Таким образом, национальное еврейское движение за репатриацию приобрело в Минске вид офицерского заговора. Мы даже острили: мол, гэбэшникам это так понравилось, что Наума Альшанского они выпустили, чтобы он - всего лишь подполковник - не портил "чистоты рядов"!

     Бывшие офицеры советской армии (слева направо): подполковник войск связи
     Наум Мордухович Альшанский, полковник авиации Лев Петрович Овсищер
     и полковник бронетанковых войск Ефим Аронович Давидович, Минск.

     И вот, вернувшись из Европы, мы его увидели - своего бывшего товарища по отказу, которого вместе с женой Кларой поселили в Бней-Браке.
     Конечно, при первой же встрече с Альшанским я расспросил его о минских сплетнях насчёт моих "связей с КГБ". Он прямо-таки с пеной у рта стал клятвенно заверять меня, что всегда возмущённо пресекал эту болтовню и никогда во мне не сомневался: "Ни я, ни Лёва, ни Фима!". А Тамарочку матерно обругал.
     Я сделал вид, что вполне удовлетворён: ведь мне, мол, только и важно, чтобы мои друзья-активисты не сомневались! А этих запуганных идиотов я могу понять, как понял и простил милую, но наивную Эстер Кипнис. В Минске меня с ними связывала общая цель и общая борьба, а здесь я могу спокойно обходиться без этой своры клеветников, в упор их не вижу, и нечего с ними "качать права" и собачиться. Худой мир лучше доброй ссоры.

     Так я это изложил Науму, но в глубине души ему не верил. Слишком уж много мне передавали "улик", основанных на тех деталях, которые я рассказывал лично ему (не скрывал и от других: просто с ним чаще общался). И про моего покойного отца, "старого большевика", в молодости чекиста, и про брата-секретника, не боявшегося "гулять со мной по городу", и про звонок Перцева, пожелавшего мне хорошо устроиться в Израиле, и т.п. Как раз тогда, когда я искренне оценил смелость и благородство Оськи (очень "советского" человека, как и сам Альшанский), Наум вздохнул и сказал, что сам-то он отрёкся от родного брата Миши, посаженного при Сталине. Ещё он рассказал, как ему в Иране, во время войны, евреи предлагали устроить побег в Палестину, но он был преданным коммунистом и отказался...
     Кроме подозрений, меня удерживал от дружеского общения с Наумом новый стиль поведения, усвоенный им за эти три года.
     Я вспомнил один разговор с Эдиком Берманом, приехавшим несколько раньше Наума. В Минске мы были едва знакомы, а здесь - он пару раз заходил и явно искал нашей дружбы.
     Как-то Эдик высказал своё недоумение: почему меня, такого известного в прошлом сиониста, в Израиле не видно и не слышно? Наверно, он считал, что я уже стал членом Кнессета или хотя бы председателем каких-нибудь олимовских советов-комитетов.

     Я пожал плечами:
     - Потому что я - не "пгофессиональный геволюционег", а инженер, как и ты. Цфаня Кипнис, когда на него тут насели корреспонденты, сказал им: "Я по профессии художник, а не арестант". Исачок Житницкий уж такой был горячий сионист - теперь он опять студент архитектуры, а Толя Рубин - врач.
     Мой ответ не удовлетворил Эдика Бермана: по его мнению, Израиль явно недостаточно оценил мои "заслуги".
     Я вспомнил этот разговор просто "к слову": по этой части Наум Альшанский оказался намного практичнее меня.
     В январе 1976 г. в Иерусалиме проходил Первый Всемирный конгресс евреев-ветеранов II мировой войны, посвящённый тридцатилетию Победы. Около тысячи участников из девяти стран были гостями Израильского Союза ветеранов. В числе израильских делегатов были и новые репатрианты из Советского Союза. У них возникла идея создать свой отдельный, "русский" союз ветеранов войны. Собравшись после конгресса, они избрали с этой целью организационный комитет во главе с Наумом Альшанским

     За неделю до конгресса в кибуце Шфаим открылся съезд Объединения олим из Советского Союза. Он должен был активизировать алию, улучшить её приём, избрать новое Правление - независимое от политических партий и состоящее в основном из самих новых репатриантов (после Шестидневной войны 1967 г. их прибыло более 110 тысяч) и принять новый Устав.
     После съезда председателем правления стал Гриша Фейгин (так в Израиле звучало его полное имя: в Риге он был Гирш). У Гриши было много общего с Альшанским: оба бывшие активисты, отказники, и оба - кадровые офицеры-связисты, не сделавшие карьеры! И Наум быстро нашёл с ним общий язык.
     Очень скоро Гриша Фейгин ввёл Наума в Правление и сделал его своей правой рукой - ответственным секретарём. Правда, Правление должно было ещё утвердить его (должность платная), но не было единогласия: Поэтому вначале Альшанский был "исполняющим обязанности Ответст.секретаря Объединения Олим из Советского Союза".

     Одновременно Наум оставался председателем оргкомитета Союза ветеранов-олим (для краткости СВО), над созданием которого продолжал упорно трудиться. По его замыслу, СВО должен был "организационно входить" во всеизраильскую организацию ветеранов и инвалидов войны, и та выделила "русским ветеранам" комнатку в своём скромном помещении.
     С другой стороны, СВО должен был стать "коллективным членом Объединения олим из СССР", организации более богатой и опекаемой государством и Сохнутом (международным Еврейским Агентством). И вскоре в газете "Наша страна" появилось объявление Наума об "изменении дислокации" оргкомитета: он переехал в просторную штаб-квартиру Объединения олим на улице Бен-Еуда в Тель-Авиве. В этом смачном военном словечке "дислокация" я сразу увидел Наума, как живого - гордого и самодовольного.
     Объявление было напечатано в номере газеты от 26-го апреля 1976 г.; в этом же номере сообщалось о кончине Ефима Ароновича Давидовича.
     Весь март этого года я снова провёл на военной службе: на этот раз в южном Негеве, близ Эйлата и иорданской границы, в поселении Беэр Ора, где расположен учебный лагерь молодёжной военно-спортивной организации ГАДНA - сокращение от "гдудэй ноар" - "молодёжные батальоны" (ивр.). Пацаны и девчонки лет 14-ти - 17-ти жгут костры, ходят в походы, занимаются спортом, изучают оружие, тренируются в стрельбе... - в общем, готовятся к службе в армии. А мы, отцы семейств, дённо и нощно охраняем наших еладым (детей -ивр.) от возможных нападений террористов. Пожалуй, это были самые приятные из моих "милуим".

     Вернулся я из армии 1 апреля. Но ещё раньше, в одно из увольнений Павлик Берлин сказал, что как раз в день моего отъезда, 1 марта 1976 года у Ефима случился пятый инфаркт миокарда.
     Неожиданностью это не было. Тень его смерти давно уже висела над нами, надежд на очередное чудо не оставалось.
     24 апреля 1976 г. Ефим Давидович скончался. До пятидесяти двух лет он не дожил семи дней. Последняя просьба была: похоронить его на военном кладбище в Иерусалиме.
     26 апреля его хоронили в Минске. Присутствовавший на кладбище историк Виталий Рубин, еврейский активист-отказник из Москвы, 28 апреля писал своей сестре в Израиль:

     "... Неожиданно после всех сказала несколько слов его жена Мария Карповна. "Не проходите мимо несправедливости и не пропускайте ни одного случая лжи, - говорила эта русская женщина, - гордитесь тем, что вы принадлежите к этому народу, держите выше голову - у вас есть своё государство!"
     2 мая 1976 года, в 52-ой день рождения Ефима Давидовича, состоялся траурный митинг в здании Бней-Брит. Из минчан единственным оратором был Наум. Выступил он хорошо - просто и искренне. Правда, слишком часто и назойливо называл себя ближайшим другом и соратником Давидовича, а также слишком акцентировал его заслуги перед советской армией, а не перед еврейским народом: его полковничьи погоны, количество наград и размер пенсии...

Глава 2

     "Не будь духом твоим
     поспешен на гнев..."
     (Экклезиаст 7:9)

     Перед митингом 2 мая, в фойе и в зале, Эдик Берман собирал подписи под письмом нескольких минчан правительству Израиля. В письме этом предлагалось:
     1. Присвоить звание почётного полковника Армии обороны Израиля Ефиму Давидовичу (посмертно) и Науму Альшанскому;
     2. Назначить военную пенсию Альшанскому и семье Давидовича
     3. Учредить для отличившихся израильских солдат премию "имени минских полковников" -и другие подобные вещи.
     Многие это письмо подписывали: одни решили, что всё в нём правильно: оба полковники, значит, и заслуги у них одинаковые (это перед кем же, позвольте спросить?); у обоих пенсии отобрали, разжаловали, значит, обоим нужно дать. Другие думают: ну, имеет Наум случай что-то там урвать для себя - пусть попользуется, пострадал ведь человек...
     У меня всегда вызывали брезгливость "маленькие хитрости" эмигрантов: когда бывший инженер врёт, что "был там главным инженером", а бывший подполковник - "полковником". Наум же и в Минске поступал так при любой возможности (если собеседник не знал его лично или не читал его писем в официальные органы). Даже в своём заявлении о приёме в Израильский Союз ветеранов войны он писал из Минска: "...Начал войну в чине лейтенанта, окончил её в звании майора. Вышел в отставку в 1962 году в звании полковника"... (см."Еврейский самиздат", том III, стр.227).

Наум Альшанский в 1972 г.

     В общем, я письмо не подписал и сказал Берману: "А при чём тут Альшанский? Давидовича замучили, а Наум, слава Богу, жив и здоров; Давидович герой: он не собирался подавать - его бы не выпустили, - но не побоялся воевать с антисемитским режимом! Он был камикадзе. А когда его довели почти до смерти, он просто сделал жест, подал на выезд, это было, как последний патрон окружённого воина, оставленный для себя! Ему и памятник надо ставить, и улицу назвать в его честь, и всё такое. А Науму - некрасиво примазываться".
     Эдик ответил: "Я тут ни при чём. Скажи это самому Науму"!
     После митинга я подошёл к Науму и попытался его убедить, что это нескромно, и следовало бы свою фамилию убрать, оставив одного Давидовича. Наум, невинно ухмыляясь, пожал плечами: "А я тут при чём? Это ребята так пишут. Я же их не просил".
     Кипнис и Житницкий тоже не подписали этого письма. Не знаю, что было с ним дальше, но через пару месяцев, приехав вместе с Асей навестить Клару Альшанскую после болезни, я увидел у Наума на столике уже другое письмо с подписями нескольких молодых минчан: снова ходатайство о назначении ему (на этот раз - только ему) офицерской пенсии за особые заслуги. Я про себя вздохнул, но ничего не сказал... Поздно его перевоспитывать. Мы сели за стол, выпили и закусили, как когда-то...

     Между прочим, в конце этого визита я получил от Наума прекрасный подарок: экземпляр только что прибывшей из Минска автобиографии Ефима Давидовича - 26 машинописных страниц. Писал он от руки, перепечатывали уже в Израиле.
     Эта последняя работа Давидовича оказалась не только потрясающим "человеческим документом", но и талантливым литературным произведением. Сильный, точный и лаконичный язык, безошибочный вкус, стиль неотразимого политического памфлета. По сравнению с письмами Ефима мои собственные сочинения такого рода казались мне гладенькими петициями крючкотвора-канцеляриста, очень гордого "юридической безупречностью" своих формулировок...
     Слишком поздно я узнал его - только по письмам, телефонным разговорам... Трудная судьба, блестящие способности, эрудиция, безудержная смелость: и военная, и гражданская! Сейчас, после смерти, он казался мне почти святым - наш еврейский "дон Кихот" в самом высоком смысле.
     Итак, мы сели с Альшанскими за стол, выпили и закусили.

     "Не будь духом твоим поспешен на гнев", - так говорит Экклезиаст и добавляет: "Ибо гнев гнездится в сердце глупых." "Не надо злиться", - уговаривал я сам себя. Нам ведь с Наумом не ходить больше "в разведку" - пути наши разошлись... Почему бы ему не остаться в моей памяти таким же добродушным жизнелюбом, местечковым балагуром в кепочке, каким он был в Минске: грыз семечки и рассказывал притчи, как бравый солдат Швейк. С особым смаком он повторял шутку о корове, которую пасут и доят, а прав не дают (как нам, евреям). С Наумом было хорошо выпить, закусить и посмеяться. Но ведь в Минске он мне нравился именно тем, что всегда был самим собой, знал свою роль и своё место. Не владея пером, он всегда говорил: "Вы пишите, а я всё подпишу, я в литературе ни х.. не понимаю". Зато он умел говорить с "простым народом", произносить речи и особенно тосты. Терновый венец мученика и героя не подходил ему, несмотря на четыре года отказа: он был скорее Санчо Панса и не рвался в дон Кихоты. И в этом было своего рода чувство собственного достоинства, которое не позволяет людям врать и лицемерить.

     Это чувство было у Кипниса, человека исключительной душевной чистоты, деликатности, обаяния и большого гражданского мужества. Было оно и у Овсищера - более "земного", и всё- таки - романтика, жадно любознательного, способного, хорошо образованного, и главное - прямого и честного, с хваткой в работе, учёбе и нашей общей борьбе.
     Все трое, включая Давидовича, были интеллигенты - люди, дорожившие чувством собственного достоинства.
     Похоже, что у Наума Альшанского это чувство не выдержало испытания жизнью. Оставшись одним из четырёх последних минских отказников, мучеников алии, он страстно возмечтал стать главным. Ему хотелось казаться таким же "заслуженным", как Давидович и Овсищер (и, конечно же, лучше Кипниса, поскольку тот не был кадровым военным)! И ему удалось внушить это простым минчанам-"бытовикам", пустив в обиход объединяющий штамп "минские полковники" и для начала присвоив вожделенное "очередное звание" самому себе. Увы, это было только начало...

     "Не будь духом твоим поспешен на гнев", - говорил я себе. - Науму уже 58 лет, а у него ни профессии, ни образования, ни работы по ремонту телефонов! Пусть он, даст Бог, закрепится в Объединении Олим, с приличной зарплатой, займёт уважаемый пост "предводителя русских ветеранов" и, возможно, успокоится, перестанет пыжиться. И возможно, эти должности, как он уверяет, помогут ему скорее вытащить Лёву Овсищера.
     Однако Альшанский, поверив в собственное величие, с практичной местечковой хитроватостью продолжал свои художества. С тыла его надёжно, как он считал, прикрывали минские обыватели, среди которых он создал себе реноме "вождя алии", а с фронта были малоинформированные и доверчивые израильтяне, которым нетрудно и лапшу на уши навешать.
     Новый социальный статус открыл ему доступ к общественным фондам и руководящим кадрам (что позволяет "материально поощрять" и "выдвигать" своих особо активных союзников), к оплачиваемым поездкам и телефонам, к русскоязычным газетам и журналам, где теперь часто появляются нужные ему материалы.
     В газете "Наша страна" от 28 мая 1976 г. Альшанский, с целью помощи в выезде, опубликовал анонимную заметку о нашем товарище по отказу Л.П. Овсищере, в которых мне сразу бросилась в глаза лукаво-хитрожопая (простите!) формулировка:
     "Вместе с полковниками Альшанским и Давидовичем он едва не был привлечён к состряпанному КГБ уголовному делу...".
     Залюбуешься, до чего ловко и невинно! Поначалу можно понять, что все трое "едва не были привлечены": Альшанский, Давидович и, вместе ними, Овсищер. Но позвольте! Всем ведь известно, что Давидович был-таки привлечён, и обвинительное заключение ему зачитали, и допросами в качестве обвиняемого довели до инфаркта! И читатель начинает понимать эту фразу уже иначе: "Едва не был привлечён и он, как полковники Альшанский и Давидович"!
     Невинная инверсия! То есть, Альшанский и Давидович были обвиняемыми, а вот Овсищер - "едва не"! Кроме того - повысив себе звание с подполковника до полковника, Наум стал равен остальным, и теперь мог "справедливо", по алфавиту, стать первым среди равных! Вряд ли читатель обратит внимания на алфавит, но ему, не знакомому с минскими делами, всё станет "ясно"! Ага, значит, главным обвиняемым и главным героем был там Наум Альшанский, вторым Давидович. Ну, Овсищера таскали свидетелем - отделался лёгким испугом. А больного старика Кипниса, единственного заключённого - уже уехавшего и с полпути садистски брошенного на полгода в тюремную камеру - как будто бы и вовсе не было в природе! "О боги! Яду мне, яду!"...

     Затем - в журнале "Сион" №14/1976 - появилась статья Альшанского "Памяти Ефима Давидовича". В основном, в ней использованы материалы автобиографии Ефима, присланной из Минска. Но даже в этой статье-некрологе, посвящённой памяти своего "лучшего друга", Наум попытался "примазаться", а то и "протолкнуться вперёд":
     "Когда в 1972 году "группу минских полковников" хотели судить по антисемитскому делу №97..." - привычно сочиняет он в одном месте, а в другом - приводя слова газеты "Советская Белоруссия" о Давидовиче - начинает цитату чуть-чуть раньше, чем требует элементарное чувство скромности:
     "Как и Альшанскому, ему уже давно не дают покоя сомнительные лавры защитника интересов международного сионизма"...
     Вот так! Даже враги признают Наума лидером! Я сам этой советской газеты не видел и не могу поручиться за точность цитирования, но зная уже, что Наум "соврать не дорого возьмёт", даже заподозрил, что он эти слова сам и добавил.

     Ни малейшего подобия ревности я к Альшанскому не испытывал. С детства не терпел быть лидером, центром внимания, "душой общества" или оратором. Умел писать, но катастрофически не умел говорить; умел делать за других работу, но не умел ими командовать, шарахался от начальственных должностей, хотя против повышения зарплаты не возражал... Так что соперником Науму я не был. Но я не выношу, когда врут и когда обижают дорогих мне людей - тогда я становлюсь "скорпионом" и часто получаю по голове... И всё же я старался как-то сохранять с Наумом "дипломатические отношения", помнить минского добродушного простака, с которым выпита не одна рюмка водки, и не замечать, каким он стал за эти четыре года - бессовестным карьеристом, "хамом, возомнившим о себе".
     В середине 1976 года у нас были две заботы. Во-первых, наша Мамка ходила уже с порядочным пузом, и где-то к ноябрю я очень хотел завести доченьку. Беспокоили мамкин возраст (всё-таки 37 лет!), её узенькость и отрицательный резус. Во-вторых - мои зубы: шатаются, выпадают, дёсны слабеют - пародонтоз... Лечить его не умеют, предлагают всякие способы, один другого дороже и безо всяких гарантий. Я решил, что дешёвле и надёжнее всего - сразу выдрать к чертям собачьим все зубы и сделать себе вставные челюсти: и красиво, и от зубной боли навсегда избавлюсь!

     И - началось! С 16 июня и до 6 сентября, через каждые два-три дня - удаляют по два-три зуба, стачивают и дробят челюстные кости, накладывают и снимают швы, лечат и обрабатывают пару опорных зубов; делают верхний протез, нижний мост, подгоняют, примеряют и прочее, и прочее... Почти три месяца мучили!
     В разгаре моей зубной эпопеи мы с Кипнисом узнали, что жена и дочь Давидовича не только собираются похоронить его в Израиле, но и сами хотят остаться здесь. Мы не на шутку встревожились. Соню, брошенную жену с ребёнком, мы понимали. Но что будет здесь делать Мария Карповна? Пожилая русская женщина, одна, без своих деревенских родственников, вырванная с корнем и пересаженная в совершенно чуждую ей среду - она может стать для нас всех "бомбой замедленного действия"! Но и Соня ведь не бросит свою мать...
     Мы прихватили с собой мою умную жену и примчались к Альшанскому в Бней Брак. Наум, единолично взявший на себя все контакты с семьёй Давидовича, не вдавался в психологические тонкости. Он был в восторге от "заманчивых перспектив":

     - "Я добьюсь для них и для себя заодно военной пенсии, буду их во всём опекать, получу хорошую квартиру в одном доме с ними: здесь Кларе тяжело без лифта"...
     А больше всего увлекала его "парадная сторона": похороны с воинскими почестями, знамёна, оркестры, почётный караул! С трибуны выступают министры, генералы, и он, Наум, - среди них - как "Лучший Друг и Учитель" покойного героя...
     Мы постарались, охладить его пыл и очень ему советовали срочно подготовиться к их приезду:
     1.Ни в коем случае не звать Карповну, пока ей не выделят и не подготовят квартиру: чтобы она ни одного дня не жила в ульпане, в разлагающей атмосфере среди растерянных и паникующих олим;
     2. Немедленно начать добиваться пенсии для их семьи и только, когда вопрос о ней будет решён, дать добро на их приезд;
     3. Обязательно добыть в минской синагоге справку, что Карповна перешла в иудейство, и её дочь и внук - евреи: там это нетрудно сделать, а здесь раввины так начнут её мурыжить, что она возненавидит всех жидов на свете. Без этого документа не ехать!

     Ну, и так далее. Наум вроде бы со всем согласился, мы успокоились, и снова, на этот раз все впятером - совсем, как в старые времена, выпили и закусили.
     Заметив мою беззубость и услышав о стоматологических и единых с ними финансовых проблемах, Альшанский немедленно предложил свою помощь и уговорил прийти к нему в Объединение Олим из СССР. Там 28 июля 1976 г. он написал мне на бланке Объединения рекомендательную записку к какому-то начальству: "...Эрнст Левин знаком мне по Минску, по активной борьбе за алию, по созданным им ульпанам и прочим заслугам"... И выдал мне направление в Банк Дисконт: получить беспроцентную ссуду из фонда Объединения в размере 1500 лир на полтора года (любознательным даю справку: я тогда получал "чистыми" около 3500 лир в месяц, а одна зубная коронка стоила 800 лир).

     Обе эти бумажки Альшанского до сих пор лежат в моём архиве, свидетельствуя о том, что по крайней мере до конца июля 1976 года у нас с Наумом сохранялись нормальные отношения.
     Но деньги я всё-таки решил не получать. Мешало какое-то смутное чувство, похожее на то, что я сформулировал в апреле 1972 года, отказываясь от советского паспорта:
     "... предпочитаю отказаться от ставшего формальным гражданства как от соучастия в лицемерии"
     Я ведь высказал Альшанскому после траурного митинга своё неодобрительное отношение к его "художествам"; ему, очевидно, хотелось смягчить это отношение, а мне не хотелось пользоваться его услугами и быть ему чем-то обязанным...

Глава 3

     "...и был приобщён
     к народу своему..."
     (Бытие 49:33)

     19 августа 1976 г. газета "Наша страна" сообщила: "Жена и дочь Ефима Давидовича получили разрешение на выезд. Семья покойного активиста и ветерана Второй мировой войны теперь ходатайствует о разрешении перевезти гроб с прахом Е.Давидовича в Израиль".
     27 августа 1976 г. в "Нашей стране" появилась заметка о книге нашего земляка-минчанина Менделя Маршака, уже давно живущего в Израиле "Голос звал, и я пошёл". Об авторе книги сказано: "Генерал, главный интендант Советской армии на территории Германии и Берлина".
     11(суббота) или 12(воскресенье) сентября 1976 года. Наум Альшанский около 40 минут разговаривал по телефону с Марией Давидович: она была в квартире Ильи Кункина в Минске. Там же находились Лев Овсищер, Соня Давидович и супруги Кантор.

     О чём они говорили, я не знал. Но такой долгий разговор мог быть следствием разногласий. То ли Наум убеждал Карповну, что всё готово к их приезду, и уговаривал ехать, а она не решалась, то ли наоборот: он советовал подождать квартиры и пенсии, а она не хотела тянуть. В любом случае спорить было поздно: разрешение они получили почти месяц назад, а ещё через неделю, 18 сентября, им сообщат, что можно везти и гроб с останками покойного.
     В понедельник 20 сентября 1976 года семья Давидовича прибыла в Лод. В газете "Наша страна" израильское информационное агентство ИТИМ по этому поводу сообщило (выделяю жирным шрифтом плоды чьей-то фантазии ):
     "Герой Советского Союза полковник Эфим Давидович просил похоронить его на военном кладбище в Иерусалиме... Сегодня на рассвете прибыла вдова Давидовича Мария, дочь Соня и шестилетний внук Александр. (...) Хотя Мария Давидович нееврейка, она продолжала в Советском Союзе деятельность своего покойного мужа в пользу алии в Израиль и добивалась разрешения на репатриацию для всей семьи покойного".
     Через несколько дней та же газета писала: "В четверг 23-го сентября гроб с телом Ефима Давидовича прибыл в Израиль... На траурной церемонии в аэропорту Бен Гурион выступил Нахум Альшанский, близкий друг полковника Давидовича, также полковник Советской армии"...

     Тут я хочу задать читателю две загадки:
     1.Что ответит Альшанский на вопрос: "Наум, ты же был подполковником, а почему тут написано, что ты полковник?"
     (Ответ: "Э! Эти газетчики вечно напутают, ... их мать!")
     2. Видел ли Альшанский это сообщение до напечатанья?
     (Ответ: Конечно! Иначе было бы напечатано "Ольшанский"!)
     Прах Ефима Давидовича был захоронен 27 сентября 1976 г. в Иерусалиме, на Масличной горе. Я поехал туда не в "минском спецавтобусе", а сам, на своей машине. Похороны были со всеми воинскими почестями, но скромные, без советской помпезности и пафоса. Роль главного представителя минского землячества играл Альшанский. Рядом с ним постоянно был мрачный испитой мужик на костылях (но с ногами), по-видимому - один из его ветеранов войны. Хотя сомнительно: на вид ему было лет 45...
     Вокруг своего шефа вился с фотоаппаратом верный Эдик Берман.
     "Наша страна" под заголовком "Траурная церемония на Масличной горе" поместила очередное сообщение агентства ИТИМ:

     "Сотни людей участвовали сегодня в захоронении останков ведущего активиста алии полковника Ефима (Файвеля) Давидовича. Покойному, герою Второй мировой войны, по приказу министра обороны Израиля, было посмертно присвоено звание полковника ЦАХАЛа. Ефим Давидович скончался в Советском Союзе после нескольких лет преследований со стороны властей за его стремление выехать в Израиль. (...) Похороны проводились с военной церемонией, и почётный караул парашютистов сопровождал гроб из Сангедрии через гору Скопус на кладбище на Масличной горе.
     Надгробную молитву и Кадиш прочитал главный раввин ЦАХАЛа генерал Мордехай Пирон, а молитву "Эл мале рахамим" военный кантор. Надгробные речи произнесли министр абсорбции Шломо Розен и заведующий отделом алии и абсорбции Сохнута Узи Наркис. Выступали также депутат Кнессета Менахем Бегин и близкий друг покойного Наум Ольшанский, член правления Объединения олим из Советского Союза. "Ефим Давидович не умер, - сказал Ольшанский. - Он был убит, мы знаем убийц и верим, что придёт день, когда справедливость восторжествует". Кроме семьи покойного и официальных лиц, в похоронах приняли участие многочисленные друзья и знакомые полковника Давидовича, олим из Советского Союза и представители общественности".

     Это сообщение агентства ИТИМ, переведенное с иврита, значительно дополнено. Я читал его оригинал в израильских газетах. Там ничего не говорится ни о геройстве Давидовича, ни о его стремлении выехать в Израиль, а из выступавших названы лишь Шломо Розен и Менахем Бегин. На этом сообщение и кончается: "Кен ишмиа дварим хавэр-кнесет Менахем Бегин." (выступил также член Кнесета Менахем Бегин). То есть, опять в русской газете "стёрли точку", пристроили к вождю оппозиции "близкого друга покойного" и даже цитату из его мудрой речи...
     И мало того - извлечённый из "многих друзей и знакомых", близкий друг (см.последний абзац заметки) тут же оказался среди "семьи и официальных лиц". Чтобы ясно было, who is who!

***

     Ни квартиру, ни пенсию для семьи Давидовича Наум организовать, конечно, не успел. Жила она в ульпане - в Бат-Яме, близко от нас, но виделись мы редко. Кипнис и я заезжали к ним иногда по выходным, и каждый раз возникала тягостная атмосфера. Карповна - в мрачной депрессии, Соня - на грани нервной истерики. Похоже, оставаясь одни, они беспрерывно между собой ругаются: Соня хочет приспособиться, начать работать, а матери всё здесь невыносимо, и она рвётся обратно.
     Всё, как мы предвидели, но помочь им, кроме сочувствия, мы ничем не можем. Впрочем, опекунов и помощников у них хватает без нас: от министра абсорбции с его речью на похоронах, до Фейгина с Альшанским, который и заварил всю эту кашу.
     У меня же с этими дамами нет ни общего прошлого, ни желания связать будущее, да и времени нет. На работе обсуждают мой проект реконструкции высоковольтной сети, дома - вот-вот прибавление семейства; кроме того, Мамка пишет большую статью для журнала "Время и мы", а я ей посильно помогаю...

     Ах, ах, ах! Как же это я так! Увлёкся рассказом о второстепенных персонажах и начисто забыл о том герое, который побудил меня сесть за эти многословные воспоминания! Где же он, наш Гриша Лундин - подлинный вражеский агент, маскируя которого, советская ГБ напустила на меня свору тупоголовых сплетников?
     Только сейчас, упомянув об асиной проблемной статье (она называется "Люди остаются людьми" и напечатана в №14 журнала "Время и мы" за февраль 1977г.), я вспомнил и про Лундина, так как он, наряду с другими, в этой работе анонимно фигурирует!
     Статья эта - социально-психологическое исследование о причинах йериды. Этим словом (на иврите спуск) - с древних времён называют переселение из Израиля в диаспору. Алия (подъём) - наоборот, переселение из диаспоры в Израиль. Так вот, почему многие репатрианты из СССР покидают или стремятся покинуть Израиль? В статье приводятся высказывания разных людей об этом явлении. Процитирую отрывок, связанный с неназванным Лундиным (стр.101 указанного журнала):

     "Один рубаха-парень, новоиспечённый израильтянин, рассказывает: "Представляешь, приходит он ко мне и говорит: опротивело, мол, мне здесь - уезжаю, к чертям собачьим! Вот же гад! Я его, паразита, с лестницы спустил"!
     А через несколько минут доверительно этак, воркующе, сообщает мне:
     - Я заключил контракт на полгода, еду в Швецию. А оттуда, может, в Австралию махну: родственники зовут...
     Что же это - простодушный цинизм или откровенное ханжество? Да нет, это очень рядовое и знакомое нам проявление человеческого характера: попытка создания себе - в чужих и собственных глазах - некоего морального алиби. Помню, однажды в Союзе мой сослуживец привёз из туристской поездки - страшно сказать - "Плэйбой"!
     Наш парторг тут же, без всяких ухмылок и подмигиваний, забрал журнал, наслаждался им у себя дома не меньше недели, а затем вернул всё с тем же суровым выражением лица: "Ты... это... не особенно показывай каждому-всякому"! А подразумевалось при этом примерно следующее: "Мы ведь оба с тобой идейные: я - секретарь парторганизации, человек морально стойкий, меня эти штучки не развратят. Я - вроде врача или священника, мне по должности положено первому снять пробу: чем коллектив кормят. Да и ты тоже человек надёжный, раз тебя за границу пустили. А вот рядовые... - как бы они не разложились, понимаешь"...
     Похоже, правда? Вроде конторской присказки: "Начальство не опаздывает, а задерживается". Вот высказался о беглеце мой собеседник, убедил меня (или себя?), что сам-то он патриот - и можно со спокойной совестью махнуть в Австралию: он-то не дезертир, он работать едет, чуть ли не по путёвке Сохнута!".

     Приведенный разговор имел место в одну из редких наших встреч с Гришей Лундиным. Впервые он посетил нас ещё в Натании, весной 1973 года. Помню только, что он опробовал и одобрил нашу новенькую машину, профессионально заметив: "Эти моторы любят высокие обороты". Потом мы заезжали к нему: он жил один и угощал нас кефиром собственного изготовления.
     Затем, когда мы получили багаж, он был у нас в Холоне: забрал свой ковёр и брезент для машины. Работал он тогда в фирме "Мекорот", занимающейся водоснабжением (имел дело, кажется, с компрессорными установками).
     Ася вспоминает ещё одну встречу с Гришей: на пляже. Он внимательно оглядел загорающую неподалеку молодую женщину и кратко одобрил: "Хорошая баба. Товар что надо". С женщинами у него никогда не было сюсюканья и "пускания сладких слюней": они были равноправными партнёрами для получения взаимного удовольствия. "Поэтому, - говорит моя мудрая жена, - бабы его так любят. Настоящий мужик".
     Я же запомнил другой мой контакт с ним: телефонный. Как-то он позвонил и спросил, знаю ли я Марика Горфинкеля.
     - Знаю, - ответил я. - Он живёт на нашей улице. Тоже из Минска, уехал чуть раньше нас. Я ещё уговаривал его бороться за отмену выкупа, но он хотел поскорей выехать. Им пришлось очень много платить: оба врачи, а Марик вдобавок кандидат наук...

     - Ах, сволочь! Подонок, мерзавец! Я встретил на пляже одну женщину - старая, бедная, больная! Она плачет - этот Горфинкель одолжил у неё большую сумму на выкуп, а сейчас не отдаёт, хочет зажать! Дай мне его адрес, я пойду морду ему набью!
     - Погоди, Гриша, погоди! Что-то на него не похоже... Знаешь что, давай я зайду к нему, выясню, а завтра тебе позвоню.
     Оказалось - конечно, недоразумение. Марик - мой ровесник, врач-анестезиолог: крупный, флегматичный, воплощённая доброта и щепетильность - ничуть не напоминал разбойника и горлохвата. "Ах, эта! - сказал он спокойно. - Какая же она "бедная"? Она всем деньги давала, не знаю, удалось ли ей все свои капиталы переправить... А свой долг я ей вернул, чеком. Просто нам задержали на два дня зарплату, и чек оказался без покрытия... Но сегодня как раз я звонил в банк: деньги уже там".

     Таким образом, в тот раз мне удалось утихомирить гришкины "души прекрасные порывы". После этого он опять надолго исчез из нашего поля зрения - кажется, до сентября 1977 года, когда те же порывы были направлены уже на меня. Но пока - вернёмся к хронологическому повествованию - к ноябрю 1976 г.
     По поводу деятельности Наума мы с Кипнисом только тихо матюгаемся. Я боюсь, что он не только с Марией Карповной "подложил мину", но и Лёве Овсищеру не столько поможет вырваться, сколько повредит своими "минскими полковниками". И Цфаня, и я уже говорили ему: "Послушай, ну что ты делаешь?! Чтобы Лёву выпустили, нужно кричать, что он инженер-экономист, из армии 15 лет как ушёл, никаких военных тайн не знает. А ты орёшь на весь мир: "Он полковник, полковник, полковник!" Будто нарочно, чтоб его не выпускали, чтоб вспоминали ему Академию Генштаба, командование дивизией, секреты! Разве не ясно, что это ему во вред?" Но Науму было ясно лишь одно: мы его критикуем. А кто не с нами, учат И. Христос и М. Горький, - тот против нас...

***

В субботу 6 ноября 1976 года приехала тёща из Йерушалаима, и я сфотографировал нашего Гогу вместе с мамой и бабушкой. Этот снимок убеждает, что для обеих дам взять это дитя на ручки и приласкать его - довольно-таки затруднительно... Не тот объект! Но зато назавтра, в воскресенье...

Гога с мамой и бабушкой

     Назавтра, в воскресенье 7 ноября (в Израиле это рабочий день - не назло советской власти, а потому, что не суббота) я приехал на работу к 7 часам утра, но вскоре позвонила "женишка наша Киська" (было у неё и такое прозвище) и сказала "ой-ёй-ёй"!
     Я поспешил домой, помог им - вдвоём с пузом - спуститься со многими остановками с четвёртого этажа, усадил в "ренушку" и из Холона, через весь Тель Авив, помчался в больницу Тель-hа- Шомэр, в родильное отделение, где врачом-гинекологом была наша добрая приятельница Лена Дрознина. Сдал ей Мамку с рук на руки, вернулся на работу и приготовился к долгим страданиям: 15 лет назад в Минске они продолжались три дня, и вместе с большим аппетитным Котом мне вернули бедную Мамку, измочаленную и худенькую, как щепка...
     Страдать однако же не пришлось! Минут через двадцать позвонила Лена и поздравила меня с доченькой. И доченька эта оказалась такой очаровательной, что я облизываюсь до сих пор!
     А Мамка, как ни в чём не бывало, заявила: "Жрать хочу"! И попросила принести ей молока и винограду.
     И стало нас четверо! И теперь уж совсем не страшно, что Гошка у нас такой огромный и локтястый!

Ася с доченькой, 1976 г.

С тех пор прошло целых двадцать шесть лет. И с тех пор мы с Мамкой ни разу - ни между собой, ни обращаясь к дочке - не называли её настоящим её именем: Алиса или Alice! Точно так же, как сына ни разу за сорок с лишним лет не назвали "Игорь" или "Yigal". Оба они всегда именовались у нас шутливыми детскими прозвищами.. У сына хоть были полуофициальные уменьшительные имена - Гога, Гошка, Гоньчик, Гог... У дочки же - ни одного! Из "кошечки - косочки - косиньки" и т.д. она, повзрослев, стала Косей или Коськой - и таковой осталась для нас навсегда....
Кстати сказать, сейчас (а точнее, в прошлом году) этот ребёнок закончил университет по бихимии и подарил мне свою последнюю фотокарточку:

Коська в университетской лаборатории (2001)

     14 ноября, в канун моего 42-го дня рождения и 17-летия нашей свадьбы Косочке исполнилась одна неделя. Разумеется, всю эту неделю она полностью владела всем нашим временем, заботами и мыслями, и я забыл обо всех иных событиях и людях, включая семью Давидовича, а также Наума Альшанского с его борьбой за создание культа собственной личности. И только в понедельник, 15 ноября, кто-то из земляков позвонил мне на работу, поздравил с днём рождения, а затем полуутвердительно спросил:
     - Ты будешь сегодня на церемонии?
     - Какой церемонии?
     - Как "какой"?! В Генштабе, в полчетвёртого!
     - А что там будет?
     - Разве Альшанский тебя не пригласил? Будут присваивать Давидовичу звание почётного полковника Израильской Армии!
     - Погоди-ка. Ему ведь уже присвоили! Ещё на похоронах в Иерусалиме говорили: по приказу Переса, министра обороны...
     - А сейчас Перес будет вручать вдове и дочери почётные знаки различия и свидетельство.
     - А почему приглашает Наум?
     - Ну, ему ведь тоже присваивают! И ещё кому-то. Всем друзьям и родственникам он раздаёт приглашения!
     - Я ничего не знал... А Кипниса пригласили?
     - Понятия не имею...
     Я немедленно позвонил Цфане. Его тоже не пригласили. Вот сволочи! Позвонил Соне. У неё ещё один пригласительный билет оставался - договорились, что она отдаст его Кипнису. Потом я созвонился с Канцелярией Главы правительства - со своим знакомым из Русского отдела. Тот меня успокоил:

     - "Билетов на всех хватит. Скажи мне номер твоего удостоверения личности и езжай прямо туда. На проходной получишь пригласительный. Он же - пропуск с машиной на стоянку. Шалом!"
     Работали мы до 14:00, времени ещё много, министерство обороны близко. Домой я решил не ехать, позвонил Асе и пересказал ей всё это. Когда уже собирался уезжать, позвонил взволнованный Кипнис. Приглашение Соня ему дала, но Миша Барак, приехавший за Давидовичами, отказался взять его с собой (сказал, что должен ещё кого-то захватить, и места в машине не будет)! А кроме того, он сказал, что церемонию перенесли на час раньше.
     -"И я, - добавил Цфаня, - двумя автобусами уже никак не успею".
     Так отплатил нам "боевой товарищ" за прямо высказанное ему мнение, что он ведёт себя нескромно и бестактно. Пришлось мне вместо полутора проехать больше двадцати километров в Бат-Ям и обратно в самый "час пик." В Генштаб мы с Кипнисом приехали за полминуты до начала торжественной церемонии.

     Билетов действительно "хватило на всех". В зале (большом казарменного типа бараке вроде солдатского клуба) были недавно приехавшие минчане, все родственники и соседи Альшанского, его новые подопечные - ветераны с жёнами и детьми. Знакомых было мало. Мне показали двух главных "адъютантов" Наума. Один из них - тот самый мрачный мужик с костылями - это и был Миша Барак, добровольный шофёр и переводчик Альшанского, отказавшийся подвезти Цфаню Кипниса. Второй - напомнивший мне Николая Ивановича из "Мастера и Маргариты", которого ведьма Наташа превратила в борова: солидный, с большой шевелюрой, неряшливой бородкой и "поросячьими чертами лица" (правда, без пенсне) - издатель убогого, кустарного русского журнальчика "Шалом" Иосиф Винокуров. Он был при Альшанском вроде как consiglieri из "Крестного отца" - советником или адвокатом.
     Начальник Генштаба генерал-лейтенант Мордехай Гур (по израильскому обычаю его называли просто "Мота") предоставил слово Министру обороны Шимону Пересу. Тот произнёс краткую речь о сионизме и патриотизме, а затем вручил погоны и дипломы почётных офицеров израильской армии четверым удостоенным.

     Мария Карповна Давидович приняла знаки различия мужа, ставшего посмертно почётным полковником (алуф-мишнэ) Армии обороны Израиля. Генеральское звание (алуф) получил Мендель Маршак, которого я видел впервые: высокий, полный, болезненного вида старикан с голым черепом. Третьим был подполковник (сган-алуф) Наум Альшанский. Вся тройка - мои земляки из Минска. Четвёртый, киевлянин Леонид Гофман, бывший лётчик, стал почётным майором (рав-сэрэн). Его тоже я видел впервые: маленький, довольно моложавый бодрячок с хитрыми глазами.
     Потом все подошли к длинному столу (без стульев), где был выставлен так называемый "кибуд каль" ("лёгкое угощение"). Фруктовые соки, кока-кола, газированные напитки, пирожные, печенье, орешки-грызушки и, как обычно в Израиле, несчастные три-четыре бутылки спиртного: коньяк и вино. И, как обычно, как раз они остались невыпитыми, хотя на этот раз публика собралась преимущественно "русская".

     У стола рядом со мной задумчиво пил миц-эшколиoт, сиречь грейпфрутный сок, начальник Генштаба Мота Гур, и я немедленно задал ему вопрос на "неуставном", уличном иврите:
     - Скажи, Мота, а почему это советских офицеров запаса в Израиле делают рядовыми солдатами? Нельзя их лучше использовать?
     Генерал, видимо, не любил долгих разговоров:
     - А кто ты был в русской армии?
     - Старший лейтенант инженерных войск, командир электротехнического взвода...
     Он оглянулся и подозвал какого-то офицера:

     - Запиши личный номер этого солдата. Переведи его в инженерные войска по специальности.
     Офицер записал и расспросил меня, что это был за взвод. Я ему рассказал: это человек двадцать, самоходная электростанция, парк деревообделочных машин, производство элементов для сборных фортификационных сооружений; устройства освещения и электроснабжения командных пунктов, комплекты электрозаграждений, прожекторы и т.д.
     В следующий раз, когда меня призвали в милуим, я попал в другую часть и на другую базу. Солдаты уезжали чего-то строить, а я оставался в лагере и менял в палатках перегоревшие лампочки.

(продолжение следует)