Levin1
©Альманах "Еврейская Старина"
Март 2006

Эрнст Левин

И посох ваш в руке вашей

Документальный мемуар 2002 года

(К тридцатилетию исхода из СССР)

 

Часть первая

"Выездное дело"

инженера Левина Эрнста Марковича,
1934 года рождения, еврея, город Минск

(дневник событий

и копии документов,

связанных с выездом из СССР

на постоянное жительство

в Государство Израиль)

16 июня 1971 г.29 ноября 1972 г.

г. Минск

 

АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Эрнст Левин окончил минскую среднюю школу №42 в 1952 году в год разгара антисемитизма и расстрела Сталиным деятелей еврейской культуры, членов Еврейского Антифашистского комитета. Единственный в классе, имея высший балл по всем предметам, был представлен к золотой медали. Однако городской отдел народного образования не утвердил решения школы и, несмотря на протесты учителя, снизив годовую оценку по белорусскому языку, согласился лишь на серебряную медаль (золотой не получил никто).

В 1957 г. Э.Левин закончил с отличием БПИ (Белорусский политехнический институт). Работал в проектном институте "Белгипроторф", а затем в пусконаладочном управлении "Электроналадка".

Мать умерла в 1957 г., отец в 1966 г. Женился в день своего 25-летия: 15 ноября 1959 года;  в 1961-ом родился сын Игорь.

Жена Ася (1939 г. рождения) окончила школу уже при Хрущёве и золотую медаль получила, однако в МГУ на журналистику ее не приняли, сославшись на отсутствие мест в общежитии и игнорируя наличие московского дядюшки с квартирой.

Пришлось идти на филфак Кишинёвского университета (там собирались открыть отделение журналистики) и жить у тамошней тётушки. Но когда мы поженились, и Асе необходимо было перевестись в Минск, на журналистику её там не приняли. "ЦК партии не разрешит", сказал ректор БГУ тов. Севченко, а Министр высшего образования БССР тов. Дорошевич со слабой надеждой спросил на личном приёме:

Рудштейн это ваша девичья фамилия или по мужу?

Услышав в ответ "девичья", он тут же позвонил в университет и дал указание не принимать.

Она окончила "обычный" филфак и, будучи уже матерью, получила "свободный диплом". Её профессор по философии доктор Протасеня, помня асины блестящие успехи в диамате, взял её ассистентом к себе в БПИ, где он заведовал кафедрой философии, но ввести её в штат ему не позволили. Четыре года Ася преподавала диалектический материализм  внештатно, с почасовой оплатой в Политехническом, а затем в Технологическом институте, но марксистская философия её упорно отвергала, хотя отзывы – и студентов, и профессоров были отличными. Сначала ей внушали: "Вы по диплому филолог. Чтобы пройти по конкурсу, вам необходимо сдать кандидатские экзамены" (экстерном за аспирантуру по философии). Она сдала их – тоже на отлично. Потом сменили мотивировку: "Вы сперва должны вступить в партию". Отговорки (у меня, мол, ещё комсомольский возраст) не помогали.

В партию Ася не пошла: и так всё уже было ясно. Для работников "идеологического фронта" нужна была коренная национальность или... изрядное лицемерие...

Оправившись от шока, Ася вперемежку с безработицей и воспитанием сына сменила ряд гуманитарных профессий вне идеологической сферы. Репортёр железнодорожной многотиражки, корректор в проектном институте, преподавательница эстетики в школе, социолог на заводе тракторных запасных частей, а потом в исследовательском институте научной организации труда.

Июнь 1967 года. Ух, как ликовали многие наши "коренные", слушая по радио хвастливые сводки арабов в первые два дня Шестидневной войны! А потом победа Израиля и злобная истерика советского представителя в ООН Федоренко...

Мы поняли тогда, что живём в чужой стране, хотя рядом сидели и так же возмущались наши русские друзья-демократы. И так же было через год, когда советские танки давили Пражскую весну. Большинство окружающего населения считало иначе: "Бить надо чехов! Надо было нам в 1945 году дойти до Ламанша и поднять красный флаг над всей Европой!"

И мы сказали друзьям: "Это ваша родина, ребята, боритесь сами за демократию, а нам, евреям, здесь делать нечего". Больше дышать советским воздухом, казалось, мы не могли..

Бдительный КГБ вызвал Э.Левина на беседу и обвинил в сионистской пропаганде еще до того, как тот в самом деле стал сионистом. Возможно, это ускорило созревание.

Весной 1971 года, когда власти выпустили в Израиль первые десять семей минских евреев, мы тоже заказали "вызов".

 

Глава 1

„Не будь мудрецом в глазах своих“.

(Притчи 3:7

 

 

Главная магистраль Минска (в 1972 году она называлась уже Ленинским проспектом) шла в этом месте под уклон, пересекала улицу Янки Купалы и тянулась к площади Победы вдоль массивного, увенчанного серебристым куполом, бетонного здания госцирка. В обратную сторону ясным осенним утром неспешно двигались два американских туриста-сиониста: реб Сэмюэль Ляйтер и реб Авраам Гольц.

Возле цирка их бодро обогнал третий прохожий: невысокий изящный еврей шестидесяти семи лет с седой шевелюрой и яркими молодыми глазами. Это был минский театральный художник Цфания-Гедалия Кипнис, ожидавший тогда разрешения на выезд в Израиль. В прошлом он успел поработать почти во всех еврейских театрах от Бреста и Львова до Хабаровска и Биробиджана, которые закрывались один за другим. Он был близким другом многих деятелей культуры, членов Еврейского Антифашистского комитета, расстрелянных Сталиным в 1952 году. Что же касается сионизма, то Цфаня – так мы, минские отказники, называли своего Учителя – явно превосходил стажем заокеанских гостей: за сионизм его сажали еще в юности, в бурные двадцатые годы.

Обгоняя американцев, Кипнис вполголоса, не поворачивая головы, сказал по-еврейски: "Идите за мной" – и продолжал свою прогулку. Те, как и было условлено пару дней назад в синагоге, вслед за ним перешли улицу Янки Купалы, двинулись вдоль огромного, охватывающего целый квартал, жилого блока, и вдруг, повернув налево, исчезли в одном из его подъездов. Других пешеходов вблизи вроде бы не было.

Позже наш наблюдатель, спрятанный за стеклом витрины в магазине на другой стороне проспекта, рассказал, что не прошло и минуты, как неизвестно откуда выскочил мужичок в штатском и ринулся в тот же подъезд.   Потом он снова выбежал и стал что-то сердито говорить "себе за пазуху", отогнув борт плаща. Вскоре к тротуару подрулила черная "Волга" (почему-то с номерными знаками Витебской области!) и подобрала незадачливого стукача: видимо, ни в доме, ни во дворе (подъезд-то оказался сквозным!) он никого не обнаружил.

И немудрено: пробежав через подъезд, три старых еврея нырнули в распахнутую заднюю дверь голубой "Волги" с минскими номерными знаками ЖТ 77-33; она взревела, обогнула на большой скорости обширный внутренний сквер, вырвалась через дальние ворота на параллельную улицу и пропала. Я сидел рядом с водителем, а за рулем был владелец машины, мой старый знакомый и бывший сослуживец Гриша Лундин.

И было это осенью 1972 года; ещё целых 24 года я "был мудрецом в глазах своих" и с удовольствием рассказывал товарищам, как ловко всё продумал и организовал, как хитро мы обманули КГБ и провели эту конспиративную встречу.

Гриша увёз нас на окраину, к своему гаражу: оттуда, с пригорка, просматривались все окрестности, и мы убедились, что никто за нами не едет. Сидя в машине, мы всё спокойно обговорили: кого из подавших на выезд и каким образом репрессируют; кто из отказников нуждается в помощи; кто получил разрешение, но не может выкупить визы (заплатить за "бесплатное высшее образование"); какие мероприятия следовало бы провести за рубежом в нашу защиту; кому задерживают доставку вызова из Израиля и т.д. Передали американцам соответствующие списки, адреса, коллективные письма для публикации на Западе – всё это было тщательно упрятано в невинные бытовые вещицы на случай обыска. Беседу вели на английском, иврите и идише. Гриша не вмешивался, поскольку не был посвящен в дела отказников и сам ещё на выезд не подавал (разводился с русской женой). Но как человек веселый, общительный и, безусловно сочувствующий нашему делу, он оживлял разговор шутками в адрес одураченных кагэбэшников.

После "официальной части" Гриша свозил нас на еврейское кладбище – показать и сфотографировать оскверненные могилы – и  затем благополучно развез по домам.

А в ноябре 1996 г. я прочёл в израильской газете, что советский шпион Григорий Лундин досрочно выпущен из тюрьмы, отсидев восемь лет из тринадцати по приговору. Би Би Си считает, что это один из самых крупных агентов КГБ, когда-либо засылавшихся в Израиль.

 

Глава 2

„А теперь обратитесь ото дня сего назад...“

(Хаггай 2:15)

 

Наша семья вернулась в Минск вскоре после его освобождения: отец из армии, а мы с матерью и младшим братом – из эвакуации, из волжского городка Сызрань. Минск был полностью разрушен. Промаявшись четыре года по уцелевшим гостиницам и чужим квартирам (одно время мы спали ночью на столах в конторе, где днём работал отец), мы получили отдельную квартиру в восстановленном двухэтажном четырехквартирном домике: до войны там был гараж. Квартира была полуподвальной и сырой, но мы были счастливы. Дом принадлежал министерству коммунального хозяйства, где отец заведовал снабжением бань, прачечных, парков, кинотеатров и прочих коммунальных учреждений. Остальные три квартиры занимали работники того же министерства рангом повыше, в том числе директор трамвайного парка, а в первое время даже и сам министр Драгун. Дом стоял рядом с главной – Советской – улицей, торцом к ней, а вокруг него лежали сплошные развалины, где мы, пацаны, играли в войну.

Но вот, году в пятидесятом, руками пленных немцев начали восстанавливать город. Советскую улицу превратили в широченный бетонированный проспект Сталина, с деревьями и серебристыми, узорного литья фонарными столбами, а на нем первым делом возвели друг против друга два огромных, на весь квартал, здания с лепниной, колоннами и башенками. На той стороне – от Комсомольской до Урицкого – Министерство государственной безопасности, а на нашей – такой же длины жилой дом для его сотрудников, который не только отгородил нас от  проспекта, но и охватил буквой "П" с трёх сторон. Таким образом, все мои молодые годы прошли в тени этой зловещей конторы. Её здание тоже было П-образным, загибаясь своими крыльями на обе соседние улицы. На улице Урицкого к ней подселились "бедные родственники" в лице МВД, а на Комсомольскую выходила скромная дверь бюро пропусков – как раз напротив моей родной 42-ой средней школы! Так что легко представить, чьи дети составляли значительную часть моих одноклассников и дворовых соседей.

А где-то между крыльями, во дворе, скрывалась страшная следственная тюрьма КГБ: говорят, подземная и круглой формы.

Через 22 года, в день, завершающий хронику нашего выезда, в эту тюрьму бросят, сняв в Бресте с поезда Москва-Варшава-Вена, Цфанию Кипниса, с которого начинается мой рассказ.

А про второго персонажа, Гришу Лундина (но это уже через 46 лет!) напишут так: "Григорий Лундин был военным лётчиком в период второй мировой войны, затем работал на оборонном предприятии в Минске..." (статья Йоси Мильмана в израильской газете "Новости недели" за 8 ноября 1996 года).

Это неправда. Лундин родился 21 марта 1930 г., и во время войны был еще подростком. А "затем" он, как и я, учился в 42-ой школе, но был на четыре с половиной года старше; я знал его младшую сестру Дору, а Гриша водил уже взрослую компанию.

В начале пятидесятых годов его привёл к нам в дом Фима Розовский, наш квартирант, молодой демобилизованный военный лётчик, работавший инструктором в авиаклубе ДОСААФ (Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту). Гриша был там курсантом, а потом, возможно, и инструктором. Но не думаю, что этот клуб можно считать оборонным предприятием.

К нам они приходили ещё с двумя приятелями распить пару бутылок водки и "расписать пульку", т.е. сыграть в преферанс.

Гришка слыл в Минске плейбоем и опытным сердцеедом. Говорили, что он перекатал на своей голубой "Волге" всю девичью элиту города: высокий, крепкий и красивый парень с густыми черными бровями и задушевной хрипотцой в голосе, похожий чертами лица на Аркадия Райкина в молодости.

Потом Фима женился, переехал, и несколько лет я Гришу не видал. Встретились мы лишь в 1959 году, когда я – уже инженер-электрик с двухлетним стажем – перешел на работу в пусконаладочный трест "Белпромналадка". Он работал там же: шеф-инженером по ремонту дизельных установок. Мы ни разу не попадали на один и тот же объект и встречались только перед праздниками, когда все наладчики из командировок возвращались в Минск.

В середине шестидесятых прошёл слух, что Лундин сильно "погорел" и находится под следствием за "злоупотребления в командировках". Это обвинение можно было предъявить почти любому из нас, кого начальство захотело бы поймать за руку. Но, зная трудности командировочной жизни, оно смотрело сквозь пальцы на маленькие хитрости, с помощью которых мы старались поживиться за счет Софьи Власьевны (т.е. советской власти).

Например, пошлют тебя на три недели, а ты окончишь работу за две. Довольный заказчик подписывает командировку без даты, ты уезжаешь домой (или в другое приятное место, особенно – если холостяк), и всю неделю конспиративно отдыхаешь, получая при этом полную зарплату, премии, суточные и квартирные деньги! Называлось это отсидка.

В последний день командировки встречаешь поезд или автобус оттуда, просишь у приехавших использованный билет для отчёта, а назавтра являешься на службу, будто бы только вчера и прибыл. Иногда, правда, приходится докалывать на железнодорожном картонном билетике пробитую компостером дату, а на автобусном – смывать уксусной эссенцией чернильный штамп.

На крупных и важных объектах, куда выезжали целой бригадой и многократно, куда могло нагрянуть ненароком и наше собственное начальство, мы иногда оставляли дневального, остальные же садились в автофургон-лабораторию и укатывали в отсидку. В случае чего срабатывала служба ВНОС (так сокращают в войсках ПВО "воздушное наблюдение, оповещение и связь"), и незваный гость всегда находил нас на рабочих местах.

Кроме отсидок, практиковались халтуры. Наладчики, превосходящие профессионально и проектантов, и монтажников, нередко своими руками исправляли ошибки и недоделки тех и других, что не входило, разумеется, в ценник наладки и оплачивалось наличными. Так же было со сверхурочными или ночными работами, если заказчику позарез надо пустить объект как можно скорее. По какой статье он нам заплатит – это не наша забота: то ли за обучение персонала и составление инструкций, то ли фиктивно оформит нас на временную работу: хоть монтажниками, хоть водолазами...

Лундин – опытный специалист и, как говорили, ловкий комбинатор – умел калымить. И всё же его засекли, хотя случалось это исключительно редко. Очевидно, кому-то было нужно.

Сейчас, задним числом, можно предположить, что его разоблачение было подстроено КГБ с целью шантажа и вербовки, но тогда мы знали только, что суд над ним так и не состоялся. Гриша уволился и перешел в какую-то другую фирму. Наше знакомство опять прервалось на несколько лет. Он появился у нас дома только в 1972 году, когда мы "сидели в отказе".

К нам тогда ежедневно заходило много евреев, и среди них он был одним из самых восторженных израильских патриотов. Он был так простодушен и искренен, что ни у кого не вызывало подозрений даже то, что и он, и его отец Калман Пейсахович побывали в Израиле, в гостях у своих родственников! Кому ещё это удавалось в те годы?

Но мы лишь слушали его рассказы с раскрытыми ртами и заражались его энтузиазмом.

 

Глава 3

„И пробудился Яаков от сна своего...“

(Бытие 28:16)

До Шестидневной войны мы были евреи-антисоветчики, но без сионистского уклона. То есть, мы сознавали антисемитизм советского строя и большинства наших братских народов, но ехать в Израиль не думали: никакой информации о нём не было – кроме той, что туда никого не выпускают. Однако с возрастом – а в 1967 году он уже сровнялся у меня с пресловутым возрастом Иисуса Христа – борьба за демократию, "Маяковка", процесс Синявского и Даниэля, письма Солженицына, песни Галича и Кима все эти утехи шестидесятников сменились твёрдым убеждением: при первой же возможности из этой страны надо рвать когти.

Гнусные выступления советских руководителей в связи с Шестидневной войной укрепили это убеждение, а блистательная победа "не умеющих воевать" евреев пробудила взамен национальной боли и солидарности жертв столь недостававшую нам национальную гордость. Мы знали теперь, что у нашего народа есть достойная родина, что за неё у нас болит сердце, и что если уж надо "рвать когти", то только туда.

Еврейские буквы я учил по журналу "Советиш Геймланд", потом достал старую Библию на иврите и пытался расшифровывать её с помощью знакомых стариков.  Постепенно появились новые друзья-единомышленники, но никто из них не знал дороги.

Самым опытным сионистом, сионистом с детства, оказался молодой рижский химик-лаборант  Илюша Валк. В 1963-69 годах он был студентом-заочником биофака БГУ (в Риге учиться не мог: слишком хорошо органы знали эту семью "с плохой стороны"! А познакомились мы в 66-ом на одном из сборищ минской студенческой команды всесоюзного КВН, куда меня позвали по старой памяти писать стихи: в Политехническом я состоял в своё время "главным поэтом" институтской сатирической газеты "Оса".

Помню, открывается дверь, и маленький очкарик, похожий одновременно на Менахема Бегина и Зэева Жаботинского, отчаянно картавя, задаёт хитрый вопрос: "Ребята, а чем отличается скрипка от виолончели? Не знаете?!.. Виолончель горит дольше!"

Илюшина мама, героическая тётя Люба, инвалид на костылях, побывала в юности в Палестине, приехала в Ригу (за родителями?), но тут грянула война. Латвию захватил Сталин, потом Гитлер. Илья родился уже в эвакуации, где-то в Татарии, в 1944 г.

После смерти Сталина, едва появилась надежда на потепление, семья начала регулярно подавать заявления на выезд в Израиль и регулярно получать отказы. Потом документы просто перестали принимать. Люба и три её сына, выросших убеждёнными сионистами, добивались репатриации почти семнадцать лет!

В начале 1969 г. стало известно, что в Прибалтике возобновлён приём заявлений. Мы с Асей провели отпуск на Рижском взморье. В Юрмале Илюша познакомил нас с десятками молодых евреев, активистов движения – изучающих иврит и говорящих на нём, "подающих на выезд", уже подавших и даже отъезжающих в Израиль. Мы пересмотрели множество писем и открыток с видами Страны, услышали израильские песни, получили в подарок словари, учебники иврита, сувениры, географические карты, книжки об истории и войнах Израиля – бесценные материалы для пробуждения минских евреев. Для меня же лично самым драгоценным подарком была Тора, Пятикнижие Моисеево на иврите с параллельным – постраничным – переводом на русский язык и обстоятельными комментариями.

Когда 25 июня 1941 года мы с матерью и братишкой уходили пешком из горящего Минска, чемодана у нас не было. Меня, дошкольника шести с половиной лет, мама вела за руку, четырехлетнего Оську несла на другой руке, а всё наше имущество зашила в плоский полотняный мешочек на тесёмке, которой подпоясалась под платьем: там был её паспорт, партбилет, облигации госзаймов, несколько семейных фотографий и наши с братом метрики (свидетельства о рождении). Всё остальное сгорело вместе с домом.

Уже взрослым я не раз с любопытством разглядывал свою метрику. Это была пожелтевшая бумажка 9х13 см с белорусским типографским шрифтом, наклеенная для прочности на картон; на выцветшем чернильном штампе можно было различить также русские, польские и еврейские надписи. Вписанное от руки имя моего отца Мордух было кое-как подтёрто резинкой и переправлено на Марк. Соответственно и в "моей" строчке: отчество Мордухович столь же неумело переправлено на Маркович. Так старый большевик, назвавший сына Эрнстом в честь немецкого пролетарского вождя, пытался спасти его от будущих издевательств и насмешек в "дружной семье братских советских народов".

В программу спасения входило также оберегание детей от еврейского языка. Лишь изредка мы слышали (и даже кое-как понимали!) сочный, полный юмора идиш от своих малограмотных (по-русски) рогачёвских и бобруйских тётушек: мы смеялись и над этим языком, и над их русским произношением.

Когда возникло Государство Израиль, мне шел четырнадцатый год. "Вот же идиоты, – думал я. – Не могли они придумать название поприличнее? Это ведь просто еврейское смешное имя: Исроэл, Срулик.  Сруль!!!  Весь мир смеяться будет! "

И только через двадцать лет я прочёл слова, перевернувшие всю мою душу:

"И сказал Он: не Яаков будет отныне имя тебе, но Израиль, ибо боролся ты с Богом и с людьми и превозмог"(Бытие 32:29)

Это "открытие" меня потрясло: так вот почему, оказывается, евреи всегда впереди во всех революциях, оппозициях, новых теориях и изобретениях! Упрямые, несогласные, даже с Богом спорят! А может, Он потому и сделал нас избранным народом? Может, Ему не нравятся покорные: "Боженька, Боженька", а сами только и смотрят, как бы обмануть... Какое прекрасное имя!

И, взяв эпиграфом эти строки из Бытия, я в тот же день написал первое стихотворение из будущего "библейского цикла":

 



ИМЯ

 

И было: на древней земле Ханаана,
Где сонные рощи и кущи,
Отец наш Яаков всю ночь непрестанно
Боролся с Единым и Сущим.

И стало: как равный, на Бога взирая,
Охваченный адской гордыней,
С тех пор дерзновенное имя "Израиль"
Весь род его носит доныне.

И с этих же пор неизменно и рьяно
Владыкам  земным ненавистен
Неистовый род крикунов и смутьянов,
Врагов государственных истин.

Тернистым путём векового изгнанья
Минуя столетья и страны,
Повсюду мы – первая искра восстанья
И первая жертва тирана.

В огне баррикад,
На крестах умирая,
Цепями звеня по дорогам,
Несём мы нелёгкое имя "Израиль",
Что значит "Боровшийся с Богом".

Минск 1969 г.

В Риге мы услышали ободряющую новость: из нашего родного Минска совсем недавно уехал в Израиль первый еврей, выпущенный после Шестидневной войны, Анатолий Рубин.

В студенческие годы я сталкивался с Рубиным дважды: в спортивном лагере Стайки, где он тренировал боксёров, и на медосмотре в клинике, где он работал спортивным врачом. Но лишь после отъезда Толи я узнал все горькие подробности его судьбы.

Подростком в минском гетто он дважды бежал из-под расстрела, вся семья его погибла, а после войны, 18-летним студентом, был осуждён за "националистические убеждения" и за якобы самовольный уход с работы на пять лет по указу 1941 года! Пока этот указ военного времени не отменили, парень добавил к гитлеровскому гетто полтора года сталинских тюрем и лагерей. Уже после "осуждения культа личности" ему к еврейскому национализму "подшили" подготовку покушения на Хрущёва, и он отсидел в мордовских лагерях ещё шесть лет (1958 – 1964).

В 1968 г. его опять обвинили в антисоветской сионистской пропаганде, но опытный лагерник держался стойко, и КГБ вынужден был прекратить бесплодные допросы. Толя уехал в страну своего народа, любовь к которому так дорого ему обошлась.

Знаменательно, что и семейная жизнь Толи Рубина выглядит как символ: в Йерусалиме его женой стала Карни, родная внучка великого сиониста Владимира (Зэева) Жаботинского.

В Минске Эли Валк познакомил нас с друзьями и учениками Рубина, всей душой стремящимися в Эрэц Исраэль. Это были в основном студенты и начинающие специалисты в возрасте двадцати – двадцати трех лет. Мы сразу оказались в кругу единомышленников. Был среди них Исачок – мягкий, добрый, обаятельный парень, любивший нашего восьмилетнего Гошку, но в то же время – бесстрашный, несгибаемый боец, сын еврейского художника и сталинского политкаторжанина Марка Житницкого. Был романтичный и музыкальный Изя Рашал из большой патриархальной, соблюдающей традиции еврейской семьи, похожий и сам на молодого бородатого ребе. По нашим понятиям, он прекрасно знал иврит и идиш, писал и переводил с иврита еврейские песни. Его песня на иврите "Кахол ве лаван" ("Синее и белое", цвета нашего флага) стала гимном Алии-70. 

Был среди нас основательный и дотошный, как бухгалтер, Арик Цейтлин – один из первых "меламедов"-самоучек, освоивший и начавший преподавать иврит.

"Оперативниками" стали ловкий и подвижный Алик Ключ, наш главный междугородный связной, и рассудительный, сдержанный Лёва Рудерман: они чаще других собирали подписи под коллективными обращениями и взносы в общую кассу; деньги нам были нужны на тиражирование учебников и другой литературы, на венки, возлагаемые в местах расстрела евреев нацистами, на поездки наших посланников в Ригу, Вильнюс, Кишинёв, Москву и Одессу, где евреи были тогда особенно активны.

Делалось всё это конспиративно: всякая коллективность была чревата обвинением в создании подпольной организации.

Активнее стал и андроповский КГБ. В марте 1970 года телевидение передало омерзительную "пресс-конференцию" дрессированных советских евреев. Пресса запестрела "антисионистскими", а по сути – антисемитскими публикациями. В связи с этим я запустил в Самиздат "Антисиониста" (подражание известной песне Владимира Высоцкого "Антисемит"), и он быстро разошёлся в списках по всей стране. Оба песенных героя бьют жидов, но если блатной пропойца Высоцкого учится этому у своих собутыльников, то мой – "передовик труда" – читая советские "антисионистские" газеты. Оба источника приводят их к одному выводу!

 

АНТИСЕМИТ

(популярная песня Владимира Высоцкого)

 

Зачем мне считаться шпаной и бандитом:
Не лучше ль податься мне в антисемиты?
На их стороне хоть и нету законов,
Поддержка им – энтузиазм миллионов!

Решил я и значит, кому-то быть битым!
Но надо ж узнать, кто такие семиты.
А вдруг это очень хорошие люди,
А вдруг из-за них мне чего-нибудь будет?

Но друг и учитель, алкаш в "Бакалее",
Сказал, что семиты
простые евреи.
Да это ж такое везение, братцы!
Теперь я спокоен, чего мне бояться?

Я долго крепился: ведь благоговейно
Всегда относился к Альберту Эйнштейну.
Народ мне простит, но спрошу я невольно,
Куда отнести мне Абрама Линкольна?

Средь них – пострадавший от Сталина Каплер,
Средь них – уважаемый мной Чарли Чаплин,
Мой друг Рабинович и жертвы фашизма,
И даже основоположник марксизма.

Но тот же алкаш мне сказал после дельца,
Что пьют они кровь христианских младенцев,
И как-то в пивной мне ребята сказали,
Что очень давно они бога распяли.

Им кровушки надо! Они по запарке
Замучили, гады, слона в зоопарке!
Украли, я знаю, они у народа
Весь хлеб урожая минувшего года!

По Курской, Казанской железной дороге
Построили дачи, живут там, как боги...
На всё я готов, на разбой и насилье,
И бью я жидов и спасаю Россию!

 

 

АНТИСИОНИСТ

(подражание Владимиру Высоцкому)

 

Согласен считаться шпаной и бандитом,
Но óтроду не был я антисемитом!

У нас и явленья подобного нету,
Не верите мнé
почитайте газету!

Моих корешей половина евреи:
Чтоб я кого тронул – повешусь скорее:
Ведь это же наши совейские люди –
У нас притеснения нет и не будет!

У нас равноправные братские узы,
И много евреев – Героев Союза,
И все академики, все корифеи –
Куда ни посмотришь, сплошные евреи!

Средь них ведь Элинка Быстрицкая тоже:
Она ж на еврейку совсем не похожа! –
И Райкин, и Ойстрахи – Додик и Гога,
И даже Ильич наш картавил немного!

Я ж вовсе  не их поливаю, ребята,
А этих подлюг, сионистов проклятых,
Которые, змеи, в своём Израúле
Уроки истории все позабыли!

Они, безрассудством своим одержимы,
Хотят прогрессивные свергнуть режимы,
И руки у их агрессивных военщин
В крови стариков и беременных женщин.

А в так называемом их "государстве"
Народ погибает в нужде и мытарстве,
Чтоб голды меиры и мойши даяны
На ихнем горбу набивали карманы.

Там в правящей клике одни тунеядцы,
В колхозах и шахтах работать боятся,
Войну просидели в тылу по ташкентам,
И все говорят с неприятным акцентом;

Открыли повсюду свои синагоги,
Построили дачи
живут там как боги,
От нас зазывают к себе отщепенцев,
И
пьют они кровь христианских младенцев!!

Но свой приговор им выносят народы,
Что нету прощенья для ихней породы,
Что им не поможет ни бог, ни мессия –
И бью я жидов и спасаю Россию!

Минск, 5 марта 1970 г.

 

Глава 4

Отпусти народ Мой

(Книга Исхода)

К  концу 1970 года напряженное противостояние советских властей и евреев, рвущихся в Израиль, сменила открытая война. На евреев обрушилась вся мощь советской карательной машины.

24 декабря ленинградский суд приговорил к расстрелу двоих и к длительным срокам лишения свободы девятерых евреев, которые, отчаявшись получить разрешение на выезд, собрались покинуть Советский Союз незаконным путём. Они хотели захватить маленький двенадцатиместный самолёт местной линии, скупив на него все билеты и связав лётчиков. Они не захватили его и даже не пытались, а только намеревались: их арестовали ещё до посадки в самолёт.

Неслыханно жестокий приговор за не совершённые деяния! За ним последовали новые аресты и антиеврейские процессы в Риге, Кишиневе и снова в Ленинграде. В ответ поднялась волна протестов в Союзе и за рубежом.

У нас в Минске такой протест подписали десять человек, хотя евреев, решивших уехать в Израиль, было гораздо больше. Мы изучали язык и историю, все вместе праздновали еврейские праздники и пели песни, но подписывать коллективные письма давали только тем, кто уже "засветился", т.е. подал документы на выезд, заявил о себе официально и тем самым сжёг за собой все мосты. Зачем было преждевременно рисковать тем, кому ещё не доставили и неизвестно, доставят ли вызов из Израиля?

Толя Рубин, едва ступив на израильскую землю, организовал вызовы от настоящих и фиктивных родственников, и более десяти семей ещё в 1969 году успели подать на выезд. Почти всем им было отказано: всё-таки это не Прибалтика!

Житницкий и Рашал, когда мы познакомились, уже были в отказе; Исачка исключили из БПИ, а Изю уволили с радиозавода. Эти двое ребят и возглавили борьбу минских евреев за выезд.

Из Минска пошли индивидуальные и коллективные письма советским руководителям, правительствам Израиля и стран Запада, в различные международные организации. Потом начались коллективные походы евреев в ОВИР (отдел виз и регистрации иностранцев Минского Управления внутренних дел). Подписи минчан стали появляться и под "всесоюзными" петициями в защиту осуждённых на антиеврейских судебных процессах.

Первые плоды эта активность принесла ранней весной 1971 года. В марте почти всем отказникам, включая семьи Житницких и Рашалов, вдруг был разрешён выезд! Это были дни нашего большого праздника, время ликования и надежд.

Исачок рассказывал, что после разрешения представители власти стали неслыханно любезными. Даже следователи КГБ, которые два года назад таскали его на допросы, безуспешно добиваясь показаний против Рубина, теперь улыбались, желали хорошо устроиться и просили им "черкнуть". А Павел Семенович Перцев – по слухам, начальник "еврейского" отдела КГБ – открыл шкаф с богатой коллекцией еврейской литературы (видимо, конфискованной при обысках?) и подарил Изе Рашалу на прощанье молитвенник (на всякий случай я переписал себе фамилию этого "добряка" и номер его служебного телефона). Офицеры МВД и КГБ приходили даже на вокзал: вроде бы провожали евреев (скорее всего, просто следили за провожавшими).

Я почему-то поверил, что Софья Власьевна подобрела бесповоротно, что произвольных отказов больше не будет, успокоился и расслабился. Заказав Исачку вызов, я посвятил ему на прощанье очередное стихотворение из цикла "Читая Тору":

 

 

НАДЕЖДА

"И явился к нему голубь в вечернее время, и вот, масличный лист, клювом сорванный, у него. И узнал Ной, что вода понизилась на земле. И подождал он ещё семь дней, и выпустил голубя, и тот уже не возвратился к нему."

(Бытие, 8:11-12)

Так, видно, суждено было случиться,
Что битву с разъярённою волной,
Не подобрав морской могучей птицы,
Он голубю доверил, старый Ной!

И шторм его швырял, ломая крылья,
Грозя в пучине схоронить навек,
И смелый голубь плакал от бессилья,
И падал задыхаясь на ковчег,

И снова рвался в непроглядный ливень,
Как самый настоящий альбатрос, –
И вот, живую веточку оливы
Он в клюве окровавленном принёс.

Ещё семь дней – и кончится сраженье.
Лети, родной, понизилась вода, –
И знаменуя близкое спасенье,
Уже не возвращайся никогда!

Как старый Ной, я нашей рад разлуке:
Наш дальний берег ближе с каждым днём.
Возьми же первый камень суши в руки
И поцелуй, сказав ему: "Шалом!"

Минск, 1971 г.

 

 

 

Затишье длилось недолго: Исаак действовал оперативно.

28 апреля 1971 года мы нашли в почтовом ящике длинный не по ГОСТу1 конверт с приглашением от мифической "асиной тётки" Ханы Теплицкой на постоянное жительство в Тель Авив.

Пришло время выходить из подполья и открыто заявлять о своём намерении. После майских праздников, которые прошли в атмосфере радостных надежд и озабоченного обсуждения планов, в среду 5 мая мы впервые посетили ОВИР Минского УВД: Добромысленский переулок 5, комната 12. Лица у нас были нарочито индифферентные и будничные.

Нач. ОВИРа Антон Викторович Гуринович – невысокий и немолодой милицейский майор с чёрствой мордой и широким крестьянским задом – поворчал и погримасничал для порядку, повздыхал над нашим легковерием и наивностью, но в конце концов выдал нужные бланки и продиктовал, что и в какой последовательности мы должны оформлять.

Назавтра же, – я в "Электроналадке", а Ася в своём НИИ с длинным и унылым названием "Оргмонтажспецстрой", расположенном в этом же дворе, – сообщили начальству, что мы собираемся переехать жить в Израиль, и попросили выдать нам неизвестно зачем требуемые милицией служебные характеристики (будто мы – делегация "передовиков социалистического производства"!).

Подписать их должен был так называемый "треугольник": начальник, парторг и председатель месткома профсоюза.

Начальство, впервые в жизни столкнувшись с такой проблемой, растерялось, перепугалось и отказало нам обоим (раз враг просит – не дадим)!

В "Электроналадке", как и в других пусконаладочных организациях, работало много евреев, и даже парторгом был пожилой коротышка Юра Зильберглейт, ремонтировавший счётчики. Секретарём же парторганизации всего треста был, наоборот, откровенный антисемит, отставной полковник Ужицын. Но оба парторга с завидным единодушием стали вопить, что моё намерение – это предательство и измена Родине. Увы, наши силы были неравными – слишком хорошо я был подготовлен! Я непринужденно цитировал им наизусть Всеобщую Декларацию прав человека (статья 13 части 2), Международный Пакт о гражданских и политических правах (ст.12 ч. 3), а также Международную Конвенцию о ликвидации всех форм расовой дискриминации (ст. 5 ч. 1).

Я ссылался на Соглашение о воссоединении семей, на Указы Президиума Верховного Совета СССР от 2 июля 1962 года, от 12 апреля 1968 года, от 22 января 1969 года... Всю эту "библиографию" я уже вызубрил, а мои оппоненты не имели о ней никакого понятия. Парторги бесились, техруководство помалкивало, а я им спокойно доказывал: я, мол, товарищи, всё делаю законно, а вот вы нарушаете и советские, и международные законы, да ещё и клевещете на меня, обвиняя в тяжком государственном преступлении! Шутка ли: измена Родине! Это же статья 61 УК БССР – вплоть до расстрела! Да я вас сам могу привлечь за клевету!

По-видимому, после этой встречи они решили, что созывать общее собрание для моего осуждения (как это делалось в других коллективах) не стоит.

Я же со своей стороны решил, что вёл себя правильно и что такое поведение плюс подчеркнутое соблюдение советских законов должно стать Принципом №1 в отношениях с начальством.

 

А Принцип №2: немедленная контратака! Ничего не просить дважды, не оправдываться, не унижаться, а сразу же жаловаться в более высокую инстанцию. Дай только Бог, чтоб не пришлось нам этого делать...

С работы я поехал прямо в ОВИР, где майор А.В.Гуринович после некоторых препирательств  согласился сам запросить на нас с Асей эти характеристики. Выслужившись, по-видимому, из рядовых, он очень любит, чтоб от него что-то зависело, и расцветает от малейшей крупицы "уважения".

Пока мы фотографировались, добывали характеристики, собирали справки и платили пошлины, асино руководство также проявило инициативу Парторг Саватеев стереотипно объявил её изменницей Родине, а дирекция покарала за измену лишением квартальной премии (хотя всегда хвалила за отличную работу). Мало того, они решили "поднять вопрос об исключении тов. Аси Левиной из профсоюза"!

Следуя Принципу №2, мы тут же послали жалобы в городскую прокуратуру, в райком (хоть оба и беспартийные), в МВД БССР и республиканский Совет профсоюзов. А директору НИИ – только копию! Правда, и премия, и профсоюз – горели бы они синим пламенем, но принцип – дело святое. Ведь не корысти ради жалуемся, а чтобы начальнички (и те люди, что втихаря следят за каждым нашим шагом и будут решать нашу судьбу) поняли, с кем они имеют дело: с занудами, жалобщиками, буквоедами и знатоками законов. Уж не спокойнее ли будет с такими поменьше связываться?

Через три дня нас принял прокурор Минска Леонид Леонтьевич Дедков. Приятно, когда человек спокоен, не ёрзает и не боится своего начальства! Он посоветовал нам: "Не распыляйтесь вы на тяжбу со всякими саватеевыми, а добивайтесь выезда".

– Впрочем, я думаю, – добавил прокурор, – что в скором времени все желающие смогут уехать... Конечно, квалифицировать желание выехать как измену родине – неправильно; намерение исключить из профсоюза – тоже неправильно. Но пока это только слова. Если администрация предпримет конкретные противозаконные действия, я вмешаюсь.

В райкоме беседа была не такой доверительной: "Обвинение в измене неправомерно, исключать из профсоюза нельзя, но коллектив имеет право выражать своё мнение, а дирекция – лишать премии за производственные упущения".

Братья Левины на даче (июнь1971 года)

 


В среду 16 июня мы собрали, наконец, и отнесли в ОВИР все требуемые бумаги, а сами, чтобы поберечь нервы, уехали на две недели в отпуск к моему брату Иосифу, снимавшему дачу под Ленинградом. Может быть, думали мы, за это время у наших начальничков на работе несколько поостынет их праведный гнев...   

 

Оська уехал в Ленинград семнадцать лет назад, сразу после школы. Окончил там ЛИТМО (институт точной механики и оптики), обзавёлся семьёй, учёной степенью кандидата физмат. наук и готовил уже докторскую диссертацию. Он работал в одном из закрытых НИИ, связанном с военными разработками, и справедливо опасался, что из-за меня может пострадать его научная карьера. В то же время он понимал, что мы с Асей поставили на карту гораздо большее, чем служебная карьера, уважал наши взгляды и даже не пробовал отговаривать. Казалось, втайне даже нами гордился.

Его друзья-коллеги, физики-математики, были, как и он, аполитичны, с головой погружены в науку и пресловутый ленинградский горнолыжно-банно-байдарочный снобизм: мирно наслаждались своей принадлежностью к "питерской интеллектуальной элите". На нас они смотрели с некоторым изумлением, как на опасных чудаков, бросающихся грудью на вражескую амбразуру. Мы же, со своей стороны, исподволь и ненавязчиво вели "сионистскую пропаганду". Не без злорадства я читал этим "космополитам" стихотворение из своего библейского цикла, написанное ещё полтора года назад:

 

НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ, ЛОТ!

"И оглянулась жена его
и стала соляным столпом"

(Бытие, 19:26)

Не оглядывайся, Лот!
Торопись
беда идёт.
Не жалей свои оливы,
Не гляди на милый дом:
В хамстве пьяном и кичливом
Позади лежит Содом.
Тяжким будет твой уход

Не оглядывайся, Лот:
Не услышишь сожаленья,
Не увидишь добрых слёз

Будут выкрики презренья,
Хор бессмысленных угроз;
Помолись о бедных братьях,
Поражённых слепотой:
Меч Господнего проклятья
Поднят в ярости святой!
Утро грозное встаёт

Не оглядывайся, Лот!
На рассвете грянут громы,
Раскалённый рухнет град,
Встанет пламя над Содомом,
Заклубится серный смрад:
Страшен будет твой уход

Не оглядывайся, Лот!

Впереди пустынный ветер,
Ширь небес, земная твердь...
Пред тобою
путь столетий,
За тобою
только смерть.

Минск 1969

В Минске меня ждал сюрприз. Приказом начальника "Электроналадки", в целях упрощения структуры и улучшения использования наладочного персонала, участок №3 ликвидировать, а меня перевести из прорабов в инженеры (даже не в "старшие", т.е. понизив на две ступени!) на участок №1.

За что!? притворно изумился я. Ведь только что мне пришла благодарность от заказчика и представление на премию за поднятие обелиска в Брестской крепости!

Начальник управления, добродушный увалень Иван Пожиток (ребята произносили его фамилию "сзаду наперёд") объяснил:

Понимаешь, ты отличный специалист: ни по работе, ни по общественной линии, ни по трудовой дисциплине мы к тебе не имеем никаких претензий. Но ты ведь хочешь уехать! И начальство с парткомом обязаны отреагировать. Они считают, что руководить ты не можешь: как тебе доверить воспитание молодежи? Но вообще-то, если ты не согласен, мы можем уволить тебя с выплатой выходного пособия.

Нет уж, думаю, дудки! Дайте дождаться ответа из ОВИРа. Зарплату не понизили, ответственности мне не нужно, а без премий тоже как-нибудь обойдусь.

Но Принцип №1 обязывает, и 1 июля 1971 г. я отправляю длиннющее "идеологическое" письмо Генсеку КПСС Л.Брежневу и белорусскому Первому секретарю П.Машерову. А уж своему министру и управляющему трестом – этим хватит и копий! (Разумеется, копии пошли и в Израиль, причем по трём разным каналам, как впоследствии все мои личные и коллективные письма: почта, телефон и "курьер").

Письмо это, выдержанное в духе классической партийной демагогии, было проникнуто как бы одной заботой: чтобы в отношении к евреям, уезжающим в Израиль, их начальники не искажали политику Партии, не дискредитировали советскую демократию и не играли на руку враждебной западной пропаганде. А мы, евреи, чтобы уезжали не озлобленными антисоветчиками, а умилёнными до слёз друзьями Советского Союза, чуть ли не готовыми членами "братской Компартии" Израиля!

Наряду с испытанной юридической "библиографией" в письме фигурировали известные ленинские сентенции о "двух нациях в каждой нации", о "слиянии наций через разделение и самоопределение", а также комплименты советскому воспитанию (оно, мол, устоит перед любой сионистской пропагандой) и прочности советского государства (оно, мол, легко может себе позволить благородство и терпимость к отдельным гражданам, покидающим его в соответствии с его гуманными законами).

В июле минская община насчитывала уже более двадцати семей, готовых открыто бороться за выезд в Израиль. Это были и те, кто, уже подав документы, ожидал ответа; и те, кто ещё не получил заказанный вызов; и те, кто только собирался его заказать: они уже преодолели робость, почувствовали солидарность и всё уверенней подписывали коллективные письма протеста.

Первым таким письмом в прокуратуру и МВД БССР мы отозвались на повсеместную травлю евреев, успевших лишь попросить пресловутую характеристику для ОВИРа. Администрация по месту работы или учёбы тут же созывала общее или комсомольское собрание, и жертву бросали на растерзание толпе, которая развлекалась, как могла. Зрители из зала задавали вопрос: "Будешь ли ты стрелять в наших солдат?" (Интересно, чтó делать советским солдатам в Израиле?) и т. п. А когда председатель спрашивал, какие будут предложения, весёлые инквизиторы кричали: "Сослать на двадцать лет в лагеря!" или "привязать к двум танкам и разорвать!" или кардинально "перестрелять всех жидов!"...

Очень редко среди евреев попадались подготовленные люди, способные противостоять этой вакханалии, обычно же такие собрания оставляли глубокую травму. В нашем письме приводился типичный результат подобных мероприятий. Моя родственница, студентка вечернего факультета радиотехнического института, работавшая на радиозаводе, попросила характеристику для ОВИРа. Шансов ни уехать, ни даже подать документы у нее не было: требовалось согласие родителей, а её партийная мама не только не соглашалась, но грозила написать в КГБ, чтобы дочку не выпускали! Тем не менее, Раю исключили из института "в связи с выездом". В приказе проректора говорилось: "ОСНОВАНИЕ: выписка из протокола... комитета комсомола радиозавода и личное заявление Рабинович Р.М. о выезде в Израиль"(!)...

Наше письмо подписали 18 человек.

 

(продолжение следует)


    
   
     Требуется проблесковый маячок купить? http://jauer.ru - маячки проблесковые промышленные.
   

   


    
         
___Реклама___