Сорэле**

Литературная запись Анны Масс***

(окончание. Начало в №№ 4(53) и 5(55))

 

Посвящается светлой памяти

Наума Яковлевича Левина

 

 

Глава IX. Тасеево

 

Тасеево - старинное сибирское село, дома крепкие, на сваях, за большими деревянными заборами. Народ суровый - там ведь все бывшие ссыльные, еще с царских времен они нас сторонились, - их же напичкали, что мы враги, что с нами опасно общаться.

Новые ссыльные постепенно тоже обживались, обзаводились хозяйством. Люди знали, что они приезжают на вечное поселение, что домой они уже не вернутся. Каждый искал близких себе. Латыш искал латышей, немец искал немцев. Были целые улицы - латышские, немецкие, литовские, финские. Братствами такими жили. Сначала человеку устраивали временное пристанище, а тем временем вырубали, корчевали участок для его будущего дома, привозили по санному пути бревна из леса. Весна наступает - прежде всего, надо посадить картошку. Картошка - основа жизни. А потом, все вместе, строят дом - и человек уже на ногах. Легче было тем, кто знал землю. Земля спасет, прокормит.

                                           

                                            

Тасеево. На работу.

 

 

Там был детский дом, который мы штукатурили. Дети не наши, не ссыльные, а просто сироты. Голодные, сопливые, такие несчастные! И было в этом доме старое пианино, запертое на висячий амбарный замок. Я попросила завхоза снять замок, села за пианино, заиграла. Дети окружили меня, - господи, как они слушали! Я, когда только могла, оставалась и играла им.

Как-то иду с работы - по мосту через реку Тасей. Слышу – за мной шаги. Догоняет какой-то человек: "Вы Сарра Левина?" - "Да". - "Еврейская актриса?" - “Да". - "И как же вы могли выйти замуж за гоя?" То, что человек позволяет задать такой вопрос, сразу многое о нем говорит. Я начинаю подыгрывать: "Меня ни один еврей не берет". - "Почему?" - "У меня приданое большое..." - "Какое приданое?" - "Двое детей, а они ведь хотят кушать". - "А вы знаете, мне моя жена разрешила жениться. Я подумаю". - "Ну, думайте, думайте". Такой дурацкий разговор.

Я прихожу домой, рассказываю Володе об этой встрече, он хохочет, гадает, кто бы это мог быть. А недели через две идем - и этот человек идет нам навстречу. Подошел и говорит: "Вы знаете, я передумал".

 

Вспоминается, как однажды у меня вдруг начались дикие боли внизу живота. Криком кричу. Володя погрузил меня на санки и отвез в больницу. Местная врачиха, молодая женщина, мне говорит: "Что ты орешь, подумаешь, неженка! Больных только нервируешь". А я кричу, не могу сдерживаться.

Подошла хирург, Альбина Петровна Петерс, латышка из ссыльных. Положила ладонь мне на живот, послушала. "Попробуйте объяснить, где и как у вас болит". - "Болит низ живота, как будто я рожаю, а мне нечем". Она снова послушала и говорит: "Разрыв трубы. Брюшина полна крови. Немедленно на стол". И тут движок перестает работать, свет гаснет. Оперировать нельзя. Молодая врачиха говорит: "До утра не дотянет. Сердце слабое". Альбина Петровна отвечает: "Надо дотянуть до утра".

Как уж она меня дотягивала, какими средствами - не помню. Открою глаза среди ночи - Альбина Петровна рядом. В пять часов движок начал работать, меня положили на стол. Молодая, - она ассистировала, - кричит в коридор: "Машка, мать-перемать! Кончай мыть полы, иди накладывай маску!" Машка пришла, дальше не помню. Очнулась в палате, на животе тяжелая подушка с песком. А меня после наркоза начал душить кашель. Кашлять нельзя - шов разойдется. Я задыхаюсь, сестра решила, что я умираю, побежала за врачом. Пришла Альбина Петровна: "Что?" - "Кашель!" - "Ну хорошо, сейчас покашляем". Положила ладонь на лоб. Удивительная рука, большая, теплая, сразу легче сделалось. "Смотри на меня, будем вместе кашлять. Давай: км-км!" Я смотрю на нее, как завороженная, и тоже: "км-км". И прошел приступ.

Вся ссыльная компания поднялась как один: мне каждый день приносили что могли - и корень женьшеня притащили, и продукты, кто, что получал с воли. Выходили!

 

Миша был очень озорной - то залезет на чужой огород за огурцами, то на чердак заберется, потопчет зерно. Нам несколько раз отказывали в квартире. А тут Володя узнал, что на берегу Усолки продается домик за три тысячи. Мы решили его купить. Володин друг прислал 500 рублей из Норильска, сестра Володина из Москвы прислала хромовые сапоги. Мне брат прислал какие-то вещи. Мы продали все, что могли, набрали три тысячи рублей, и купили домик. Крохотный - три на четыре по внешнему обмеру. Внутри - русская печь занимает две трети всей площади. Но зато большой приусадебный участок - пятнадцать соток.

Мы начали с того, что разобрали печь и поставили небольшую плиту. Тогда поместились две коечки и наш топчан. И начали мы жить в этой избушке. Весной посадили картошку. Поросенка нам подарили, Борьку, и десяток цыплят.

Как-то на огороде пропалываю картошку. Подходит соседка-чувашка, стоит и смотрит. Потом спрашивает: "Что ты делаешь?" - "Картошку полю". - "А ты что же картошку-то вырываешь?" - "Как вырываю?" Поднимает с земли вырванные стебельки: "Так ведь это картошка!" - "А ты же смотришь? Почему сразу не сказала?" - "А я думала, это московская мода такая". Ей и в голову не пришло, что я в жизни не видела, как растет картошка. То есть видела, наверно, но не знала, что это картошка.

Постепенно, конечно, всему научилась.

Однажды Володя пришел с работы пьяный вдрызг. А у меня сидела соседка, латышка из ссыльных, я ее учила вязать и шить. Она увидела Володю, вскочила: "Ну, я пойду". Володя: "Я вас провожу!" Он ведь джентльмен невероятный!

А у меня книга была интересная, я рада была, что он ушел, забралась в постель, дети уже спят, читаю.

Лампа стала гаснуть, садиться. Я посмотрела на часы – три часа ночи! Володи нет. А между нашим домом их домом - колодец, а там вокруг - большая наледь. И у меня мысль - пьяный, поскользнулся, упал, лежит - замерзает... Я из постели прямо влезла в сапоги, накинула платок, телогрейку, бегу. Добежала до колодца - а наш домик был самый крайний, к нам волки забегали, - у колодца никто не лежит. А вдруг в колодец упал?!

Подбегаю к дому соседки, стучу в окошко. "Алле-у!" - голос - моего. Я зашла, посмотрела на них... Ничего не сказала, повернулась, побежала домой. Бегу, реву.

Явился к вечеру на следующий день. Но я его понимала. И прощала. Он столько лет был всего лишен. И каких лет! Лучших лет молодости. Да и не придавала я значения его изменам. По сравнению с тем, что со мной произошло, это казалось мне такой мелочью. Это была какая-то совершенно другая жизнь, словно не со мной.

Работал Володя инженером на строительстве МТС. И вот, по случаю окончания строительства, был устроен большой праздник. Володю приглашают. Я говорю: "Володя, не ходи. Там будут все партийные работники, а ты ссыльный, зачем ставить себя и их в неловкое положение". - "Вечно ты, мать, все усложняешь! Собирайся, пойдем. Пришли. За столом дым коромыслом, подвыпили, и начались еврейские анекдоты. Я, не желая слушать этот поток грязи, сказала: "Имейте в виду, что я еврейка". Минутное неловкое молчание - и потом веселье пошло своим чередом. Правда, больше анекдотов не рассказывали. Володя вышел в сени покурить, с ним еще кто-то. Вдруг, что-то там падает, звенит - драка. Оказывается, тот, кто с ним вышел, спрашивает его: "Так ты что, - жид?" - "Я - дворянин!" - он же гордился этим. - "А чего же ты на жидовке женился?" Ну, и в ответ, Володя ему врезал. Такой человек. Его можно было во многом упрекнуть, но юдофобства в нем не было совершенно. С трудом их растащили, я подхватила Володю и увела домой.

 

Две зимы мы прожили в нашем крохотном домике. Володя предлагал расписаться, но меня все еще не оставляла надежда: вдруг Нохим жив? Вдруг заменили расстрел 25-ю годами - зачем расстреливать?

Я написала заявление в НКВД с просьбой сообщить о судьбе мужа. Но, - по совету Володи, - не упомянула о том, что я держала в руках приговор о расстреле. Я по всем адресам писала вплоть, до сумасшедших домов, потому что у Нохима ведь бывали припадки безумия после ранения в голову, и я подумала, а вдруг он в сумасшедшем доме? Ведь всегда хочется верить в лучшее. И вот весной, в распутицу, за мной приезжает человек: "Вас вызывают". Он верхом на лошади, я бегом за ним. Навстречу Нон Ильич Варшавский. "Сарра, куда?" - "В НКВД".- "Я с тобой". Он предположил, что они хотят меня вербовать в осведомители, и всю дорогу учил, как отвечать, чтобы не попасться им на крючок. Проводил до самых дверей и спустился под горку, к речке - дом стоял на высоком берегу, - сел на бревна ждать меня.

Вхожу к начальнику. "Вы писали заявление по поводу Левина?" - "Писала..." Держит передо мной бумагу. В руки не дает. Я читаю: осужден сроком на 10 лет строгого режима. - "Распишитесь, что вам зачитано". Я расписалась. Выскакиваю - и с этой горы вниз, и к Нону Ильичу на шею! "Жив! Нохим жив! Жив!" Он так гладит меня по голове и говорит: "Сарринька, нету Нохима". - "Но я же собственными глазами!.." - "Нету Нохима". Он знал, что я держала приговор о расстреле. Заревела, не поверила, побежала на почту и написала открытку Эльше: "Эльшинка, Нохим жив, как со мной будет - какая разница, главное, что Нохим жив".

Растерзанная, счастливая пришла домой. Володя говорит: "Мне трудно тебя убедить. Но ты должна мне поверить: его нет в живых". И он, и Нон Ильич больше моего пережили, они бы не стали меня убеждать, если бы не знали точно. Откуда? Да просто люди, прошедшие тюрьмы и лагеря, становятся опытными в этих делах. За строчкой лжи читают правду.

Несколько лет спустя я держала в руках бумажку о реабилитации: "За отсутствием состава преступления, посмертно..." Есть версия, что его забили на допросе. И это могло быть. Он ведь такого мог им наговорить...

 

К тому времени, как Ирочке родиться, мы с Володей расписались. Пришли в сельсовет, он говорит регистраторше: "Всем невеста хороша, только немножко беременна..."

Ирочка родилась 24 декабря 52-го года. Четверо суток мучилась с ней. Опять попала в руки Альбины Петровны. Это было уже после "дела" врачей, и ей помогал принимать роды знаменитый ленинградский хирург Момушин. Могучий, сильный старик, он орал там на все это больничное начальство, он плевать на них хотел. Не знаю, дождался он реабилитации или умер там. Многое ведь зависело от характера человека, от того, насколько он испуган, сломлен. Ну, этот не был сломлен.

Альбина Петровна, знаю, дождалась и вернулась в Ригу. Работала в большом старинном родильном доме на проспекте Мира. Я с ней потом виделась.

А вот Бибиковы, муж и жена, не дождались. Он был профессор-лингвист, она - преподаватель немецкого языка. С ними было так: он умер, она его обмыла, одела, сложила ему руки, поставила свечу, сама помылась, привела себя в порядок, встала перед ним на колени и ввела себе морфий. Вместе их там и похоронили.

Был Реске, старик. Говорил, что он один из трех, которые подписывали первые наши советские деньги. Тоже не дождался.

Тасеевский рынок - как большой клуб, туда съезжались из всех деревень. Я там познакомилась с молодой женщиной-ленинградкой. Она работала до ссылки на киностудии директором картины. Собственно, сослали мужа, а не ее, но она все бросила, положила партийный билет на стол и поехала вслед за ним, взяв с собой двух детей-погодков, двух и трех лет. Муж тяжело болел, работать не мог. Они буквально голодали. Я ей старалась помочь, чем могла. Носила ей картошку, хлеб, отдала ей свои валенки, - я тогда ждала Ирочку, ходила мало.

Володя никогда не возражал. Ну, он широкий, щедрый человек. Сам мог снять с себя последнее для друга. Правда, в то же время, он мог прийти домой и съесть все, что было съестного, не подумав, осталось ли что-нибудь другим.

Они получили право уехать где-то уже в 54-м году, раньше нас. Вернувшись в Ленинград, с трудом получили комнатку, очень бедствовали, - она потом приезжала ко мне в Ригу, рассказывала. И вот, как-то утром, муж говорит: "Пойду куплю папирос". - "И соли", - она его еще попросила. Он вышел и исчез. Спустя много времени она узнала: он встретил на улице свою первую жену, которую он когда-то оставил с месячным ребенком. Теперь эта женщина преуспевала, стала модной портнихой, у нее была и дача, и квартира. И он ушел жить к ней. А ту, которая все бросила ради него, с двумя детьми оставил в нищете...

К тому времени, как Ирочке родиться, мы к нашему домику сделали пристройку: две комнаты, верандочку и кухню. Нам помог ссыльный писатель Виктор Леонидович Петровский. Он здесь работал плотником. Сколотил бригаду, и очень быстро нам все сделали.

 Вот и у нас свое хозяйство: дом, картошка, зелень, поросенок. Копаюсь на огороде, завариваю пойло... Иногда казалось: я ли это? Была ли другая жизнь? Но вдруг эта жизнь напоминала о себе.

В Тасеево был сослан, уже после нас, художник Осипов с женой. Меня к ним привел Нон Ильич. Старенькие. Крохотная комнатушка. Они прибыли не из тюрьмы, и поэтому у них были кое-какие домашние вещи. Настоящие маленькие фарфоровые чашечки. Картины. Уютно, тепло, сердечно. Мы вспоминали, вспоминали, Москву, театры, друзей. Отодвинулись стены, ушла тайга... На какое-то время все вернулось.

 

Однажды зимой к Володе зашел огромного роста мужчина, латыш, лесоруб, с огрубевшим от мороза лицом. Они говорили о своих делах, потом я накрыла на стол, налила им по тарелке супа. Он поел и ушел.

Через несколько дней снова пришел. Я говорю: "Владимира Георгиевича нету дома". - "А я не к нему. Я к вам". Лезет за пазуху, достает оттуда и протягивает мне на ладони крохотный зеленый кустик с гладенькими блестящими листиками, как у фикуса. Зима, мороз 45 градусов. Подарил - и ушел.

Я потом узнала, что отец этого человека был знаменитый в Латвии цветовод. И сын тоже, очевидно, понимал в растениях, знал, где можно под снегом откопать зеленый кустик. Не помню его фамилии, но этот крохотный кустик в огромной ладони - никогда не забуду.

 

А еще Гольдин был у нас, ссыльный. Без руки. Я тогда только родила, морозы стояли страшные, я боялась надолго уйти из дома, а булочная была далеко, на другом конце деревни. И вот - стук в дверь. Открываю - стоит Гольдин, продрогший, в рваном бушлате, с обмороженными щеками, и держит в единственной руке каравай хлеба для меня.

Такие вещи не забываются...

 

Вскоре после рождения Иришки Володю перебросили на другое строительство - в деревню Сухово, опять строить МТС. Там нам дали половину дома – три комнатки. Мы продали домик в Тасеево за 12 тысяч и купили корову. Как я первое время Маньку свою боялась! Поставлю ей два ведра с пойлом, сяду вот на таком расстоянии - и дою. Она была с норовом. Молока она давала немного, всего десять литров. Нальешь в банку, - а там сливок почти половина банки. У меня был маленький сепаратор, я масло сбивала. Творог получался прекрасный, сметана. На огороде - своя картошка, капуста, огурцы, помидоры. И, кроме того, я все время вязала и шила на продажу.

 

...Хороший солнечный день. Картошка собрана и разбросана на поляне, проветривается. Я хожу и переворачиваю ее, сортирую и складываю в ведра. Какую покрупнее - для еды, помельче - для коровы.

В этот день прибыл новый этап.

Каждый этап мы встречали. Во-первых, среди приехавших могли оказаться знакомые, да и помощь людям надо было оказать, - мы-то уже чувствовали себя крепко.

Среди приехавших был человек... Когда я потом читала "Один день Ивана Денисовича", мне казалось, что Солженицын списал своего героя с него. Простое крестьянское лицо, заросшее седоватой щетиной. Ноги обмотаны бумагой и веревками. Тюремный бушлат. Выражение лица хмурое, одичавшее. С таким встретишься один на один - испугаешься.

Потом-то он нам рассказал о себе. Он из Белоруссии, работал до войны рабочим на молочном заводе и, когда пришли немцы, продолжал там работать. За это его и посадили. Отсидел свои десять лет, думал, что его освободят, и он вернется домой, а его в ссылку на бессрочное поселение.

И вот он, голодный, опухший, прибыл с этапом в нашу деревню. Ночевать негде, как он тут будет жить, где устроится - ничего не знает. Подошел к нашей избе. Видит - лежит картошка. Он, не нагибаясь, ногой переворачивает одну, другую. Я понимаю ход его мысли - он поработает, поможет мне, а я его за это накормлю или дам что-нибудь. Но он еще не знает, как я на это посмотрю, а гордость не позволяет просить, и он молча ходит и переворачивает картошку, сдвигает хорошую к хорошей кучке, плохую к плохой.

Пришло время подоить корову. Я подоила и - так, чтобы он видел, - поставила на крыльцо пол-литровую банку молока. И ушла в комнату, кормить Иришку. Думаю: возьмет? Не возьмет? Смотрю в окно - взял, выпил молоко.

Я вышла, взяла два ведра с картошкой, тащу. Он подошел, отобрал - все молча. Я, тоже молча, подвела его к подполу, он высыпал картошку. Так мы вместе всю картошку перебрали, он ни слова. Потом я ему говорю: "Пойдемте, борща покушаем".

Тоже молча пошел, сел боком к столу, снял шапку, утерся ею, положил на колени, молча выхлебал борщ. И ушел.

 Когда вернулся с работы Володя, я ему говорю: "Слушай, Володя, тут дядька один появился с последним этапом, в очень плохом состоянии. Придумай для него что-нибудь".

И Володя его устроил на первых порах водовозом. И стал этот дядя Гриша возить воду с реки в дома. Жить определился по соседству с нами, а к нам приходил помогать по хозяйству. Ягоды нам приносил, чистил стайку, навоз носил на огород, только что корову не доил. Говорил: "Я бы подоил, да бабы засмеют!"

У нас он стал своим человеком. Первое время я его старалась подкармливать.  Ел он скупо, с большим достоинством. К зиме мы сумели организовать ему самое главное - валенки.

Дети к нему привязались как к родному, и он к ним. Бывало, Мирочку посадит на край бочки, сам рядом идет, а она правит. С детьми он оттаял постепенно...

Когда ему пришла реабилитация, вернулся к себе в Белоруссию. И вот, уже в Москве мы получаем от дяди Гриши письмо о том, что он хочет жениться, устроить свою жизнь. Пишет: "Я тебе, Володя, все опишу, а ты отбей мне телеграмму". И перечисляет, что есть у него - и капуста, и картошка, и овцы, и корова, и что есть у его невесты. Мы посмеялись, и Володя дал телеграмму: "Женись".

Год спустя дядя Гриша приезжает в Москву, останавливается у нас. Володя спрашивает: "А жена где?" - "Так ты ж, Володя, не позволил!" - "Как не позволил?! Я же те отбил телеграмму: «Женись!»" - "Нет, в телеграмме было написано: «Тянись». Я понял, что держись, мол, не надо". Ну, опять посмеялись, а потом он уехал и вскоре женился. И они с женой переехали в Одессу. Я останавливалась у них, когда приезжала туда в 70-м году.

 

Смерть Сталина мы встретили радостно. Бегали из дома в дом по всей деревне. "Вы слышали?! Вы слышали?!" Было предчувствие, что дальше так продолжаться не может. Что-то должно измениться, лопнуть как нарыв.

Он умер пятого марта, 11-го была первая реабилитация - Соломона Михайловича Михоэлса. Передали по радио, напечатали в передовой "Правды"!

Я тут же написала письмо на Кузнецкий, что, судя по моему допросу, я и мой муж были взяты по делу Соломона Михайловича Михоэлса. И поскольку его реабилитировали, то я прошу пересмотреть наше дело.

Но прошло еще два года, прежде чем я получила реабилитацию. Это понятно: обработать за короткое время такое количество дел они просто не были в силах.

 

 

Миша окончил семь классов, ему исполнилось пятнадцать лет. Через год ему получать паспорт, а я не хотела, чтобы он получал его в Тасеево, чтобы у него был "ссыльный" паспорт. И я его отправила в Кемерово, в горный техникум.

Весной 55-го пришла мне реабилитация. Но я понимала, что, пока не реабилитирован Нохим, положение у меня непрочное: я оставалась женой "изменника родины". Что касается Володи, то он и не желал подавать на реабилитацию. Не желал - и все: "Меня взяли как дворянина - я был, есть и буду дворянином. Как сына генерала царской армии - я был, есть и буду сыном генерала царской армии".

А люди постепенно разъезжались. Бывало так, что первыми освобождали мужей, которым дали по 15 – 20 лет лагеря, а жёнам ещё не прислали реабилитацию - мол, потерпят, ссылка не тюрьма. Мужья приезжали, находили своих жен и увозили.

"Как?! Что?! Не имеете права без документов". - "Пришлете документы вслед! До свидания!"

Я решила съездить в Москву и добиться реабилитации Нохима и Володи. Володя проводил меня в Канск, усадил в поезд. Я вошла в купе, и первая мысль была: как же мы, 22 человека, тут размещались? Сейчас в купе, кроме меня, ехали молчаливый пожилой мужчина крестьянского типа и молодой парень, который решил за мной приударить. Его только не устраивало мое имя: "Сарра! Почему - Сарра?" - "А почему не Сарра"? - я ему говорю. - Катя вас больше устроила бы?" Пожилой хмуро смотрел в окно, молчал.

На одной из станций прямо напротив наших окон остановился вагонзак. Зарешеченные окна. Я не знаю, что отразилось на моем лице. Наверно, что-то в нем было такое, потому что я, вдруг, услышала пощелкивание языком. Оглядываюсь на соседа, того, хмурого, отвечаю тем же. Он встает, выходит из купе. Через несколько минут возвращается - у него три граненных стакана и пол-литра водки. Молча разливает по стаканам. А парень сидит, глаза удивленные, ничего не может понять: "Почему пьем? По какому поводу?" Тот смотрит на меня, поднимает стакан и говорит: "Ну что, давай выпьем за то, чтобы он не узнал того, что мы с тобой знаем". Выпили.

А что это за знак? Это вот что: в военно-режимной тюрьме, когда ведут по коридору заключенного, то один из конвоиров или стучит ключом по пряжке, или щелкает языком, чтобы впереди знали, что ведут заключенного. Чтобы двое заключенных не могли встретиться. Если навстречу тоже ведут заключенного, то одного из них ставят лицом к стене.

В Москве я не стала ни к кому заезжать, чтобы не подводить людей, и сразу пошла на Лубянку. Там я в один кабинет заходила как Левина, а в другой как Кульнева. Оставила документы и, не задерживаясь, поехала обратно. Купила, конечно, всем подарки - рубашки китайские для Миши и Володи, костюмчики для девочек.

Возвращаюсь, - и в тот же день приезжает Миша из Кемерово. Худой, голодный, грязный! Оказался совершенно неприспособленным к самостоятельной жизни. Стипендию проедал в первые два дня - не мог есть один, если рядом голодные, это уж мой характер. Ну, а помочь я ему особенно не могла. Что делать? Я его вымыла, одела, накормила, он ожил немножко и уже в техникум не вернулся.

 

Глава X. Москва

 

В 56-м году у меня в руках было три реабилитации. Мы продали все что могли и поехали в Москву.

Те, кто попал в первую волну реабилитации, получали огромные деньги, им возвращали квартиры, выплачивали ссуды на восстановление, на мебель. Но когда власти увидели, сколько народу хлынуло, стали давать возвратившимся двухмесячную зарплату и ставить в спецочередь на квартиру. Так что, жить нам было негде, и мы временно поселились у Володиного сына Игоря, которого Володя оставил, когда тому было девять лет. Первая жена Володи умерла, а Игорь был совершенно спившийся человек. Запущенный, несчастный, выглядел старше своего отца. Жил он в коммунальной квартире, в комнате, поделенной пополам. В одной половине жила его бывшая жена, официантка из "Националя", в другой - узкой и длинной, как пенал, - ютились мы все.

Образования Игорь не получил, жил тем, что продавал фамильное кульневское серебро и пропивал. Но - добрейшей души человек.

У него 15 апреля день рождения, ему исполнилось тридцать три года. И я решила устроить ему семейный праздник. Купила в подарок рубашку, приготовила обед, испекла что-то. Он был так счастлив! Он так не привык к вниманию! У него сияли глаза...

Необходимо было, прежде всего, получить жилплощадь. Но для этого нужно было прописаться. А для того чтобы прописаться, нужно было, чтобы кто-то, у кого есть лишние 45 метров жилой площади, дал согласие нас у себя прописать. А у кого тогда в Москве было лишних 45 метров, чтобы прописать семью в пять человек?

В районной милиции мне в прописке отказали. Я обратилась в областную. Там два раза в неделю принимал какой-то начальник по этим вопросам. Выстояла ночь, записалась, попала. У меня в руках три реабилитации - моя, Нохима и Володина.

Вызвали меня. Вхожу. За столом огромный генерал. Щеки чуть ли не в плечах. Три подбородка. Китель расстегнут. Сидит. Ни "пожалуйста", ни "садитесь". Я подошла, протянула документы. Взял. Перелистал: "Вот же тут написано - отказать! Ну и все". - "Нет, не все! Я не за этим к вам пришла! Меня не ставят в очередь на получение жилплощади, потому что я не прописана, прописку мне не разрешают, потому что у меня нет жилплощади - этот круг можно только разорвать. И вы его разорвете!"

Он говорит: "Не повышайте тон! Я вам не дам никаких скидок!"

Меня захлестнуло. "Дадите! Дадите скидки! За ни за что расстрелянного мужа! За троих детей, которых некуда деть!" И кулаком по столу перед самым его носом.

Он: "Да я в суд на вас подам!" - "Подавайте! Пусть суд разберет, кто из нас прав, кто виноват". - "Я, что ли, виноват в том, что произошло?!" А у меня сразу перед глаза приговор Нохима за подписью трех генералов. И тут сидит такая вот ряшка передо мной. "Может быть, вы, кто вас знает!" - "Я, что ли, мало пережил?!" - "Не похоже! Если вы хоть что-то пережили, вы бы подумали, куда мне деваться с тремя детьми!"

Мне было так больно - получается, что я спекулирую судьбой мужа. В который раз мне приходится повторять, что Нохим расстрелян, а это произнести очень трудно, а обстоятельства вынуждают...

"Ну ладно, - говорит этот генерал. - Найдите где-нибудь 15 метров - по три метра на человека, военная норма, - я вас пропишу". - "И мне эту канитель начинать сначала? Опять всю ночь стоять в очереди, чтобы записаться к вам на прием?!" - "Придете без записи. Я отдам распоряжение".

Я вышла на улицу, уткнулась в стенку - я так ревела, я не могла прийти в себя... Нет, я не ждала, что меня будут приветствовать барабанным боем и фанфарами, что передо мной будут расшаркиваться. Но хоть какая-то элементарная тактичность, я уж не говорю - желание мне помочь. Ведь это мое право - получить хоть что-то из отнятого.

Назавтра Володина тетка дала разрешение прописаться у нее, я пришла с заявлением отдала секретарю, и мне тут же выдали разрешение на прописку.

Но еще мы несколько месяцев ждали, когда нам дадут комнату, а до того времени продолжали ютиться у Игоря. И, наконец, получили возле ВДНХ комнату 25 метров. Могли бы получить небольшую двухкомнатную квартирку в 27 метров, если бы у нас была породистая собака. На породистую собаку полагается два метра. А так как собаки у нас не было, то мы получили одну комнату и очень скоро поменяли ее, переехали тоже в коммунальную квартиру, но в район, дорогой мне по воспоминаниям, - на Метростроевскую улицу. Жизнь налаживалась, я даже начала заниматься гимнастикой в группе Алексеева, ходить в плавательный бассейн "Чайка".

В первый раз пришла в этот бассейн, погрузилась в воду - снег идет, музыка играет, огни разноцветные, - а я плыву и плачу, захлебываюсь от слез. В ссылке держалась, редко плакала, а вернулась - и словно растопилось что-то. Ослабела. Иду по улице, под ногами московская мостовая, над головой московское небо - плачу. Все вызывало слезы, возвращалась острота чувств.

Ходила на концерты, в театры, радовалась встрече с каждым уцелевшим, вернувшимся оттуда человеком, и горько думала о том, что Нохима нет и никогда не будет.

Помню, в кинотеатре повторного фильма шли "Искатели счастья". Там же Зускин играет! Я купила 80 билетов. Адочка Берковская с дочкой пришли на этот фильм. Это было и радостно - увидеть его, услышать его голос, и горько, и больно... Она смотрела все сеансы все дни, пока шел фильм. Потом фильм шел где-то за городом - она туда ездила каждый день. Записала его голос на пленку. Она была тогда уже очень больна. Ей удалили грудь, и она вскоре умерла. И когда я приехала на похороны, я ее не узнала, так вымучила ее болезнь.

Умер, года не прожив после возвращения, Нон Ильич Варшавский, - от рака горла. Родной человек! Когда мне было очень тошно, я прибегала к нему. У него всегда находись для меня стакан крепкого чая, сухарь, он меня усаживал, что-то рассказывал, что-то я ему рассказывала.

Умерли старички Осиповы, тоже от рака. Почему-то именно тогда, когда человек столько пережив, возвращался домой, его настигала и уносила эта болезнь.

Как мне хотелось встретиться с Моисеем Беленьким! Обнять его, выговориться, излить душу. А кому, как не ему? Он был самым большим другом Нохима.

Мы встретились с ним в ВТО на каком-то вечере... Я бросилась и нему, я думала - обнимемся после стольких лет, таких лет... А он холодно кивнул и прошел мимо. Лучше бы отхлестал по щекам, покрыл матом, - я бы посчитала, что так оно и должно быть, такое демонстративное равнодушие меня потрясло. Он не мог мне простить, что я вышла замуж. Я ему еще из ссылки написала обо всем и просила помочь мне, найти каналы, по которым можно хоть что-нибудь узнать о Нохиме. Он мне ответил: "Какое тебе сейчас дело до Нохима?" И еще там было про Эльшу: "Эльша - святая женщина".

Я всю ночь не спала. Рыдала. Ведь он для меня был частица Нохима. А я любила и люблю только Нохима, живого, погибшего - все равно. Он единственный на всю жизнь. Не знаю, смогли бы мы снова быть вместе, останься он жив. Думаю, нет. Но он бы понял и не осудил. А Моисей осудил.

Я написала ему большое письмо. Впервые обратилась к нему на "ты". Как ты, мужчина, проделав тот же путь, что и я, можешь меня осуждать! Меня, женщину, которая пережила Лефортово, у которой забрали детей, которая держала в руках приговор о расстреле мужа. Эльша - святая женщина, но она спала все эти годы на своей постели, рядом с ней были дети, она была окружена родными, она получала от тебя письма и знача, что ты жив. Что ж ты равняешь меня с ней?

Больше мы с ним не встречались.

А вот с профессором Фальковичем мы совсем по-другому встретились.

Он у нас в студии преподавал еврейский язык. В 48-м году студия еще существовала, и я там вела занятия по художественному слову. Мы с ним шли по улице Горького, я провожала его домой, он жил за телеграфом. Мне хотелось узнать его мнение о моих преподавательских способностях. И вдруг я замечаю - за нами пристроились два молодых человека. Одинаковые кепочки, выправка... Я говорю: "Хавер Фалькович, ме гейт нох ундз. За нами идут". Он отвечает совершенно спокойно: "Пусть они идут! Это их работа! Они за нее деньги получают! " Мы дошли до его подъезда, и я его спросила: "Хавер Фалькович! Что вы скажете о моем преподавании?" Он говорит: "Нарел! Глупенькая! О чем вы говорите сейчас? Сейчас вы должны думать о том, как вы будете кормить двух детей. Нас не станет скоро. Мы уйдем". Он имел в виду Нохима, себя...

К счастью, его не взяли. И вот, когда я вернулась, я позвонила Фальковичу. "Ой, Сорэлэ, кум цу мир! Заходите!"

Я пришла к нему. Семь часов мы с ним сидели. Я ему рассказывала. Он плакал. Я плакала. Успокаивали друг друга. Пили чай. Опять разговаривали. Я от него ушла такая облегченная, такая обновленная, выплеснула, выговорила - и легче. Иду по улице и опять плачу - почему же мне эту горькую радость не подарил Моисей?! До сих пор не могу этого понять...

Володя был далек от всех моих переживаний. Удивительный человек! Для него этих лет заключения как будто не было! Высокий, стройный, подтянутый, брюки наглажены, рубашка накрахмалена, галстук вывязан - денди с головы до ног. Только тросточки не хватало.

Мы, когда вернулись, получили довольно много денег - я за себя и Нохима двухмесячные оклады, около трех тысяч рублей, и Володя около одиннадцати тысяч - у него был большой оклад на золотых приисках перед тем, как его взяли. Но у нас ни кастрюли, ни ложки, ни белья постельного - ничего, эти деньги на обзаведение бы использовать. Вместо этого у Володи ежедневно улетает 600 - 800 рублей на вино, на карты. Встречи с друзьями, застолья - в общем, за месяц-полтора денег у нас не стало. Мне стыдно было его остановить - человек столько лет ничего не видел, ничего не имел.

Он устроился юрисконсультом в крупной организации, стал получать больше трех тысяч рублей в месяц, но ни разу - ни разу! - не принес зарплаты домой. Один раз принес букетик фиалок, я обрадовалась: "У тебя что, зарплата?" - "Да! Это - вместо".

Как он играл! Обычно в преферанс играют на полкопейки - в его компании играли на десять копеек. Там были огромные выигрыши и проигрыши. Если он выигрывал, он мгновенно все проматывал - в ресторанах, на бегах. Если проигрывал, занимал у меня и тоже все просаживал.

Я тянула семью полностью на своих плечах. Купила сразу по возвращении чехословацкую швейную машинку "Ладу", очень удобную, и гнула спину с утра до ночи. Володя тратил все. Был у нас холодильник - мы в нем держали книги, потому что из еды туда прятать нечего было. Эти его загулы! В пятницу вечером Володи нет. В субботу нет. В воскресенье нет. В понедельник звоню на работу. "Алло-у", - барственный голос. "Ты жив?" - "Да, а что?" Я кладу трубку.

А то пришел часов в шесть утра, пьяный, принес огромный торт, перевязанный черным капроновым чулком. Стоит и мотает этим тортом перед моим носом. Ждет, когда я проснусь. Я проснулась, этот торт взяла и - как шваркну об стенку!

Нервы не выдерживали. Мы постоянно ссорились. Постоянно.

Он ведь так и не отдал долга человеку, который когда-то помог нам купить домик в Тасеево. Сколько раз я ему напоминала! Он отвечал: "Да брось ты! Плюнь и не думай!"

Этот человек однажды пригласил нас в гости. Я говорю: "Володя, где хочешь, как хочешь, доставай эти пятьсот рублей, надо ему отдать". - "А брось, у него и так много денег". - "Меня это не касается. Мы ему должны, и надо отдать". - "Ладно, займу, буду кому-нибудь другому должен".

Мы договорились, что я зайду к нему в конце рабочего дня и мы пойдем вместе. Он работал на площади Пушкина, за "Известиями". Прихожу. "Ну что, достал деньги?" Показывает наручные часы, большие, позолоченные: "Вот они!" - "Как?!" - "Я на них купил часы! Не могу же я пойти в гости без часов!"

Миша отслужил в армии и вернулся с женой, с девчушкой из крестьянской семьи. Поступил было учиться на физмат - бросил, пошел работать на "Шарикоподшипник" - и это бросил и уехал с женой на север, зарабатывать на кооператив. Там, в Норильске, работал наш друг по ссылке, он устроил Мишу на работу, дал им жилье.

 

С Володей в лагере работал Ефим Уряшзон. У него там начался процесс в легких, и его сактировали, поскольку он уже был обречен. Володя забрал Ефима к себе и отправил его на острова. Там Ефима откармливали собачьим салом. И вылечили. Ефим теперь часто приходил к нам в Москве. И он мне как-то сказал: "Вы знаете, Сарра, если Володя мне скажет - прыгни с седьмого этажа, я прыгну. Но Бог видит, как я хочу, чтобы вы расстались. Для вашего блага".

Володю нужно было принимать таким, как он есть. Но мне было очень тяжело и физически, и морально - я только успевала закрывать какие-то прорехи.

Шила, шила, и это мне уже - поперек горла. А куда деваться? В театр я вернуться не могла, дисквалифицировалась, да и не существовало уже еврейского театра.

И тут мне помогла Бетя Квитко. Она узнала, что Корнею Ивановичу Чуковскому требуется человек для работы в его детской библиотеке в Переделкино.

 

Глава XI. Корней Иванович

 

Ранней весной 60-го года Бетя привезла меня в Переделкино. Волновалась я ужасно. Подошли к калитке. Табличка с надписью: "Здесь злых собак нет". Это меня рассмешило, я почувствовала себя чуть свободнее.

Корней Иванович меня очаровал. Высокий, стройный, с седой головой, в глазах молодые чертики - ну само обаяние! Он сразу почувствовал мою скованность и так приветливо со мной говорил, словно всю жизнь меня знал. Подвел к библиотеке. Досчатое, длинное строение, все разрисованное персонажами из его сказок. Тут и крокодил, который солнце проглотил, и чудо-дерево, и доктор Айболит... Познакомил меня с Ольгой Васильевной, заведующей библиотекой, с Кларочкой Лозовской, своим секретарем, и пригласил меня пообедать. За обедом рассказал, какие у меня будут обязанности: организовывать детские праздники, ставить с детьми спектакли.

Перед его прибором стояла рюмочка и он, лукаво на меня глянув, выпил, крякнул и сморщился. Увидел, что у меня глаза округлились, засмеялся и таинственно сообщил, что это не водка, а желудочный сок. После обеда спросил: "Ну, как? Что вы решили? Я ответила, что решать мне нечего, что я счастлива тут работать. И я начала работать у Корнея Ивановича.

Первое время я каждый день к десяти часам ездила из Москвы в Переделкино, а потом Корней Иванович сказал: "Вам, наверно, трудно так. А вы берите детей и поселяйтесь в домике". У него при входе на участок был маленький домик типа гаража. Корней Иванович долго возился с ржавым замком. Открыл. Там маленькие сени и комната. В комнате две койки. Пахнет сыростью. Корней Иванович говорит: "Надо протопить". Набрал бумаги, щепы, напихал в печку, зажег - дым пошел в комнату, но потом наладилась тяга и в печке загудело. Надо было видеть, как обрадовался Корней Иванович: "Горит! Горит! Нет, вы посмотрите, как хорошо горит!"

Пошел в контору, договорился, что этот домик отремонтируют, оштукатурят, но, когда он мне сказал, сколько это ему будет стоить, я ужаснулась и заявила, что я сама приведу домик в порядок. Почему он должен на меня тратиться?

Я рано-рано вышла, замесила в корыте глину с песком, кизяков набрала, стала в корыто и давай мешать раствор - вспомнила свою ссыльную профессию. Поднимаю голову - стоит Корней Иванович и меня фотографирует! У меня до сих пор сохранились фотографии, он мне подарил. "Вы знаете, у вас так прекрасно получается!" И стал вспоминать, как он когда-то лазал по крышам, малярничал.

...Промазала, подштукатурила, побелила, вычистила домик - и поселилась с девочками и стала работать. Ставила с детьми спектакли - "Чипполино", "Доктора Айболита". Государство мне платило 45 рублей, а Корней Иванович доплачивал 70...

Я однажды сказала ему, что мне для работы неплохо бы иметь пианино. Он как-то неопределенно развел руками. Через какое-то время я повторила свою просьбу. Он ответил: "Не могу, Сарра Михайловна!" Ну, раз не может... Как-то мы гуляем, он мне говорит: "Сарра Михайловна, вы на меня обиделись?" - "За что, Корней Иванович?" - "За то, что сказал, что не могу купить пианино. Вы, наверно, подумали, что этого быть не может! Сарра Михайловна! Всех Чуковских я содержу! Всю родню!" - "Вы меня не поняли Корней Иванович, я думала - взять напрокат". Ну, а потом мне Ольга Васильевна сказала, что он не любит музыки. Она ему мешает работать. 

Первого апреля был его юбилей - 80 лет! Он его отмечал тридцать первого марта: "Не хочу быть обманщиком".

Киносъемочная группа приехала. Работники кондитерской фабрики подарили огромный торт. Гигантский! Мы решили - съемка кончится, мы нарежем этот торт на куски, сделаем чай и угостим всех детей.

Он к тому времени уже инфаркт перенес. И его одного не пускали гулять, всегда кто-нибудь сопровождал. Для меня каждая прогулка с ним была как праздник. Он так очаровательно рассказывал! И самое очаровательное было то, что он сам над собой иронизировал.

Мы много с ним ходили, и я ему рассказывала о том, что я пережила. Он жадно слушал. Говорил: "Сарра Михайловна, об этом надо написать! - Напишите!" - "Корней Иванович, я не могу. У меня нет сил снова туда возвращаться. - Но все-таки напишите! Вы должны написать!" 

Когда приезжали гости, он всегда приводил их в библиотеку - похвастаться. Деревенские детишки сбегались со всей округи, рассаживались прямо на ковре. Гости рассказывали, потом начиналось чтение стихов.

Помню, приехал Роберт Фрост. По возрасту они одинаковые, но наш в 80 лет был еще весь огонь, жизнь, темперамент, а этот уже успокоился, ходил чинно, слушал безучастно, и мы все радовались, сравнивая их, - наш-то до чего хорош! Особенно когда мантию надевал -  она ему шла необычайно: черная, на красной подкладке, и шапочка с кисточкой. Он сразу становился царственный, красивый. "Сарра Михайловна, принесите мне, пожалуйста, мантию!" Я принесу, помогу надеть. У него на лице ребяческое удовольствие!

Он садился работать чуть ли не в четыре утра, потом снова ложился. А днем - паломничество гостей: люди не понимают, что он устает, что у него мало времени, идут и идут. Мирка однажды написала: "Корней Иванович нездоров и занят, просим щадить его время" - и приколола к калитке. А Корней Иванович увидел и говорит: "Мирка! Напиши - умер! " - "Что вы, Корней Иванович! Народу набежит!"

С Миркой он очень подружился и очень помог ей через несколько лет, когда она окончила школу и подала документы в полиграфический институт. Написал туда письмо, что она очень одаренная девочка и что он ее рекомендует на факультет журналистики.

В библиотеке он бывал каждый день. Знал всех ребят по именам, знал, как они живут, как учатся, чем интересуются. Стоило ему появиться на улице - он тут же обрастал ребятней. Буквально висели на нем. Он с ними бегал наперегонки! Мы всегда боялись, что он устанет, одергивали ребят, но это его только сердило.

                                                                         

К.И.Чуковский, С.М.Левина-Кульнева, С.Образцов

 

А какие чудесные праздники он ребятам устраивал! "Здравствуй, лето!", "Прощай, лето!" Мы с ребятами рисовали афиши, готовили подарки лучшим исполнителям. И вот праздник объявлен, и со всей округи, из Москвы, начинают стекаться дети. И каждый несет с собой плату за вход - десять шишек.

Собирались на поляне в глубине сада, там амфитеатром стояли скамейки - постоянное место праздников. И заранее для костра все готовили.

Однажды приехала воинская часть с духовым оркестром, приехали Сергей Образцов, Агния Барто, Николай Доризо, Лев Кассиль. Корней Иванович надел настоящий индейский головной убор из перьев, подарок вождя индейского племени. Образцов выступил с куклами, Кассиль чудесно рассказывал, дети сыграли одноактную пьесу, которую я с ними поставила. Потом под музыку зажгли костер. И только начали хоровод вдруг дождь. Да какой! Стена воды! Маруся, экономка Корнея Ивановича, бежит по саду с огромными галошами и большим черным зонтом. Все попрятались кто в доме, кто в библиотеке, кто под деревьями. А какая-то девчушка забралась на скамейку, раскрыланад собой зонтик и читает "Мойдодыра". А перед ней, тоже под зонтом, единственный слушатель - Корней Иванович. С зонтов льет! А на сосне сидит фоторепортер и снимает этот кадр. Ну, потом дождь кончился, снова разожгли костер - покидали шишки туда...

Красивый праздник! И чудесный человек. Я очень благодарна судьбе, что она подарила встречу с ним. 

Володя совершенно запутался в долгах. Летом 62-го мы приехали отдыхать на Рижское взморье - он и тут играл. Про меня говорили - это та дама, у которой муж так азартно играет.

Вдруг у него возникла идея поменять Москву на Ригу. Сменить обстановку, вырваться, убежать от долгов. Представилась возможность обмена: комнату на Метростроевской, 33 метра, на трехкомнатную квартиру в Риге.

 

Глава XII. «...И вместе с ними истаивает моя жизнь…»  

 

Как я не хотела уезжать из Москвы! У меня было такое чувство, как будто снова обрываются все корни. Единственное, из-за чего я согласилась переехать, - надеялась оторвать Володю от игры, думала, что здесь он как-то успокоится.

Ничуть не бывало! Играл как раньше. Проигрывался. Я мучилась: где достать денег, чтобы отдать долги? Он говорил: "Мать, ну что ты ворочаешься, что ты не спишь? Пусть не спят те, кому я должен!"

Стал работать заместителем управляющего Промтехмонтажа, на Кирова, 23. А я устроилась в Доме культуры РВЗ - вагоноремонтного завода - заведующей культмассовым сектором. Проводила тематические вечера, организовывала выступления писателей, артистов, устраивала по субботам традиционные встречи "У камина" в зале, где стены затянуты черной кожей.

Опять приходилось вязать и шить на продажу - а куда денешься, надо же кормить семью. Счастье, что ремесло в руках. Постепенно и тут образовалась клиентура.

И все-таки денег не хватало. Мы ссорились. "Расходились": он уходил в одну комнату, я с детьми в другую. Третью мы сдали молодой девушке. Н вот утро, он готовит на кухне завтрак. Ставит на подносик копченую колбасу, кофе со сливками и несет демонстративно мимо нашей комнаты, у девчонок слюнки текут...

Новый год. Иришка дома, Мирочка в зимнем пионерском лагере. Я убрала квартиру, накрыла на стол, жду Володю - Володи нет. Бегаю по городу, ищу его. Боюсь, что случилось несчастье. Идет густой-густой снег, все празднуют, а я бегаю по городу и реву. Платок драный, пальтишко вытертое - всем шью, а сама...

Он встречал Новый год в компании с этой девицей, которая снимала у нас комнату. Мне было так обидно - девчонка, она ему во внучки... Пришел пьяный, потерял зубы. Трагедия! Сидел и плакал. Иришка бегала по улицам, искала его зубы. Потом они нашлись - в его пиджаке, в кармане, завернутые в салфетку. Кто-то положил.

А выгнать его я не могла. Не могла! Если бы мы сошлись с ним где-то в других обстоятельствах, наверно, выгнала бы. Ну, а с годами... Он однажды сказал: "Знаешь, мать, мы с тобой постарели". - "А что?" - "Разводиться перестали..."

 В 68-м году я заболела. Долго не решалась обратиться к врачу. Успокаивала себя, сорок восемь лет, возрастные явления.

Мне назначили шестьдесят облучений и четыре кобальта. Кобальт - страшное лечение. Сорок восемь часов лежишь в боксе, нашпигованная радиоактивным железом. Три раза в день сестра со счетчиком Гейгера открывает дверь, сует тарелку с едой и торопливо убегает. Через двое суток кобальт удаляют, тебя на каталке отвозят в палату и дают немного отдохнуть. Потом снова. И так четыре раза.

Я пришла в больницу сравнительно крепкой, подвижной, энергичной. Выписывалась развалиной. Выпадали волосы. Мучили приступы удушья.

Володя был на высоте. Каждый день навещал, носил икру, гранаты. Приехал за мной на такси и дома очень ухаживал. Я первое время ничего не могла делать, сразу уставала. Медленно-медленно восстанавливались силы. И было чувство, что мне недолго осталось и что надо, пока жива, попрощаться со всем тем, что я любила в жизни.

Я поехала в городок, где родился Михоэлс. Это здесь, в Латвии, Даугавпилс. Мне показали его домик. Там сейчас детский сад. Доска небольшая: "Здесь жил народный артист СССР Михоэлс (Вовси)". Я купила букет цветов и положила на подоконник, около доски.

 Поехала в Москву и там навестила все дорогие места. Особняк на Кропоткинской, Арбат, Столешников... Постояла возле нашего театра. Теперь в этом здании процветает театр на Малой Бронной. У подъезда толпился народ. Это нормально, что на обломках старого возникает новое. Но это и больно до слез.

Да, все сломано, все исковеркано. Конечно, я многое приобрела за эти годы, познала людей, многому научилась. Но нельзя платить такой ценой ни за какие познания. Нельзя!

Из Москвы я поехала в Ялту, где теперь постоянно жил мой брат Боря с женой. И с ними простилась. Оттуда морем в Одессу. Я там не была с сорок пятого года. Тогда она была сильно разрушена, а теперь это снова был прекрасный город. Прекрасный, но не похожий на город моего детства. Никого не осталось из друзей. Юдифь, которую мы с Нохимом когда-то провожали на пароходе до Николаева, погибла еще в войну, другие умерли, разъехались.

 Я навестила дядю Гришу. Он жил с женой и ее матерью в двухкомнатной квартирке недалеко от моря. Я сидела у них допоздна. Меня оставили ночевать. А ночью вдруг начался приступ астмы. Дядя Гриша поволок меня на море, думал, что мне там легче будет дышать, а мне еще хуже стало. Я у него прямо умираю на руках. Помню белый-белый туман над морем, как молоко. Дядя Гриша сам догадался притащить меня в санаторий, и там дежурный врач что-то мне дал, и мне стало легче.

Из родных был еще жив мой дядюшка, мамин старший брат. Я пришла к нему, стучусь. "Кто там?" - "Ваша племянница". - "Какая племянница?" - "Бетина дочка". - "Какая Бетя?" - "У вас была сестра Бетя?" - "Была, так что?" - "У нее было двое детей: Боря и Сарра. Так я - Сарра". Чуть приоткрылась дверь, выглянул дряхлый старик. Долго с недоверием меня разглядывал. Наконец впустил. "Садитесь, пожалуйста. Ну и какая же вы мне племянница?"

Я рассказываю все сначала. Вдруг он меня прерывает: "Слушайте! Ваш муж работал в "Дер Эмес?" - "Да!" - "О! Отсюда будем танцевать!" И появилась рюмка наливки и холодное крутое яйцо, и ломтик засохшего сыра, и он уже не знал, чем еще меня угостить, чем порадовать.

В 73-м году Володе исполнилось семьдесят лет. Ему дали на работе путевку в Дзинтари, в "Селгу". Наглаженный, накрахмаленный, как всегда, положил в портфель тапочки, смену белья, книгу и отправился. Я проводила его до вокзала, он чмокнул меня в щеку. Это было 23 августа.

Вернулась домой, убрала квартиру, постирала, легла в постель с книжкой. Вдруг телефонный звонок: "Вы Кульнева?" - "Да". - "Ваш муж Кульнев?" - "Да". - "Он умер". - "Как умер?.." А было так. Он приехал, зашел в универмаг, купил шляпу, купил на рынке виноград, потом сел в парке играть в шахматы. Он ведь одержимый, всегда во что-то надо было играть. Было около четырех. Вдруг он сказал: "Что-то сердце защемило". И упал. Вызвали кардиологическую бригаду, три часа боролись за жизнь - ничего не помогло.

Как бы трудно с ним ни жилось, я его смерть восприняла очень тяжело. Потому что плохое, тяжелое, трудное - но это было мое. И потом, позади такие годы. Такие годы...

Ирочка очень на него похожа - высокая, стройная, голубоглазая. Она после школы очень быстро вышла замуж, родила Катеньку. Женя, ее муж, учился в Институте гражданской авиации, и они жили у меня. Ира поступила на факультет журналистики, на вечерний. Потом Женя кончил институт, и они все уехали на Чукотку.

Мирка после института обосновалась в Новосибирске, работала в журнале "ЭКО". Вышла второй раз замуж за чудесного парня, он усыновил Славика, полностью заменил ему отца. Родился Данилка.

Миша в Караганде.

В общем, дети отпочковались, и я осталась одна. У меня было такое чувство, словно я не живу, а доживаю. Пустота. Единственное, что отвлекало, поддерживало, - работа. Ко мне там очень хорошо относились, с большим теплом. Немножко продолжала шить, чтобы занять себя, заполнить как-то время. И все равно - дикое одиночество. И так шли годы. 

Первого апреля 78-го года у нас в Доме культуры был вечер юмора. Я договорилась с бюро пропаганды Союза писателей, и мы пригласили очень любимого у нас в Латвии писателя, автора коротких юмористических рассказов Яниса М. Он пришел, читал свои вещи, очень всем понравился. Когда вечер кончился, я вышла, поблагодарила его. Мне было очень неловко, что не могу преподнести ему цветы. У нас ведь ограниченны возможности: если выступление бесплатное, то руководство выделяет деньги на цветы, а если платное, то деньги платит бюро пропаганды, а Дом культуры уже ни копейки не выделяет.

Назавтра он мне позвонил и неожиданно говорит: "Сарра Михайловна! Хотите пойти в театр?" А я давно уже нигде не бывала. Не хотелось одной. И я сказала: "Да, хочу". Как раз в Риге были гастроли МХАТа, и мы смотрели "Соло для часов с боем", грустный спектакль, тоже об одиночестве.

Потом он проводил меня до автобуса и ушел, оставив очень приятное впечатление. Через несколько дней он снова мне позвонил. И мы стали встречаться. Мне было пятьдесят восемь, ему шестьдесят восемь. Наверно, со стороны это смешно - роман двух старых людей. Он был вдовец, жил с дочерью и маленькой внучкой, которых обожал. Мягкий, обаятельный человек. И у меня вдруг опять что-то забилось, заволновалось в душе. Я начала оживать.

Однажды он мне сказал: "Поедемте к нам на дачу". Это под Ригой, что-то вроде небольшого Дома творчества для сотрудников журнала "Дадзис".

"А это удобно?" - "Да, это удобно. Мы там сегодня празднуем день рождения одного нашего писателя, будут шашлыки". Мы поехали. Чудный фруктовый сад, в глубине - стол, скамейки, и, действительно, жарят шашлыки. Меня очень приветливо встретили, усадили. И как только Янис уходит за хлебом или за посудой, ко мне подсаживается кто-нибудь из женщин и начинает говорить: "Если бы вы знали, какой это изумительный человек!"

Я так давно не сидела в саду у костра, не общалась с такими людьми. Давно мне не было так хорошо. Янис подарил мне вечер, который унес меня далеко-далеко, в самые счастливые воспоминания. Я чувствовала, что и ему хорошо со мной, но я боялась ошибиться, боялась быть смешной в его глазах, держала дистанцию, чтобы можно было с достоинством отступить.

А через некоторое время он мне сделал предложение. И в декабре 79-го мы расписались.

Мне очень хорошо с Янисом, очень тепло, я чувствую себя защищенной и нужной ему. У меня такое чувство, что жизнь подарила мне большую-большую радость как награду за что-то. Но я боюсь радостей. За каждую радость мне приходится дорого платить. Наверно, я родилась под несчастливой звездой.

Недавно Саррочка Фабрикант отмечала свое 70-летие. Я не смогла поехать к ней в Москву, болела. Она мне потом написала. Пришли Моисей Беленький, Эльша, Маня Котлярова, еще немногие из тех, кто остался. Сарра пишет - было так грустно... Она пела песню "Мильнер" - о мельнике. Там припев:

"Колеса крутятся, годы бегут, и вместе с ними истаивает моя жизнь..." Как Моисей плакал! Как все плакали!

1990г.

                                                  

С.М.Левина-Кульнева на сцене  Иерусалимского клуба 1994г.

 

* Левина-Кульнева Сарра Михайловна окончила в 1941 г. студию при Государственном еврейском театре С. М. Михоэлса. Во время войны была с маленьким ребенком в эвакуации в Башкирии, а затем в Ташкенте. С лета 1943 г., вернувшись в Москву, стала вести студию занятия по художественному слову. С 1949 г. после закрытия студии подрабатывала шитьем. В ноябре 1950 г. арестована как "социально опасный элемент", получила 8 лет ссылки и была по этапу направлена в Красноярский край, в село Тасеево. В 1955 г. реабилитирована. С помощью К.И.Чуковского начала ставить детские спектакли: "Чипполино", "Доктор Айболит", организовывать концерты. В 60-70гг. вела культмассовую работу в Доме культуры профсоюзов в Риге. В настоящее время живёт в Израиле. 

** Впервые опубликовано в журнале «Звезда»  №12, 1991г. Переиздано в 2002г. 

***Анна Владимировна Масс окончила в 1961 году филологический факультет Московского университета, затем получила вторую специальность - геолога. Около 15 лет работала техником-геофизиком на Мангышлаке, в Калмыкии, в Забайкалье, в Хабаровском крае. Первая ее книга "Жестокое солнце" вышла в 1967 г. Перу писательницы принадлежат также книги "Разноцветные черепки", "Белое чудо", "Круговая лапта".

 

 

---

   

---

    
         

___Реклама___

---