(продолжение. Начало в № 40,
42)
Прибалтика - “запад” на востоке
Год с небольшим, проведенный мною в Одессе вне института, был для меня весьма продуктивным. Я адаптировался к иной, отличной от бакинской, обстановке, интеллектуально вырос, изменилось мое мировоззрение. Новые друзья были доброжелательно настроены ко мне. Алик Штейншлейгер нашел знакомого в комсомольской иерархии, который облегчил мне восстановление в комсомоле. Преодолев испытания Сциллы и Харибды – военкомата и райкома комсомола и получив трудовую характеристику, я выполнил условия восстановления и снова попал в институт. Там я обнаружил ту же давящую атмосферу зубрежки. Мне не дали стипендии, и я не особенно заботился о регулярном посещении занятий. Частенько я просыпался слишком поздно, чтобы попасть на первую лекцию, и вместо аудитории оказывался в бодежке. Приняв стакан или два вина, я уже благодушнее выдерживал схоластику научного коммунизма, но плохо следил за уравнениями теории электромагнитного поля, где из формулы 1 следовала формула 2, а исходя из известного положения, получалось выражение 3, что могло быть выражено также, как 4, и так до 20 номера, когда, наконец, преподаватель не спрашивал слушателей: "Что получилось?" Наиболее сообразительные угадывали, что получился закон Ома, но в дифференциальной форме. Постоянное присутствие моих бывших сокурсников, теперь обогнавших меня в ученье, наводило на меня полное уныние. С деньгами у меня было туго, и я устроился работать на полставки, что отнимало время. Английский я продолжал успешно изучать, а вот на основное образование у меня попросту не оставалось ни времени, ни желания. Пришлось мне кое-как "схимичить" со справками и взять академический отпуск. Наметился кризис. Тем временем у моей тети в Риге (той, что помогла мне появиться на свет Божий в Баку) скончался муж.. Они были бездетны, ей было тяжело одной. Я перебрался в Ригу.
В Риге я предоставил в Политехнический институт все документы за исключением характеристики (мне не хотелось, чтобы они знали о вынужденном перерыве в ученье), но в институте не хватало студентов (военной кафедры не было, и юношей забрали в армию), меня приняли условно. Я проучился с месяц, а потом меня услали вместе с группой в колхоз. Отслужив повинность, я вернулся и обнаружил, что обо мне навели справки и раскрыли мой секрет. Я снова оказался свободным. Оставалось повторить старую схему, т.е. поступить на работу, оттуда получить характеристику, а потом определиться на получение высшего образования. Кроме Рижского политехнического института, был Латвийский университет и филиалы Полиграфического института (Москва) и Ленинградского института железнодорожного транспорта и ничего более по технике. Мне показалось, что западная Рига имеет гораздо меньше возможностей в получении образования, чем областная Одесса (у меня повторялся трудный процесс вживания в новое общество, и, как следствие, я идеализировал прежнее место проживания). Теперь я вижу, что в Риге были созданы все условия для гармонического развития коренного населения. Учиться можно было в Университете, Медицинском институте, Консерватории, Академии художеств, причем два последних заведения давали образование только на местном (ныне "государственном") языке так же как и архитектурный факультет Политехнического института. Пролетарии умственного труда – инженеры – прибывали из Белоруссии и других регионов.
В дальнейшем у меня появились друзья в художественной среде, они мне раскрыли внутреннюю механику. В Академию принимают почти исключительно латышей, как и в Консерваторию. Даже в застойно-цензурные годы политика эта проводилась последовательно и имела официальное обоснование в создании национальной художественной школы. На долю остальных абитуриентов выпадают места от недобора главных претендентов или их провалов на письменных экзаменах (устные экзамены коренное население проходило без срывов – не оставалось документального подтверждения провала – можно было ставить "уд" всем). Но схема порой усложнялась, однажды в Академию попало сразу несколько грузинов. Иногда одновременно сдавали вступительные экзамены несколько детей уже существующих художников, в таком случае шансы остальных снижались до нуля независимо от этнической принадлежности.
В годы застоя Латвия была благословенным краем для национальных художников и музыкантов. Их творческие искания практически не сдерживались идеологическими рамками. В то время как их коллеги в славянских республиках Союза вынуждены были ограничивать себя примитивными шаблонами соцреализма латыши могли спокойно черпать вдохновение из последних номеров западных журналов по искусству или из записей наиболее модных поп-групп. Об оригинальности говорить не приходилось, а различие было налицо. Но в официальной сфере им приходилось расплачиваться словами за художественное свободомыслие. Искусствоведы в штатском от Старшего брата, видимо, ограничивались тем, что можно было подшить к делу, и мало обращали внимания на невыразимые словами копирования чуждых образцов. Таковы были прибалтийские правила игры. Со словами было строго. Как-то Владимир Фейертаг на очередном джазовом фестивале "Васарас ритми" со сцены ДК "Октобрис" вспомнил о знаменитом таллинском фестивале 1967 года, настолько удачном, что в дальнейшем таллинские фестивали пришлось совсем закрыть. В зале началась бурная овация, а заместительница директора ДК стала сокрушаться, что удачный каламбур можеть стать причиной закрытия и рижского фестиваля. Другая более поздняя история с выполнением правил игры также связана с "Васарас ритми". Эгил Страуме устроил на фестивале премьеру сюиты для двух фортепиано, струнного квартета и саксофона под названием "Че-че". Посвященные знали, что два "че" означали "Челленджер" с Чернобылем. Должно быть узнали об этом и непосвященные. Через пару месяцев состоялись дебаты в Юрмале между советскими и американскими гражданами. Прибыли также американские музыканты. В совместном официальном концерте участвовал и Страуме, а на неформальный джем сешн он не мог попасть. Составлявший список Леонид Нидбальский настаивал на участии выдающегося музыканта, но компетентный товарищ спросил: "Можете ли вы гарантировать, что Страуме будет только играть и не будет разговаривать с американцами?" Нидбальский затруднился дать такую гарантию. Несколько дней спустя в Москве Жанна Брагинская включила меня в список приглашенных на джем с теми же американцами. Я не спросил ее, дала ли она гарантию моего молчания, а потому без угрызений совести перекинулся несколькими словами с Гровером Вашингтоном.
Москва, 1986 г. С Гровером Вашингтоном и Жанной Брагинской (и он, и она уже ушли от нас).
Возвращаясь к моему получению высшего образования... Тетя работала в Рижском отделении Прибалтийской железной дороги, что решило вопрос в пользу ленинградского ВУЗа. Оставалось устроиться на работу, соответствующую специальности. По проводной и радиосвязи мест не было, и я попробовал податься в железнодорожную автоматику как в более массовую профессию. Электромеханик железнодорожной автоматики непосредственно обеспечивает безопасность движения, для чего должен иметь здоровье как для воинской службы. Мой военный билет был запятнан, и медкомиссия меня забраковала. Тетя пошла на прием к начальнику отдела кадров дороги, чтобы он направил меня на работу по специальности, но без жестких требований к здоровью. Товарищ Краснослободцев дал совет: "Если он такой больной, то почему специальность себе выбрал такую? Пошел бы учиться на экономиста!" Тогда я был взбешен тем, как этот Товарищ решает за меня, что мне делать и кем мне быть. Сейчас я думаю, что он невольно дал мне хороший совет. Послушай я его, и заработки мои теперь были бы больше, да и голова не была бы забита мыслями о том, как схемно решить какой-то узел, а складывал бы я цифру с цифрой и – все дела.
Заочное обучение оказалось не столь утомительным делом. Я быстро свел знакомства с собратьями по будущей специальности. Мы кооперировались в изготовлении контрольных и курсовых работ. Кое-что из пройденного в Одессе мне зачли, что-то пришлось учить вновь. После окончания третьего общеобразовательного курса обучение нужно было продолжать непосредственно в Ленинграде, высылая по почте выполненные работы и лично выезжая на экзаменационные сессии. Вот тогда я детально познакомился с "городом на Неве". Я купил путеводитель и, следуя его рекомендациям, проштудировал весь город. Я даже посетил музей художника Бродского, мало кому известный, хотя и расположенный рядом с Русским музеем. Оказалось, что и там есть что посмотреть. Должного внимания заслуживала колоссальных размеров студия, в которой "ютился" революционный художник. В этом заведении также экспонировалась личная коллекция Бродского в том числе картины Шагала и Альтмана. Все-таки наибольшее впечатление на меня произвели парки бывшего Царского села чему способствовали и сопутстсующие обстоятельства. Дело было осенью, когда листва частично подернулась желтизной, день был будничный и мы бродили по парку, было тепло, солнце временами проглядывало и по-новому освещало пейзаж. Позже я приехал туда летом в воскресенье. По парку топтались толпы, непрерывно подъезжали автобусы с экскурсантами. Народ метался в поисках пива и мороженого.
Приехав в Ригу я стал знакомиться с близлежащими достопримечательностями. Побывал я на экскурсии по пушкинским местам в Михайловском и Тригорском, а по пути – в Печерской Лавре. В тот раз я был со своими сотрудниками. Женщины задавали обычные вопросы экскурсоводам, а мужчины в меру пили. Запомнилось иное: пошлятина в виде столбиков с табличками с цитатами из Пушкина. Столбики эти расставили прямо в парке пушкинского имения. Оскверненная уцелевшая церковь служила "музеем" для фотографий пушкинских мест, разрушенных за войну и восстановленных в послевоенный период.
Еще одна экскурсия была в Паневежис. Программа состояла в посещении известного театра, в котором играл Банионис. Все шло по заведенному порядку. После посещения местного универмага мы попали на спектакль и видели самого Баниониса. Несмотря на некоторое ожирение, он изображал в немецкой пьесе солдата, вернувшегося домой после войны. Бедняга не находил себе места, он никому не был нужен. В отчаянии жирный солдат бросился в реку, но она (был и такой символический персонаж) вернула его назад со словами: "Я тебя выкакала обратно." Во всяком случае так объявила в наушники монотонным голосом переводчица. Возвращаясь домой поздней ночью, я размышлял, почему я не хожу в Риге в латышские театры. Там тоже есть "синхронный" перевод и актеры, известные по фильмам, где они обычно изображают иностранцев.
Как-то я побывал на корабле с настоящими иностранцами. Мне позвонил эстонский композитор Вальтер Оякяэр и сказал, что американская блюзовая певица Барбара Дейн прибывает в Ригу на "корабле мира" из Таллина. Вальтер объяснил, что она чрезвычайно интересная личность, ее даже Леонард Фезер упомянул в своей энциклопедии по джазу семидесятых годов. Суть дела была в том, что давая интервью в автомобиле Оякяэра, она забыла в нем свой фотоаппарат. Перебрав все варианты Оякяэр решил, что лучше всего будет передать аппарат с рейсовым судном в Хельсинки, куда позже направлялся "корабль мира", а там певица получит свою собственность в советском доме дружбы. Моя задача состояла в том, чтобы передать ей это сообщение. Я связался с латвийским обществом связей с заграницей и сравнительно легко (уже действовала перестройка) получил пригласительный билет на вечер дружбы. Барбара была очень рада и пригласила меня с женой вечером на корабль. Мы поколебались, но пошли больше потому, что я успел еще раз переговорить с Оякяэром и хотел сообщить новые подробности. Нам как-то удалось проскользнуть на трап, но внутри нас сразу же задержал пограничный пост. Офицер в форме с двумя солдатами проверял документы приглашенных. Поскольку бумажного приглашения не было, офицер обратился к заверенному списку приглашенных и там тоже ничего не нашел. "Так чего же вы хотите?" – спросил он. Вызванная персоналом певица стала просить пропустить своих гостей, и во избежание скандала нам предоставили такую возможность, предварительно забрав паспорта на стол поста. Поговорив о том, о сем, послушав ее сына-музыканта, живущего на Кубе, и получив в дар пластинку-сингл, две магнитофонные кассеты с ее записями и номер газеты, издаваемой на ее деньги мужем-троцкистом, мы отправились домой. На суше к нам подошли двое и со словами "таможенный контроль" препроводили в здание вокзала. После допроса: "Есть ли у вас заграничные деньги?", полуобыска, отняв газету (в одной из статей упоминался Ленин) и отдав звуковые материалы (проиграть было не на чем, и после нескольких телефонных звонков было решено их не конфисковывать) нас отпустили заполночь. Учинили "таможенный контроль" простые латышские служаки. Через два года им предстояло радоваться объявлению независимости Латвии от России, а пока они выполняли инструкции. Год спустя я увидел Барбару Дейн на "Осенних ритмах" в Ленинграде. Она меня не узнала.
Однажды я побывал в Ростове Великом. Случилось это во время второго грандиозного фестиваля "Джаз над Волгой" Яркий ансамбль ростовского Кремля открылся как грубо размалеванные строения лишенные содержания перестройками. Жалко было смотреть на церковь, раскрашенную в красный цвет, с заново прорубленными окнами, за которыми виднелись конторские столы. В трапезной монастыря были развешаны стандартные "фотодостижения" нашей родины – средство влияния на сознание иностранцев – основных постояльцев этого балаганного места отдыха. В одной из ниш трапезной был устроен небольшой санктуарий нового типа: под каким-то лозунгом на фоне красной материи бюст Ленина.
Запомнилось мне посещение Брестской крепости, куда я попал не в составе экскурсии, а чтобы убить время по возвращении в Союз из Польши. Мне не удалось достать билета на проходящий советский поезд и пришлось ехать с пересадкой в Бресте. До Бреста я добрался рано утром также советским поездом Легница-Брест (В Польше Легница известна как место сосредоточения советских войск. Аналогично из малоизвестного за пределами ГДР Вюнсдорфа ходил поезд с военными в Москву). Экспресс Берлин-Москва отправлялся во второй половине дня и оставалось либо продремать на вокзале после бессонной ночи, либо совершить незапланированную экскурсию. До крепости я дошел пешком и уже издалека увидел, как к ней непрерывно подъезжают автобусы с экскурсантами. Подойдя ближе я заметил, что все эти люди выскочив из автобуса тут же устремляются к шести киоскам неподалеку от входа в историческую святыню. Вблизи стало видно, что приезжий люд завлекают не дефицитом, а поделками из жести, картона, лоскута и других подручных материалов – тем, что называется "сувенирами". Один из киосков торговал музыкальной продукцией: записями на ленте, на кассетах, звуковыми открытками, нарезанными на слое целлофана, покрывающего брестские виды (вот он – потомок "музыки на костях"!) Так, у входа в крепость, защитники которой отрезанные от всего мира целый месяц оказывали сопротивление фашистским войскам, за 80 копеек (в середине семидесятых годов) можно было купить "Распутина" в исполнении группы "Бони М". Цензура выкинула "Распутина" из лицензионной пластинки группы, но доехав до Бреста можно было дополнить пластинку для комплекта звуковой открыткой.
Я прошел по крепости присоединяясь то к одной, то к другой группе (трехчасовой осмотр требовал слишком больших усилий от невыспавшегося человека). Ведущие кроме информации высказывали также несколько просьб-запретов: не фотографировать в неотведенных для этого местах (дословно: "так же как и перед Великой Отечественной Войной здесь проходит Государственная граница СССР"); не кидать монеты в вечный огонь, т.к. монеты плавятся и забивают газовые горелки. Мне вспомнились залежи монет в бассейнах Пискаревского кладбища. Не значит ли это, что тем людям хочется вернуться на место погребения на вечный покой?
Рижская джазовая
жизнь
В начале шестидесятых годов контрабасист Юрис Акис время от времени устраивал в Риге джазовые концерты. Тогда в непринужденной обстановке для нескольких десятков слушателей, заплативших 50 копеек за билет, выступал Вадим Вядро. Играл он самозабвенно и не обращал внимания на публику, закрывал глаза и мог пошарить в дырке на задней части брюк. Выступали в Риге Роман Кунсман, Юрий Вихарев, Константин Носов, Геннадий Гольштейн. Тогда я был агрессивен в доказательствах своей правоты и зашел за кулисы к Кунсману, чтобы объявить ему несогласие с "Царевной Индией" – мешаниной боповых аккордов с псевдоиндийскими звучаниями. В чем-то я был прав, поскольку, переехав в дальнейшем в Израиль, Кунсман ударился в коммерческий джаз-рок, т.е. играл всегда именно то, что любит публика. Остальные перечисленные ленинградские музыканты уже давно не активны в джазе: Вихарев иногда появляется как слушатель на концертах, он собирался организовать джазовый музей в Ленинграде, Носов умер в Болгарии, Гольштейн ушел в академическую музыку. Аркадий Петров передал записи Носова директору польской фирмы "Польджаз" Анджею Зарембскому, но Зарембского сменил Цабановский, а записи затерялись. Зато в Болгарии вышли две пластинки Носова с местными музыкантами и одна, посвященная его памяти. "Мелодия" выпустила наиболее художественно удачный диск составов Гольштейна/Носова "Время пришло" (Now's the Time – тема Паркера).
Акис устраивал также серии концертов, которые именовались фестивалями. Я на них не поспел, это происходило до 1965 года. Впоследствии мне рассказывали, что на один из фестивалей явился будущий "маэстро" Раймонд Паулс. Будучи в подпитии, он объявил, что сыграет импровизацию на любую заданную тему. Акис быстро нашелся и предложил Airmail Special. "Маэстро" не мог двигать пальцами с такой скоростью, но мысль у него работала все же достаточно быстро, он парировал предложение презрением к низкопоклонству и заявил, что как латвийский музыкант признает исключительно латышские народные темы, что дало ему возможность выбрать из предложений публики что-нибудь поспокойнее.
Популярным музыкантом на рижской джазовой сцене был Эйнар Райбайс. Он был симпатичным веснущатым парнем (внешность в чем-то оправдывала фамилию; "райбайс" по-латышски – рябой). После того как он перестал выступать я не сразу узнал, что он погиб при невыясненных обстоятельствах – труп нашли где-то в парадной. В дежурной серии статей о бездуховности молодежи в "Литературной газете" упоминался этот случай без указания его имени. На могиле Райбайса в день его рождения собираются музыканты, играют, а потом поминают его – мать покойного приносит угощение и питье. На одном из концертов я слушал "Рижский диксиленд": солист-трубач – Борис Коган, барабанщик – Леонид Нидбальский. Вскоре после этого концерта музыканты решили избавиться от Нидбальского в пользу Цинмана. Принести Леониду неприятную весть поручили молодому саксофонисту Борису Гаммеру. Нидбальский более не искушал судьбу на сцене, но неприязнь к Гаммеру и Цинману он сохранил надолго. Оба музыканта давно оставили наши рубежи. Перед отъездом Гаммер не смог дать свой прощальный концерт на "Ритмах лета". Хотя Борис не успел еще подать заявление в ОВИР, Нидбальский каким-то образом узнал о бориных намерениях и перекрыл ему путь на сцену. Вдогонку Борису появилось разносное интервью с ним в самиздатовском "Квадрате" Ефима Барбана. Ефим Семенович задал кое-какие наводящие вопросы простодушному Боре, уверенному как все музыканты, что та музыка, которую он играет, и есть самая лучшая. Получив от Гаммера нужные ответы Барбан присовокупил к интервью солидных размеров послесловие, где окончательно развенчивался ничего не подозревающий Гаммер. Он так и не прочитал ни интервью, ни послесловия, т.к., когда тот номер "Квадрата" вышел в свет, Боря уже был в Израиле.
Я немного знал Гаммера. Когда мы открыли "Объединение любителей джаза" при Рижском вагоностроительном заводе, Боря был единственным музыкантом, вступившим в него. Он действительно был уверен в своей исключительности и особо замысловатыми умозаключениями не блистал. Но музыкант не математик, у него работает другое полушарие мозга. Я как-то был у него на дому в комнате коммуналки в одном из домов, построенных архитектором-отцом Сергея Эйзенштейна. Снаружи была роскошная обваливающаяся лепка, внутри была комната на троих. Для Бори и его жены она служила только жильем, а для их ребенка она совмещала и ванную, и уборную. Добравшись до них после путаницы в многочисленных звонках на лестничной площадке я застал их за следующим занятием: мать купала мальчика, стоящего в корыте, а отец подставлял ему горшок и приказывал: "Писяй, когда папа говорит!"
В конце восьмидесятых годов Кларе прислали вырезку из воскресного приложения к Jerusalem Post. Из текста следовало, что Гаммера признали джазовым саксофонистом года в Израиле, что у него есть ученики. Цитировались его типичные высказывания, вроде того, что он сыграл с Чиком Кориа и находит последнего средним музыкантом. Когда в Израиль выехал Вячеслав Ганелин, Гаммер некоторое время играл в его ансамбле (вряд ли Барбан мог предвидеть такое). С Ганелиным играл и другой рижский музыкант Виктор Фонарев. В своем историческом очерке об израильском джазе Адам Барух писал, что в семидесятые годы в израильский джаз пришло второе дыхание в лице замечательных советских музыкантов. В 1991 году Барух выпустил компакт диск квинтета Гаммера, музыканты которого за одним исключением либо советские иммигранты, либо их дети.
После неудачи в "Рижском диксиленде" Нидбальский решил заняться организацией джазовой жизни, для чего нужно было потеснить предыдущего организатора – Акиса. Способ нашелся. Акис организовал поездку на легендарный фестиваль "Таллин 67" и среди прочего собрал дополнительные рубли в фонд организаторов фестиваля на непредвиденные расходы. Нидбальский сочинил бумагу, которая стоила больших неприятностей Акису и отбила у него желание далее заниматься этими делами. Акис перешел в менее престижную, но более доходную область. Он стал разводить и продавать розы, а вместо джаза играть ресторанную музычку. "Розовые" доходы в дальнейшем дали возможность прекратить терзание контрабаса в угоду пьяным завсегдатаям злачных мест и купить дом в латвийском городке Кулдиге. Подгадил донос и одному из организаторов таллинского фестиваля Грудину. Тот в результате всех перипетий оставил Таллин и теперь живет в Виннице. Но похоже Винница его не устраивает, поскольку в последнее время он просил меня присылать объявления из латвийских газет об эмиграции и работе за рубежом, а однажды осведомился нет ли у меня адреса Василия Аксенова.
Коллекционер
грампластинок
В 1969 году я закончил затянувшееся обучение в ВУЗе. Помню чувство недоумения, которое охватило меня вскоре после защиты диплома. Упала висевшая на шее гиря, не нужно было более думать о контрольных работах, курсовых проектах, зачетах и экзаменах и беспокоиться, что я не поспеваю в срок в том или ином испытании. Но вместе с тем исчезла и мотивация. Раньше я думал: "Вот сдам курсовой, а может по окончании института, и тогда..." "Тогда" наступило, а с ним какая-то растерянность. Став свободным от обучения, я мог посвятить больше времени джазу. По-прежнему я посещал немногочисленные концерты и стал пытаться их описывать в самодельных репортажах, которые посылал в разные издания. Печатал меня в основном польский журнал "Джаз" (первая публикация в 1967 году). Jazz Forum тогда еще не родился.
Публикация в журнале "Джаз" (клик увеличивает рисунок)
Другим направлением моей деятельности стало коллекционирование грамзаписей. Мои первые шаги на пути собирательства включали многие радостные мгновения, когда желанный джазовый диск попадал мне в руки. Вначале я купил первый выпуск серии "Польский джаз" – "Варшавские стомперсы", потом к ним добавились две пластинки хроники "Джаз джембори 64", далее я перекупил у барабанщика Гунара Гайлитиса недоставшуюся мне в магазине запись югославского "Бледского фестиваля" (до этого я тщетно пытался приобрести ее в магазинах, приводя названием пластинки в некоторое замешательство продавщиц). Потом добавились еще три пластинки из серии "Польский джаз" (вначале так и планировалось выпустить четыре пластинки, но потом серия расцвела, чтобы в дальнейшем зачахнуть, будучи забитой буйным ростом фирмы "Польджаз". Через год появились первые советские джазовые "гиганты": "Джаз 65", потом "Джаз 66", "Джаз 67", на чем развитие застопорилось. Застой наконец-то остановил инерцию оттепели. Прекратились фестивали, не стало и пластинок. Видя, что торговля не может обеспечить моих запросов, я сделал ставку на международный обмен. У меня уже было несколько американских пластинок. Я стал писать в журналы соцстран просьбы напечатать мое объявление об обмене. Кое-где меня пропечатали, и дело сдвинулось с мертвой точки.
Я вступил в ряды коллекционеров-обменщиков с опозданием в несколько лет, после того как стартовали пионеры этого дела. Западных потенциальных обменщиков не так уж много, и кто раньше поместил свое объявление в каком-либо западном журнале, тот и собрал основное количество партнеров. По-видимому одновременно со мной включилась основная масса коллекционеров. Контролирующие органы отметили рост поступления граммофонной продукции в СССР и вскоре перевели ее из предметов культуры в обычный товар, соответственно обложив пошлиной (за свои первые американские пластинки я ничего не платил). По новым указаниям за каждый диск если их было больше одного полагалась пятирублевая мзда. Даже если пересылались пластинки бывшие в употреблении, или приходил двойной альбом (в последнем случае это обходилось в 10 рублей) – у чиновников не было времени разбираться в тонкостях. Продукцию из "нашего лагеря" они обычно пропускали беспошлинно, но время от времени преподносили сюрприз и "опошляли" "демократов"(как на жаргоне коллекционеров называли пластинки соцстран). Это обычно происходило в периоды особой лютости таможенников – в конце квартала или года. Похоже, и у них происходила борьба за план! Как-то я затеял переписку с вильнюсской таможней, но мои доводы не действовали, таможенники ссылались на пункт о том, что "выпускаются беспошлинно сувенирно-подарочные предметы". Я обратился за разъяснениями в журнал "Человек и закон". В журнале занимались другими законами и даже не знали ведомства, обиравшего таких как я. Они направили мое письмо в Министерство связи, откуда его дослали по назначению в Министерство внешней торговли. Советник, кажется, второй степени министерства разъяснил мне, что я уже получил ответ из Вильнюса. Я написал советнику о несоответствии пяти рублей пошлины тогдашней трехрублевой магазинной цене "демократа". Советник снова ответил (на письма трудящихся положено отвечать), что я получал разъяснения дважды и что дальнейшая переписка не имеет смысла. Я и сам давно понял насчет смысла, продолжая кампанию исключительно из упрямства, давно отказавшись от получения посылки. Она вернулась назад, мой партнер вновь выслал мне эти пластинки, и я их беспошлинно получил.
Пошлина на пластинки, поднявшаяся с нулевой отметки на уровень пяти рублей, затем закономерно удвоилась, но тем не менее (победа нового мышления) была все же отменена. Зато таможенники отыгрались на аудио и видео кассетах, которые теперь можно получать из-за границы, но уплатив поштучную пошлину. Должно быть это плата за прослушивание/просматривание кассет, которым занимается наша таможенная служба.
До наступления полной разрухи начала девяностых годов на социалистическом "рынке" действовали свои экономические законы. Повышения цен неожиданно давали результат обратный поставленным заданиям о неуклонном росте. Рост цен на советские пластинки привел к падению спроса. Мне было забавно наблюдать как очередная пластинка Раймонда Паулса (он работал как машина, выдавая по диску, а то и по два, в год) не вызвала особого оживления в торговле. Раньше их всегда сопровождал небольшой бум, т.к. для латышей его песенки не просто очередные шлягеры, а утверждение национальной культуры. И вот паулсовские выпуски пошли в уценку.
Постепенно я стал набирать партнеров по обменам в западных странах. Приходят разные предложения иногда невыполнимые – коммерческие: или из расчета пяти-шести советских пластинок за одну западную, заказы на одни и те же пластинки в десятках экземпляров (обычно записи западных поп-идолов, попавших на советский винил, которые в дальнейшем сбываются рядовым западным коллекционерам). Наиболее шумный успех выпал на долю пластинки Маккартни "Снова в СССР", выпущенной только у нас в стране. Вначале антикварные цены на нее достигли двухсот долларов за штуку, но потом советские туристы, уже получившие возможность выезжать на Запад, опомнились и стали вывозить эту запись в немыслимых количествах. Цена резко упала, у неудачливых советских кандидатов в бизнесмены в пластиночных магазинах ее не брали даже на обмен. Коммерческий обмен не только невыгоден, но и не может происходить более или менее длительное время, т.к. нужны только редкие записи, а не все подряд. То просят пластинки таллинского фестиваля 1967 года с Чарлзом Ллойдом (кроме Ллойда записаны советские музыканты, впоследствии эмигрировавшие, поэтому она более не переиздавалась). Или нужна "Эстрадная орбита" с Элвисом Пресли, но она давно исчезла и из уценки. Остается не связываться с бизнесменами, а уповать на коллекционеров-эксцентриков (нормальные любители музыки вполне могут удовлетвориться тем, что доступно на Западе).
Вступая в обменные отношения знакомишься с разными личностями. Кроме уже упомянутых коммерсантов, норовящих прозаически всучить советскому меломану что-то уцененное, другая безнадежная категория – музыканты. Они отличаются непостоянством характера и "относительностью" в выполнении обещаний. Познакомившись с западным музыкантом на гастролях в СССР не стоит ждать от него посылок с пластинками. Чтобы методично искать, покупать, отправлять, получать, писать и т.д. нужно обладать особым складом характера, т.е. быть коллекционером. Иногда попадается не партнер, а меценат, помогающий и не просящий ничего взамен. Положение получающего дары сродни состоянию голодного попрошайки. Духовность голода не меняет положения в принципе. Мой личный опыт общения с известным в Союзе другом советского джаза был не из приятных. Леонид (Леша) Фейгин выехал в свое время в Израиль, но оказался в Англии, где под псевдонимом Алексея Леонидова поднял факел нового джаза на русской программе Би Би Си, а почти под подлинным именем Лео Фейгина открыл фирму грамзаписи Leo Records. В своей фанатической убежденности, что именно советские джазовые музыканты принесут миру истинно новые идеи и вообще спасут джаз от опошления, он очень много сделал для того, чтобы на Западе стали известны трио Ганелина, Анатолий Вапиров, Сергей Курехин, сибирские музыканты. Поддерживая адептов нового джаза в СССР, он высылал им пластинки своей фирмы, на этот раз под именем Л. Гейф. Количество пластинок этой небольшой фирмы, попавших в Союз достаточно велико, потому цены на них у коллекционеров невысоки. Я в число опекаемых не попал, хотя смоленский самородок Александр Петроченков предлагал мне самому написать просьбу, чтобы получить свою справедливую долю (Саша – мастер писать обширные письма на машинке без всяких помарок, что выдает предварительное сочинение и последующую перепечатку. Алексей Баташев собрал полученную корреспонденцию и поместил ее в "Квадрат" под заголовком "Дорогой Алексей Николаевич").
Я все же ненадолго попал в число клиентов Фейгина. Меценат советских джазменов (не коллекционеров) Ханс Кумпф несколько раз приезжал в Союз и записал с ними три совместные пластинки. Это давало им некоторый шанс проникновения в западное музыкальное сознание. Последняя его запись, сделанная в Прибалтике вышла на Leo Records. Он-то и сказал Фейгину, что есть в Риге хороший человек, интересующийся новым джазом. Фейгин выслал мне две пластинки. Я обрадовался, но следуя своему правилу хотя бы формально не быть иждивенцем немедленно послал ему свою посылку c двумя довольно редкими записями – рижского и ташкентского заводов и, одновременно, письмо с вопросом о том, что ему нужно. Фейгин попросил "Семпличе" Ганелина. Я тут же выслал и эту пластинку. Тем временем дошла моя первая посылка, а в ней вместо ожидаемого "Семпличе" совсем иное. Фейгин гневно описал мне свои мытарства, как он вынужден был уплатить пошлину, истратив деньги, на которые смог бы в магазине купить прекрасные западные альбомы, но что еще хуже – потерял не только деньги, но и время – два часа, чтобы добраться до почтового отделения и обратно домой, в результате чего его мучения были вознаграждены двумя "бывшими в употреблении пыльными и грязными пластинками". В чем-то он был прав, ташкентские диски могут свести с ума нормального западного меломана, но уж не бывшего советского. Фейгин назвал мои усилия придерживаться принципа взаимности медвежьей услугой и навсегда лишил меня своей благосклонности (от получения "Семпличе" он отказался). Спустя несколько лет на Jazz Jamboree в Варшаве появился Фейгин (должны были выступить Чекасин с Тарасовым, музыку которых он выпускал). Я решил, что нужно познакомиться лично, подошел и представился. Что сделал бы нормальный человек, у которого однажды уже отняли два часа драгоценного времени? Наверное сказал бы: "Рад с вами познакомиться, но я очень занят." Но Фейгин подробно изложил все детали того случая и свои соображения почему он считает, что лучше один раз грубо сказать правду, чем потом причинить неудобства и себе, и поучаемому ближнему; он поведал, что очень и очень занят, что у него нет времени на переписку, что он получает в день по пятьдесят писем и многое другое. "Нет братец," – подумал я, – "тебя задело то, что тот нищий, одаренный тобой, возомнил и захотел отдать свой долг дарующему бесплатно". Я дополнительно спросил, почему он решил, что "Восточная сюита" (пластинка пианиста Гоцкозика, котоpая вышла небольшим тиражом в Ташкенте и не переиздавалась потом, т.к. Гоцкозик вскоре эмигрировал) была в употреблении. "У меня уже была эта пластинка" – таков был его ответ.
Легче поддерживать отношения с теми, кто находится в сходном с нами положении. До революций в восточноевропейских странах я вел интенсивные обмены внутри нашего "лагеря, но поворот к капитализму резко ухудшил финансовые возможности людей и в то же время дал им возможность приобретать хотя и по высоким ценам, но настоящую продукцию. Советские пластинки низкого качества потеряли свою привлекательность.
Был все-таки и у меня по-настоящему щедрый покровитель – Вольдемар фон Кипарски из Карлсруэ, ФРГ. Вольдемар, балтийский немец, рожденный в Риге. Просматривая "Джаз Подиум", он обнаружил мое объявление и взял на заметку, что кто-то интересуется джазом на его далекой родине. Когда после сорокатрехлетнего отсутствия он решил посетить Ригу, мой адрес был с ним. Он хотел позвонить мне (почему-то он был уверен, что у меня есть телефон), но к его удивлению, в будке автомата отсутствовала телефонная книга. Он зашел на почту, но и там на удивление телефонной книги не оказалось. На помощь пришла девушка-оператор. Она позвонила по 09, узнала мой номер, набрала его и подала трубку Вольдемару. Так мы и познакомились. Он мне помогал по-возможности и в отличие от других "благодетелей" присылал не то, что уценено, списано или получено для рецензирования, включения в дискографию или как экземпляр участника создания пластинки (музыканта, автора аннотации, фотографа и т.п.), а именно то, что я просил у него. Я посылал ему доступные мне записи западных музыкантов на дисках соцлагеря совместно с местными талантами, а также пластинки советских гитаристов (Вольдемар был гитаристом-любителем). Вряд ли он часто прослушивал эти пластинки, но я высылал их, чтобы хотя бы символически не выглядеть должником.
Пребывание Вольдемара в Риге принесло ему немало открытий по части нашего быта. Он посетил квартиру, в которой когда-то жил. Мне он сказал об этом: "Вы знаете, там живет более чем одна семья!" Засидевшись у меня до одиннадцати вечера, он сказал, что ему необходимо вернуться в гостиницу. Я стал уговаривать его посидеть подольше, но дисциплинированный немец должен был выполнить указания гостиничного персонала. Я повел его на троллейбусную остановку, а он спросил по пути: "Когда отходит троллейбус?" (в Германии на остановках имеется расписание городского транспорта). Он надеялся найти могилу своего отца, но, к сожалению, на том кладбище к тому времени уже лет пятнадцать как начали устраивать парк (есть у нас такая традиция. Мне знаком каунасский парк такого рода. В Баку Нагорный парк имени Кирова также разбит на костях). Когда мы ехали на кладбище, он порывался вернуть мне деньги, истраченные на проездные билеты. Я отказался и объяснил, что у нас это не принято.
