Голос его души
Памяти Александра
Алона
На чёрном фоне обложки – взлетевшая вверх, голубая как небо, волна. Кажется, ещё секунда и она опадёт вниз, вернётся в глубину волн, сольётся с ними. Но она застыла в своём движении. Так лава, вырвавшись из земли, замирает где-то на полпути, застывая навеки. Так порою и человек уходит из жизни на взлёте, на гребне волны…
Саша Алон
О Саше Алоне, авторе книги «Голос», я узнала через два дня после его гибели. Он был известным в Израиле бардом, исполнителем авторских песен под гитару и, не случись того, что случилось, я бы обязательно познакомилась с ним, как познакомилась до этого с его другом, поэтом, талантливым исполнителем своих песен Юрием Портным. В тот давний февральский день он и позвонил мне на «Кол Исраэль». Голос его срывался. Я с первых мгновений почувствовала, что случилось что-то непоправимое. «У меня погиб друг. Я хочу рассказать о нём».
За окном туча нависла
давящей тенью, и казалось, что в студии, несмотря на яркое освещение, темно, как
за окном. Отец, жена Саши Жанна и Юрий сидели рядом. Их связывали горе, любовь,
воспоминания.
«Выбор ясен и прост/ Если
выбора нет/», – писал Александр Алон в стихотворении, посвящённом войне. Солдат
Израильской армии, пройдя Войну Судного дня и Ливанскую войну, он был не раз
тяжело ранен, но остался жив. На этот раз тоже была война. Война… без войны. Всё
произошло в жилом квартале Нью-Йорка, в доме, где собрались послушать его
песни. Как всегда в предвкушении встречи с ним, царила атмосфера радости и тепла.
Всё изменилось в течение считанных минут: в дом ворвались вооружённые
грабители. И вот уже все собравшиеся лежат на полу со связанными руками, боясь
пошевелиться, чтобы тут же не получить пулю в затылок. Саша мог так же, как и
они, подчиниться приказу и лёжа на полу со связанными руками, переждать, пока грабители
покинут дом. Мог бы… Но тогда он не был бы Сашей Алоном… Он принял смерть, не
изменяя себе: остался солдатом, защищая честь и достоинство людей. Раненный выскочил
из дома вслед за бандитами, они ударили его ножом в сердце.
Писатель, поэт много раз
переживает смерть, умирая вместе с теми, о ком пишет. Он писал о войне и о
павших солдатах. На этот раз по какому-то мистическому совпадению написанное им
оказалось о нём самом. Ему исполнилось 32 года.
За два часа до смерти Александр Алон отнёс в газету «Новое русское слово» стихотворение. Оно называлось «Голос». В нём были почти пророческие строки:
Его достал укол короткой боли этой,
Наряд ему прядёт небесная родня…
Один из нас ушёл и сколько ты не сетуй,
Погреться не придёт у вечного огня…
...........................................................
Один из нас ушёл, и нет его на свете,
Но голос – не убит,
Но голос – это я!
Книга так и названа «Голос». Её подготовил к изданию отец Саши, который не увидел книгу вышедшей в свет[1]. Он умер внезапно вскоре после гибели сына. Но тогда, когда мы встретились в студии, Юлий Алон принёс листочки из тетрадки в клеточку со стихами Саши, кассету с его песнями, названную «Реки, текущие вспять». По-видимому, Саша готовил её к записи в студии. И единственную, уже записанную им кассету «Эхо войны». Соответственно теме песен была подобрана фотография: Саша в военной форме у джипа.
Он молод. У него мягкие черты лица, задумчивый взгляд, что-то совсем мальчишеское во всём его облике, и только военная форма говорит о том, что он солдат.
Солдатская форма… Ещё совсем недавно, зелёными новичками, они с другом шутливо относили её к вечнозелёным: как окружающая их, никогда неумирающая зелень. Может быть, потому что каждое поколение израильских мальчиков вновь надевает её, и она всегда остаётся молодой?.. Но на его глазах друг смертельно ранен. И солдатская форма теряет краски: теперь она подобна опавшим осенним листьям, лишённым соков земли: «Как мгновенно оно/ Невозможное вдруг увяданье/ Порыжевших от крови,/ Линялых защитных рубах»/. Словно художник одним лишь штрихом – изменившимся цветом солдатской рубахи, – передаёт он угасание жизни.
Стихотворение «Песня о
танкистах» Саша написал после танкового боя, в котором погиб его друг.
Всё, что было давно,
Что начертано было обоим,
Умирающий друг, покидая,
Уносит с собой…
Потеряв Сашу, ту же боль испытывал Юрий Портной. Моя встреча с ним незадолго до гибели Саши, помогла понять глубину их дружбы, духовную общность, верность друг другу. Обо всём этом Юрий рассказывал, пытаясь скрыть подступавшие слёзы за долгими паузами. А я вспоминала своё впечатление от песни «Эль мале рахамим[2], после которой и познакомилась с ним. Он сам написал слова, музыку и сам исполнял её. Прошёл пик Ливанской войны, с надгробными молитвами военных раввинов… И вдруг эта молитва будто ворвалась в зал. «Эль мале рахамим» – звучало в притихшем зале, как звучало над могилами павших: «Эль мале рахамим…».
Юрий писал свои стихи только на иврите. Он любил иврит ТАНАХа, и этот источник питал его творчество своей родниковой глубиной. Саша перевёл стихотворение на русский язык: «Эль мале рахамим,/ Бог Всесильный! Вновь под небесами Твоими/ Клубится дым// И там, по земле, что под ними/ Струится кровь…»
Готовя к изданию книгу стихов
сына, Юлий Алон включил и переведенные Сашей стихи Юрия Портного.
«Ливанская война, – сказал мне Юрий, – была сильным переживанием. Песни начали писаться ещё в то время, когда всё казалось розовым. Я не знаю, отчего это было розовым от надежды или от крови. Мне кажется, что это было розовым больше от крови». Те же слова мог бы сказать мне и Саша, но он сказал их в своих стихах о войне:
А над берегом чаек крикливые стаи,
И весенние запахи льются с полей,
Но мы помним потоки грохочущей стали;
Им навстречу вчерашние мальчики встали
И границы окрасили кровью своей.
У войны Александра Алона свой цвет. Он видит красоту окружающей его природы, из её красок черпает свои сравнения, и они ещё ярче оттеняют контраст между жизнью и смертью.
В смеси красок в осеннем лесу
Загорелось оранжево-лисье…
И гляжу я, как падают листья,
И помочь им ничем не могу.
Как мне их удержать на весу?
Как опорою стать и спасеньем
В беззащитном моём и осеннем
Истекающем кровью лесу?
«Осенняя песня»
Краски осени возвращают память о войне: «Смерть опять размалёвана красным./ Эта осень – совсем, как война»./ И вновь, уже в другом стихотворении: «Гибнут листья, опавшие в осень,/ Чтобы лес возродился опять»./
Как порой неожиданно проявляется талант… Отчего вдруг просыпается в тебе желание вывести первую строчку? До Израиля Александр Алон не писал стихи – исполнял под гитару песни Высоцкого, Галича…
Ему было неполных восемнадцать, когда оставив факультет кибернетики, расставшись с родителями, на гребне алии семидесятых он репатриировался в Израиль. В первом письме родителям в Москву он писал: «Я доволен, что поступил согласно убеждениям и не испугался, и довёл борьбу до конца и выиграл!»
Какие чувства потрясли его, когда он написал «Песню о танкистах» или «Небо Судного дня» или «Красный день поднимался в росе…»? Какой бой был для него первым? И какое стихотворение родилось первым? Может быть, тот бой, в котором он – «в атакующей первой волне» или тот, в котором на его глазах погибает друг? Нам уже не дано знать…
Танки те, что дошли,
В темноте заглушают моторы,
Ну а те, что горят,
Освещают за нами подъём…
Мы не все поднялись.
Это значит, расскажет не каждый,
Каково на войне
Атакующей первой волне…
Как скупы слова, но ты словно видишь и эту ночь после боя, и горящие танки, которые, даже выйдя из строя, остаются в строю… И кажется, что каждое стихотворение рождалось после боя и каждый бой был первым.
Так Антуан Сент-Экзюпери сохранял свежесть чувств в описании каждого своего полёта…
Однажды в интервью он
сказал о себе: «Меня всегда тянуло к сильным ощущениям. Я всегда жил на пределе
своих возможностей». Да, он жил удивительно полно, без оглядки, будто волна подхватила
и вознесла на гребень… Объездил весь мир, побывал в Европе, Америке, Мексике, на
Дальнем Востоке, Австралии, Новой Зеландии, Индии, Африке... Рассказал об этом
в путевых заметках. Ярких, запоминающихся. Читатели с нетерпением ждали их
появления в журнале «Круг». Но вернувшись к ним сегодня, я «ищу» в них Сашу,
его восприятие увиденного, мысли, рожденные встречами в пути. Австралия произвела
на него впечатление пустыни. Именно там, проделав до этого огромный путь, он
впервые испытал полное одиночество. Одиночество среди людей. Общение с ними
оставляло в нём чувство пустоты, неутолённой жажды: «Пустыня – в людях <…>
В толпе "пустых "душ, ты всё равно, что в пустыне».
Встретив молодых ребят из Европы
в хижине на краю пустыни, он спрашивает, давно ли они здесь. И слышит ответ: «Постоянно».
Он растерян: «Надолго ли вы здесь?» – «Пока не надоест». Нет, он явно не мог
понять их, поселившихся где-то на краю света, оставив свой дом, свою страну, не
испытывая при этом ни чувства тоски, ни беспокойства…
«А наши
путешественники, все, как один, в каждой незнакомой дыре ищут, прежде всего,
газетный киоск, а в газете пишут, как там поживает Ближний Восток и что там
новенького в Израиле. Я подумал, как это всё по-разному у них и у нас, но
нисколько не позавидовал. Наоборот. Крепко нас держит страна Израиль, везде
достаёт. И хорошо, так нам и надо».
Он любил дороги...
В безветрии лунном просторно легли,
Подобные струнам, дороги земли.
И если проснуться, покинуть уют,
Прийти и коснуться – дороги поют!
Томимому жаждой – живая струна…
Свой голос у
каждой и повесть своя.
Я слушал и верил, себя не берёг,
Я столько отмерил весёлых дорог…
Есть какая-то мальчишеская удаль в этом «себя не берёг». В стихотворении «Маме» вновь та же мысль: «Нет, я не дорожил своею головою,/ Нет, я не избегал смертельного огня./ И если я спасён – то лишь твоей любовью:/ Я знаю, это ты молилась за меня».
Забегая вперёд, скажу:
Саша погиб вскоре после смерти матери. Теперь некому было за него молиться и
уберечь от того, что он называл «своей судьбой мятежной».
Порою мне кажется, что в нём жило предчувствие ранней смерти. Может быть, потому что он часто видел её? Но израильская молодёжь мужает в войнах, лицом к лицу сталкиваясь со смертью. В своих стихах иногда серьёзно, иногда шутливо он слишком часто приближался к той «Завесе», от которой человек мысленно старается отдалиться, даже в последние минуты жизни…
На Ливанскую войну Саша пошёл
добровольно. Его не призвали, по-видимому, до этого он был тяжело ранен. Выбрал
самое трудное – сопровождать колонны, входящие в Ливан. «Это значит, что весь
динамит и все пули, которые враг выпускал по колоннам, направлены в сторону
конвоя. Это значит, на открытом джипе
принимать весь огонь на себя», – объяснил мне Юрий Портной.
В Александре Алоне жило обострённое чувство долга, и потому с такой болью воспринимает он гибель товарищей и свою беспомощность: «И когда этот бой отшумел,/ Отдаваясь печалям и болям,/ Я прошёл окровавленным полем/ И помочь никому не сумел»./
…Ему уже давно не восемнадцать. В стихах – он глубокая зрелая личность. И то, что на первый взгляд может показаться мальчишеской удалью, – думается, совсем другое. Вот он воображает себя перед Высшим судом, который просит отчёт о его земной жизни: её сути, чистоте, целостности… И на вопрос: «Что было жизнью минувшей твоей?», Александр отвечает:
Стихо-сраженье,
Стихо-служенье,
Стихо-сложенье.
В этом он видел своё жизненное предназначение: всё испытать, всё пройти, всё прочувствовать, чтобы «напитать» свою лиру не выдуманным чувством, а истинным переживанием. «Я люблю не опасности. Я знаю, что я люблю. Люблю жизнь», – написал о себе Сент-Экзюпери.
В одном из интервью его спросили: «Вы пытались задуматься, что, в общем, нам до Израиля? Почему после всех путешествий мы чувствуем себя здесь дома?» Он ответил: «Про себя могу сказать, потому что в любом другом месте ощущаю себя чужим».
В «Песне о Иерусалиме» Алон
написал: «Камень этот зимой сыр,/ Но не тронут зато льдом./ И на весь ледяной
мир/ Только здесь у меня дом».
Но у него нет иллюзий. Он далеко не всё принимает в Израиле. Оказавшись в стране за полтора года до войны Судного дня, Александр Алон закончил мореходное училище, став морским офицером. Войну Судного дня встретил на флоте. Прошёл её, став свидетелем многих потерь и бурь, потрясших израильское общество. И только «…общность страдания и слёз, общность отчаяния и радости Исхода проникает сквозь глухую стену недоверия, подозрительности, злобы, взаимных упрёков, ненависти и сближает <…> священной целью – возродить Родину, землю Израиля». (Из письма другу).
Израиль – его дом. И потому такой болью пронизаны строки стихотворения «Дом».
Нынче в доме у нас растяжение жил,
Истощение сил, исступление жал!
Правы те, кто до этого дня не дожил,
Правы те, кто из этого дома бежал.
................................................................
Продирая глаза, прозревая с трудом,
Приподнялся столетний, трясущийся дед
И кричит: «Что же вы разрушаете дом?
Где ж укроетесь вы от ненастий и бед?
Снова по миру вам, бесприютным, идти,
Где не видно пути, где шаром покати,
Где седая зима холодна и нема,
Замерзать и стучаться в чужие дома?»
Тому, кто пережил разрушение Гуш-Катифа, не трудно понять, какие события вызвали это душевное состояние, не трудно представить, что испытал Александр Алон, видя как с корнем вырывали прижившиеся на Синае еврейские поселения, как под натиском бульдозеров падали дома Ямита, и белый город у моря тонул в пыли разрушения, и казалось, что сама земля, словно живое существо, стонет от боли.
Эту землю он уже ощущал своей: «Долго я брёл/ В горькой пыли,/ Что я обрёл/ Кроме земли?»
Прошло время первого восторженненного восприятия, о котором, едва ступив на землю Израиля, он писал другу в Москву, но истинное ощущение близости к земле придёт позже. Оно должно было созреть. «Эта близость рождалась, и зрела, и крепла,/ И росла, собираясь у горла в комок/». Последние слова: «у горла в комок» – почти физически передают силу его чувства. Окружающий мир Александр Алон воспринимал глазами поэта и солдата. Военная лирика – лучшее из написанного им: «Я буду петь сегодня о войне/ Я буду петь, о чём иные плачут».
Часто, очень часто он называет свои стихи песнями. И хотя пишет, что гитару променял на лиру, продолжал петь. Не мог не петь. В песне он выражал себя. Свою страстную, мятущуюся, «томимую жаждой вершин» душу. Его «Песня о Иерусалиме! подобна молитве: «У Господних упав ног/ Об одном я мою днесь/ Коль оставит меня Бог/ Пусть оставит меня здесь/ И до самого дна лет/ Донесётся тогда весть/ Ничего, что меня нет/ Если он у меня есть».
В «Песне Исхода» он словно вновь переживает те мгновенья, когда ощущал живое дыхание земли, её иссушённое пожаром войны тело. Он защищал её и, прижавшись к ней во время боя, сам искал у неё защиты. То была высшая близость, которую когда-то испытал наш праотец Яаков, уснув на земле, с камнем в изголовье.
Ты лежал и вздыхал раскалённую землю,
Эту горькую землю Голанских высот.
Эту горькую землю в прогалинах сизых,
В грудах стреляных гильз и в обломках камней…
…………………………………………………….
Вот на этом холме, под расколотой елью,
У скрещенья дорог, в этот час, в этот бой
Ты едва понимал, что становишься ею.
И она навсегда становилась тобой.
Всматриваюсь в одну из последних фотографий Александра Алона. Как же он изменился… На той, первой, в солдатской форме, он просто красивый юноша, с мягкими и нежными чертами лица, чуть смущённой улыбкой. На этой, по-видимому, одной из последних, черты лица резче, взгляд неулыбчив, сосредоточен, Он много прошёл. Многое пережил. «Мне это не привиделось во сне/ Тогда нас всех не баловали снами». Потерял мать, с которой его связывала духовная близость. Но одно в нём осталось неизменным: неуспокоенность души. Разве не ею продиктованы эти строки?..
Всё так же неведом, всё той же мечтою ведом,
Я снова с рассветом на склоне от снега седом,
Где в том лишь и доблесть, что только вперёд и не вспять –
Я к штурму готовлюсь и всё начинаю опять…
…Он словно слышал зов своей Вершины. Порой она кажется ему недосягаемой, но он продолжает путь. И читая его «Песни о Вершинах», я невольно думаю, что Александр Алон предвосхитил свою судьбу и достиг ту Высоту, к которой был устремлён всю жизнь.
Где высь грозовая в глубинах таит доброту,
Где, жизнь отдавая, я что-то взамен обрету.
В паденье жестоком, кончине своей вопреки,
Я стану истоком глубокой и вечной реки…
У каждого из нас свой путь познания мира, своя дорога мужания. Он был верен той, что диктовал Голос его души.
Примечания
[1] Книгу выпустила в свет жена Юлия Алона - Белла Алон.
[2] Эль мале рахамим (ивр.) – Бог милостивый. Из молитвы «Каддиш скорбящих»
Всего понравилось:0
Всего посещений: 4282
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2013/Zametki/Nomer6/Alon1.php - to PDF file
Комментарии:
София
Шверин, Германия - at 2013-07-21 12:21:59 EDT
Как это горько-узнать, что такой талантливый, мужественный,верный сын Израиля так рано ушёл из жизни!
С болью в душе читала я прекрасно написанное Леей Алон эссе, вспоминая судьбы тех еврейских поэтов, совсем ещё юных, погибших в 1941-1945 г.г. Спасибо!
Лина Городецкая
Хайфа, Израиль - at 2013-06-16 14:26:19 EDT
Как больно осозновать,что молодыми покидают Мир такие преданные и талантливые люди, как Александр Алон.Не успев многое, не реализовав свой потенциал. Светлая память Саше Алону... Спасибо, Лея, за рассказ о нем.
Эстер Пастернак
Ариэль, - at 2013-06-16 12:25:06 EDT
"Выбор ясен…" Да, для Лея Алон выбор предельно ясен. Она выбирает людей,- близких ей по духу, по творчеству, по особой, высокой, как небесная волна над синим морем, любовью и преданностью к святой земле Израиля, - и пишет о них. За это отдельное ей спасибо.
Воспоминания звучат на разные голоса ("Голос его души…"); у воспоминаний есть цвет, они похожи на сильные проявители. На пленке прошлого возникает лицо Саши Алона, его улыбка… Через призму воспоминаний человек в состоянии увидеть прошедшее под другим углом, переживая любую подробность по-новому.
Саше Алону было 32 года, когда он ушел. Символично, что в Израиле он жил в Нешере. Нешер на иврите – орел. Несповедимы пути Творца. Короткий жизненный путь Саши Алона, с момента, когда он мальчишкой поднимается в Израиль и до момента гибели, весь пронизан присутствием "гвуры". Сашу Алона нельзя забывать.
"Иерусалим"
Ничего у меня
Нет.
Только он у меня
Есть.
Я стою перед ним
Нем,
Я держусь изо всех
Сил.
Потому что живу
Тем,
Чтобы он у меня
Был.
А.Алон
Такие не забываются.
Эстер