©"Заметки по еврейской истории"
апрель  2011 года

Слава Бродский

Преступления Советов не должны иметь срока давности

С грустью прочитал опубликованное в предыдущем номере журнала «Заметки по еврейской истории» письмо Андрея Тоома «Полвека с камнем за пазухой». Письмо резко контрастирует по своему стилю со всеми другими статьями в журнале. Оно очень мне напомнило ругательные статьи советской прессы и по используемой терминологии, и по способу ведения спора (когда «противнику» приписываются высказывания, которых он никогда не делал, и намерения, которых он никогда не имел), и по тому, как Андрей Тоом отрицает явные свидетельства преступных действий Советов, когда факты, казалось бы, делают такое отрицание совершенно невозможным.

Объектом яростной атаки Андрея Тоома стало мое «Открытое письмо моему однокурснику Сергею Белоголовцеву по поводу его эссе-воспоминания “Дело Лейкина”», опубликованное несколько месяцев тому назад в «Заметках». Андрей Тоом пытается убедить всех в том, что оно не соответствуют исторической правде. Основную часть своего письма он посвящает «опровержению» моих свидетельств о дискриминации по национальному признаку при отборе членов команды для участия в первой международной олимпиаде по математике. Андрей Тоом никак не хочет верить никаким свидетельствам о преступных действиях организаторов этой антисемитской кампании, отвратительной более всего тем, что она была направлена против детей, вчерашних школьников, которые только еще вступали во взрослую жизнь.

Не найдя достаточных доводов против свидетельств о дискриминации, Андрей Тоом пытается дискредитировать мои другие свидетельства. Как же он это делает? Вот пример: он берет одно из свидетельств Сережи Белоголовцева. Предъявляет его Мише Лейкину. Они (по словам Андрея Тоома) вместе «доказывают» его полную несостоятельность. Андрей Тоом выдает свидетельство Сережи Белоголовцева за мое. После этого он делает заключение о том, что все мое письмо – плод моей «собственной фантазии».

Помимо того, что письмо Андрея Тоома не выдерживает никакой критики по существу, есть еще один неприглядный момент. Письмо написано в непозволительно грубой манере. Поэтому на него не следовало бы и отвечать. Однако его письмо длинное и путаное. И далеко не каждый захочет проверять достоверность его цитат. К тому же письмо может стать причиной неверного представления у молодых читателей журнала о событиях далеких дней. В частности, связанных с вопросами положения евреев в советской России. Поэтому я решил все-таки возразить Андрею Тоому по основным пунктам его письма.

О МЕЖДУНАРОДНОЙ ОЛИМПИАДЕ

Две трети письма Андрея Тоома направлены против моего свидетельства, касающегося известного факта: при составлении команды от Советского Союза для участия в первой международной математической олимпиаде (в 1959 году) были грубо дискриминированы ребята с еврейскими фамилиями.

Основной довод Андрея Тоома таков: поскольку четверо поехавших на олимпиаду (он сам, В.Фролов, В.Федорец и А.Четаев) были отобраны на основании истинных заслуг, нет оснований считать, что и вся процедура отбора была неправильной.

Я считаю однако, что избирательная справедливость – не есть справедливость. И потому я обвинял партийных функционеров – организаторов советской сборной – в дискриминационных действиях по отношению ко второй половине команды. Никто из кандидатов с еврейскими фамилиями не поехал на олимпиаду. И команда от Советского Союза была укомплектована только наполовину.

Каково отношение Андрея Тоома к тем, кто был дискриминирован при отборе на международную олимпиаду? Совершенно по непонятной причине он пишет о них с неприязнью. В одном месте он пишет, что я «развил со своими друзьями кипучую деятельность по оформлению документов» для поездки на олимпиаду. Так Андрей Тоом говорит о тех, кого он должен был бы считать своими товарищами по университетскому математическому кружку и университетским олимпиадам. Потом он повторяет почти то же самое еще раз.

А вот совсем удивительная цитата из его письма: «Так уж случилось в тот раз, что способные школьники с нееврейскими фамилиями… победили своих товарищей в честных соревнованиях на московских олимпиадах».

Утверждение очень странное само по себе. Я не сравнивал успехи школьников с еврейскими фамилиями с успехами других школьников. Мое обвинение состояло в том, что школьники с еврейскими фамилиями были грубо дискриминированы при отборе.

Я не знаю, зачем это сравнение делает Андрей Тоом. Тем более я не понимаю, почему он исключил из рассмотрения всех носителей еврейских фамилий. А таковых было, по крайней мере, четверо (Марик Мельников, Гена Хенкин, Саша Хелемский и я), кто выступил так же, как Андрей Тоом (получив похвальный отзыв первой степени), на московской олимпиаде 1959 года. (Володя Сафро получил похвальный отзыв второй степени, но был включен в число кандидатов в сборную на основании успешных выступлений на предыдущих олимпиадах.)

Если же Андрей Тоом имел в виду только тех, кто получал когда-либо премии на московских университетских олимпиадах, его заявление кажется еще более странным. Поскольку среди получивших премии в нашем поколении были две русские, одна еврейская, одна латышская, одна украинская и одна эстонская фамилии. Можно ли в такой ситуации сказать, что «школьники с нееврейскими фамилиями… победили своих товарищей в честных соревнованиях на московских олимпиадах»? Нет, конечно. Очевидно, что Андрей Тоом тут явно не прав.

Известно, что одним из тех, кому не было дозволено поехать на международную олимпиаду, был Марик (Марк Самуилович) Мельников. Он получил на последней московской олимпиаде похвальный отзыв первой степени (как и Андрей Тоом), а в 1956 году – первую премию. Только два человека в нашем поколении удостоились высшей награды: Марик Мельников и Валерий Фролов. Но почему-то Андрей Тоом о Марике Мельникове забывает. Он вообще не упоминает его имени в положительном аспекте, а только выражает свое сомнение в правдивости слов Марика, когда тот говорит о дискриминации. А Марик приводит очень убедительное свидетельство. Когда он был в городском комитете комсомола, где утверждали его характеристику для поездки на международную олимпиаду, он заметил там список кандидатов на поездку. И в этом списке напротив всех еврейских фамилий стояла карандашная галочка. Карандашная галочка стояла и напротив фамилии Марика. Естественно, что и Марик, и все остальные кандидаты с карандашной пометкой на олимпиаду не поехали.

В другом месте своего письма Андрей Тоом говорит о том, что соперников у него среди тех, кто не поехал на олимпиаду, не было. Если бы это даже было так, то что отсюда следует? Что остальных (кто был ниже Андрея Тоома) можно было дискриминировать?

На самом деле это утверждение Андрея Тоома также неверно. И вот почему. Он получил на последней олимпиаде похвальный отзыв первой степени и третью премию на одной из предыдущих олимпиад. Марк Мельников получил на последней олимпиаде похвальный отзыв первой степени и ПЕРВУЮ премию на одной из предыдущих олимпиад. Как же в такой ситуации Андрей Тоом может считать, что у него соперников не было? По каким же параметрам он победил Марика Мельникова «в честных соревнованиях на московских олимпиадах»?

Подчеркну здесь еще раз: я не утверждаю, что Андрей Тоом не был достоин стать членом сборной. Он был достоин этого. В нашем кружке он считался одним из сильнейших. Но отсюда не следует, что другие не были достойны того, чтобы принять участие в международной олимпиаде.

Письмо Андрея Тоома отличает наличие большого количества логических ошибок. Он почему-то полагает, что я считал его включение в сборную неправильным только из-за моего утверждения, что школьники с еврейскими фамилиями были дискриминированы.

Я обвинял партийных функционеров Советов в нечестных поступках. Андрей Тоом делает отсюда вывод, что я обвинял его в сговоре с властями и антисемитизме. Ну и конечно же каждый раз во всех этих случаях сопровождает свое повествование бранными словами в мой адрес. По поводу обвинения в антисемитизме Андрей Тоом обращается за поддержкой к Гене Хенкину. Гена его в этом не поддержал. Вот что он написал в ответ: «Дорогой Андрей, я просмотрел письмо Славы Бродского и не нашёл обвинений в антисемитизме в твой адрес». Андрей Тоом тут же дает такое объяснение этому: Гена Хенкин, мол, «не слишком вчитывался в текст» моего письма.

Я упоминаю в своем письме два разговора с Андреем Тоомом. Он этих разговоров не помнит. Из этого он делает вывод о том, что таких разговоров не было. Чтобы придать своему выводу больший вес, он пишет эти слова заглавными буквами: НЕ БЫЛО.

Один из этих разговоров был о международной олимпиаде. Я узнал о том, что команда Советского Союза принимала участие в олимпиаде, от Андрея Тоома в день вступительного экзамена. Мы сидели с ним рядом на экзамене по письменной математике. Разумеется, этот разговор был не в то время, когда мы решали задачи. У нас было какое-то время, когда мы просто сидели рядом до того, как началась собственно процедура экзамена, а также после ее окончания. До нашего разговора с Андреем Тоомом я полагал, что никто на олимпиаду от страны не поехал. Об этом меня уведомила звонком из Министерства какая-то женщина. Она сказала мне, что я на олимпиаду не еду. И сказала, что вообще никто на олимпиаду не едет, поскольку было слишком мало времени на оформление документов. Поэтому для меня информация, полученная от Андрея Тоома в день экзамена, носила шокирующий характер. Ведь оказалось, что министерская тетя сказала мне неправду!

Не то чтобы я досадовал, что я не поехал на олимпиаду. Я, на самом-то деле, особенно и не рассчитывал на это. Не рассчитывал по двум причинам. Во-первых, я считал себя ниже остальных кандидатов в сборную, получивших похвальный отзыв первой степени. Хотя, формально говоря, на последней олимпиаде выступил в ту же силу, что и они. Во-вторых, не рассчитывал я поехать на олимпиаду из-за разговора с моим отцом, который открывал мне глаза на то, что происходило вокруг, еще с раннего моего детства. Он сказал мне тогда, что ни на какую олимпиаду я не поеду и что у меня не должно быть иллюзий на эту тему. Примерно то же самое он сказал и про остальных кандидатов с еврейской фамилией. Однако он считал, что сам я не должен отказываться от поездки и посоветовал мне оформлять все необходимые бумаги.

Андрей Тоом отрицает вообще весь наш с ним разговор. Я, конечно, могу поверить в то, что Андрей Тоом его не помнит. Но Андрей Тоом должен помнить сами факты, о которых говорил я. Каким же образом (если не от него) я узнал, с какими именно задачами он справился, а с какими – нет? Как я узнал, что он не решил задачу на сократимость дроби (которая давалась на московской олимпиаде в 1956 году для семиклассников)? Неужели я это узнал от кого-то другого и запомнил, чтобы потом, через пятьдесят лет, придумать наш разговор с абсолютно неясной целью? Почему его не насторожил этот факт? Почему это не заронило у него никаких сомнений в том, что он мог забыть разговор?

Теперь о случае на самом письменном экзамене по математике. Андрею Тоому попалась дефектная задача с отрицательным ответом, где отрицательного ответа не могло быть. И я пытался помочь ему. Андрей Тоом не помнит этого эпизода. Но он и здесь делает вывод о том, что я этот эпизод придумал. Ну и конечно сопровождает все это всякими ругательными словами в мой адрес. Хотя и в этом эпизоде он не отрицает самого факта, приведенного мной, с дефектной задачей. Не отрицает он его, по всей видимости, потому что сам об этом помнит. Но, несмотря на это, почему-то и здесь у него не заронилось сомнений в том, что он мог просто об этом эпизоде забыть.

Да, действительно, Андрей Тоом прав в том, что разговоры во время экзамена были довольно опасны. Нас кто-то предупреждал, что за разговоры провинившегося могли просто выгнать с экзамена. Но Андрей Тоом был моим товарищем по кружку. Поэтому я и пытался ему помочь. Сам факт того, что у него возникли трудности не с олимпиадной задачей, а с обыкновенной задачей на экзамене, меня страшно удивил. Я не мог представить себе, чтобы кто-то из наших кружковцев не смог одолеть какую-то задачу на этом экзамене. Поэтому я должен был понять тогда, что произошло что-то совсем неординарное. Так оно и было на самом деле в тот раз. Задача, которая досталась тогда Андрею Тоому, была с дефектом.

Я думаю, что мы действовали очень осторожно. И как бы теперь Андрей Тоом ни считал это дело абсолютно невозможным, но тогда, пятьдесят лет тому назад, на экзамене, он передал мне информацию – с какой задачкой он не мог справиться. Я решил ее. У меня тоже получился отрицательный ответ. Я сообщил об этом Андрею Тоому и дал ему один совет, которым он, кажется, не воспользовался.

Говорят, что люди чаще помнят о том, когда помогают кому-то, а не когда им помогают. Значит, что-то в этом роде произошло и у нас с Андреем Тоомом. Кто же мог подумать, что он ответит мне на это такой неблагодарностью через пятьдесят лет?!

Подчеркну здесь следующее: я не обвиняю Андрея Тоома в том, что он не помнит каких-то разговоров со мной. Меня только очень удивляет, что он может позволить себе бросить обвинение в мой адрес только потому, что не помнит этих разговоров.

Андрей Тоом говорит в своем письме следующее: «...многие свидетели уже умерли и выяснять, что было на самом деле, гораздо труднее». Что можно на это сказать? Все те наши с ним товарищи, которые были дискриминированы в тот раз, живы: Марик Мельников, Гена Хенкин, Саша Хелемский, Володя Сафро. Так что ничего трудного для выяснения истины нет.

А на самом деле я не очень-то понимаю, что еще надо здесь выяснять. Разве Андрею Тоому недостаточно только одного того факта, что Марик Мельников не поехал на олимпиаду? Разве не знал об этом Андрей Тоом еще пятьдесят лет тому назад? Он же сам говорит, что в команду были включены четыре человека – он сам, В.Фролов, В.Федорец и А.Четаев. Значит, он знал, что Марика Мельникова на международной олимпиаде не было. Что Андрей Тоом тогда думал об этом? Что он думал о причинах того, что все команды на олимпиаде состояли из восьми человек, а команда от Советского Союза – только из четырех? И если он не задумывался об этом на самой олимпиаде, то, значит, впервые узнал обо всей неприглядности этой истории в день вступительного экзамена от меня. Андрей Тоом утверждает, что не помнит того давнего разговора со мной. Хорошо, я могу в это поверить. Но я не могу поверить в то, что он после нашего разговора не понял, что на самом деле произошло.

А теперь предположим даже, что мне этот разговор с Андреем Тоомом приснился. Но вот все мы, товарищи по кружку, встретились в сентябре в университете. Все, о ком здесь идет речь, поступили на мехмат. Мы встречались друг с другом почти каждый день. Что же получается – и тут Андрей Тоом не полюбопытствовал, не узнал ни у Марика Мельникова, ни у кого другого, что случилось такое, крайне неординарное, со всеми? Не узнал, почему ни Марик Мельников, ни все остальные не поехали на олимпиаду?

В одном месте своего довольно путаного письма Андрей Тоом пишет следующее: «...дискриминация... могла иметь место. Но всё-таки очевидцы должны были бы сами об этом рассказать... Но подобных свидетельств я не знаю». Так он пишет, несмотря на мое прямое свидетельство и свидетельства других прямых очевидцев – Марика Мельникова, Гены Хенкина.

Кстати, Гена Хенкин, по словам самого Андрея Тоома, лично ему засвидетельствовал, что «при отборе членов команды антисемитизм действительно имел место». Андрей Тоом мог бы связаться с Володей Сафро. И спросить у него, был ли он в списке кандидатов, оформлял ли он документы для поездки на олимпиаду. (Володины бумаги, кстати, я лично видел в том момент, когда он передавал мне бланки моих анкет).

Почему же Андрей Тоом не верит свидетельствам прямых очевидцев? Кого же тогда он считает истинными очевидцами? Только тех, кто не был дискриминирован и не верит в дискриминацию, то есть таких, как он сам? Или работников Министерства просвещения, которых он в своем письме защищает?

Есть такая фраза в письме Андрея Тоома: «...любое обвинение в антисемитизме, равно пособничестве ему, должны быть доказаны. И презумпцию невиновности следует применять ко всем, включая сотрудников Минпроса, которые, кстати говоря, в большинстве своём не были такими уж оголтелыми злодеями».

Ну, сначала о сотрудниках Министерства просвещения. Мы не говорим здесь обо всех сотрудниках. Мы говорим здесь только о сотрудниках кадров. Конечно, не исключаю, что среди них попадались нормальные люди, которые служили там или по непониманию ситуации, или по нужде. Но все-таки в целом все они были прямыми обидчиками евреев. Элиэзер Рабинович в своих комментариях к статье называет фразу Андрея Тоома о сотрудниках министерства смехотворной. Согласен. Над этим можно было бы посмеяться (если бы это не выглядело так печально).

Теперь о презумпции невиновности. Это – нормальный демократический принцип, заключающийся в том, что обязанность доказать вину обвиняемого лежит на его обвинителях. Только многие смешивают этот принцип с таким понятием, как уровень доказательства. Я поясню, что я имею в виду на примере. В судах США, скажем, используются, в основном, три уровня доказательств.

Первый, высший уровень, является типичным стандартом в криминальных делах. Вина обвиняемого тогда доказывается вне всяких разумных сомнений (beyond a reasonable doubt). Считается условно, что вина по такой формуле доказывается с вероятностью, близкой к 100%.

Второй, промежуточный уровень, используется, в некоторых типах гражданских дел. И решение в пользу истца тогда принимается на основании ясных и убедительных свидетельств (clear and convincing evidence). Чисто условно можно считать, что в таких случаях решение принимается, если оно доказано с вероятностью, большей 75%.

Третий, низший уровень (preponderance of the evidence), используется в основной массе гражданских дел. Этот метод работает по «балансу вероятностей». То есть, условно говоря, решение принимается, если оно доказано с вероятностью,  большей 50%.

Так вот, многие, когда говорят о презумпции невиновности, имеют на самом деле в виду первый уровень доказательств. Теперь возникает вопрос: что имел в виду Андрей Тоом, когда говорил о презумпции невиновности? Если Андрей Тоом не смешивает этот принцип с уровнем доказательств, то не очень понятно, чем он обеспокоен. Никто против принципа презумпции невиновности не возражает. И в моем письме как раз и приводились свидетельства для доказательства того, что Советами была осуществлена дискриминация школьников с еврейскими фамилиями при формировании сборной для участия в международной олимпиаде. А говорить, какому уровню должны отвечать и на самом деле отвечают приведенные свидетельства, бессмысленно. Мы не в суде. У нас нет совокупности всех свидетельств. Мы не можем затребовать архивы.  Не можем опросить свидетелей. Не можем предоставить право защиты обвиняемой стороне.

Хочу только отметить одно обстоятельство. Даже когда разбирательство в суде идет по первому уровню, формула «вне всяких сомнений» относится к совокупности доказательств, а не к каждому из свидетельств отдельно.

Андрей Тоом сетует на то, что я говорю о событиях пятидесятилетней давности. Также он сетует на то, что я предъявляю через пятьдесят лет претензии ему и его товарищам. Тут у Андрея Тоома опять все перепутано. Я никогда не предъявлял претензий ни ему, ни его товарищам, потому что у меня таких претензий не было. Кстати, не утверждал я и того, что Саша Четаев был включен в сборную по блату. Эта формулировка целиком принадлежит Андрею Тоому. Я только писал, что говорили на мехмате по этому поводу. И, конечно же, я считаю, что за несправедливое формирование сборной партийными функционерами никто из четверых поехавших на международную олимпиаду ответственности нести не может.

В действительности претензии за эту дискриминацию я предъявлял Советам. Ну а удивляться тому, что кто-то говорит о преступлениях Советов через пятьдесят лет, не следует. Преследование евреев – это часть в длинном списке преступлений Советов, который включает убийства миллионов людей, создание условий, приведших к гибели миллионов людей, массовый террор, организацию рабского труда, нарушение различных естественных свобод и прав человека, преследования по этническим и религиозным основаниям. Никакие из этих преступлений Советов не должны иметь срока давности.

О ДЕЛЕ ЛЕЙКИНА

Андрей Тоом не только подвергает сомнению факт дискриминации школьников с еврейскими фамилиями, он  пытается дискредитировать и другие мои свидетельства. Делает это он уже совсем нечестно. Он приписывает мне слова, которых я никогда не произносил, и приписывает мне высказывания других людей, когда ему кажется, что он нашел опровержение их словам. Вот один пример.

Сережа Белоголовцев в своих воспоминаниях «Дорога жизни длиною в 70 лет» пишет о Мише Лейкине следующее:

...Миша сложил в конверт все деньги, оставшиеся от стипендии, и отнес их в вузком с просьбой передать их рабочим завода “Серп и молот”, которые посчитали, что он учится якобы на их средства.

Вот как Андрей Тоом в своем письме описывает свой разговор с Мишей Лейкиным, где он выдает Сережины слова за мои:

«Бродский пишет, – говорю я, – что ты в этой связи отнёс свою стипендию в Вузком с просьбой передать её рабочим завода “Серп и молот” потому что они, якобы, считали, что ты учишься на их средства». «И этого не было. Разговоры ещё можно забыть, но поступки нет», – подытожил Миша.

Беда Андрея Тоома здесь не только (и не столько) в том, что он приписывает мне слова Сергея. В конце концов, может быть, у Андрея Тоома не очень хорошая память и он не помнит, что и у кого он читал несколько месяцев тому назад. (В этом случае, правда, не совсем ясно, почему он утверждает, что точно помнит, что происходило пятьдесят лет тому назад – когда его память входит в противоречие с моей и он не может припомнить два моих разговора с ним.) На самом деле, беда заключается вот в чем.

В своем письме Андрей Тоом много раз положительно отзывается о воспоминаниях Сережи Белоголовцева. Вот три примера того, как говорит об этом Андрей Тоом:

«...рекомендую прочесть содержательные воспоминания Серёжи Белоголовцева».

«Серёжа и я – в числе тех, кому есть что рассказать об этой истории».

«Недавно я прочёл интересные воспоминания Сергея Белоголовцева, моего однокурсника по мехмату. Тотчас же появилось немало доброжелательных отзывов на его публикацию, к которым я от всей души присоединяюсь».

Все приведенные высказывания Андрея Тоома говорят о том, что он читал воспоминания Сережи и с ними полностью согласен. Миша Лейкин, Сережин близкий друг, тоже никаких сомнений не высказывал. Но как только Андрей Тоом выдает слова Сережи за мои, он сразу  начинает убеждать своих читателей в том, что он вместе с Мишей Лейкиным это свидетельство опровергнул. И, «опровергнув» слова Сережи, Андрей Тоом приходит к выводу: «Всё “дело Лейкина” в изложении Бродского изобилует цветами и плодами его собственной фантазии».

Я допускаю, что Андрей Тоом выдал слова Сережи за мои просто по ошибке. Тем более что я в своем письме цитирую эти Сережины слова. Еще одна возможность заключается в том, что сотрудники редакции выбрали эту цитату в качестве выдержки в оглавлении журнала. Но тогда это все равно не оправдывает Андрея Тоома. Потому что получается, что как только по какой-либо причине он подумал, что какие-то слова принадлежат мне, а не Сереже Белоголовцеву, он сразу же бросается их опровергать. И делает это, с его точки зрения, вполне успешно. И, конечно же, можно только удивляться тому, что Андрей Тоом не помнит об этом свидетельстве из воспоминаний Сережи Белоголовцева (на мой взгляд, очень запоминающемся).

Я не знаю, как и по чьей вине образовалась неправда в отрицании слов Сережи. Я только могу высказать мое глубокое убеждение в искренности и честности его свидетельств. Даже в тех случаях, когда Андрей Тоом их «опровергает» от имени Миши Лейкина.

«Разговоры ещё можно забыть, но поступки нет», – говорит Миша Лейкин (в передаче Андрея Тоома) об истории с рабочими завода «Серп и Молот». Если Миша Лейкин действительно так сказал, то получается тогда, что он все-таки забыл о своих поступках. Я не помню всех тех деталей, о которых говорит Сережа Белоголовцев (например, что Миша отнес деньги именно в вузком, и что это были остатки стипендии). Но само свидетельство Сережи могу подтвердить. Я тоже помню эту историю еще с тех пор.

Меня не удивило сообщение Андрея Тоома о том, что Миша Лейкин меня не помнит (или «с трудом вспомнил» – как написано у Андрея в другом месте). Мы с Мишей вообще до этой истории знакомы не были. Как я писал в своем «Открытом письме», «нас только на время сблизила вся эта кошмарная история». И Миша не обязан помнить меня и моих друзей, с которыми он общался хоть и чрезвычайно доверительно, но только в те несколько недель шестьдесят первого года, пятьдесят лет тому назад. Однако меня несколько удивило то, что Миша Лейкин (если верить Андрею Тоому) забыл некоторые детали тех далеких событий.

Вот еще один пример – свидетельство Сергея Белоголовцева (из его воспоминаний «Дорога жизни длиною в 70 лет») о выступлении Миши Лейкина на последнем собрании:

Миша говорил тихо и миролюбиво… Свой порыв он объяснял чувством национального унижения, которое Миша ощущал в школе как представитель еврейского народа. В 1953 году он целый месяц не посещал школу, опасаясь насмешек и оскорблений со стороны одноклассников, когда в печати клеймили позором “кремлевских врачей-убийц” еврейской национальности.

А вот как передает Андрей Тоом свой разговор с Мишей Лейкиным о том же его выступлении на последнем собрании:

«Бродский пишет, – говорю я, – что ты утверждал, что с детства “испытывал притеснения как еврей...”». «И это – выдумки», – перебил меня Миша. – Ни с кем я об этом не разговаривал. Тем более что я в детстве притеснений не испытывал».

Каким образом Андрей Тоом доставил нам свидетельства Миши Лейкина, в которых тот не помнит такие, казалось бы, запоминающиеся события своей жизни, мы не знаем. Можем только догадываться.  Но я хочу здесь подтвердить это свидетельство Сережи Белоголовцева тоже. Я опять же не помню столько деталей, сколько помнит Сережа, но в целом помню все это из «покаянного письма» Миши Лейкина, которое я слышал дважды – до собрания в частной беседе и на самом собрании.

Не хочу, чтобы кто-то подумал, что я в чем-то упрекаю Мишу Лейкина. Он был настоящим героем всей этой истории. И останется для меня таковым до конца моей жизни. В конце концов, он, может быть, по скромности относился к себе не с таким большим уважением, с каким относились к нему все мы. Ведь засвидетельствовал же Сережа Белоголовцев, что в недавнем с ним разговоре Миша Лейкин был смущен, что его считают каким-то героем. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Сережа Белоголовцев и я лучше Миши запомнили какие-то детали отдельных событий.

Хочу еще сказать несколько слов о притеснении евреев в советской России. Не думаю, что существует хоть один еврейский мальчик, который не испытал бы в детстве никаких притеснений. Хотя у кого-то все могло быть сравнительно благополучно: родители остались живы и с работы их не выгоняли. Но притеснение евреев – не только в том, что евреев не принимали на работу, сажали в тюрьмы, уничтожали физически. «Еврейские» анекдоты, оскорбительные замечания о «типичных» еврейских наклонностях, карикатурные изображения евреев с обязательным большим носом и окровавленным ножом в волосатых руках – это тоже о притеснении евреев. В школьные годы (особенно в старших классах) мы непрерывно вели разговоры о том, куда нам можно будет поступать, а куда нет. Это тоже – о притеснении евреев.

Если маленький мальчик не ходил в школу, «опасаясь насмешек и оскорблений со стороны одноклассников, когда в печати клеймили позором “кремлевских врачей-убийц” еврейской национальности», это – тоже (как это ни покажется удивительным Андрею Тоому) о притеснении евреев.

И в заключение (о «деле Лейкина») – несколько слов относительно одного упрека Андрея Тоома в мой адрес: «Тогда, в начале шестидесятых он в защиту своего однокурсника не выступал. Он, как он сам написал, вместо собрания убежал на репетицию оркестра».

Я не писал, что я убежал ВМЕСТО собрания на репетицию оркестра. Я был на этом собрании. Однако же я не хотел участвовать в фарсе голосования. Поэтому и покинул собрание перед самым началом голосования. Помочь Мише на собрании (и не только на собрании, а и вообще в тот момент) было уже невозможно. В том смысле, что было невозможно защитить его от партийцев и гебешников. Единственное, чем можно было ему тогда помочь, – это сочувствием и вниманием. Это многие (в том числе, мои друзья и я) тогда и делали.

ОБ АКАДЕМИКЕ АЛЕКСАНДРОВЕ

Теперь относительно роли академика Александрова во всей этой истории. Андрею Тоому кажется, что я говорил о П.С.Александрове нагло. В основном потому, что я упомянул его прозвище (Пуся). В этом я не вижу ничего обидного: так звали его многие на мехмате. Прозвище не должно звучать оскорбительно или даже обидно. Тогда использование прозвища вместо имени не противоречит никаким общечеловеческим принципам. Хотя я, конечно, допускаю, что бывают исключения из общего правила.

П.С.Александрова звали Пусей его друзья, Значит, ничего обидного в этом не было. На мехмате так его звали очень многие. Во всяком случае, мне приходилось это слышать намного чаще, чем официальное «академик Александров». Мы в этом косвенно убедимся, когда я приведу одно дополнительное свидетельство (страницей ниже).

Еще несколько слов по поводу прозвищ. Андрей Тоом и тут выступает не очень-то последовательно. Он сам на страницах этого же журнала называет прозвище своего школьного учителя Александра Абрамовича Шершевского. Уверен ли Андрей Тоом, что в этом прозвище нет ничего обидного? Меня в детстве тоже так звали иногда за мой большой нос. И это ВСЕГДА носило антисемитский характер. Однако не стоит обвинять в этом Андрея Тоома. Сужу по его письму – слишком далек он от понимания еврейского вопроса в советской России. Поэтому думаю, что он так написал просто по незнанию ситуации. Но непоследовательность в его рассуждениях все-таки налицо.

А теперь по существу. Андрей Тоом пишет, что я «прошёлся» по репутации академика П.С.Александрова. Это такая же неправда, как и почти все в письме Андрея Тоома. Претензии к П.С.Александрову высказал не я, а Миша Лейкин в давнем разговоре с Мариком Мельниковым. Конечно, Марик, как и мы все, не может гарантировать, что он восстановил разговор дословно. Но то, что Марик довел до меня свои искренние воспоминания об этом эпизоде так, как он его помнит, – в этом я не сомневаюсь. А память Марика зафиксировала обиду Миши Лейкина на академика: обещал помочь – и не помог. И даже не поговорил.

Но Андрей Тоом почему-то приписывает мне это свидетельство Миши Лейкина и говорит, что в этом есть моя «отвратительная ложь». Ну что ж, это, конечно, характеризует Андрея Тоома, а не меня.

Андрей Тоом сообщает нам о другой версии разговора Миши Лейкина и академика Александрова. П.С.Александров, мол, не обещал восстановить Мишу Лейкина, а только «предсказывал» восстановление. А также советовал уйти из университета «по собственному желанию».

Эта версия мне нравится не больше первой. Уход «по собственному желанию» был известным и очень распространенным приемом партийцев. Таким образом они избавлялись от ненужных им людей, а сами (по крайней мере, внешне) оказывались чистыми. Поэтому-то мне и не нравится то, что П.С.Александров советовал Мише Лейкину покинуть университет «по собственному желанию».

Представим себе, что Миша послушался бы совета академика и добровольно ушел с мехмата. Кто бы от этого выиграл? Ответ очевиден: те, кто этого хотели – партийцы и гебешники. Они добились бы своего – Мишиного исключения. Но при этом, по крайней мере, чисто формально оставались бы вполне невиновными в том, что произошло. Никаких там преступлений против общечеловеческой морали. И негодовали бы при обвинении в преследованиях за политические убеждения. И даже могли бы говорить, что никто не собирался выгонять Мишу из университета. И вспоминали бы, как они били себя кулаком в грудь на нашем комсомольском собрании и давали нам свое «честное партийное слово», что Миша из университета выгнан не будет. И тогда о них кто-то мог бы сказать то же самое, что сказал Андрей Тоом о министерских работниках кадров: что они, мол, «в большинстве своём не были такими уж оголтелыми злодеями».

Я далек от того, чтобы обвинять академика Александрова. Но выразить сомнение в его действиях, мне кажется, имею право. Кстати даже Сережа Белоголовцев, который пишет об Александрове с большой теплотой, тоже, по всей видимости, не видит однозначности в его действиях. О его роли в «деле Лейкина» Сережа пишет так: «назначили давить на нашу группу в качестве “тяжеловеса”».

Я попытался найти на Интернете следы той трагедии (аналогичной нашей), которая разыгралась на мехмате за несколько лет до «дела Лейкина» и о которой я вскользь слышал что-то от Саши Олевского. К сожалению, письменных свидетельств тех событий практически нет (или я их не нашел). Вот только свидетельство Ильи Иословича «Университет и ящик». Илья, кстати, учился вместе с Сашей Олевским в одной школе и на мехмате МГУ.

Что же произошло тогда на мехмате? За цитирование в факультетской стенгазете книги Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир», четыре студента были исключены из университета. (Это все – по словам Ильи.) Мехмат забурлил. Образумить народ, как и у нас, партбюро решило на комсомольском собрании. О П.С.Александрове у Ильи Иословича всего несколько слов: «...партбюро стало нагонять страху, приклеивая испытанными приемами политические ярлыки. Им вторил академик Александров (Пуся)».

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Мне очень жаль, что Андрей Тоом начал весь этот разговор на повышенных тонах и мне приходится в нем участвовать. Но что делать? Ответить на неправду я считал необходимым.

Письмо Андрея Тоома отличается резко выраженной предвзятостью и явным пренебрежением к установлению исторической истины. Это ясно видно из приведенных мною многочисленных примеров. Но не только это отличает его письмо. Оно написано, как я уже отмечал, в очень грубой форме. По правде говоря, мне не приходилось встречаться с таким стилем со времен моего отъезда из советской России. Я имею в виду такие давно забытые выражения, как «разнузданное перо», «истерическая ложь», «подловатый намек».

В моем «Открытом письме» у меня не было никаких обвинений в адрес Андрея Тоома. Но у меня есть обвинения в его адрес сейчас. Но не поводу того, что случилось много лет тому назад. И также не по поводу его теперешней позиции. Советская власть совершала такие преступления, в которые нормальному человеку трудно поверить. Этому также способствовала ее циничная пропаганда. Поэтому когда Андрей Тоом пишет, что я «старался создать впечатление, что команда советских участников была составлена несправедливо», я не усматриваю в этом его злой умысел. Возможно, он искренне заблуждается. Немного странно, конечно, что он остался при своем заблуждении через пятьдесят лет после самих событий, но обвинять его в этом нельзя. Наверное, иногда бывает трудно тому, кто не испытал притеснений на своей шкуре, понять других.

В чем я его обвиняю, так это в способе ведения дискуссии. Если бы Андрей Тоом был груб, но прав по существу, то его грубость, хоть и не полностью, но все-таки была бы в какой-то мере оправданна. Если бы он не был прав по существу и был бы вежлив, то его ошибки можно было бы и простить (при условии, разумеется, что ошибки эти не намеренные). Но неправда и грубость – сочетание очень и очень плохое. Что может быть хуже?

Я готов обсуждать события прошлого со всеми, кому они интересны. Готов и выслушивать замечания и упреки в мой адрес, даже если они мне кажутся несправедливыми, но при условии корректного ведения дискуссии. А этого я в письме Андрея Тоома не усматриваю, так же, как не усматриваю я в нем и непредвзятых честных намерений. Поэтому продолжать диалог с Андреем Тоомом мне больше не хочется.

23 марта 2011

Миллбурн, штат Нью-Джерси

К началу страницы К оглавлению номера
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2702




Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer4/SBrodsky1.php - to PDF file

Комментарии:
Нациоалкосмополит
Израиль - at 2011-04-14 07:16:10 EDT
Прослушал воспоминания автора через читающее устройство на максимальной скорости – читать глазами было бы скучно.
Вспомнилось мое столкновение с учительницей ботаники.
Мы пришли после физкультуры в кабинет ботаники и зоологии с карманами, полными желудей, что бы кидаться друг в друга и не скучать на уроке.
Вдруг мы увидели канарейку, которая вылетела из клетки и летала по классу.
Все мальчишки стали кидать в нее желудями.
Вошла учительница и сказала, указывая на меня: «Почему вот этот мучает птичку мне понятно…. Но вы то русские люди! Как вы можете быть такими же жестокими, как он!»
С тех пор прошло столько же лет, сколько со случая описанного автором, а чувство детской обиды на юдофобствующую перед всем классом учительницу осталось.
А ведь формально можно сказать, что она не сказала ничего антисемитского, а просто хотела, что бы русские дети не были жестокими.
Майя
- at 2011-04-12 19:40:20 EDT
Очень хочется тем, которым в честном соревновании при равенстве условий никогда у еврея не выиграть, чтобы евреи всё забыли и "камня за пазухой не держали".
Держим. Помним. И никогда не забудем.
Рассказываем детям и внуком, как нам всё доставалось, в какой изнуряющей борьбе.
Фима Бляйшиц
- at 2011-04-11 13:23:50 EDT
Володя Сафро - это, наверное, В.М.Сафро, который доцент МИИТа (может быть, сейчас уже и профессор)? Он 20 лет назад был моим репетитором по математике.
vitakh
- at 2011-04-10 12:12:41 EDT
Разумно. Верю автору.
Семен Л.
- at 2011-04-09 11:46:29 EDT
Кому много дано, с того много и спросится. И спрашивалось, и спрашивается, и будет спрашиваться. Надо понимать свою силу и быть выше обид.