Полвека с камнем за пазухой
Единожды солгавший, кто тебе поверит?
Козьма
Прутков
Когда
Евгений Беркович создавал сетевой портал "Заметки по еврейской
истории", он, конечно, планировал публиковать не все заметки, а только
правдивые. В общем, затея удалась: в портале уже изданы и продолжают появляться
ценные материалы. Недавно я прочёл интересные
воспоминания Сергея Белоголовцева, моего однокурсника по мехмату. Тотчас же появилось немало
доброжелательных отзывов на его публикацию, к которым я от всей души
присоединяюсь.
Однако, в семье не без урода: попадаются здесь и
безответственные статьи, на которые, как это ни противно и ни скучно, дóлжно
отвечать. Отвечают. Вот пришёл и мой черёд выполнить эту неприятную, но
необходимую обязанность мусорщика.
В ответ на публикацию Сергея пришло «Открытое письмо моему однокурснику Серёже Белоголовцеву по поводу его эссе-воспоминания "Дело Лейкина"». Его
автор – Слава Бродский, учившийся в МГУ на одном курсе с Сергеем и со мной.
Хотя Бродский адресует своё «открытое
письмо» только Серёже, я с удивлением
обнаружил в нём инсинуации в мой адрес, причём по делу, которое ни к Серёже, ни
к Лейкину отношения не имеет. (Бродский не назвал моего имени в заглавии своей
публикации, и я так бы и не обратил бы на неё внимания, если бы друзья не
надоумили.) Задета честь: моя и людей уже покойных, которых я уважал. Они не
могут возразить. Придётся это сделать мне – и за себя и за них.
В «открытом письме» описаны события полувековой
давности – отбор школьников на первую международную математическую олимпиаду,
по мнению Бродского, несправедливый. Обратим внимание на огромный временной
зазор: те события, о которых он пишет,
относятся к 1959 году, а высказал он свои претензии только в 2010 году. Что же
это он молчал полвека? Мы с ним учились
на одном курсе на мехмате МГУ с 1959 по 1964 год. Отношения у нас были не близкие, но корректные:
никаких претензий он тогда не предъявлял. А теперь оказывается, что претензии у
него есть: и ко мне, и к моим товарищам. По меньшей мере странно узнать это
через столько лет, когда многие свидетели уже умерли и выяснять, что было на
самом деле, гораздо труднее. Получается, что Бродский полвека держал камень за
пазухой, чтобы под конец жизни швырнуть его в своих бывших товарищей и, по
возможности, остаться безнаказанным.
Но вернёмся к олимпиаде. Её проводили в Румынии с
23 по 31 июля 1959 года и в ней участвовали страны восточной Европы.
Организаторы предложили всем странам прислать по восемь участников до 20 лет,
не учившихся в вузах. СССР отправил четверых. Я стал одним из них. За годы,
прошедшие с тех пор, я всегда встречал только доброжелательное отношение к
скромному успеху нашей команды за единственным исключением, о котором сейчас
пишу.
Не имея доказательств, автор «Письма» старается создать впечатление, что
команда советских участников была составлена несправедливо, что эта
несправедливость – была проявлением антисемитизма советских чиновников и что я
состоял в сговоре с этими чиновниками. Формально говоря, Бродский не обвиняет,
да для этого и оснований нет. Но он позволяет себе туманные намёки грязноватого
содержания, смешав в одну кучу и бюрократов Министерства просвещения,
ответственных за формирование команды и, конечно же, получавших указания из ЦК,
и нас, вчерашних школьников, которые участвовать в административных решениях,
конечно же, не могли.
Как производился отбор участников в команду для
первой международной матолимпиады? Пользовались ли работники министерства
просвещения какими-то критериями для такого отбора? – Конечно.
Поскольку ни всесоюзных, ни всероссийских
математических олимпиад тогда ещё не было, отбор участников осуществлялся по
результатам московских математических олимпиад за текущий и предыдущие годы. На
московских матолимпиадах были приняты такие награды: первая, вторая и третья
премии и похвальные отзывы первой и второй степени. Бывало, что первую премию
не получал никто и тогда обладатель второй становился главным призёром в
рассматриваемом году. Бывало, что никто не получал ни первую, ни вторую – тогда
главным призёром становился получивший третью премию. Премии выдавались скупо,
куда больше ребят получали похвальные отзывы. Судя по всему, команду составили
из тех школьников, которые получали премии. Это – самый простой и достаточно
справедливый критерий. Трудно придумать
что-либо более здравое.
Поэтому в команду вошёл Валерий Фролов, получивший
в том же 1959 году первую премию среди десятиклассников. Вслед за ним в команду
вошли победители предыдущих лет - Виктор Федорец и я, обладатели третьих
премий. Соперников у нас c Виктором не было, ибо первые и вторые премии в
наших возрастных категориях в 1957 и 1958 годах не были присуждены никому.
(Были призёры среди старших ребят, но в 1959 г. они уже учились в вузах и не
удовлетворяли главному требованию.) Четвёртым был включён Саша Четаев, только
что получивший вторую премию при отсутствии первой в категории
девятиклассников. Вот так, по всей видимости,
и была составлена команда.
Однако сегодня Бродский заявляет, что в
Министерстве просвещения существовал другой список кандидатов на участие в
первой международной матолимпиаде и в нём школьники-евреи были отмечены буквой
"е", а в Горкоме комсомола существовал аналогичный список, где евреи
были отмечены галочкой. (Совпадают ли
эти два списка, неизвестно никому.) И по словам Бродского, среди «отмеченных»
кроме него самого были Марик Мельников, Володя Сафро, Саша Хелемский и Гена
Хенкин.
Бродский даже ссылается на своего друга Марика
Мельникова и нашего учителя по математическому кружку при МГУ Сашу Олевского,
словно Марик и Саша имели возможность внимательно те списки изучить. Но тогда
правомерен вопрос: почему в советских учреждениях весьма высокого ранга
документ «для служебного пользования», в сущности характера компроментирующего,
показали тем, против кого он, собственно, и был направлен? Как-то это
сомнительно. Рассказы Мельникова меня не убеждают: будут ли хамы Горкома
комсомола разъяснять что-либо мальчишке? – Смешно! Другое дело Саша Олевский,
представитель оргкомитета матолимпиад, наш учитель. У него могло быть больше
информации. Саша мог и на основании косвенных данных сделать некоторые выводы.
И мог поделиться с кем-то из своих учеников, - а теперь не слишком щепетильный
автор «открытого письма» выдаёт чужие догадки за достоверный факт. Бродский
ведь даже не потрудился расспросить этих гипотетических свидетелей, а без
подробностей уж слишком широк простор
для толкований.
Мне бы тогда, в 1959 году, и в голову не пришло
заподозрить существование какого-то списка с галочками. Я не придавал значения
тому, кто еврей, а кто нет. Да и как
условно это деление на евреев и неевреев, особенно в среде советской
интеллигенции, где было много смешанных семей и под любой фамилией могло
скрываться еврейское происхождение. У меня был дед еврей, во мне тоже течёт
еврейская кровь. К тому же на наших матолимпиадах дискриминации по
национальному признаку не бывало. Это были достойные и честные соревнования – и
в мои школьные годы, и позже, когда я, уже студент МГУ, сам стал заниматься их
организацией, вошел в оргкомитет.
Сегодня, с позиции прожитых лет, я, разумеется,
принимаю во внимание, что дискриминация против некоторых моих товарищей при
отборе участников на первую международную олимпиаду могла иметь место. Но
всё-таки очевидцы должны были бы сами об этом рассказать: если не тогда в СССР,
то хотя бы потом, живя за его пределами. Но подобных свидетельств я не знаю.
Дискриминация по национальному признаку, включая
антисемитизм, – это преступление. Связь с антисемитами, тем более выгодная, –
это клеймо на репутации человека. Именно поэтому любое обвинение в
антисемитизме, равно пособничестве ему, должны быть доказаны. И презумпцию
невиновности следует применять ко всем, включая сотрудников Минпроса, которые,
кстати говоря, в большинстве своём не были такими уж оголтелыми злодеями.
Бродский, коль скоро он завёл этот разговор,
обязан был провести хотя бы минимальное расследование: связаться со всеми
названными им ребятами и узнать у них, теперь уже мужей почтенных, какие
награды они получали пятьдесят лет назад, – и только собрав достоверные
сведения, можно было вообще приступать к обсуждению столь серьёзной темы.
Прошли годы и жизнь нас всех, бывших
«олимпиадников» разбросала по разным
странам и континентам. По электронной почте я списался с Геной Хенкиным. Я
спросил, какие награды получал Гена на московских матолимпиадах. Он рассказал,
что получал похвальные отзывы по математике и премию по физике. Я попросил его
высказать своё мнение по поводу того, что Бродский обвиняет меня в
антисемитизме. Вот что Гена ответил: «Дорогой
Андрей, я просмотрел письмо Славы Бродского и не нашёл обвинений в
антисемитизме в твой адрес. По-моему, между антисемитизмом и Андреем Тоомом нет
ничего общего. Ясно, что ты был послан на международную олимпиаду потому что ты
получил премию на Московской математической олимпиаде и потому что ты не еврей.
Ты не отвечаешь за этот выбор. Твой Гена».
Три важные вещи содержатся в коротком Генином
письме. Первое, он считает, что при отборе членов команды антисемитизм
действительно имел место. Второе, он не увидел в письме Бродского упрёка мне в
антисемитизме. Но самое главное – Гена тоже уверен, что наличие у школьников
премий было несомненным критерием в формировании команды для международной
олимпиады.
Что касается нашего с Геной разногласия, то его
причина, я думаю, в том, что он не слишком вчитывался в текст «открытого
письма». Да, прямого обвинения там нет. Но то, что есть, не лучше. Бродский
пишет: «...в случайном разговоре с ним
[т.е. со мной – А.Т.] я узнал, что он и ещё три человека всё-таки поехали в
Румынию. Я был страшно удивлён и спросил Андрея, почему же он ничего никому об
этом не говорил. Андрей сказал, что, во-первых, ему не велели никому ничего
говорить, а во-вторых, им сказали, что остальные члены команды не едут, потому
что они заболели». Обратите внимание на фразу: «Ему [т.е. мне – А.Т.] не
велели никому ничего говорить». Кто не велел? Судя по всему, речь идет о
сотрудниках Минпроса, занимавшихся формированием нашей команды. Значит, по
мнению Бродского, я действовал по указке чиновников-антисемитов. Но если
человек вступает в сговор с антисемитами и извлекает из этого выгоду, кто же он
сам?!. Не сомневаюсь, что у кого-то из читателей возникла мысль: «Ну и гад же этот Андрей Тоом».
От разнузданного пера Бродского пострадал не я
один. «Кроме Андрея Тоома, на олимпиаду
поехали Виктор Федорец, Валерий Фролов и Четаев. Четаев не был выпускником
школы. Он закончил девятый класс. Но, тем не менее, поехал на олимпиаду», –
пишет Бродский. – «Говорили, что его отец занимал какой-то важный пост в
Министерстве просвещения».
На что намекает Бродский? – На то, что Саша Четаев
поехал в Румынию по блату? Конечно же, многие читатели этому поверили: все
знают, что такое бывало в советской действительности. Но в данном конкретном
случае было совсем другое. Во-первых, отец Саши Николай Гурьевич Четаев
(1902-1959) был вовсе не чиновник, а известный математик, член-корреспондент АН.
(Сведения о нём и его научной деятельности легко найти в Интернете, но Бродский
не поинтересовался.) Во вторых, Саша Четаев уже девятиклассником был известен
как автор оригинальных решений задач. Наконец, всей своей дальнейшей жизнью
доказал, что он – увлечённый, талантливый исследователь.
О Сашиной смерти, произошедшей почти двадцать лет
назад, Бродский, несомненно, знал и рассчитывал, что некому будет дать отпор
его инсинуациям. Но он просчитался. Я отправил электронное сообщение старому
другу Саши, Юлику Ильяшенко, ныне – ректору Независимого московского
университета: «Высказано мнение, что
Саша Четаев (будучи девятиклассником) стал участником первой Международной
математической олимпиады ПО БЛАТУ. Что ты думаешь об этой возможности?» Юлик
немедленно ответил: «О БЛАТЕ НЕ МОЖЕТ
БЫТЬ И РЕЧИ», а для большей ясности прислал мне свой короткий рассказ,
написанный им для сайта однокурсников. Привожу его целиком:
Слово о
друге
Саша
Четаев родился с задатками гения. Мало того, что он брал высокие призы на
олимпиадах – он был ещё художником, философом и человеком необыкновенной силы
духа. В восьмом классе Саша получил вторую премию по математике и третью - по
физике, в девятом – вторую премию при отсутствии первой. Как самый сильный
девятиклассник, он был включён в советскую команду на Первой международной
олимпиаде по математике, и поехал за границу (в Бухарест). Для нас это тогда
было событием невероятным. На следующий год он взял вторую премию по математике
и вторую (а может быть, третью) по физике. Мы были вместе включены в команду 60
года и встретились в министерстве, чтобы заполнить необходимые документы. Саша
был в костюме, который был ему немножко мал, и резко контрастировал с теми
почти лохмотьями, в которых мы только что ходили в поход. "Сбылись мечты идиота"
- сказал Саша (цитируя Остапа Бендера). Но мечты сбылись не совсем – команду не
выпустили.
На
мехмате Саша был одним из сильнейших студентов курса и стал учеником И. М.
Гельфанда. В аспирантуре и после неё Саша выполнил цикл работ по моделированию
нейронных сетей, который позже был издан отдельной книгой.
Когда
мы только познакомились в 13 лет на математическом кружке, которым руководили
Боря Ефимов и Паша Медведев, я нарисовал голову нищего авторучкой на тетрадном
листке. "Ты, конечно, ничего не понимаешь в импрессионизме, - сказал Саша,
- но голова у тебя получилась неплохо." Сам он рисовал всерьёз, темперой
на толстом картоне, в манере, свойственной ему одному, отчасти восходящей к
Сезанну. После каждого лета он возвращался и привозил новые вещи, которые дарил
друзьям. Для нас это был праздник, которого мы ждали.
В
24 года Саша почему-то оставил живопись.
Его
мысли о жизни оказали на меня глубокое влияние. Особенно врезалась идя об
ответственности учителя перед учеником.
В
33 года Саша заболел. Долго не ставили правильного диагноза.
Диссертацию он защищал уже больным,
приняв огромную дозу лекарств, которая на время поставила его на ноги. Наконец,
установили диагноз – рассеянный склероз. Ноги стали безжизннными и
бесчувственными. Лет через пять в них появилась боль – после приёма лекарств от
Киевского травника. Саша говорил, что это хорошо – значит, ноги оживают. Но
ноги не ожили, а боль осталась и провожала его до самой смерти 28 декабря 1992
года. Он пролежал прикованный к постели 16 лет. Его жена, Галя Титова, которую
он любил со школьных лет, ухаживала за ним до конца.
Зачем
Провидение создало эту жизнь такой силы и яркости, чтобы дать ей так мучительно
угаснуть? Не знаю. Знаю только, что он продолжает жить в нас, своих друзьях,
жить и влиять на окружающий мир.
Юлик
Ильяшенко
Стоит задуматься Бродскому: а о нём после его
кончины напишут ли такие строки?
Так кто же мог оказаться обиженным? Только те ребята,
которые премии получали, а в команду не были включены. Были ли такие? Это и
есть то главное, что должен был выяснить Бродский, но он не потрудился.
Проделаем за него хотя бы часть работы.
Проанализируем данные, которые имеем. Все школьники, чьи имена упоминаются в
«открытом письме» в связи с «олимпиадным делом», за исключением Саши Четаева, -
ровесники. Значит, мы все на соревнованиях из года в год состязались друг с
другом и в 1959 году стали выпускниками школы. В 1957 и 1958 годах, т.е. в восьмом и девятом
классах призёры – Федорец и Тоом. НИКТО кроме Федорца и Тоома в этих возрастных
категориях премий не получал. Призёр 1959 года – Фролов. Остается неясным
только одно: кто получил вторую и третью премии в категории десятиклассников в
1959 году – непосредственно перед международной олимпиадой.
Похоже, в этой связи Бродский пишет: «В Румынию не поехали призёры Московской
олимпиады Валера Каспарсон и Струнков (наши будущие однокурсники). Они не были
евреями. Но, видно, этого было ещё недостаточно, чтобы поехать в Румынию».
Опять подловатый намёк – теперь уже на то, что у Каспарсона и Стрункова было
больше оснований войти в команду, чем у нас четверых, но мы их оттеснили.
Насколько я знаю, Валера Каспарсон действительно
получил премию и даже был включён в команду, но не поехал. Только не из-за
наших происков, а по настоянию его собственной мамы. Дело в том, что у Валеры
бывали депрессии и он нуждался в её ежедневной поддержке и помощи, но о том,
чтобы она могла поехать вместе с ним (как во всех цивилизованных странах), и
речи быть не могло. Захоти Бродский, он узнал бы обо всём этом.
Что касается Серёжи Стрункова, то я не помню,
чтобы он получал премии по математике.
Впрочем, может быть, я ошибаюсь. В любом случае была ли совершена несправедливость
по отношению к Стрункову должен был узнать Бродский, но он и тут не потрудился.
А в конце восьмидесятых мы с Серёжей бок о бок преподавали в московском клубе
«Компьютер», организованном для детей Гарри Каспаровым, и у нас были хорошие
отношения.
Все мои доводы основаны на здравом смысле. Любой
сколько-нибудь думающий человек рассудит так же. Почему же Бродский за полвека
ничего не понял? Подумать только: ему же почти семьдесят лет, а он до сих пор
сводит счёты со мной, даже не сегодняшним, а семнадцатилетним!
Выходит, что Бродский уже пятьдесят лет не может
мне простить, что я на ту олимпиаду в Румынию поехал, а он – нет. И ему
сладостна мысль, что я опередил его лишь потому, что совершил что-то нечестное.
Но фактов-то нет! И он опустился до лжи. Цитирую его: «Так получилось, что на вступительных экзаменах на мехмат мы с ним [со
мной - А. Т.] сидели рядом, когда писали математику. <...> произошёл
казус. Я закончил писать свой вариант и заметил, что Андрей как-то подозрительно
пыхтит над задачками. Я спросил у него, в чём дело. И он мне сказал, что у него
получается отрицательный ответ, хотя там речь шла о каких-то станках, на
которых изготовляли какие-то детали. Ещё оставалось время, и я предложил Андрею
дать мне посмотреть его задачку. Я составил уравнения. Они совпали с теми, что
были у Андрея. Но решение их давало отрицательное число. Я перепроверил всё
сначала. Никакой ошибки не было. Тогда я посоветовал Андрею написать, что один
станок ломает детали".
Яркий эпизод. В нём Андрей предстаёт тупицей (и
как такого послали на олимпиаду?!), а Бродский – умным и остроумным. Но не
будем спешить с выводами. Подумаем, насколько правдоподобен этот рассказ.
Следует еще добавить, что обмен репликами «Почему же ты ничего никому об этом [т.е.
о только что произошедшей поездке в Румынию – А.Т.] не говорил?» и «Мне велели
никому ничего не говорить» произошёл, согласно Бродскому, во время того же
самого экзамена.
У Бродского получается, что на письменном
вступительном экзамене в МГУ абитуриенты свободно беседовали, передавали друг
другу бумаги и один даже помогал другому решать задачу. Могло ли такое быть? –
НЕ МОГЛО! Это подтвердят тысячи профессоров, администраторов, студентов.
Разговоры на письменных вступительных экзаменах в МГУ были строжайше запрещены
и жестоко пресекались. Абитуриенты, замеченные в разговорах и тем более
передаче друг другу каких-либо бумаг, немедленно изгонялись и теряли право
поступления, во всяком случае в данном году. Кто бы стал так рисковать?
На самом деле разговора на экзамене, о котором
пишет Бродский, НЕ БЫЛО. Бродский его выдумал и даже не позаботился представить
свою ложь более правдоподобной, например, перенеся беседу в университетский
сквер. Но зачем же ему это нужно? Что побудило его нести такую нелепицу напоказ
всему мировому интернету? Мне кажется, что я знаю ответ на этот вопрос. У
психологов есть такой термин – конфабуляции. Это ложные воспоминания о
собственном успешном прошлом, возникающие у людей, которым в действительности
похвастаться нечем, а потом они и вправду начинают верить в свои приятные
самообманы. И ложь у Бродского, как сказали бы специалисты, явно истерическая:
ведь он обвиняет меня в том, в чём сам виноват передо мной и другими
участниками команды. (Если слово вина
в этом случае уместно.)
Обратимся, еще раз к его «Открытому письму». Он
пишет: «Настал последний школьный год и
последняя для нас школьная олимпиада при Московском университете. И вот в
начале мая Володя Сафро сообщил мне о первой международной математической
олимпиаде для школьников. Он сказал мне, что команда от Советского Союза
образована по результатам Московской олимпиады. И в кандидаты включены все, кто
получил премии и похвальные отзывы первой степени. Но основная команда будет
состоять из восьми человек. Мы все стали заниматься сбором документов.
Фотографировались для заграничного паспорта в специальной фотолаборатории
где-то в центре Москвы. Получали в школе характеристики. Утверждали их в
райкоме комсомола». Так значит, Бродский уже в начале мая знал о
готовящейся олимпиаде в Румынии? И даже развил со своими друзьями кипучую
деятельность по оформлению документов. И, конечно, не мог не заметить, что
Тоома среди тех, кого он туманно называет «мы все», не было. Так почему же он
Тоому ничего не сообщил?! Или Федорцу?
В отличие от Бродского, я узнал о предстоящей
олимпиаде только в июне. Вот как это было. Я жил на даче, готовился к
вступительным экзаменам на мехмат. Неожиданно на нашем участке появилась
девушка с телеграммой в руке. Я даже не был с ней знаком, знал только, что она
живёт в противоположном конце посёлка, вблизи почты. Чтобы передать телеграмму,
она прошла пешком километра два. Кто знает, что было бы, если бы она этого не
сделала – телеграмму могли бы принести через неделю, она вообще могла
затеряться...
Телеграмма была адресована мне. Анна Григорьвна
Одинцова, директор, просила «срочно явиться школу связи участием международной
математической олимпиаде». Мы с мамой очень удивились и тут же поехали в
Москву. На следующее утро я входил в кабинет Анны Григорьевны. Мой одноклассник
Витя Федорец уже был там. Анна Григорьевна дала нам чёткие инструкции, как
доехать до Министерства просвещения, к кому и в какую комнату обратиться и
какие иметь при себе документы.
Нас оформляли в последний момент. Мы едва успели.
Если бы не любезность соседки и не расторопность директора школы, то ни в какую
Румынию я не поехал бы, а поехал бы вместо меня кто-то другой, не столь
успешный в решении олимпиадных задач, но зато преуспевший в оформлении
документов для поездки, например сам Слава Бродский.
Вспоминается ещё такой эпизод. Сидим мы с Федорцом
в Минпросе, в комнате сотрудницы, занимающейся поездкой советской команды,
заполняем анкеты. Вдруг входит наш ровесник Юра Заславский. По виду сотрудницы
ясно, что его приход для неё неожиданность, но она не гонит его, выслушивает.
Он говорит, что если некого послать на международную олимпиаду, то он готов
помочь своим личным участием. Для нас с Федорцом это немыслимо – вот так «по
нахалке» явиться не куда-нибудь, а в министерство, но сотрудница вежливо
отвечает Юре, что если потребуется, его вызовут. Когда он уходит, она
обращается к нам, как я теперь понимаю, используя неожиданное обстоятельство,
чтобы лучше узнать нас с Федорцом: «Охарактеризуйте мне его». (Такой
своеобразный тест на этику в условиях конкуренции.) Мы хвалим его,
рассказываем, что ходим с ним на один кружок по математике при МГУ, руководимый
Сашей Олевским и что в кружке есть и другие способные ребята. Она довольна
нашим ответом. По её поведению видно, что ей нравится, как мы себя ведём. Это
обстоятельство я осознал уже только теперь, спустя много лет.
Вот и всё. Так что нет достаточных оснований
утверждать, что отбор участников в советскую команду на первую международную
математическую олимпиаду в 1959 году был проведен несправедливо. Мы четверо
поехали в Бухарест не «по блату», и никого не оттеснив, и не благодаря
антисемитизму. Мы, призёры, заслужили это своими успехами. Так уж случилось в
тот раз, что способные школьники с нееврейскими фамилиями (Фролов – русская,
Четаев – русская, Федорец – украинская, Каспарсон – латышская, Тоом –
эстонская) победили своих товарищей в честных соревнованиях на московских
олимпиадах. А «списки с галочками», если они и были подготовлены чиновниками
Минпроса по запросу референтов ЦК, по всей видимости всё равно не повлияли бы
на отбор НАШИХ кандитур. Правда, они могли быть одной из причин сокращения
числа участников формировавшейся команды с восьми до четырёх. Но это – только
моя догадка.
Вот где
антисемитизм несомненно сказался, как я уже теперь ясно понимаю, так это при
выборе руководителя нашей команды. На первой международной математической
олимпиаде столкнулись два подхода к самой сути матолимпиад. Московские
олимпиады проводились увлечёнными научным творчеством студентами мехмата МГУ и
их главная задача состояла в том, чтобы выявлять школьников, генерирующих
нетривиальные идеи. Но одарённые школьники нередко плохо обучены оформлять свои
решения. Поэтому, найдя в работе школьника плодотворную идею, проверяющие очень
радовались и ставили ему хорошую оценку, невзирая на дефекты оформления. В
отличие от этого, олимпиады в странах восточной Европы проводились работниками
системы народного просвещения, отличавшихся очень формальным подходом. Их
главное внимание было обращено на запись решения задачи. И на международной
олимпиаде в жюри таких оказалось большинство. А наш руководитель совершил
грубую ошибку, не предупредив нас об этом.
Толковый, разбирающийся в олимпиадных делах
специалист дал бы нам знать: «Ребята, они тут все педанты. Записывайте решения
как можно тщательнее, со всеми деталями». Так поступил бы любой хороший
преподаватель математики, например, Александр Абрамович Шершевский, наш с
Федорцом школьный учитель. Так поступили бы члены оргкомитета московских
матолимпиад, например Саша Олевский. А поехавший с нами руководитель был
некомпетентен. Видимо, отбрали его по анкетным данным: русский, партийный,
«выездной», то есть уже был за границей и не сбежал, значит и теперь не сбежит.
Будучи по профессии учителем химии, он в математике разбирался слабо, а в
матолимпиадах ещё слабее. Хорошего совета он дать нам не смог.
Мы выступили хуже, чем могли бы. Мы записывали
решения задач так же, как делали это на московских олимпиадах, и большинство
членов жюри расценило наши решения как
неполные. В особенности это коснулось Сашу Четаева с его мощным, но в то время
ещё неорганизованным талантом – вот причина Сашиного слабого результата на
первой международной олимпиаде. Федорец и Фролов получили похвальные отзывы, а
я – третью премию.
Теперь о «Деле Лейкина». Описывать его я не буду –
о нём хорошо известно. Интересующимся рекомендую прочесть содержательные
воспоминания Серёжи Белоголовцева, а также интервью, данное мной в 2006 году в
Москве Ольге Герасимовой, дипломнице истфака МГУ, и теперь доступное в сетевом
журнале «Семь искусств».[1]
Серёжа и я – в числе тех, кому есть что рассказать об этой истории.
Однако, с появлением «Письма» Бродского можно
ожидать, что теперь, полвека спустя, защитников Миши Лейкина станет ещё больше,
чем тех, кто помогал Ленину нести бревно на субботнике. В таких ситуациях лучше
доверять документам. Вот отрывок из справки секретаря
партбюро механико-математического факультета МГУ В.Г.Карманова, датированной
1961 годом, ныне общедоступной: «Собрание
не дало резкой политической оценки взглядов ЛЕЙКИНА. Политически зрелые
выступления коммунистов и комсомольцев на собрании смазывались группой
принципов (Так!) и демагогов (БУЕВИЧ,
ШАПИРО, КУШНЕР, ФИРСОВ, ТООМ). Принимавшие участие в собрании коммунисты не
смогли повернуть собрание в сторону резкого осуждения взглядов ЛЕЙКИНА».[2] К этому списку можно было бы добавить ещё
несколько имён – тех, кто защищал Мишу Лейкина, но не привлёк внимания
партбюро. Но Бродского и среди них нет. Тогда, в начале шестидесятых он в
защиту своего однокурсника не выступал. Он, как он сам написал, вместо собрания
убежал на репетицию оркестра. Общался ли он с Мишей? – Возможно. Вступился за
него? – Нет. А приятельствовать с человеком и подвергать себя ради него
опасности – это вещи разные. Но сегодня Бродский претендует на роль активного
участника событий.
В своём сочинении Бродский «прошёлся» по
репутациям не только сверстников, но и нашего общего учителя, академика
П.С.Александрова, создателя московской топологической школы, которого Сергей
Белоголовцев справедливо называет «любимцем мехмата». Бродский пишет о том, как
Миша Лейкин объявил голодовку и затем: «Начальство,
видно, было Мишиной голодовкой серьёзно обеспокоено. И пыталось подобраться к
нему с разных сторон. <...> О другой попытке мне рассказал недавно Марик
Мельников (со слов самого Миши). В какой-то момент Мишу посетил сам Павел
Сергеевич Александров (Пуся) – наш главный академик, просил прекратить
голодовку и обещал через год восстановить Мишу на мехмате. Через год Миша
захотел с Пусей встретиться. Но Пуся не удостоил его аудиенции».
Под вычурным «не удостоил аудиенции» скрывается ни
мало-ни много моральный упрёк профессору: дал попавшему в беду студенту
обещание, нарушил его и высокомерно отказался даже обсуждать это. Александров
умер почти тридцать лет назад. Сегодня есть только один человек, который может
рассказать нам, что же на самом деле произошло. Друзья сообщили мне телефон
Миши Лейкина и я позвонил ему в Израиль. Вот что рассказал сам Миша.
У него действительно был разговор с Александровым,
но не когда он объявил голодовку, а раньше – после первого же комсомольского
(еще не показательного) собрания. Было это в пустой аудитории мехмата и
Александрова сопровождал профессор Исаак Аронович Вайнштейн. Александров ничего
не обещал, он Мишу предостерегал и дал ему благоразумный совет: уйти из
университета по собственному желанию, чтобы не мозолить глаза комсомольским
вождям, дать страстям улечься. Александров предсказывал (а не обещал!), что
спустя некоторое время (порядка года) можно будет попытаться восстановиться на
мехмате. Миша возражал, горячился, просил объяснений, но Александров сказал:
«Ничего объяснять не буду», – и повторил свой совет. «Имей я жизненный
опыт Александрова, – добавил Миша, – я
дал бы точно такой же совет студенту, попавшему в беду». Это был хороший и
честный совет, но тогда Миша ему не последовал и последствия, как мы уже знаем,
не заставили себя ждать.
Вопреки тому, что утверждает Бродский, Александров
не отказывал Лейкину во встрече, потому что Лейкин об этом никогда не просил.
Уже не говоря о том, что именно Александров вступился за Мишу, когда ему
пытались (желая ещё больше нагнести страсти вокруг его «дела») вменить в вину
самоубийство студента Славы Захарова, произошедшее как раз в то время.
Александров очень решительно защитил Мишу. За всё это Миша Лейкин по сей день
глубоко ему благодарен.
Отвратительна не только ложь Бродского, но и его
фамильярный тон по отношению к человеку, годящемуся в отцы, а то и в деды.
Недопустимо называть старого профессора его интимным прозвищем, принятым только
в кругу друзей. И Миша Лейкин и Серёжа Белоголовцев говорят о Павле Сергеевиче
тепло и с уважением, а Бродский о нём же – нагло, с издёвкой. И это – о
признанном учёном, всю жизнь отдавшем науке, о достойном академике (не все
академики в СССР были достойными!).
И последнее об «открытом письме» Бродского. У
многих читателей, должно быть, сложилось впечатление (на это, собственно, и
рассчитывал автор), что он с Мишей
Лейкиным если не дружил, то уж во всяком случае приятельствовал. А вот Лейкина
упоминание о Бродском удивило. Он вообще с трудом понял, о ком идёт речь.
Бродский пишет:
«Мы стали встречаться с Мишей. Сочувствовали ему. Пытались дать какие-то советы.
<…> Всё свободное время мы
обсуждали разные детали либо с Мишей, либо между собой». Я поинтересовался:
«Миша, ты действительно с Бродским свои дела обсуждал?». Миша задумался, потом
говорит: «Не помню. Тогда многие подходили, я же был человек общительный...
Совсем отрицать я не могу – лет много прошло, просто не помню. Вот помню, был
Валера Абель, Витя Скоков, Саша Александров. Был ещё Володя Петросян. Мы
говорили с Воловиком Сашей, Славой Буевичем. Мищенко Саша поразил меня тогда
своей боевитостью. Были Саша Чечкин, Ося Клячкин, Юра Пазойский, Валера Дулуб,
– всё это ребята из моей группы. Девчонок что-то не помню совсем. И Бродского
не помню».
Интересно, что имена людей действительно
неравнодушных к судьбе своего однокурсника, и их было немало, «врезались» в
Мишину в память. И характерно, что Бродский в своем сочинении их не упоминает
(разве что С.Воловика, к которому встает в оппозицию). Те же, которых Бродский
называет «мы» и выдает за Мишиных приятелей – это компания, к Мише отношения не
имевшая. Всё «дело Лейкина» в изложении Бродского изобилует цветами и плодами его собственной
фантазии.
Вот, к примеру, фраза из его сочинения: «Мы стали с ним [с Мишей Лейкиным – А.Т.]
обсуждать стратегию его поведения на повторном общем собрании. Миша стал читать
нам своё покаянное письмо...». Спрашиваю Мишу: «Было такое?». «Выдумки», – отвечает
Миша. «Ещё Бродский пишет, – говорю я, – что ты утверждал, что с детства
“испытывал притеснения как еврей...”». «И это – выдумки», – перебил меня Миша.
– Ни с кем я об этом не разговаривал. Тем более, что я в детстве притеснений не
испытывал. Может, я говорил про евреев вообще... Но притеснения в моей жизни
начались позже, когда я стал абитуриентом». «Хорошо, – продолжаю я, – а
голодовку ты объявлял?» «Голодовка была», – подтвердил Миша. «Так вот Бродский
пишет, – говорю я, – что ты в этой связи отнёс свою стипендию в Вузком с
просьбой передать её рабочим завода “Серп и молот” потому что они, якобы,
считали, что ты учишься на их средства». «И этого не было. Разговоры ещё можно
забыть, но поступки нет», – подытожил Миша.
Мы не раз встречались с Мишей в Интернете –
спутниковая связь «Скайп» позволила нам даже увидеть друг друга. Так я узнал,
что встречи в уже более поздние годы у него с Бродским тоже не было. И нового
комсомольского билета он Бродскому не показывал, хотя в комсомоле его, действительно,
восстановили.
Итак, мне удалось опровергнуть даже больше, чем я
сам ожидал. На этом свою миссию считаю законченной. Надеюсь, что мне больше не
придётся чистить Авгиевы конюшни.
Сегодня Бродский живет в США. Достаток у него есть
- работает, как он пишет, в одном из банков Манхэттена. Но ему мало. Ему
хочется быть причисленным к борцам за права евреев. Но своей безответственной
манерой письма он только вредит любому хорошему и серьёзному делу, к которому
старается примкнуть.
Январь,
2011 Нью Йорк
Всего понравилось:0
Всего посещений: 3397
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer3/Toom1.php - to PDF file
Комментарии:
Светлана Хилькевич
Нью Йорк, Нью Йорк, США - at 2014-10-26 02:12:53 EDT
С большим интересом читаю Ваши публикации, уважаемый Др.Тоом. Пишите и публикуйте. Меньше внимания уделяйте всякой бестолочи, у которой и с языком и с мыслями неблагополучно. Успехов.
Слава Бродский
Millburn, NJ, US - at 2011-05-15 16:20:16 EDT
Андрей Тоом делает заключения, основываясь на своей памяти, которая его часто подводит, или (что гораздо хуже) на ложном цитировании.
Мой отклик на его статью опубликован в номере 4 (апрель, 2011) этого журнала.
Слава Бродский
Андрей Тоом
Ресифе, Бразилия - at 2011-03-23 07:57:44 EDT
Я не хотел встревать в этот диспут, но потом решил, что должен по меньшей мере поблагодарить тех, кто понял суть спора – М. Гершвин и Ларису Ю. Необходимо также указать на одно недоразумение. Некоторые уважаемые участники нашего диалога, а именно Aschkusa, Е. Бандас и Элиэзер Рабинович, рассказали нам, каким несправедливостям они или их близкие подвергались в СССР. Я их вполне понимаю и мог бы немало добавить к их рассказам. Беда только в том, что делали они это, солидаризуясь с Бродским против меня или предлагая мне с ним «мириться», и не к месту употребляя выражение «камень за пазухой», которое означает скрытую агрессию и которого ни у одного них на самом деле нет, а есть только горечь воспоминаний. Они упустили из виду одно важное обстоятельство: их рассказы полностью правдивы, тогда как рассказы С. Бродского, мягко говоря, не полностью правдивы. Ограничусь одним случаем. В своё «Открытое письмо», С. Бродский включил рассказ о своём разговоре со мной, которого в действительности не было. Рассказ этот выставляет меня в дурном свете, то есть в сущности является клеветой. Я доказал, что такой разговор не мог иметь место. Однако, С. Бродского то, что он уличён во лжи, нисколько не беспокоит. Ему это как с гуся вода. Вот, собственно, и всё. Остальное – комментарии.
иванов-сидоров
пермь, россия - at 2011-03-19 15:36:47 EDT
Потеряла буква Ю перекладинку свою - оба автора ссорятся, как домохозяйки на коммунальной кухне - неприлично, господа пикейные жилеты - дали бы лучше слово Мише Лейкину - про него-то вы позабыли и все-то вы толкаетесь - кто первый, кто второй - между тем Сережа Белоголовцев - куда вам до него - вчитайтесь в его текст - учитесь, учитесь и еще раз учитесь - обыкновенной порядочности.
Лариса Ю., преподаватель математики
NJ, - at 2011-03-18 02:02:35 EDT
Конечно, поясняю в понятных Вам терминах. Автор статьи А.Тоом уличил С.Бродского в искажении исторической правды. Он (А.Тоом) провёл дознание, собрал доказательства и убедительно изложил свою точку зрения. Она состоит в том, что воспоминания С.Бродского - это "цветы и плоды его собственной фантазии", которые имеют мало отношения к действительности. Рекомендую не останавливать внимание на заголовке статьи А.Тоома, а внимательно прочесть её полностью, т.к. она того стоит. В ней есть и ясность мысли и ясность изложения.
Если интересуетесь поэзией, рекомендую прочесть воспоминания А.Тоома о своём деде, известном поэте Антокольском. Я бы назвала эти воспоминания образцовыми. Такие публикации делают лицо журнала.
Z.M.
NJ, - at 2011-03-17 21:36:49 EDT
Лариса, так кто кого уличил, поясните?
Лариса Ю., преподаватель математики
NJ, - at 2011-03-17 01:52:48 EDT
О чём мы спорим?!. Вдумайтесь, друзья. Один автор (А.Тоом) обнаружил, что другой автор (С.Бродский) основательно исказил историю ("дело Лейкина" на мехмате в 60-е г.) и сумел (М.Гершвин права) убедительно это доказать. Очень серьезное обстоятельство. Вот о чём нам следует поговорить, а не о "камнях за пазухой", которые мы носим. Журнал "Заметки по еврейской истории" заслуживает того, чтобы отнестись к его миссии с большим вниманием и помочь редактору понять, чьи воспоминания заслуживают быть опубликованными в дальнейшем, а чьи - нет. С уважением ко всем.
Элиэзер Рабинович
- at 2011-03-16 20:03:12 EDT
Абсолютно не приемлю грубой реплики г-жи М.Гершвин по отношению к г-ну Бродскому. Истории, подобные рассказанным г-жей Бандас, есть у всех у нас. И меня, руководителя группы определенного материала и специально по этому поводу приглашенному в ГДР, не пустили, а послали мою русскую начальницу, которая ничего не понимала в предмете. Я думаю, это довольно вероятно, что на ту олимпиаду поехало четверо (пусть вполне достойных людей), а не восьмеро, в силу антисемитизма. Фраза д-ра Тоома, что "презумпцию невиновности (в отношении антисемитизма - Э.Р.) следует применять ко всем, включая сотрудников Минпроса, которые, кстати говоря, в большинстве своём не были такими уж оголтелыми злодеями", смехотворна.
Но я вот что хочу сказать. Прошло 50 лет. Все мы сумели оттуда уехать и построить себе достаточно успешные профессиональные и финансовые жизни. Большинство из нас подходит к закату жизни в гораздо лучших условиях, чем жизнь начиналась, и это хорошо видно из замечательных т.н. "детских" рассказов Славы Бродского, и без опыта личного антисемитизма в нашей теперешней жизни. Мне кажется, мы бы могли помягчеть друг к другу и не выяснять обиды того времени сейчас. Ведь для того мы и уехали, чтобы стряхнуть с себя горечи той жизни. Никто, в том числе Слава Бродский, не обвиняет и не намекает на личный антисемитизм д-ра Тоома. Я думаю, что оба уважаемых сокурсника могли бы прекратить это выяснение отношений и, возможно, протянуть друг другу руки.
М.Гершвин
Коннектикут, - at 2011-03-16 18:55:02 EDT
Браво, автор!
Отрадно видеть человека, для которого слово "честь" не пустой звук. Вы написали статью убедительную и умную. Но Вашему оппоненту Бродскому её всё равно не понять. О таких в Одессе моего детства говорили "колер не тот". А вообще ему повезло. Первый автор от него отмахнулся, Вы с ним либеральничаете. Если бы он оговорил печатно меня или моих покойных друзей, он бы уже не на работу в банк Манхэттана по утрам спешил, а в суд Манхэттана. С такими по-доброму нельзя. Вон он опять встрепенулся, продолжает безобразничать. Он даже не понимает, как он выглядит. И знаете, я догадалась, почему его не пустили на международную олимпиаду. Он себя, наверно, и в министерстве так же вёл. Хорош школьничек! Я бы его тоже не пустила. Не люблю зловредных и нахрапистых наглецов любых национальностей.
С интересом читаю все Ваши статьи. Удачи Вам.
Е. Бандас
Израиль - at 2011-03-14 18:15:00 EDT
Хочу и я выбросить из-за пазухи свой камень, который лежал там с 1964 г., и рассказать внуку поэта, как это делалось.
В те давние времена в Академическом институте, где я работала, повеял ветер оттепельных перемен и снаряжалась группа комсомольцев для туристической поездки в братскую Чехословакию. Обсуждение кандидатур было гласным и бурным, т.к. желающих было много больше, чем вожделенных мест. Отбирались достойнейшие - по критериям научной продуктивности, общественной активности, облико морале и проч. - и список ужался до 12 имён, среди которых, о радость! - было и моё. Все уже смотрели сны про Злату Прагу, когда на стене у профкома появился лист с фамилиями лишь 10 туристов. Ехали все, кроме Иры Котиной и меня, просто две еврейские фамилии были вычеркнуты. "А вас не пропустил горком партии", - объяснили нам. Остальные камни уже валяются в моей статье "Закон сохранения энергии"- и во многих, многих публикациях людей, у которых накипело и наболело. С бывшим комсомольским приветом!
Aschkusa
- at 2011-03-14 08:17:39 EDT
Уважаемый автор,
дело в том, что у нас у всех был и остался камень за пазухой.
Возможно вам с еврейским дедом эти нюансы тяжело понять.
Дети от смешанных браков рассматривались в СССР иначе чем "чистые" евреи.
Поэтому одни страдали жестоко от национального отбора в "национальные кадры", а другие жили благополучно, не чуя под собой страны. Что не помешало позже последним также как и евреям уехать за бугор и зажить там по-человечески.
Поэтому мне не кажется, что Бродский хотел вас обидеть. Человек просто поделился в воспоминаниях своей собственной горечью. Постарайтесь его понять.
Павел Иоффе
Хайфа, Израиль - at 2011-03-11 12:48:19 EDT
- если я верно понимаю, ключ - если уж отпирать этот ларец сомнительных благовоний - позиция Лейкина. За некороткую свою жизнь я повидал и реальную дискриминацию, и случаи, когда недостигнутость желаемого объяснялась именно ею; не думаю, что я один сталкивался и с тем, и с другим. Про олимпиады тех лет,по крайней мере в Питере, могу сказать из собственного опыта:
результаты не были специально антисемитскими; скорее уж отражали - по мере возможности - конкуренцию между школами (если не между учителями) - впрочем, откровенного паскудства я не помню. Иное дело, что в ВУЗах творилось отвечавшее времени чёрт-знает-что, но и здесь я не спешил бы обобщать.
Слава Бродский
Millburn, NJ, USA - at 2011-03-10 19:51:23 EDT
Несправедливое по существу, нечестное по намерениям и грубое по форме письмо Андрея Тоома.
Основная цель яростной атаки Андрея Тоома – это мое свидетельство, касающееся известного факта: при составлении команды от Советского Союза на первую международную математическую олимпиаду (в 1959 году) были грубо дискриминированы ребята с еврейскими фамилиями. Андрей Тоом считает, что поскольку четверо поехавших на олимпиаду (он сам, В.Фролов, В.Федорец и А.Четаев), были отобраны на основании истинных заслуг, то и вся процедура была правильной. Я считаю, однако, что избирательная справедливость – не есть справедливость. И потому я обвинял партийных функционеров – организаторов советской сборной – в дискриминационных действиях по отношению ко второй половине команды. Никто из кандидатов с еврейскими фамилиями не поехал на олимпиаду. И команда от Советского Союза была укомплектована только наполовину.
С неприязнью пишет Андрей Тоом и обо мне, и обо всех, кто был дискриминирован при отборе на международную олимпиаду. В одном месте он пишет, что я «развил со своими друзьями кипучую деятельность по оформлению документов» для поездки на олимпиаду. Так Андрей Тоом говорит о тех, кого он должен был бы считать своими товарищами по математическому кружку и олимпиадам. Потом он повторяет почти то же самое еще раз. А вот совсем удивительная цитата из его письма: «Так уж случилось в тот раз, что способные школьники с нееврейскими фамилиями… победили своих товарищей в честных соревнованиях на московских олимпиадах». Утверждение очень странное само по себе. Еще более странным оно покажется, если мы вспомним, что среди получивших премии в нашем поколении были две русские, одна еврейская, одна латышская, одна украинская и одна эстонская фамилии. Известно, что одним из тех, кому не было дозволено поехать на международную олимпиаду, был Марик Мельников. Он получил на последней московской олимпиаде похвальный отзыв первой степени (как и Андрей Тоом), а в 1956 году – первую премию. Только два человека в нашем поколении удостоились высшей награды: Марик Мельников и Валерий Фролов. Но почему-то Андрей Тоом о Марике Мельникове забывает. Он вообще не упоминает его имени в положительном аспекте, а только выражает свое сомнение в правдивости слов Марика, когда тот говорит о дискриминации. Не упоминает Андрей и имена тех своих товарищей, которые выступили на последней московской олимпиаде в ту же силу, что и он сам, но на международную олимпиаду не поехали.
В одном месте своего довольно путаного письма Андрей Тоом пишет следующее: «...дискриминация... могла иметь место. Но всё-таки очевидцы должны были бы сами об этом рассказать... Но подобных свидетельств я не знаю». Так он пишет, несмотря на мое прямое свидетельство и свидетельства других прямых очевидцев: Марика Мельникова, Гены Хенкина. Кстати, Гена Хенкин, по словам самого Андрея, лично ему засвидетельствовал, что «при отборе членов команды антисемитизм действительно имел место». Почему же Андрей не верит свидетельствам прямых очевидцев: Марика Мельникова, Гены Хенкина и моим? Кого же тогда Андрей Тоом считает истинными очевидцами? Только тех, кто не был дискриминирован и не верит в дискриминацию, то есть таких, как он сам? Или работников кадров Министерства Просвещения, которых он в своем письме защищает? К этим прямым обидчикам евреев Андрей призывает относиться бережно.
Слава Бродский
Millburn, NJ, USA - at 2011-03-10 19:49:59 EDT
О ДЕЛЕ ЛЕЙКИНА.
Подвергая сомнению факт дискриминации школьников с еврейскими фамилиями, Андрей Тоом пытается дискредитировать и другие мои свидетельства. Делает это он уже совсем нечестно. Он многократно приписывает мне слова, которые я не произносил. Андрей Тоом даже приписывает мне высказывания других людей (!), когда ему кажется, что он нашел опровержение их словам. Вот один пример.
Сережа Белоголовцев в своих воспоминаниях «Дорога жизни длиною в 70 лет» пишет о Мише Лейкине следующее:
... Миша сложил в конверт все деньги, оставшиеся от стипендии, и отнес их в вузком с просьбой передать их рабочим завода «Серп и молот», которые посчитали, что он учится якобы на их средства.
Вот как Андрей Тоом в своем письме описывает свой разговор с Мишей Лейкиным, где он выдает Сережины слова за мои:
Бродский пишет, – говорю я, – что ты в этой связи отнёс свою стипендию в Вузком с просьбой передать её рабочим завода “Серп и молот” потому что они, якобы, считали, что ты учишься на их средства». «И этого не было. Разговоры ещё можно забыть, но поступки нет», – подытожил Миша.
Беда Андрея здесь не только (и не столько) в том, что он приписывает мне слова Сергея. В конце концов, может быть, у Андрея не очень хорошая память и он не помнит, что и у кого он читал несколько месяцев тому назад. (В этом случае, правда, не совсем ясно, почему он утверждает, что точно помнит, что происходило 50 лет тому назад – когда его память входит в противоречие с моей и он не может припомнить два моих разговора с ним.) На самом деле, беда заключается вот в чем.
Андрей Тоом читал воспоминания Сережи и выразил с ними свое полное согласие. Миша Лейкин, Сережин близкий друг, тоже никаких сомнений не высказывал. Но как только Андрей Тоом выдает слова Сережи за мои, так сразу свидетельство превращается, по его мнению, в выдумку. И, «опровергнув» слова Сережи, Андрей Тоом приходит к выводу: «Всё «дело Лейкина» в изложении Бродского изобилует цветами и плодами его собственной фантазии».
Я не знаю, как и по чьей вине образовалась неправда в передаче Андреем слов Миши Лейкина. Я только могу высказать мое глубокое убеждение в искренности и честности свидетельств Сережи Белоголовцева. Даже в тех случаях, когда Андрей Тоом их «опровергает» от имени Миши Лейкина.
Вот еще один пример – свидетельство Сергея Белоголовцева (из его воспоминаний «Дорога жизни длиною в 70 лет») о выступлении Миши Лейкина на последнем собрании:
Миша говорил тихо и миролюбиво… Свой порыв он объяснял чувством национального унижения, которое Миша ощущал в школе как представитель еврейского народа. В 1953 году он целый месяц не посещал школу, опасаясь насмешек и оскорблений со стороны одноклассников, когда в печати клеймили позором «кремлевских врачей-убийц» еврейской национальности.
А вот, как передает Андрей Тоом свой разговор с Мишей Лейкиным о том же его выступлении на последнем собрании:
Бродский пишет, – говорю я, – что ты утверждал, что с детства “испытывал притеснения как еврей...”». «И это – выдумки», – перебил меня Миша. – Ни с кем я об этом не разговаривал. Тем более, что я в детстве притеснений не испытывал».
Каким образом Андрей Тоом доставил нам свидетельства Миши Лейкина, в которых тот не помнит основные события своей жизни, мы не знаем. Можем только догадываться. Но после этого Андрей Тоом с удовлетворением заявляет, что его миссия «чистить Авгиевы конюшни» закончена.
Слава Бродский
Millburn, NJ, USA - at 2011-03-10 19:48:20 EDT
ОБ АКАДЕМИКЕ АЛЕКСАНДРОВЕ
Андрею Тому кажется, что я говорил о нем нагло. Нет, я не говорил о нем нагло. Но что делать, если мне не понравились его действия. А то, что я упомянул его прозвище (Пуся) – в этом я не вижу ничего обидного: так звали его многие на мехмате. Андрей сообщает нам о другой версии разговора Миши Лейкина и Александрова. Она мне не нравится еще больше. Уход «по собственному желанию» – это известный прием партийцев. Таким образом они избавлялись от ненужных им людей, а сами (по крайней мере, внешне) оказывались чистыми. И то, что Александров советовал Мише Лейкину покинуть Университет «по собственному желанию», мне тоже не нравится.
А вот о той трагедии, которая разыгралась на мехмате за несколько лет до дела Лейкина. К сожалению, письменных свидетельств тех событий практически нет (или я их не нашел). Вот только свидетельство Ильи Иословича (http://magazines.russ.ru/din/2010/3/ii3.html).
За цитирование в факультетской стенгазете книги Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир», четыре студента были исключены из Университета. (Это все – по словам Ильи.) Мехмат забурлил. Образумить народ партбюро решило на комсомольском собрании. Об Александрове у Ильи Иословича всего пять слов: «...партбюро стало нагонять страху, приклеивая испытанными приемами политические ярлыки. Им вторил академик Александров (Пуся)».
Должен еще заметить, что письмо Андрея Тоома написано в очень грубой форме. По правде говоря, мне не приходилось встречаться с таким стилем со времен моего отъезда из советской России. Я имею в виду такие давно забытые выражения как разнузданное перо, истерическая ложь, подловатый намек. Неправда и грубость – что может быть хуже этого сочетания? Поэтому на письмо Андрея Тоома не следовало бы и отвечать. Однако его письмо длинное и путаное. И далеко не каждый захочет проверять достоверность его цитат. (Ну кто мог бы заподозрить Андрея Тоома в неправдивом цитировании?!) К тому же письмо может стать причиной неверного представления у молодых читателей журнала о событиях далеких дней. В частности, связанных с вопросами положения евреев в советской России. Кроме того, я бы возразил Андрею Тоому по поводу таких юридических понятий, как срок давности и презумпция невиновности (в его понимании) в применимости к преступлениям Советов против человечества. Поэтому я планирую все-таки послать мой ответ на письмо редактору этого журнала Евгению Берковичу для опубликования в одном из последующих номеров.
Слава Бродский