Dynin1

Достоинство различия: изгнание духа Платона

Вклад: в защиту морального значения рыночной экономики

Сотрудничество: гражданское общество и его институты

Названия книг Танаха в традиционном еврейском произношении и их русские версии

Публикация русского перевода книги «Достоинство различия» вызывает у меня чувство глубочайшего удовлетворения. России принадлежат Достоевский и Толстой – два великих писателя 19 века, выразивших с несравненной глубиной драму религиозного сознания в современном мире. И именно русская интеллектуальная традиция вдохновляла сэра Исайя Берлина, общение с которым служило источником моего вдохновения.

Русская культура – литература, философия, музыка и поэзия – представляет собой одну из вершин мировой цивилизации. Но сегодня ни одна из культур не существует в изоляции – такова характерная черта нашего века. Все мы граждане единого мира. Территориальные барьеры между культурами исчезают вместе с развитием новых средств массовой информации. Люди могут прямо общаться друг с другом, не обращая внимания на традиционные границы между нациями и народами. Мы живем в мире без стен, и это может ощущаться как освобождение, но также и как угроза. Никогда раньше не стояла перед нами с такой громадной остротой задача найти смысл в нахлынувшей на нас информации и найти свою дорогу в открывшемся многообразии жизненных путей.

Книга «Достоинство различия» анализирует проблемы и возможности современной эпохи. Она посвящена глобальной этике – тем принципам, которые могут направлять наши размышления о политике, экономике, окружающей среде, образовании, нищете и социальной справедливости в мире, где наши судьбы стали нераздельными. Эта книга говорит о том, как мы могли бы мыслить, осознавая себя гражданами мира.

Мы не можем продолжать думать о нациях и их судьбах, как о замкнутых в себе, самодостаточных социальных структурах. Решение экологических проблем все больше будет зависеть от совместных действий всех наций, а не каждой в отдельности. Национальные экономические интересы все меньше будут контролировать решения международных корпораций. Политические беспорядки в одной части мира могут вызвать террористические акты в другой. Местное событие в какой-либо стране провоцирует протесты в странах на другом конце земли. Мы должны развить новый стиль мышления и новое отношение к жизни, если стремимся преодолеть трудности 21 века.

Одним из основных тезисов моей книги является утверждение, что величайшими революциями в истории были изменения в способах хранения и передачи информации. Первой такой революцией было возникновение письменности, второй – развитие алфавита, третьей – изобретение книгопечатания. Каждая из них преобразовала мир. Сегодня мы переживаем четвертую информационную революцию, и ее последствия нам еще не известны. Когда технологические изменения происходят быстрее социально-культурных, цивилизации переживают период глубокой нестабильности. Именно это и происходит в сегодняшнем мире.

Одним из самых неожиданных феноменов современной истории оказалось возвращение религии в общественную жизнь и на международную арену. Этому способствовало много причин, и одной из них является универсальный характер великих религий, особенно авраамических религий: иудаизма, христианства, ислама. Императив 21 века: «думай глобально, действуй локально», возможно, и кажется новым в секулярной политике, но религии следовали ему на протяжении почти всей своей истории. Поистине, они были первыми в истории глобальными институтами.

Но вместе с тем, как хорошо известно, религии не склонны миролюбиво воспринимать разнообразие мира. Они были одним из источников социальных конфликтов в прошлом и остаются таковым во многих частях современного мира. Самый важный и неотложный аргумент моей книги заключается в том, что центром монотеистического воображения является взгляд на разнообразие мира как на благословение, которое мы должны ценить, а не как на судьбу, которую мы должны преодолеть. Чудо монотеизма проявляется в том, что единство на небе творит разнообразие на земле. Различия между нами есть источник нашего обогащения, и они не должны пугать нас.

Я был глубоко тронут доброжелательными откликами на «Достоинство различия» во многих частях мира. Я встретил понимание не только среди христиан и мусульман, но и среди тех, кто принадлежит к другим религиям или не принадлежит ни к одной из них. Эти отклики укрепили мое убеждение в том, что религия еще может стать в 21 веке частью решения его проблем, а не только одной из причин их возникновения.

Глобализация заставляет нас задуматься с серьезностью, неизвестной предшествующим эпохам, над фактом существования одного мира, но многих вероисповеданий. Мы должны учиться жить вместе, и от нашей способности научиться этому, возможно, зависит будущее человечества.

В «Достоинстве различия» я призываю к терпимости в век экстремизма со всей силой убеждения, на какую способен. Я вижу явную и реальную опасность для человечества в набирающем силу крещендо враждебных столкновений между народами и культурами, в религиозном оправдании актов террора. Слишком долго страницы истории окрашивались и продолжают окрашиваться кровью, проливаемой во имя Бога. В соединении с оружием массового уничтожения экстремистские религиозные убеждения угрожают самому существованию жизни на земле. В нашем мире, где все взаимосвязано, мы должны научиться ценить различия между нами, а не бояться их. Такова основная мысль этой книги.

Первое ее издание вызвало широкий интерес и вместе с тем полемику среди евреев. Высказывалось мнение, что некоторые мои утверждения могут быть истолкованы как противоречащие основам еврейской веры. Текст книги был защищен – я был уверен в этом – от возможности такого толкования ясным указанием в ее предисловии на то, что автор является ортодоксальным евреем, и всякая интерпретация текста, несовместимая с классическими положениями иудаизма, будет ошибочной.

На деле оказалось, что это предостережение было недостаточно эффективным. Определенные места, особенно в третьей главе, все-таки были поняты неправильно, и я решил переписать их в менее сомнительных выражениях. Поскольку основной аргумент книги прост и в терминах иудаизма не может вызывать возражений, я перефразировал его и оставил в стороне спорные положения, не влияющие на главный тезис книги. Для тех, кто желает изучить теологические предпосылки третьей главы, я подготовил обзор ее библейских и талмудистских источников. С ними можно познакомиться в Интернете, на сайте главного раввина Великобритании: www.chiefrabbi.org.

Эта глава обсуждает вопрос, судьбоносный для нас, живущих под угрозой столкновения цивилизаций: «Могут ли религии стать силой мира, а не источником конфликта?» Ответ на данный вопрос зависит от того, найдется ли в различных вероисповеданиях и культурах место для «другого», чья раса, цвет кожи или вера отличаются от наших. Видим ли мы в «другом» угрозу нашим верованиям и образу жизни или обогащение коллективного наследия человечества? Я попытался показать, как одна вера, а именно иудаизм, отвечает на этот вопрос. Я раскрываю, как в свете двойного завета (со всем человечеством после Потопа и с одним народом у горы Синай) иудаизм стремится сбалансировать заботу об универсальном (обязанностях и правах, общих для всех людей) и уважение к частному (предписаниям, обычаям, преданиям, традициям, отделяющим нас от других, придающим нам определенную, особенную индивидуальность).

Значение иудаизма в глобальном контексте заключается в том, что он был первым в мире монотеизмом, ставшим основой не только для роста веры евреев, но и для возникновения христианства и ислама. Взгляды евреев, христиан и мусульман во многом расходятся, но есть вопросы, по которым между ними существует согласие, и не в последнюю очередь, по вопросу своего духовного или биологического происхождения от Авраама. Отсюда следует, по моей мысли, что, возвращаясь назад к истокам библейского монотеизма, мы можем найти теологическую базу для уважительного отношения к различиям между нами, причем базирующегося не на релятивизме, а на концепции Завета.

В конце своей жизни Моисей, выведший евреев из рабства и приведший их к границам обетованной земли, созвал свой народ и указал на судьбоносный выбор: «Жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое». И сегодня эта альтернатива стоит перед человечеством. Будем ли мы бесконечно упиваться враждой, возникшей в прошлом, или примем сейчас иное решение во имя детей всех народов и их будущего? Наши возможности разрушить мир растут, и потому должна расти щедрость нашего морального и духовного воображения. Я молюсь, чтобы этот призыв был повторен множеством голосов представителей всех исповеданий.

Создав человека, Господь повел его по садам Эдема, говоря:

«Гляди, как прекрасен этот мир, созданный Мною для тебя.

Береги его и помни, что поврежденного тобою некому будет исправить».

В январе 2002 г. я стоял на «нулевом уровне», на месте Всемирного торгового центра, разрушенного 11 сентября 2001 г. Рядом со мной стояли представители мировых религий, участники Мирового экономического форума. Место встречи было перенесено из швейцарского города Давос в Нью-Йорк в знак солидарности с городом, перенесшим столь ужасные разрушения и потери. Архиепископ Кентерберийский произнес молитву. То же самое сделал и мусульманский имам. Индийский гуру продекламировал мантру и освятил место розовыми лепестками с водой из реки Ганг. Главный раввин Израиля поделился своими раздумьями о том, что произошло здесь. Другой раввин прочитал кадиш – традиционную еврейскую поминальную молитву. Это был редкий момент солидарности перед лицом ужасающей силы разрушения, оказавшейся в руках людей. Как было не задуматься над контрастом между религиозным рвением террористов и не менее интенсивным стремлением к миру собравшихся здесь религиозных лидеров? Переплетение добра и зла, гармонии и конфликта, всеобщего мира и священной войны представляется мне подходящей метафорой для наступившего века. Мы овладели силами, имеющими роковое значение. Мы можем приносить исцеление и наносить ущерб, восстанавливать и разрушать в таких масштабах, которые раньше было невозможно вообразить. Ставка истории возросла чрезвычайно, и выбор за нами.

В этой книге речь идет о глобализации, о порождаемых ею проблемах, о приносимых ею богатствах и страданиях, о противостоянии ей и осуждении ее результатов. О новом глобальном мире написано уже немало трудов, но в них практически не затрагивались моральный и духовный аспекты его становления[1]. Однако эта тема оказывается чрезвычайно значимой, если, обсуждая вопрос о создании благоприятных условий для мира и предупреждении столкновения цивилизаций, предсказанного Сэмюэлем Хантингтоном, мы исходим из принципиальной ценности человеческого достоинства. Опасность возникает тогда, когда скорость перемен в жизни превосходит скорость нашей к ним адаптации, когда события опережают наше понимание их. Тогда у нас возникает ощущение, что мы теряем контроль над своей жизнью. Беспокойство вызывает страх, страх переходит в гнев, гнев порождает насилие, а насилие, соединенное с оружием массового уничтожения, становится смертельной опасностью. Из всех противоядий от насилия самым эффективным является беседа, выражение вслух наших страхов и внимание к страхам других. С обмена чувств и мыслей о том, что тревожит нас, начинается надежда. Я пытаюсь включить еврейский голос в беседу, которая по необходимости должна стать глобальным разговором, ибо каждый из нас заинтересован в будущем, а оно неумолимо становится единым.

Эта книга написана не только для евреев и концентрируется не только на традиционных религиозных вопросах. Слишком часто в современном мире различные группы людей обращаются исключительно к самим себе, но не к другим: евреи к евреям, христиане к христианам, мусульмане к мусульманам, бизнесмены, экономисты и противники глобализации к своим единомышленникам. Развитие средств и форм коммуникации: электронной почты, групп по интересам, интернета, виртуальных журналов, тысяч кабельных и спутниковых телевизионных каналов – привело к тому, что мы больше не «вещаем широко». Мы «вещаем узко». Ушли в прошлое дни, когда люди с различными взглядами были вынуждены встречаться со своими оппонентами и обмениваться аргументами с ними. Сегодня мы можем позволить себе обмениваться мнениями только с теми, кто согласен с нами, изолируя голоса диссидентов. Те, кто хотят быть услышанными, обычно добиваются этого при помощи устрашающих действий, привлекающих внимание прессы, при помощи актов насилия или протеста, запечатленных в драматических образах, ярких фрагментах и в сценах столкновения. Телевизионные новости стали наиболее влиятельным источником информации, но свойственное им быстрое переключение с одной темы на другую не может заменить разумный обмен мнениями и серьезный диалог между людьми с противоположными убеждениями. Дискуссия – этот пульс демократической политической жизни – затихает, и вместе с этим уменьшаются наши надежды на цивилизованный и, тем более, на всеобщий мир.

Если бы, например, встреча религиозных лидеров окончилась гневными криками и препирательствами, она, вероятно, оказалась бы в центре новостей. Но наша встреча, прошедшая в тихой и проникнутой размышлениями атмосфере, не привлекла к себе серьезного внимания. Согласно одной из самых важных идей Джона Роулса, гарвардского философа, «совместное рассуждение»[2] – это процесс, в котором участники политических дискуссий пользуются языком и логикой, понятными всем, и дают нам возможность, по словам пророка Иешаяѓу, «рассуждать вместе» (Иешаяѓу 1:18). Идея «совместного рассуждения» утратила в ХХ в. свой фундамент вместе с упадком морального языка, с исчезновением понятия «я должен» и замещением его понятиями «я хочу», «я предпочитаю», «я чувствую». Можно обсуждать обязанности, но желания, предпочтения и чувства могут быть только удовлетворены или не сбыться. Телевидение, представляющее несомненное преимущество наглядной информации, создает культуру зрения за счет культуры звука – образ воздействует сильнее, чем слово. Образы вызывают эмоции. Сами по себе они не ведут к пониманию. В результате побеждает самый зрелищный протест, самый гневный голос, самый радикальный призыв. Если конфронтация привлекает, а согласие – нет, мы погружаемся в культуру конфронтации. Она оказывает разрушающее влияние на все то, от чего зависит наше будущее: на нашу способность понимать и быть понятыми людьми, чья культура, вера, ценности и интересы резко отличаются от наших, и к кому, как раз по этой причине, мы должны обращаться с готовностью слушать. Я рассматриваю проблемы, которые касаются нас всех, с позиций иудаизма и тем самым принимаю на себя обязательство прислушиваться к другим голосам. Когда зрительный образ влияет значительнее, чем тихие, ненавязчивые голоса разума и сдержанности, тогда происходят события, подобные 11-му сентября, и их будет все больше.

Моя аргументация исходит из двух важных наблюдений. Во-первых, экономические и политические процессы глобализации имеют неустранимое моральное измерение. Их целью должно быть возвышение, а не унижение человеческого достоинства. Рынки обслуживают тех, кто платит, но как насчет тех, кто не может платить? Политика устанавливает баланс сил, но как насчет тех, кто не имеет силы? В экономической жизни возникают проблемы, которые не могут быть решены одной экономикой. В политической жизни возникают вопросы, которые не могут быть сняты только посредством политических соглашений. Невозможно избежать выходящих за пределы экономики и политики моральных вопросов, и когда мы игнорируем их, они, по свидетельству истории, возвращаются к нам в виде гнева, возмущения, острого чувства несправедливости и подрывают наш, и без того уже хрупкий, общественный порядок.

Во-вторых, на религиозных общинах современного мира лежит громадная ответственность. Вопреки всем ожиданиям они начали играть ключевые роли на глобальной сцене XXI в. По Латинской Америке, тропической Африке, Филиппинам, Кореи и Китаю прокатилась волна евангелического протестантизма. Рост исламского фундаментализма заметен во всех мусульманских странах от северной Африки до юго-восточной Азии, а также в других районах мира. Католическая Церковь, охватывающая 800 млн. верующих, активно способствовала падению коммунизма в восточной и центральной Европе в 1989 г. (Это вызвало беспокойство у китайского руководства, опубликовавшего в 1992 году предупреждение: «Если Китай не хочет, чтобы подобное повторилось здесь, мы должны задушить ребенка, пока он еще в колыбели»[3]). В зонах конфликтов, распространившихся по всему миру, – Северной Ирландии, Балканах, Чечне, Таджикистане, Ближнем Востоке, Судане, Шри-Ланка, Индии, Кашмире, Восточном Тиморе, – религия выдвигается на передний фронт борьбы, что подтверждает едкое наблюдение Джонатана Свифта: «Мы достаточно религиозны, чтобы ненавидеть друг друга, но недостаточно религиозны, чтобы любить друг друга».

Религия может быть источником раздора. Она также может быть формой преодоления конфликта. Нам хорошо известно первое, но второе остается редкостью. И все-таки здесь кроется надежда на то, что мы сумеем сформировать человеческую солидарность, достаточно крепкую, чтобы выдержать будущие испытания. Великие религии должны стать активной силой в борьбе за мир, за справедливость и взаимопомощь, ибо, в конечном счете, от них зависит мирное сосуществование народов. Здесь требуется особое мужество и, возможно, нечто большее, чем мужество. Требуется искренне признать, что сегодня, как никогда прежде, каждой общине необходимо в терминах своей религии выработать формулу, на основании которой верующие смогут жить рядом с теми, кто не разделяет их веру, но кому только по этой причине нельзя отказывать в достоинстве. Можем ли мы найти место для различия? Можем ли мы услышать голос Бога в языке, в пристрастиях, в культуре, отличающихся от наших? Можем ли мы разглядеть присутствие Бога в лице пришельца? Религия перестала быть незначительным моментом в международной политике. После долгого периода упадка она возродилась с громадной и временами разрушительной силой, что и послужило поводом для созыва в начале нового тысячелетия необычной ассамблеи, где я впервые столкнулся с проблемами глобализации.

28 августа 2000 г. более двух тысяч религиозных лидеров собрались в здании Объединенных наций в Нью-Йорке. Это была поистине замечательная картина. Здесь были тибетские монахи в шафрановых одеяниях, японские священники-синтоисты в серых облачениях, суфии в принятых у них головных уборах, сикхи в тюрбанах, имамы в черных халатах, оленеводы северной Швеции в голубых и красных священных одеждах, американские индейцы в головных уборах с орлиными перьями, англиканские священники с их характерными воротничками и многие, многие другие во всевозможных одеждах самых разных расцветок. Находиться среди них было подобно вхождению в живой лексикон религиозного наследия человечества. Никогда раньше Организация объединенных наций не созывала такую ассамблею. В громадном зале заседаний, где обычно ведутся политические дискуссии на актуальные темы дня, собрались мужчины и женщины, посвятившие свои жизни не шуму текущих событий, но музыке вечности, не движущимся пескам международного пейзажа, но внутреннему ландшафту человеческого духа.

Лица присутствующих были спокойны, но при этом ощущалась чрезвычайная важность встречи. ООН объявила 2001 год Международным годом Диалога между цивилизациями. Новый мировой порядок, установившийся после окончания холодной войны, быстро превращался в мировой беспорядок. Конец всеохватывающего противостояния советского коммунизма и западных демократий привел не к миру, но к распространению региональных конфликтов между народами, которые перед этим жили вместе если не в мире, то, во всяком случае, без кровопролития. И во многих случаях религия оказывалась если не причиной (каковые обычно бывают экономического или политического свойства), то фактором, определявшим линию раздора, вдоль которой шла борьба. Поэтому мы и собрались в Нью-Йорке за неделю до созыва Ассамблеи 150 глав государств. Наша встреча была провозглашена «Встречей тысячелетия религиозных лидеров во имя мира» – амбициозное имя для амбициозного собрания.

Его целью было привлечь лидеров всех значительных религиозных общин к делу мира. Многие из них никогда раньше не участвовали в подобных ассамблеях. Привыкнув проповедовать и учить внутри своих общин, они внезапно нашли себя во вселенной множества вероисповеданий и языков. Учитывая глубину разногласий между религиями, можно было только удивляться уровню согласия между участниками собрания. Конечно, были и неловкие моменты, но скорее потому, что слишком много голосов хотели быть услышанными. Несмотря на такие эпизоды, участники встречи почти единодушно признали необходимость проявлять взаимное уважение и избегать насильственных методов решения конфликтов, разделять ответственность за будущее нашей планеты и обязанность по отношению к бедным, а также бороться за сохранение окружающей среды. В конце четвертого дня обсуждений, в большинстве случаев доброжелательных и великодушных, была подписана совместная декларация приверженности миру во всех его формах.

Одним из самых впечатляющих было выступление эскимоса из Гренландии Ангаангака Либерса. Тихим голосом он обратился к аудитории, весьма далекой от его жизненных забот:

«Около десяти лет назад один человек из нашей деревни вернулся домой и поведал о странном явлении. «Я видел ручеек, стекающий с ледника, – сказал он. – Я думаю, лед тает». Сегодня на месте этого ручейка течет река. И я хочу сказать вам, что, пока мы сидим здесь вместе и обмениваемся словами мира, лед тает... лед тает».

Едва прошел год после нашей встречи, как 11 сентября 2001 г. недалеко от здания ООН, где были сказаны эти слова, два гигантских авиалайнера разрушили Всемирный торговый центр и изменили наш мир. Трагедия 11 сентября ужасает своим символизмом. Две иконы глобального капитализма – авиалайнер и небоскреб – были превращены в орудия уничтожения. Конторские служащие, исполнявшие свою рутинную работу, внезапно были вовлечены в конфликт, чей эпицентр лежал далеко в стороне и само существование которого, возможно, было неизвестно этим служащим. Теракт планировался в Интернете при помощи электронной почты и мобильных телефонов. Определенно, он разрабатывался с мыслью о глобальных телевизионных репортажах. Методы террористов были чрезвычайно современны, но их религиозные идеи – тысячелетней давности. Ничто не могло продемонстрировать более наглядно уязвимость нашего мира, ставшего единой системой взаимосвязанных узлов, между которыми возникло сильное напряжение. Внезапно религия предстала миру не столько тающим ледником, сколько пожаром, вырвавшимся из-под контроля. Наши дискуссии в ООН, как казалось, были адекватны требованиям дня и своевременны, но годом позже стало ясно, что их было слишком мало и состоялись они слишком поздно.

В последующие за 11 сентября недели и месяцы становилось все яснее, что в XXI в. мы столкнулись со смертельными опасностями, к которым мир оказался не подготовленным. С одной стороны, глобализация сближает нас, как никогда раньше, переплетая наши жизни сложным сплетением национальных и международных связей. С другой стороны, возникшее стремление к этническому обособлению означает возвращение к старым и узким формам лояльности и разделяет нас все больше и больше. Так или иначе, религия была и останется частью этого процесса. Она может вести нас к миру. Однако не в меньшей мере и с неудержимой силой она может вести нас к войне. У политиков есть власть, но в религиях есть нечто более сильное – они оказывают влияние. Политика переставляет фигуры на шахматной доске, религия изменяет жизнь. Можно заключить мирный договор за круглым столом, но если стремление к миру не растет в сердцах и мыслях простых людей, он не продлится долго. Вероятно, он не наступит вообще.

Мир – это парадокс. Многие традиции славят мир и осуждают раздоры и войны. Однако на войне самые обыкновенные люди становятся героями. В борьбе за мир даже герои не решаются рисковать. Те, кто проявил мужество в огне битвы, воздвигаются на пьедестал, но те, кто решился на риск во имя мира, слишком часто гибнут от рук убийц, – среди них Линкольн, Ганди, Мартин Лютер Кинг, Анвар Садат, Ицхак Рабин и другие. Стремление к миру может восприниматься как предательство. Мир подразумевает компромисс. Он означает готовность согласиться на нечто меньшее, чем нам хотелось бы получить. В нем нет четкости и ясности, присущих стремлению к войне, чьи цели определены и притягательны: самозащита, национальная честь, патриотизм, гордость. Война обращена к фундаментально важному для нас чувству идентичности: здесь «мы», там «они», и наше сознание не знает сомнений[4]. Но когда враги обмениваются рукопожатиями, кто есть «мы» и кто есть «они»? Мир приводит к глубокому кризису идентичности. Границы между «мною» и «другим», другом и врагом должны быть пересмотрены. Поэтому неудивительно, что, как заметил сэр Генри Мэйн: «Война так же стара, как человечество, но мир – это изобретение Нового времени».[5]

Однако нечто новое появилось на земле после окончания холодной войны. Когда-то мир поддерживался силой империй. Начиная с середины XVII века до середины ХХ сохранение мира было задачей национальных государств, действовавших в свете доктрины геополитического баланса сил. После Второй мировой войны мир поддерживался тотальным противостоянием двух сверхдержав, сосуществовавших под дамокловым мечом ядерной катастрофы. Мир никогда не был всеобщим, и в одном ХХ веке войны унесли с собой более 100 млн. жизней. Вместе с тем, несмотря на жестокость этих войн, существовали некоторые общепризнанные нормы их ведения, международные соглашения, сферы дипломатической игры, возможность рассчитывать риск, потери и ресурсы. Война была трагедией, катастрофой, разрушением, но она не была полностью иррациональным явлением.

11 сентября продемонстрировало новую и ужасающую реальность. На международной арене появились акторы-«не-государства». Теперь отдельные личности, маленькие группы, едва различимые среди других и без определенного местопребывания, не поддающиеся выслеживанию и привлечению к суду, могут создать глобальную организацию и вызвать опустошающие разрушения в непредсказуемые моменты и в непредвиденных местах. Эти группы людей не руководствуются ясными интересами или государственными соображениями. Они и те, кто завербован ими, не придерживаются каких-либо рациональных взглядов, и часто движимы лишь неудержимой религиозной ненавистью. Они готовы совершить, и более того, «праведно возжелать», самоубийство как средства попасть в рай. Они не делают различий между вооруженным противником и мирным населением, виновным и безвинным, молодым и старым, врагом и посторонним. В скором времени они смогут получить доступ к оружию массового уничтожения. Они поняли, что сама новая мировая структура, открытость и безличность ее элементов, делает ее уязвимой. Это уже не война в общепринятом смысле. Это нечто новое по своим методам, хотя по своим мотивам нечто очень старое. Конфликт приобрел религиозное измерение, абсолютизировался и, тем самым, стал невосприимчивым к терпимости и компромиссам мирного сосуществования.

Пришло время, когда религиозные лидеры должны занять совершенно определенную позицию. Я не хочу сказать, что мы можем преградить дорогу экстремизму. Совершенно ясно, что мы не можем этого сделать, ибо борьба с терроризмом должна начаться не в религиозной сфере. Она будет комплексной операцией, в которую войдут разведка, военные операции, предупреждение финансовой, военной и коммуникационной поддержки террористов, а также усовершенствование методов контроля и охраны. Вместе с тем верующие в Бога не могут оставаться в стороне, когда людей убивают во славу Бога или во имя некоего священного дела. Если религия привлекается к оправданию конфликтов, верующие должны поднять голос протеста. Мы должны отказать в мантии святости тем, кто пытается использовать ее для прикрытия насилия и кровопролития. Если вера используется для оправдания войны, то должен звучать другой, не менее громкий голос, зовущий к миру. Если религия не станет частью решения проблемы, она определенно будет частью проблемы.

Эпоха глобализации ставит трудный, но неотвратимый вопрос перед всеми, кто преданно следует той или иной религиозной традиции. Ограничиваем ли мы свое общение только с теми, кто остается верным особым догмам своей веры, или наше видение всеохватывающей природы Божественного побуждает нас признать искренность стремления к Богу и у тех, кто не разделяет нашу веру? Никто не должен преуменьшать трудности достижения мира. В какой-то момент может показаться, как это случилось в Нью-Йорке, что путь к нему прост. Каждый из религиозных лидеров мог найти в своей традиции слова, зовущие к миру между людьми и спокойствию в душе индивида, слова, провозглашающие мир великим и благородным идеалом. Однако даже посторонний мог понять, почему религия часто порождает конфликт, а не примирение. Слова о мире нередко звучали как "мир на наших условиях". Аргумент был прост: "Наша вера говорит о мире. Наши священные писания восхваляют мир. Поэтому, если все народы примут нашу веру и писания, наступит всеобщий мир". Трагично, но этот путь не ведет к миру. В нашем мироздании, все еще не свободном от зла, жить в мире означает жить вместе с теми, кто следует иной вере и иным писаниям. Эсхатологический мир единой веры в конце времен фундаментально отличается от мира компромисса и сосуществования в историческом времени. Попытка насильственного установления первого может оказаться самой страшной опасностью для второго.

В прошлые времена, вплоть до Новейшего времени, большинство людей в течение почти всей своей жизни были окружены теми, кто разделял их веру, традиции, образ жизни, обряды, предания и надежды. При таких обстоятельствах было возможно верить, что наша истина есть единственная истина, наш путь – единственно правильный путь. Посторонних было мало, отступников – еще меньше. Но ситуация изменилась. Сегодня мы живем с сознанием окружающего нас разнообразия. На улице, на работе и на телевизионном экране мы постоянно сталкиваемся с представителями иных культур, чьи идеи и идеалы отличаются от наших. Такие столкновения могут переживаться как глубокий кризис идентичности. Одна из самых значительных характеристик перехода от ХХ в. к XXI заключается в том, что в то время, как в предшествующем столетии доминировала политика идеологии, в нынешнем веке мы вступили в эпоху политики идентичности. По этой причине после долгого пребывания в тени религия проявила вновь свою громадную силу в мировых делах, ибо она дает один из самых внушительных ответов на вопрос об идентичности. Но по этой же причине мы оказались перед лицом опасности. Идентичность разделяет. Сам процесс, который формирует «нас», означает формирование «их» – «людей не таких, как мы». В самом процессе формирования общин в границах определенной веры религии могут порождать конфликты вдоль этих границ.

Ситуация в начале XXI в. подобна той, что возникла в Европе в начале XVII столетия. Тогда, как и сейчас, мир переживал последствия религиозных конфликтов, возникших в результате Реформации и окончания эпохи, когда в Европе доминировала одна всеохватывающая сила. По справедливости надо признать, что религия в то время не оказалась на высоте своего призвания. Именно поэтому честные и озабоченные ситуацией мужчины и женщины задались тогда вопросом: «Если люди веры не могут мирно жить вместе, преодолевая различия между собой, тогда ради будущего им необходимо найти новый путь жизни». Секуляризация Европы прежде всего в науке, затем в искусстве, а затем в политике и общественных структурах была прямым следствием неспособности религии ответить тогда на вызов перемен. Я принадлежу к тем, кто глубоко убежден в облагораживающей силе веры. Вместе с тем я признаю чрезвычайную неотложность вопроса о мирном сосуществовании сегодня, когда экстремистские группы могут получить доступ к оружию массового уничтожения. И поэтому мы не можем позволить себе еще одну неудачу. В последние годы мы обнаруживали вновь и вновь, что религия не стала тем, чем она должна быть по мысли европейского Просвещения: тихой, провинциальной, непритязательной силой. Она обернулась огнем, и как всякий огонь, она согревает, но также обжигает. А мы – хранители огня.

Сегодня необходимы два диалога о том, в каком направлении должна идти глобализация. Во-первых, необходим диалог между религиозными лидерами, с одной стороны, и лидерами политики и бизнеса, с другой. Технология и невиданные раньше темпы расширения мировой торговли изменяют наш мир со скоростью, практически превышающей нашу способность приспосабливаться к переменам. Глобализация принесла выгоды многим, но вместе с тем страдания, унижение и нищету множеству других, чей голос также должен быть услышан. Услышать их голос всегда было важнейшей задачей религии с тех времен, как у евреев появилась Библия, и здесь проявляется одно из ее великих достоинств. Даже Карл Маркс, один из самых непримиримых критиков религии, заметил: "Религиозное убожество есть в одно и то же время выражение действительного убожества и протест против этого действительного убожества. Религия – это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому, как она дух бездушных порядков»[6]. Мы должны выразить безмолвный крик тех, кто сегодня испытывает нужду, страдает от голода, болезней, беспомощности и репрессий.

Либеральные демократии Запада плохо подготовлены к решению этих проблем. И не потому, что они бессердечны, они не таковы и озабочены этими проблемами, – но потому, что они используют процессы, которые оставляют моральные соображения в стороне. Западная политика стала во многом утилитарно-процессуальной и управленческой, хотя все еще не полностью: в Англии сохраняется национальная система здравоохранения, и большинство западных стран продолжают поддерживать системы социального обеспечения. Однако все чаще и чаще правительства избегают реализовывать идею общего блага, следуя аргументам сторонников доктрины о свободной воле, согласно которой мы не можем найти какое-либо существенное содержание в идее "добра, общего всем нам". Различия между нами слишком велики. Самое лучшее, к чему мы можем стремиться, это обеспечить индивидууму максимально возможную свободу выбора; и мы не знаем более эффективного средства достижения такой цели, чем свободный рынок, где мы можем купить те блага, к которым мы стремимся в данный момент.[7] Помимо провозглашения свободы делать то, что нам хочется в пределах наших возможностей, современные политики и экономисты могут сказать очень мало об условиях человеческого существования, не могут дать инструкций, что делать перед лицом непредсказуемых жестокостей судьбы. Нужно восстановить более старую традицию, – по существу сеть религиозных традиций, – которая говорила о человеческой солидарности, о справедливости, о сострадании, а также о неотчуждаемом достоинстве индивидуальной человеческой жизни.

Глобализация порождает широкие и многогранные вопросы, чье рациональное выражение и, тем более, практическое решение, вероятно, не доступно ни одиночке-мыслителю, ни отдельной группе людей. Каким же может быть тогда вклад религии в решение проблем глобализации? Он не может ограничиться отдельными деталями. Великие мировые религии возникли в так называемое осевое время цивилизации (с VII по II вв. до н.э.), задолго до возникновения современных политических и экономических структур.[8] Религиозный голос, точнее, спектр религиозных голосов, может добавить нечто ценное к коллективному обсуждению вопроса: «Куда мы идем и куда мы должны идти?». В минуты принятия судьбоносных решений человечество нуждается в мудрости – и религиозные традиции, наряду с философскими, являются нашим богатейшим резервуаром мудрости. Они представляют собой укорененные в человеческом опыте мысли о месте человечества в природе, о задачах общества и целях личной жизни. Они создают общины, формируют жизни и рассказывают нам истории, которые объясняют нам нас самим. Они определяют ритуалы, в которых находят свое выражение наши чаяния и идентичность. Нам нужен компас, чтобы пересечь неизвестную территорию, и великие религии были компасами человечества. В момент неопределенности они напоминают нам, что мы не одиноки и что прошлое оставило нам путеводитель. Сама историческая стойкость великих религий, живущих много дольше, чем политические и идеологические системы, указывает на то, что они обращены к чему-то вечному в человеческом характере. И самое главное, благодаря религии люди впервые решились взглянуть за пределы города-государства, племени, нации и увидеть единое человечество[9]. Великие религии – это глобальные феномены, чье влияние в мире остается более широким, а часто и более глубоким, чем влияние национальных государств.

Иудаизм – один из этих голосов. Пророки древнего Израиля были в числе первых, кто мыслил глобально, кто постиг трансцендентность Бога по отношению к любому месту и национальным границам, и кто признал в человечестве единое моральное сообщество, связанное взаимной ответственностью (заветом Бога с Ноем после Потопа). Вместе с тем они были первыми, кто потребовал от общества: «Пусть, как вода, течет суд, и правда – как сильный поток!» (Амос 5:24) и предвидел будущее, когда войны исчезнут и народы заживут вместе в мире. Сила их пророчеств и стремлений не ослабла за тысячелетия.

Вместе с тем иудаизм был первой религией, столкнувшейся с реальностью глобальной дисперсии. После разрушения Первого Храма в VI веке до н.э. часть евреев была угнана на восток в Вавилон, а часть ушла на запад в Египет. Ко времени разрушения Второго Храма в 70 году н.э. они уже жили во многих районах Европы и Азии. На протяжении почти двух тысяч лет евреи, разбросанные по миру, остаются в своих глазах и в глазах других народов единым народом, первым глобальным народом мира. Исторический опыт заставил евреев размышлять над многими из тех проблем, которые теперь знакомы всему человечеству: как сохранить свою идентичность, будучи в меньшинстве; как жить в условиях беззащитности и как сохранять человеческое достоинство в мире, который столь часто отказывал им в этом[10]. Со временем иудаизм привел к возникновению двух других монотеистических религий – христианства и ислама, которые исповедуются более чем половиной шестимиллиардного населения земли. В этике этих трех религий много общего, но каждая из них говорит со своим отчетливым акцентом.

Почтение, сдержанность, смирение, чувство границ, способность прислушаться к человеческому горю и откликнуться на него – это не те добродетели, которые формируются на рынке, однако они являются атрибутами человеческого характера, в которых мы будем нуждаться, если нашей цивилизации суждено выжить. Эти добродетели представляют собой существенную часть именно религиозного мировоззрения. Поэтому я и был столь воодушевлен тем, что в 2000 г. состоялся диалог между религиозными лидерами и Международным банком, что с 2001 г. религиозные лидеры участвуют в Международном экономическом форуме и что одна из самых эффективных программ последних лет – "Юбилей 2000" (списание долгов беднейшим странам) была библейски ориентированной инициативой, объединившей религиозных и политических деятелей. Религиозные лидеры никогда не должны стремиться к власти, но вместе с тем, они не имеют права отрекаться от своего призвания быть альтернативным голосом в раздумьях человечества.

Глобализация вызвала ряд значительных общественных протестов в Сиэтле, Вашингтоне, Праге, Лондоне, Давосе и других городах, где собирались видные бизнесмены и политики для обсуждения экономического развития. На эти демонстрации выходили большие, энергичные и не всегда соблюдавшие закон группы людей: защитники окружающей среды, правозащитники и противники капитализма. Они были объединены заботой, которую я разделяю с ними, что не все идет правильным путем. Во второй главе этой книги я говорю о наиболее значительных эффектах глобализации, частью позитивных и частью глубоко тревожащих. В последующих главах я пытаюсь выделить из их многомерного пространства шесть измерений.

Первое из них – это подрыв процессами глобализации нашего чувства моральной ответственности. В прошлом мы могли сравнительно легко определить, кто что делает и для кого. Сегодня это не так легко. Движения мирового рынка являются реакциями на миллиарды сделок. Электронные средства сообщения предоставляют в наше распоряжение почти неограниченное множество коммуникационных каналов. Никогда национальные государства не имели столь малого влияния на формирование экономического развития, политического ландшафта и окружающей среды, ибо все эти феномены уже не локализуются внутри национальных границ. Корпорации все чаще передают свои операции в руки иных учреждений, меняют свои функции и двигают свои финансы в мгновение ока. Кто в таком случае автор события? Не вышел ли наш мир из-под контроля? Можем ли мы продолжать использовать этический язык, когда связи между индивидами, операциями и событиями становятся столь эфемерными? В четвертой главе я доказываю, что мы можем и должны сохранять моральное сознание, если только мы не отказываемся от ответственности за будущее.

Второе измерение – это сама рыночная экономика. Многие противники глобализации протестуют против свободного рынка в принципе. В пятой главе я пытаюсь убедить, что этот протест ошибочен, хотя вызвавшие его опасения оправданы. Свободный рынок представляет собой лучшее из всех известных нам средств преодоления нищеты и создания условий развития независимости, достоинства и творчества в нашей жизни. Самым важным моментом здесь является то, что свободный рынок воплощает собой идею, центральную для этой книги в целом: «Различие заключает в себе источник ценности и, по существу, основу самого общества». Мы не тождественны как индивиды, нации или цивилизации, и поэтому наше общение приводит к важным для нас результатам. Каждый из нас обладает чем-то, что не дано другому, и каждому из нас не дано нечто, что есть у другого, и поэтому мы обогащаемся в нашем взаимодействии. Торговля оказывается наиболее эффективным противодействием войне.

Однако рынок создает неравенство и, чем быстрее он расширяется, тем более очевидным оно становится. Оно приобрело недопустимые размеры внутри отдельных наций и между ними. Концентрация громадного богатства в сравнительно немногих руках, в то время как миллионы детей живут в нищете, невежестве и болезнях, постыдна и не имеет более никакого оправдания. Не надо быть убежденным сторонником эгалитаризма (уравнительного распределения ресурсов и благ), чтобы признать эти крайности позором для человечества. Однако как богатые должны осуществлять свою ответственность перед бедными? Каковы критерии справедливого распределения? В шестой главе я аргументирую, почему библейская концепция цдаки с ее исходным требованием создавать экономические условия человеческого достоинства, более эффективна, чем поляризация благотворительности и справедливости, характерная для западной мысли.

Одной из движущихся сил глобализации стала революция в информационной технологии. Присуще ли ей этическое измерение? В седьмой главе я рассказываю истории трех предыдущих информационных революций – возникновения письменности, алфавита и книгопечатания, чтобы показать, как они создавали новые социальные и политические возможности. Религиозная перспектива здесь особенно полезна, ибо каждая из этих революций, путями малоизвестными многим из нас, приводила к рождению новой формы цивилизации: письменность – к «космологическим» обществам, алфавит – к монотеизму и книгопечатание – к Реформации. Каким будет результат четвертой революции – мгновенного распространения информации по миру, мы не можем предвидеть, но мы уже в состоянии понять, что эта революция требует от нас признать первоочередность образования среди задач международной взаимопомощи. Информационные технологии демократизируют доступ к знанию, и одной из наших задач должно быть вовлечение каждого ребенка на земле в круг этих технологий. В образовании заключена наиболее важная предпосылка человеческого достоинства.

При любом социальном сдвиге возникает опасность распространения влияния одного социального феномена за пределы его предназначения и подчинения ему сфер человеческой жизни, имеющих иную логику и динамику. В Средние века эта опасность исходила от религии. В XVIII в. – от науки. В XIX и ХХ вв. – от политики. В XXI в. она стала исходить от рынка. Денежные сделки являются уместным механизмом в некоторых сферах человеческих взаимодействий, но не во всех. Общество зависит от существования определенных взаимоотношений, реализующихся вне сферы экономических расчетов. К таким взаимоотношениям принадлежат семьи, этнические и религиозные общины, ассоциации по интересам. Эти формы общественной жизни подверглись сильной эрозии в процессе становления потребительской культуры. В восьмой главе я показываю, как теория игр и социология продемонстрировали, что выживание любой группы зависит не только от соревнования, но также и от стремления к кооперации. Но привычка к кооперации подверглась угрозе исчезновения в результате влияния логики рынка на те взаимоотношения между людьми, которые я характеризую как «завет» в противоположность «контракту».

Широко известна опасность, нависшая над природной средой в связи с развитием глобальной экономики. Наше воздействие на биосферу угрожает жизни будущих поколений. Однако как мы можем определить свои обязанности перед природой и перед еще не родившимися поколениями? Этическое сознание, сформировавшееся после Просвещения, сталкивается с трудностями в определении моральных обязательств в этих сферах. Природа и еще не родившийся человек не являются для этого сознания объектом морали. В таком случае, откуда у нас могут возникнуть какие-либо обязательства перед ними? В девятой главе я аргументирую, почему мы должны руководствоваться более древней мудростью, учившей, что мы не владеем природой ни по отдельности, ни коллективно, но она дана нам на сохранение от имени тех, кто придет после нас. Мы гости на земле и ее хранители.

Во взаимосвязи многочисленных аспектов глобализации возникают столь же многочисленные и сложные проблемы, и поэтому существует очень сильный соблазн отдать их решение или в руки специалистов, или течению самой истории, или просто осудить рынок и последствия его функционирования. Такое лечение будет хуже болезни. Рынок – это только механизм, не больше и не меньше. Действительная же проблема заключается в тех ограничениях, которые мы накладываем на его работу, и в тех целях, к которым мы стремимся. Ее решение требует серьезной и заинтересованной дискуссии между нами (всеми нами, ибо будущее всех нас стоит под вопросом) и политиками, экономистами, бизнесменами, чьи решения влияют на мировую экономику. Групповые общественные движения и глобальные протесты важны, но недостаточны. Они недостаточны, потому что возникающий новый мировой порядок не сводится к изменению лишь одного из измерений нашей жизни и потому, что любой протест остается только прелюдией, но не альтернативой для продуманной аргументации и выработки согласия между конфликтующими интересами.

Мое собственное мнение, которое определило содержание этой книги, заключается в том, что в условиях максимальной неопределенности нашим лучшим путеводителем является система сравнительно простых моральных принципов, которые я определяю как контроль, вклад, творчество, сотрудничество, сострадание, сохранение. Эти шесть принципов являются, как я полагаю, предпосылкой седьмого – нового мирового завета человеческой солидарности[11]. Они являются не процедурами принятия решений, но компасами, позволяющим нам определить, идем ли мы в правильном направлении. Самый существенный момент здесь заключается в концепции направления. Согласно моей религиозной позиции, – хотя не обязательно быть верующим, чтобы ее разделять, – экономические системы должны оцениваться по их влиянию на человеческое достоинство. Порядок вещей, который систематически лишает значительную часть человечества фундаментально необходимого достоинства, не подлежит оправданию. Моя позиция не отрицает глобальный рынок, но требует серьезного отношения к не подлежащим торгу ценностям, которые должны приниматься во внимание при решении вопросов о нашем будущем.

Нам необходим также другой неотложный и важный диалог между религиями, или, по словам Хантингтона, «цивилизациями». Можем ли мы жить вместе? Можем ли мы найти место друг для друга? Можем ли мы преодолеть долгую историю отчужденности и ожесточения? Без колебаний я возвращаюсь здесь к самим истокам западного монотеизма с вопросом: «Что Бог ждет от нас в новые и опасные времена?» Я верю, что глобализация подвергает великие мировые религии высшему испытанию, от которого мы уже не можем уклониться. Способны ли мы увидеть в человеческом «ты» частицу божественного «Ты»? Можем ли мы распознать образ Бога в том, кто создан не по моему образу? Временами Бог встречает нас в лице незнакомца. Век глобализации превратил наш мир в общество незнакомцев, что должно восприниматься не как угроза нашей идентичности, но как призыв к моральной и духовной щедрости, иногда требующей от нас большего, чем мы ожидали в начале встречи. Могу ли я, будучи евреем, узнать образ Бога в том, кто создан не по моему образу, – в индусе, сикхе, христианине, мусульманине или эскимосе из Гренландии, говорящем о тающем леднике? Способен ли я на это с чувством не самоумаления, но обогащения? Что станет тогда с моей верой, которая до этого связывала меня только с подобными мне, а теперь должна предоставить место тем, кто отличается от меня и интерпретирует мир иначе, чем я?

Здесь я должен сказать несколько слов о себе. Я не либеральный еврей. Моя вера ортодоксальна. Для моих либеральных коллег я фундаменталист, но как раз для ортодоксальной веры вызов современности оказывается особенно напряженным. Оживление, наблюдающееся в большинстве мировых религий в последние десятилетия, происходит скорее в консервативной, а не либеральной части их спектра. Сила консервативных религиозных движений обусловлена прежде всего тем, что они представляют собой скорее протест, нежели приспособление по отношению к духу Новейшего времени. Они выражают тревогу из-за побочных результатов глобального капитализма: неравенства, потребительства и эксплуатации, его неудачи в ликвидации широко распространенных болезней и нищеты, его безжалостного равнодушия к местным традициям и культурам и его духовной скудости, могущей легко сочетаться с материальным богатством. Этот не столько современный, сколько антисовременный облик религии привлекает к ней сегодня новых сторонников, и именно здесь мы должны бороться за победу терпимости, сосуществования и ненасилия.

Покойный сэр Исайя Берлин, которого я знал лично и уважал, подытожил либеральное кредо цитатой, ставшей знаменитой благодаря его великому эссе «Два понятия свободы». Оно кончается словами: «Осознавать относительную ценность своих убеждений и все же непоколебимо их держаться – вот что отличает цивилизованного человека от дикаря»[12]. На эти благородные слова Микаэль Сандел, один из самых ярких критиков либерализма, возразил: «Если чьи либо убеждения только относительно ценны, зачем держаться их непоколебимо»?[13] Этот вопрос воспроизводится сегодня постоянно. Если свобода слова и ассоциаций есть только концепции современной западной цивилизации, на каких основаниях я могу критиковать тех, кто отрицает их как выражение декадентства? Если уважение к человеческой жизни есть только одна из ценностей среди многих, на каких основаниях я могу осуждать смертника-террориста, верящего, что убийство других обеспечивает ему место в раю?

Релятивизм не имеет силы противостоять ураганному ветру религиозного энтузиазма. Только равный по силе встречный энтузиазм может выстоять на этом ветру. Я не верю, что святость человеческой жизни и неотчуждаемые свободы в справедливом обществе релятивны. Они представляют собой религиозные абсолюты. Они прямо вытекают из признания того, что это не мы сотворили Бога по нашему подобию, но Бог сотворил нас по Своему. Они принадлежат той традиции, которую разделяют евреи, христиане, мусульмане, несмотря на всю историческую междоусобную вражду между ними. Исцеление должно придти изнутри религиозного опыта тех, чья жизнь направляется этим опытом. Оно должно придти, если только придет вообще, из центра самого урагана. Каждый из нас, кто верит в Бога, обязан противостоять силам экстремизма внутри собственной веры.

В третьей главе я выдвигаю радикально новый аргумент, утверждающий, что определенная парадигма, доминировавшая в западной мысли, религиозной и секулярной, со времен Платона, ошибочна и крайне опасна. Я говорю об идее, согласно которой в нашем поиске истины или высшей действительности мы восходим от «частного» к «универсальному». Частному присуще несовершенство, ограниченность, ущербность; оно – источник ошибок. Истина, напротив, абстрактна, не зависит от времени, универсальна, тождественна везде и для всех. Частное разделяет и порождает войны, истина рождает мир. В тот момент, когда все постигнут истину, конфликт исчезнет. Как может быть иначе? Разве «род» не означает «частное», и разве не лояльность своему роду была источником конфликтов на протяжении веков?

Есть нечто соблазнительное в этой идее, и она покорила много умов. Альфред Норд Вайтхед когда-то заметил, что вся западная философия была «серией примечаний к Платону». Он мог выразиться еще более определенно: не только философия, но и западная религия стала обиталищем духа Платона. Результат был неизбежным и трагичным. Если полная истина, как религиозная, так и научная, едина для всех и во все времена, то если я прав, ты заблуждаешься. Если я забочусь об истине, я должен обратить тебя на мою сторону, и берегись, если ты откажешься быть обращенным. Здесь заключена причина некоторых величайших преступлений в истории и источник потоков человеческой крови.

Западная цивилизация знала пять универсальных культур: Древняя Греция, Древний Рим, средневековые христианство и ислам, а также Просвещение. Три из них были секулярными и две – религиозными. Они принесли миру неизмеримо ценные дары, но также и великие страдания (особенно явно, хотя и не исключительно, евреям). Подобно приливам и отливам они смывали на своем пути местные обычаи и вековечные традиции. Их отношение к культурному разнообразию было подобным отношению индустриализации к биологическому разнообразию. Они уничтожали слабые формы жизни. Они уменьшали различия.

Сегодня мы живем внутри шестой цивилизации – глобального капитализма. Впервые мировой порядок воспроизводится не системой идей, но системой социальных институтов, к которым принадлежат рынок, средства массовой информации и коммуникации, международные корпорации. Однако их эффект оказывается столь же фундаментальным. Он угрожает всему местному, традиционному и особенному. 11-е сентября произошло в результате встречи и столкновения двух универсальных культур: глобального капитализма и экстремистской формы ислама, каждая из которых бескомпромиссно угрожает существованию другой.

Пришло время сознательно и определенно изгнать дух Платона. Универсализм должен быть сбалансирован с уважением к местному, особенному, уникальному. Существуют универсалии, принадлежащие именно религии. Еврейская Библия определяет их как «Завет с Ноем». Еврейская традиция раскрывает этот завет в семи основных заповедях. Шесть из них являются запретами идолопоклонства, святотатства, убийства, прелюбодеяния, воровства, произвольной жестокости по отношению к животным. Седьмая заповедь требует создать систему правосудия. Завет с Ноем установил общий для человечества кодекс поведения еще до возникновения религиозных различий и независящий от них. Согласно Маймониду, нееврей, соблюдающий заповеди Ноя в силу веры в истину Синайского откровения, данного Моисею, является «праведником среди народов мира». А тот, кто соблюдает эти заповеди как выводы из разума, является «мудрым среди народов»[14]. Следовательно, согласно еврейской традиции, человек может служить Богу и не будучи евреем.

Эта древняя традиция вновь выступает на передний план в современном мире, которому угрожает столкновение цивилизаций. Она открывает нам, что в центре монотеизма лежит не утверждение, часто принимавшееся за его принцип: «один Бог и потому один путь к спасению», но признание, что «Единому служат в многообразии». Величие сотворенного мира проявляется в его удивительном разнообразии: в тысячах различных живых языков мира, в дифференциации культур, в самой широте спектра образных выражений человеческого духа, в большинстве из которых, если внимательно прислушаться, мы услышим голос мудрости, открывающий нам нечто, что мы должны знать. Это и есть то, что я называю достоинством различия.

Это большая и трудная идея, и я подошел к пониманию ее только после долгих и нелегких размышлений о месте религии в мире, как современном, так и приходящем ему на смену. Я провел много часов в беседах с лидерами христианства, индуизма, сикхизма, буддизма, джайнизма, зороастризма, бахаизма и ценю дружбу с ними. Я мог легко найти взаимопонимание с представителями ислама из Англии и Ближнего Востока, и встречи с ними были также важны для меня. Мы работали вместе и в Англии, и на международной арене. Между нами возникали отношения, помогавшие нам даже в напряженное время после 11-го сентября ослаблять гнев, тушить вспышки вражды в различных районах мира. Мы делились нашими опасениями, и на этой основе у нас возникали чувства солидарности и доброй воли.

Но я всегда осознавал, что в наших беседах что-то оставалось невысказанным. Часто, когда религиозные лидеры встречаются и разговаривают, упор делается на то, что их объединяет, на общие места, как будто различия между религиями поверхностны и тривиальны. Но не общие места выступают на передний план во времена конфликтов, когда то, что постороннему кажется несущественным расхождением, приобретает громадное значение и разделяет соседей, обращая вчерашних друзей во врагов. Фрейд называл это «нарциссизмом маленьких различий». Нет такой незначительной вещи, которая при определенных обстоятельствах не может стать символом идентичности и, тем самым, причиной взаимного отчуждения. Другими словами, мы нуждаемся не только в теологии общности, теологии универсалий человечества, но и в теологии различия, способной ответить на вопрос: «Почему ни одна из цивилизаций не имеет права навязывать себя силой другим цивилизациям?» или, выражаясь иначе: «Почему Бог просит нас уважать свободу и достоинство тех, кто не похож на нас».

Достоинство различия – это больше, чем религиозная идея. Это всеохватывающая тема, связывающая нити моей аргументации, которую я раскрываю в последующих главах. Современный прогресс был полон удивительного оптимизма и виделся триумфальным воплощением определенной системы взаимосвязанных идей. Ее моделью была наука, ее стремлением было освобождение от традиций по критериям разума. Обмен товаров на рынке и разделение труда должны были создать богатство, индустриализация и технология – покорить природу. Практический подход к проблемам жизни должен был сделать ее максимально счастливой. Миру предстояло стать одной гигантской машиной, обеспечивающей всеобщее удовлетворение и бесконечный успех «прогресса», ставшего мерой всех вещей. Этот миф, благородный, но радикально неадекватный условиям человеческого существования, все еще находит своих приверженцев. Многие адепты свободного рынка и их сторонники продолжают верить, что максимальная свобода от всяких ограничений во всех сферах человеческой деятельности приведет сама по себе к созданию наилучшего из возможных миров, где все будет совершаться только к лучшему (что было, согласно Лейбницу, прерогативой Бога).

Я предлагаю иные модель и метафору. Мир нельзя рассматривать как машину. Он представляет собой сложную экологическую систему взаимосвязанных элементов, чье разнообразие – биологическое, личностное, культурное и религиозное – является необходимым для его существования. Все сокращения этого разнообразия, пропагандируемые многими формами современного фундаментализма (торгово-промышленного, научного или религиозного) приведут к обеднению богатой текстуры нашего сосуществования и потенциально губительному ограничению горизонтов наших возможностей. Природа и созданные людьми общественные, экономические и политические образования являются системами упорядоченной сложности. Поэтому им присущи созидательная сила и непредсказуемость. Любая попытка привести их к некому искусственному единообразию во имя одной лишь культуры или веры представляет собой трагическое непонимание условий процветания таких систем. В силу наших различий каждый из нас может внести уникальный вклад в общую жизнь, и всякий вклад имеет значение. Первобытный инстинкт, восходящий к племенному периоду человеческой истории, побуждает нас воспринимать различие как угрозу. Он становится крайне разрушительным сегодня, когда наши пути тесно переплелись. Неожиданным образом рынок, лишенный, по видимости, какого-либо духовного контекста, доносит до нас глубоко религиозную весть: «Во взаимообмене различие становится благословением, а не проклятием». Когда различие ведет к войне, обе стороны проигрывают. Когда оно ведет к взаимному обогащению, выигрывают все.

Кризисы возникают тогда, когда мы пытаемся ответить на вызов сегодняшнего дня концепциями дня вчерашнего. Возможно, мы нуждаемся сегодня в парадигматическом сдвиге, способном предупредить превращение процессов глобализации в повторяющиеся разрушительные войны. Я говорю, исходя из еврейской традиции. Вместе с тем я верю, что каждый из нас должен научиться, исходя из своих традиций, религиозных или секулярных, слушать и быть готовым удивиться тому, что говорят другие. Мы должны открыть себя для их мыслей, даже если они глубоко противоречат нашим. Более того, мы должны быть готовы услышать их боль, увидеть их унижение и обиду, обнаружить, что их представление о нас радикально отличается от нашего представления о самих себе. Мы должны учиться искусству беседы, в которой рождается истина не сократическим методом выявления и отвержения ложных мнений, но существенно иным путем, целью которого должно быть обогащение нашего мира присутствием тех, кто думает, действует и интерпретирует реальность радикально иначе, чем мы. Мы должны осознать значение «частного», а не только «универсального». Ибо при столкновении универсальных цивилизаций мир сотрясается и люди гибнут. Существует много культур, цивилизаций и религий, но Бог дал нам только один мир для жизни вместе, и он становится все меньше и меньше.

Глобализация разъединяет в той же мере, в какой объединяет.

Она разъединяет и объединяет в одно и то же время, ибо причины

разъединения здесь идентичны причинам, содействующим единообразию мира.

Год 2020-й. Солнце встает над миром глобального благополучия и спокойствия. Информационная технология и скоростные линии связи удвоили за двадцать лет реальный доход населения. Опасность перенаселения преодолена распространением средств контроля над рождаемостью. Генетически защищенные от болезней сельскохозяйственные культуры позволили значительно увеличить производство пищи, и голод стал призраком прошлого. Использование самых современных учебных программ, ставших доступными благодаря Интернету, помогло школам в африканских деревнях достигнуть уровня западных школ. Международные договоры о заработной плате и условиях наемного труда ликвидировали потогонное производство, детский и низкооплачиваемый труд – все то, что в начале XXI в. было источником недопустимого неравенства и эксплуатации. Удешевление медицинской помощи позволило ограничить распространение СПИДа, туберкулеза и многих других болезней. Генетика открыла возможности предотвращать наследственные болезни и пороки. Исследования человеческого генома позволили врачам изменить генетические процессы, ответственные за старение, и средняя продолжительность жизни достигла 120 лет. Все комментаторы считают, что человечество живет в новом золотом веке.

Время: 2020 год. Мир был только что потрясен новым террористическим актом в Нью-Йорке. Так называемая грязная бомба разбросала ядерные отходы по большому району Манхэттена. Возможно, пострадает 20 млн. человек. Одновременно были совершены координированные химические атаки на переполненные пассажирами линии метро в Лондоне, Париже, Мюнхене и Риме. Число жертв исчисляется в тысячах. Аэропорты закрыты после оповещения о захвате террористами нескольких самолетов. Падение правительств в Африке привело к вспышке кровавых локальных войн. В то же самое время революции в Египте, Иордании, Алжире и Саудовской Аравии привели к победе фундаменталистских режимов на Ближнем Востоке. Глобальная экономика находится в кризисе, и безработица достигла рекордного уровня во многих странах. Центры и общественные места западных городов превратились в запущенные опасные районы, отданные во власть тунеядствующих наркоманов, бродяг и бандитов. Богатые селятся на огороженных территориях, защищенных специальной охраной и массивными стенами, построенными на частные деньги. Сотни тысяч умирают ежегодно в результате стихийных бедствий, вызванных изменением погодных условий – засух, наводнений и тайфунов, усилившихся в результате глобального потепления. Из-за загрязнения воздуха невозможно выйти на улицу без защитной маски. Большинство комментаторов считают, что мир погрузился в новые темные времена.

Перед нами два одинаково возможных сценария, и нам предстоит выбирать между ними. Неопределенность есть одна из важнейших характеристик человеческого существования. Наши знания прошлого и настоящего расширяются, но будущего мы не знаем. Однако степени этой неопределенности различны. Но сама скорость перемен почти во всех областях нашей жизни сегодня – экономической, политической, культурной и технологической – разрушает даже относительное постоянство условий человеческого существования, которое было присуще человеческой жизни в прошлом и позволяло нашим предшественникам смотреть в будущее с уверенностью.

Еще в начале ХХ в. Альфред Норд Вайтхед отметил качественное изменение в нашем восприятии времени. «В прошлом, – писал Вайтхед, – временной диапазон важных изменений в человеческой жизни был значительно длиннее жизни отдельного человека». Большинство людей жили в мире, контуры которого сохранялись от дней их юности до дней их старости. «Но сегодня этот диапазон стал заметно короче продолжительности человеческой жизни»[15], и он продолжает уменьшаться. Продемонстрировать истинность этого утверждения нетрудно. На моей книжной полке стоит книга по футурологии «Главные течения – 2000», опубликованная в 1990 г. Отсутствие в ней слова «интернет» бросается в глаза[16]. Билл Клинтон вспоминал после ухода из Белого дома, что, когда он стал президентом в 1993 г., в Интернете было только 50 зарегистрированных сайтов, а в конце его президентства в 2000 г. их уже было больше 350 млн.[17]. Перемены стали частью нашей жизни, и мало что еще мы переносим так трудно, как ее непостоянство и неопределенность.

Глобализация, сделавшая с помощью новых систем коммуникации взаимозависимыми все части мира, становится одним из величайших сдвигов в истории. Его можно сравнить с переходом от эпохи собирательства пищи и охоты к эпохе земледелия и скотоводства, или с переходом от эпохи феодализма к эпохе индустриализации. Подобно другим фундаментальным сдвигам в условиях человеческого существования, глобализация порождает глубокое беспокойство, и оно выразилось в протестах защитников природной среды, борцов за права человека и вообще противников капитализма. Они прозвучали в Сиэтле, Вашингтоне, Праге, Квебек Сити, Женеве и во всех других местах, где собирались руководители бизнеса и политики для обсуждения планов развития мировой экономики. Трудно не сочувствовать тревогам, звучащим в этих протестах. Возможно, мы оказались, как герой Мэтью Арнольда, «между двух миров, одним уже умершим, и другим, еще не имеющим сил родиться». Но для современной ситуации характерно то, что перемены в ней обгоняют нашу способность представить себе путь к единому будущему человечества. Наши технологические возможности растут с каждым днем, но наши моральные убеждения моральные убеждения теряют свою силу и становятся все более неопределенными. Глобализация вызывает у нас ощущение, что мы находимся в пути без карты и сидим в машине, потерявшей контроль. Отчего это так?

Мысль о глобализации возникла не сегодня. Почти 400 лет назад Джон Донн выразил ее в замечательных словах:

«Все человечество – создание одного автора, оно есть единый том... Нет человека, что был бы сам по себе, как остров; каждый живущий – часть континента; и если море смоет утес, не станет ли меньше вся Европа: меньше на каменную скалу, на поместье друзей, на твой собственный дом. Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством. А потому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол: он звонит и по тебе».[18]

Международная торговля возникла на заре цивилизации, когда она практиковалась исключительно финикийцами[19]. Великие морские путешествия Жен Хе, Васко де Гама, Магеллана и Колумба открыли в начале XV в. новые пути и позволили развить торговлю между отдаленными районами земли. Она расширилась благодаря изобретению точных навигационных приборов, росту банковского и страхового дела, а также возникновению гигантских международных торговых компаний, таких как Датская Ост-Индская компания. Индустриализация, строительство железных дорог и изобретение телеграфа стимулировали динамизм XIX в. Интеграция отдаленных районов в единую интернациональную экономическую систему была непрерывным процессом, длившимся столетиями. Беспокойный дух побуждал человечество идти все дальше и дальше в поисках нового, диковинного, неисследованного. При открытии в 1851 г. Первой всемирной выставки в Лондоне принц Альберт произнес речь, которая вполне может быть повторена сегодня:

«Мы живем в век наиболее удивительного прогресса, ведущего к быстрому достижению той цели, на которую, очевидно, указывает вся история – к объединению всего человечества... Расстояния, ранее разделявшие народы и материки, быстро сокращаются благодаря современным изобретениям, и мы можем путешествовать сегодня с невероятным комфортом... Мысли передаются на расстояния при помощи и со скоростью света... Плоды всей земли находятся в нашем распоряжении, и нам остается только выбирать самое лучшее и самое дешевое для себя. Прогресс производства доверен силам конкуренции и капитализма»[20].

Эта речь напоминает нам, что наш мир во многом является логическим результатом стремлений и дел предшествующих поколений, новейшим этапом на пути, начавшемся тысячи лет назад[21]. Однако масштаб перемен придает им особый характер. Стремительность и размах прогресса в современной информационной технологии изменили условия жизни многих людей, возможно, большей части шестимиллиардного населения земли. Скорость и расширение глобального обмена информацией, необозримый объем международных денежных операций, интернационализация процессов и продуктов, а также легкость, с которой рабочие места могут быть переведены из одной страны в другую, – все это означает, что наша взаимозависимость стала более неопосредствованной, ощутимой и значимой по своим последствиям, чем когда-либо прежде. Одно дело – схватить в своем воображении, как поэт Джон Донн, метафизическую идею, и совсем другое дело – переживать ее каждый день.

В глобальном капитализме заключена громадная сила, и отдельным странам становится все труднее изолироваться от него. Он выиграл битвы с другими системами и идеологиями, прежде всего с фашизмом, коммунизмом и социализмом, более решительно, чем вооруженные армии, и стал предпочтительным выбором для стран, стремящихся к экономическому росту. Причина его побед связана с простым фактом – он осуществил то, что другие только обещали: высокий экономический уровень жизни и большую свободу. Страны, ставшие на путь капиталистического развития, – и среди них Сингапур, Южная Корея, Тайвань, Таиланд, Китай, Чили, Доминиканская Республика, Индия, Республика Маврикий – пережили замечательный подъем в уровне жизни их населения[22]. До индустриализации сельского хозяйства производство пищи требовало занятости в нем большинства трудоспособного населения, а сегодня в развитых странах эту задачу выполняют только 2 проц.[23]. Успехи медицины и здравоохранения в этих же странах снизили смертность среди новорожденных и увеличили среднюю продолжительность жизни. На полках типичного супермаркета в любой западной стране выставлено такое разнообразие товаров, какое еще вчера было недоступно и королям.

Однако результаты глобализации оказались чрезвычайно неоднородными и дестабилизирующими. Ее блага распределились неравномерно. Она разделила победителей и проигравших внутри стран и между странами. Средний уровень потребления в Северной Америке в 5 раз больше, чем в Мексике, в 10 раз больше, чем в Китае, в 30 раз больше, чем в Индии. 1,3 млрд. людей, 22 проц. населения земли, живут ниже нищенского уровня. 841 млн. недоедает. 880 млн. лишены медицинского обслуживания. Жилищные условия одного млрд. людей неудовлетворительны. 1,3 млрд. не имеют доступа к чистой воде. 2,6 млрд. живут в антисанитарных условиях[24]. 113 млн. детей, две трети из которых – девочки, не посещают школ. 150 млн. из них постоянно недоедают. 30 тыс. умирают каждый день от излечимых болезней[25].

В 18 африканских странах средняя продолжительность жизни меньше 50 лет, а в Сьерра-Леоне – только 37 лет. Смертность среди новорожденных превышает 10 проц. в 35 странах, в основном африканских, но также в Бангладеш, Боливии, Гаити, Лаосе, Непале, Пакистане и Йемене[26]. Более чем в 80 странах средний доход населения упал за последнее десятилетие. К концу второго тысячелетия 86 проц. Валового внутреннего продукта принадлежало одной пятой населения земли, и только 1 проц. был в руках другой одной пятой. Состояние трех самых богатых миллиардеров превышало совокупное состояние 600 млн. жителей наименее развитых стран[27]. Невообразимое богатство немногих резко контрастирует с нищетой очень многих и потрясает наше чувство справедливости и законности.

Блага глобализации распределились неравномерно и в самих развитых странах. В Соединенных Штатах 97 проц. роста доходов за последние 20 лет пришлось на долю одной пятой населения страны, в то время как заработки другой одной пятой упали на 44 проц. В 1996 г. процент детей, живущих в бедности, был в Англии самым высоким среди европейских стран. 300 тыс. из них жило в условиях, худших по абсолютным показателям, чем 20 лет назад[28]. Гарантии на сохранение рабочих мест уменьшились. Произошло смещение от пожизненно гарантированной работы к неполному рабочему дню, временной занятости и работе по вызову. Одновременно, под давлением открытого международного рынка, дерегуляции банковских операций и конкуренции между странами уменьшилась государственная помощь и социальная защита, которые были установлены после Второй мировой войны, чтобы оградить население Англии и Америки от последствий безработицы. Экономический климат стал более суровым, но общественная солидарность ослабла.

Весь мировой социальный климат стал менее предсказуемым и подверженным внезапным и резким переменам. Возможность переводить производство в разные страны в ответ на флуктуации валют и стоимости рабочей силы означает уязвимость рабочих мест как в обрабатывающей промышленности, так и в сферах обслуживания и управления. Массивные вливания международного капитала в новые экономические регионы порождают спекулятивные инвестиции и рост цен на недвижимость, но они могут внезапно иссякнуть, оставив за собой обанкротившиеся хозяйства и массовую безработицу. Целые экономические районы дестабилизируются. Странам, оказавшимся в долгу и обратившимся за помощью к международным финансовым институтам, навязывается экономическая дисциплина, которая имеет в виду, прежде всего, интересы инвесторов, а не создание устойчивой инфраструктуры и условий экономического роста в самих этих странах.

Неравенство между странами существовало и раньше. Но для современной ситуации характерно наше осознание этого неравенства. Философ Давид Юм заметил, что наше сочувствие уменьшается по мере того, как мы выходим из семьи к соседям, в общество и далее в мир. Традиционно наше участие в судьбе других находилось в обратной пропорции к пространству, отделяющему нас от них. Однако телевидение и Интернет эффективно ликвидировали расстояние. Они доносят до нас образы страданий в отдаленных землях и делают их частью нашего личного опыта. Наше чувство сострадания к жертвам нищеты, войн и голода опережает нашу способность действовать. Моральное сознание одновременно возбуждается и срывается. Мы чувствуем, что нечто должно быть сделано, но что, как и кем?

Надо понять, что глобализация происходит как в экономической, так и в культурной сферах. Интернет, кабельное и спутниковое телевидение, а также существование международных мегакорпораций привело к колоссальной интернационализации образов и продуктов, к возникновению МакМира, по выражению Бенджамина Барбера[29]. Одни и те же джинсы, футболки, кроссовки, безалкогольные напитки, закусочные с заранее приготовленной пищей, музыкальные диски и кинофильмы можно найти на улицах почти каждого крупного города и многих отдаленных деревень по всей земле. Мир, который они собой представляют, крайне американизирован, и он имеет тенденцию подавлять местные традиции. Если последние и сохраняются, то по большей части как туристские аттракционы. Глобализация также весьма серьезно угрожает целостности и достоинству незападных цивилизаций. Западу часто трудно понять, сколь чуждой и даже упадочной представляется его культура тем, кто относится к ней как к импорту. Упор на потребительские ценности воспринимается как пошлость теми, кто дорожит своим многовековым духовным наследием, или как глубоко чуждое новшество теми, кто проигрывает в гонке за богатством.

Критика влияния рыночной потребительской культуры на социальные институты звучала на Западе и до начала протестов против глобализации. Еще в 1947 г. Йозеф Шумпетер предупреждал: «Капитализм создает критический склад ума, который, разрушив моральный авторитет столь многих институтов, в конце концов, обращается против самого себя»[30]. Семейная и коммунальная жизнь приходит в упадок во всех западных демократиях, что ведет к большей концентрации нищеты и новым социальным проблемам. Психические расстройства, искусственное похудание ради моды, наркомания и алкоголизм, склонность к насилию, уголовные преступления, самоубийства и попытки самоубийства – все эти явления, связанные с нервными перегрузками, участились, и количество заболеваний в жизни только одного поколения, особенно среди детей, увеличилось от трех до десяти раз[31]. Люди чувствуют себя одинокими и лишенными поддержки со стороны семьи, друзей и общества, что так часто играло роль скорой помощи в прошлом.

Экономическая сегрегация становится характерной чертой жилых районов в западных городах. Из-за роста преступности те, кто имеет средства, селятся в огражденных кварталах, в «золоченых гетто». Количество общественных мест постоянно сокращается. Их заменяют торгово-развлекательные комплексы, доступные только тем, кто может платить. Общение между различными экономическими классами и между возрастными группами все уменьшается, и вместе с этим разрушается доверие, этот трудноопределимый элемент общественной солидарности. Обеспеченные люди все меньше используют социальные услуги и потому все реже участвуют в борьбе за их улучшение. Роберт Рейх выразительно охарактеризовал современную ситуацию как «исход преуспевающих»[32].

Рынок оказывает разрушающее влияние не только на социальную сферу. Он также разъедает моральный язык, который, возможно, есть наше важнейшее средство думать о будущем. В одной из самых известных книг современности «После добродетели» ее автор Аласдер Макинтайр указывает, что «в действительности мы владеем только видимостью морали, продолжая использовать ее типичные выражения. Однако мы потеряли в очень большой степени, пусть не полностью, понимание морали, одновременно и на теоретическом, и практическом уровнях»[33]. Сама концепция «этического» («этого странного создания», по словам Бернарда Вильямса[34]) обессмысливается. Вместо нее и во все большей степени мы говорим об эффективности (как добиться того, чего мы хотим) и терапии (как избежать негативных чувств по отношению к нашим желаниям). Оба эти подхода к нашим проблемам скорее опираются на рыночную ментальность (требующую возбуждения и удовлетворения желаний), чем на моральное сознание (требующее понять, чего мы должны желать). Два термина доминируют в современных общественных дискуссиях: автономия и право, и обоим им также присуща рыночная ментальность, утверждающая наше право выбирать, но отрицающая возможность установить объективные основания для предпочтения одного выбора перед другим. В результате становится чрезвычайно трудно рассуждать коллективно о самых судьбоносных в истории человечества проблемах, с которыми мы столкнулись сегодня в экологии, политике, экономике. Сложно говорить об общем благе, когда мы теряем способность думать о моральном долге, благодарности и сдержанности и знаем только желания, требующие удовлетворения.

Даже если бы наше моральное сознание было в добром порядке, традиционная этика вряд ли могла бы справиться со многими проблемами, возникшими в процессе глобализации. Об этом писал еще в 1981 г. один из пророков технологической эры Ханс Джонас. В книге «Императив ответственности» он доказывал, что сегодня параметры человеческого действия и выбора определяются заново[35]. Традиционная этика рассматривала «действие» в терминах непосредственного эффекта, оказываемого на тех, кто обычно был рядом. Сегодня мы осознаем, что наши действия имеют долгосрочное влияние на тех, кто далек от нас в пространстве и во времени (на еще не рожденные поколения). Мы также вынуждены думать о действиях, незначительных по своим последствиям в отдельности, но значительных по своему суммарному эффекту, как, например, о влиянии аэрозоля или выхлопных газов на земную атмосферу.

Предшествующие поколения могли относиться к природной среде как к чему-то данному человечеству навечно, но мы уже не можем воспринимать ее вечной. Мы изменяем природу разрушительным образом. Трудно обсуждать такие проблемы в терминах «обязанность» или «последствие». Каковы наши обязанности перед природой? Какую ответственность мы несем перед людьми, еще не рожденными? Предосудителен ли некоторый акт, если сам по себе он не имеет вредных последствий, но в соединении со многими другими приносит ущерб? Как нам оценить те действия, чей характер не позволяет полностью предугадать их последствия до времени, когда нас уже давно не будет? Затруднения, на которые обратил внимание Джонас, только углубились за последние десятилетия. Какую ответственность мы несем за нищету, невежество и болезни, распространившиеся в результате политики, на которую мы не имеем влияния? Что если они представляют собой результат действия именно тех культурных факторов, чью уважать? Каков наш долг по отношению к тем, кто страдает от угнетения, если их угнетатели правят суверенными государствами на законных основаниях? До какой степени оправданы санкции, которые мы накладываем на преступные режимы, если эти санкции могут ожесточить страдания угнетенных, но не свергнуть тиранов, ответственных за эти страдания? Из теории хаоса и других новейших исследований экологических систем мы теперь знаем, что относительно незначительные местные возмущения могут привести к очень значительным и непредсказуемым общим результатам. Органическая взаимосвязанность человечества и природы выражает сущность глобального века, но она чрезвычайно затрудняет установление параметров моральных решений и действий.

Кто сегодня исполняет основные роли на глобальной сцене? В течение второй половины ХХ столетия западные страны возлагали все большие надежды на рынок и правительства. Однако ни один их этих институтов не способен решить задачи, с которыми они столкнулись сегодня. Природа рынков определяется логикой торговых сделок, а не моральными соображениями. Они интересуются ценами, не ценностями. За пределами сферы обмена остаются этические суждения о том, что обменивается, кем и на что. В то же время западная политика становится все более процессуальной и управленческой, все более озабоченной тем, как обеспечить социальные услуги с минимальными затратами, и все чаще оставляет в стороне нетривиальный вопрос: «Какой мир мы собираемся строить вместе?» Джон Роулс видел одну из догм современного либерализма в лозунге: «Приоритет права над добром»[36]. Многие уже не верят, что возможно согласие об общем добре в обществе, ставшем плюралистической мозаикой культур. Некоторые идут еще дальше и утверждают, что правительства вообще не имеют права принимать решения относительно «добра», ибо оно всегда принадлежит индивидуальному выбору и сознанию. Так или иначе, два самых влиятельных актора, – государство и рынок – практически заглушили голос этики в процессе принятия своих решений.

То же самое можно сказать о новых действующих лицах международной политики – глобальных корпорациях. Они приобрели громадную силу. Среди сотни самых крупных экономических организаций сегодня насчитывается 51 корпорация и только 49 государств. Несколько факторов затрудняют их включение в устойчивую политическую систему. Они существуют ради прибылей вкладчиков. В этом заключается смысл и логика их существования. Более широкая ответственность – перед окружающей средой, местными культурами и общинами – не существенна для их функционирования, хотя многие из них были вынуждены под давлением общественного мнения признать эту ответственность в разных формах. В любом случае сама мобильность современного капитала и производства часто позволяет корпорациям избегать контроля национальных государств. Они могут переводить производство из одной страны в другую, распределять его среди местных фирм, а также перемещать свою финансовую базу в страну с более благоприятными условиями.

С ростом международных корпораций обострилась еще одна этическая проблема. В прошлом между теми, кто владел богатством, и теми, кто производил его, существовали прямые взаимоотношения. Землевладелец и фабрикант, как бы тяжело они ни эксплуатировали крестьян и рабочих, были все-таки заинтересованы в относительном благополучии (трудоспособности) тех, кто работал на них. Сегодня международная элита слишком далека от тех, чья жизнь зависит от ее решений. Она не живет в тех странах, где производится ее богатство, и редко вступает в контакт с теми, кто покупает принадлежащие ей товары. Использование Интернета в торговле еще больше разъединяет их, что приобретает особое значение, потому что моральная ответственность не есть некая абстракция. Она вырастает из отношения «лицом к лицу», когда мы видим, как наши поступки влияют на жизнь других и учимся понимать, что можно делать и чего нельзя. Пространственное разъединение и деперсонализация современной жизни приводят к исчезновению непосредственных связей между действиями и их последствиями, что также ослабляет наше моральное сознание.

Открылась глубокая пропасть между глобальной элитой и остальным миром. Администратор глобальных процессов является членом интернационального сообщества. Он или она могут проводить большую часть своего времени в путешествиях вокруг земного шара, всегда останавливаясь в гостиницах одного и того же типа, следуя одной и той же диете и общаясь с людьми из одной и той же социальной сферы. Но большинство людей даже в развитых странах остаются привязанными к своим городам и наблюдают, как исчезают общественные места и общие интересы, которые когда-то формировали общину. Осталось слишком мало общего между «сверхтерриториальной» элитой, для которой физическое расстояние значит ничто, а время – все, и другими, кто часто (из-за полной или частичной безработицы) имеет много свободного времени, но мало возможностей для поиска лучших мест[37]. Вряд ли когда-либо было столь мало общего между теми, кто принимает решения, и теми, чья жизнь зависит от этих решений. Участие в рыночных операциях не может заменить чувство морального единства, которое связывает индивидов общей судьбой и позволяет им думать и действовать вместе во имя общего блага.

Короче говоря, рынок приводит не только к громадному разрыву между богатыми и бедными, он одновременно разрушает другие институты: семью, общины, взаимные обязательства, благодаря которым люди разделяли общую судьбу. Рынок разрушает моральный язык, позволявший в прошлом сохранять критическое расстояние между «я хочу» и «я должен». Заменив иерархию коллективных обязанностей супермаркетом личных предпочтений, рынок подорвал нашу способность думать об общем благе, о тех вещах (от общественных парков и социальных услуг до чувства лояльности), которые нельзя купить, но можно только разделить.

Однако самым неожиданным феноменом современности оказался не какой-либо прямой эффект глобализации, но ее побочный результат: возрождение религии и усиление ее влияния во многих частях мира.

Если и была хоть одна идея, с которой соглашались все архитекторы современности, так это было убеждение, что история организованной религии приходит к концу. На месте здания религиозных верований и ритуалов должно было возникнуть другое, построенное на рациональных принципах. В XVI и начале XVII вв. Европа была расколота Реформацией и охвачена религиозными войнами. Под вопросом оказались многие традиции, не все из которых, и даже не их большинство, были религиозными. Шла борьба местных правителей с католической церковью за власть; книгопечатание привело к распространению грамотности; набирал силу новый индивидуализм, обусловленный во многом возникновением коммерческого класса. В какой степени эти процессы были причинами или следствиями роста протестантизма и пуританизма, остается предметом нескончаемых дискуссий, но их прямой практический результат очевиден. Он был ответом на вопрос: «Когда религия порождает конфликты, которые она не может разрешить, что может быть основанием общества, уже не объединенного общей верой?» Ответом на этот вопрос явилось Новое время.

Первым и наиболее ярким выражением современности стала наука. Декарт начал свою философскую одиссею с систематического сомнения в каждой общепринятой истине. Отсюда естественно вытекало требование, чтобы знание основывалось на разуме и наблюдении, а не на традиции и авторитете. Коперник, Галилей и, прежде всего, Ньютон стали иконами новой теории познания, которой вдохновились со временем все социальные дисциплины. Эксперимент должен был установить истину, разум – победить предрассудки. Этике следовало была найти новые основания: в человеческих эмоциях (по Юму), в разуме (по Канту) или в принципе максимального увеличения благоприятных результатов (по Бентаму). Надежда на спасение обернулась новой и привлекательной идеей прогресса. Американская и французская революции продемонстрировали, что не только знание, но и политика может быть отделена от религии. Доктрина веротерпимости, сформулированная Локком, привела к отделению церкви от государства и секуляризации политики. Религия могла продолжать свое существование в частных сферах индивидуальной души, семейной жизни, церковных общин, но ее гражданская роль окончилась.

Однако, странным образом, религия отказалась умирать. Уже в 1830 г. француз Алексис де Токвилль, путешествуя по Америке, отметил удивительную живучесть религии в Новом Свете. «У философов XVIII столетия, – писал он, – было очень простое объяснение постепенного умирания религии. Религиозное рвение, согласно им, по необходимости должно было исчезнуть с распространением знания и свободы. Удивительно, но факты совсем не соответствуют теории»[38]. Многое из того, что мы видим сегодня в очертаниях мира, возникшего после окончания холодной войны, подтверждает наблюдение Токвилля. Происходит, по словам Джорджа Вейгеля (George Weigel), «десекуляризация мира»[39].

Самая известная дискуссия о будущем мира произошла вскоре после падения Берлинской стены и крушения советского коммунизма. Фрэнсис Фукуяма предсказал «конец истории», а Сэмюэль Хантингтон – «столкновение цивилизаций». Фукуяма утверждал, что экономика оказалась более сильной, чем политика. Советский Союз распался без единого выстрела в силу того, что его экономическая система обанкротилась там, где рыночная преуспела. Она не привела к благосостоянию, но именно к этому стремятся люди. В будущем страны начнут соревноваться в производстве электроники, а не вооружения. Экономический рост предполагает свободный рынок и тем самым, в конце концов, свободное общество. Возможно, не сразу, но неизбежно либеральная демократия станет конечной формой общественного устройства всех стран. Идеологическая борьба прошлого уступает гегельянскому «концу истории», который может оказаться скучным, но будет, по крайней мере, мирным[40].

Хантингтон не согласился с Фукуямой. Модернизация не тождественна западным идеалам и нормам. Вполне возможно, что в будущем политика не будет больше ареной идеологических битв по образцу ХХ века. Но глубокие расхождения и антагонизмы между Западом и остальным миром сохранятся, ибо они, по словам Хантингтона, принадлежат разным цивилизациям. Не каждый конфликт должен быть противостоянием между государствами, экономическими системами или политическими идеологиями. И вряд ли на Западе будут продолжаться внутренние войны между соперничающими группировками. Однако история не движется по направлению к гегельянскому синтезу. Нечто сохраняется сверх и за пределами индустриализации, потребления и распределения власти. Это нечто есть культура или, в самом широком смысле, цивилизация: особенности языка, история, религия, нормы поведения и традиции. Уникальность культур разделяет и будет продолжать разделять человечество. Чем больше какой-либо международный конфликт становится глобальным, тем больше он становится конфликтом между цивилизациями, столкновением между древними, но все еще значимыми кодами смыслов и поведения[41].

Ретроспективно самый проницательный анализ возникшей ситуации был дан Бенджамином Барбером в эссе «Джихад против МакМира»[42]. Согласно ему, обе тенденции действуют одновременно. Мир становится целостной системой, чья динамика определяется технологией, экологией, коммуникациями и торговлей. И те же самые силы противодействуют самим себе в форме «ливанизации национальных государств, угрожающей столкновением различных культур, народов и этнических групп». Конец эпохи, когда конфликт между двумя сверхдержавами доминировал над всем миром, привел не к мировой гармонии, а к возрастающему дроблению общин. «Наша планета, – писал в заключении Барбер, – стремительно раскалывается на части и становится единой в одно и то же время».

Мало кто выразил радостные предчувствия рождения нового мира более трогательно, чем Михаил Игнатьев. Вспоминая драматические события 1989 г., он писал:

«Когда пала Берлинская стена, когда Вацлав Гавел стоял на балконе на Вацлавской площади в Праге и толпы приветствовали падение коммунистических режимов в Европе, я думал, вместе со многими другими, что мы вступаем в новую эпоху либеральной демократии... С блаженной легкомысленностью мы предполагали, что мир невозвратно оставляет в прошлом национализм, этническую вражду, паспортные штампы, превращавшие нас в государственную собственность, и движется вперед к глобальной культуре свободного обмена и передвижения, которая станет нашим новым домом»[43].

Однако к концу путешествия через зоны конфликтов в Хорватии и Сербии, Германии, Украине, Квебеке, Курдистане и Северной Ирландии, надежды Игнатьева были разбиты. Он осознал, что планета «управляется не скептиками и сатириками, но боевиками и правоверными. Новый мир, который они завещают следующему столетию, уже сейчас кажется более яростным и мрачным, чем я мог когда-либо вообразить. Я предполагал, что после холодной войны новый мир, возможно, будет управляться философами и поэтами. Мое убеждение исходило из глупой веры в то, что зыбкие формы доброжелательства и общественного порядка тех стран, где я жил, выражают собой идеал, к которому, согласно разуму, должны стремиться все люди. Теперь я не уверен в этом. Я начал свой путь как либерал, и я останусь им. Но сейчас меня не покидает мысль, что либеральная цивилизация, признающая гегемонию закона, а не людей, диалог, а не насилие, компромисс, а не войну, противоречит сущности человека и может достигнуть успеха только в неустанной борьбе с его природой. Принципы либерализма – терпимость, компромисс, разум – не теряют свой ценности, но их нельзя проповедовать тем, кто одержим страхом и страстью к отмщению»[44].

Эти слова были сказаны в 1993 г., но их острота не притупилась за прошедшие годы.

Почему религия вернулась на мировую сцену с такой разрушительной силой? На этот вопрос нет простого ответа, но общее объяснение найти нетрудно. Глобализация чрезвычайно дестабилизирует нашу жизнь. Она выражает собой сущность того, что Шумпетер, говоря о капитализме, называл «вечным стремлением к творческому разрушению»[45]. Те, кто испытывают перемены в жизни как угрозу, обращаются к религии как к источнику стабильности, выражению постоянства в человеческом бытии. Глобальный рынок имеет тенденцию сводить все к экономике. Религия предлагает иной тип утешения. Она говорит о достоинстве личности и силе человеческого духа. Она говорит нам, что мы не сводимы к тому, что зарабатываем и покупаем. Стремительно движущаяся экономика разделяет людей на победителей и проигравших. Жизнь принимает форму безжалостной дарвинистской борьбы за существование. Религия напоминает нам, что существуют и другие источники самоуважения. Мы не обязательно должны противостоять друг другу в конкуренции по принципу «пан или пропал».

Самым важным здесь является тот факт, что ни одна другая система не дает людям того, что традиционно дает религия, а именно ответ на вопросы: «Кто мы? Почему мы те, кто мы есть? Каково наше место во вселенной? Что значат события, разворачивающиеся вокруг нас?». Все великие системы, которые породило Просвещение, – наука, экономика, политические идеологии – отказались от претензий на воплощение всеохватывающих истин. Наука стала описательной, экономика свелась к совокупности сделок, и политика превратилась в искусство управления. Они раскрывают, что и как происходит, но не почему. Мы обращаемся к ним, чтобы получить то, что мы хотим, но не за объяснением того, что мы должны хотеть. В этом заключена их сила, но также и их слабость. Никогда раньше перед нами не было так много альтернатив, но никогда раньше институты, формирующие общество, не предлагали нам так мало помощи в определении того, почему мы должны скорее выбрать это, а не то. Великие символы нашего времени: супермаркет, телевидение и Интернет предлагают нам практически необозримый спектр товаров, и каждый из них рекламирует самые замечательные продукты, самые лучшие сделки, самое полное удовлетворение за самую низкую цену. Но потребление есть жалкое подобие спасения. То самое счастье, что мы должны испытать при покупке самых модных джинсов, самых лучших часов и самых современных машин, оказывается, согласно следующей рекламе, будет достигнуто только если мы купим что-то еще. Потребительское общество нуждается в бесконечно повторяющемся процессе стимулирования и удовлетворения, и он скорее подобен наркомании, чем поиску счастья.

XXI столетие возникло на руинах ХХ, дискредитировавшего многие из великих политических идеологий: фашизм, социализм, коммунизм, даже национализм. В предсказании «конца истории» у Фукуямы вновь прозвучала надежда XVIII в. на то, что торговля сумеет добиться успеха там, где политика потерпела неудачу, что она сумеет укротить страсти, обратить человека-воина в человека-производителя и потребителя и сплотить народы в единой выгоде всех систем взаимных обменов[46]. Объединение европейских государств, столетиями воевавших друг с другом, в Европейский Союз воспринималось хорошим предзнаменованием, так же как развал Советского Союза. Но в этом видении, как и раньше, было упущено нечто важное: человек, homo sapiens, есть не только, и даже не столько существо, выбирающее между возможностями добиться максимальной выгоды для себя. Мы являемся уникальными существами – мы ищем смысл. Самые важные вопросы для нас: «Кто я есть? К какой традиции я принадлежу?» Великая надежда либерализма подчинить политику экономике при замене абстрактного общественного блага частным выбором оказалась несостоятельной, ибо экономика сама по себе не дает ответы на вопросы: «Кто?» и «Почему?». Но религия дает, и потому она вновь приобретает силу в современном мире. Политика идеологии, возможно, умирает, но на смену ей приходит не «конец истории», но политика идентичности.

Можно ожидать, что религиозные лидеры воспримут происходящие в мире перемены как нечто положительное, и во многом эти перемены действительно таковы. Вера есть существенный элемент человеческой жизни и гуманного общественного порядка, и в центральных главах моей книги я попытаюсь это показать. Однако сегодня религиозные лидеры должны предупреждать человечество о грозящих ему опасностях. Великие мировые религии были и остаются непревзойденными по своей силе системами смысла и цели нашего существования. Но как суррогат политики они становятся разрушительной силой, что и происходит сегодня в некоторых частях мира. В одних случаях, как в Афганистане под властью талибана, общество было полностью подчинено религиозному закону. В других случаях, как в Ираке при Саддаме Хуссейне, секулярные лидеры используют религию в качестве средства мобилизации и возбуждения масс. Существует много зажигательных смесей, и смесь религии и политики является одной из них.

Здесь уместно вспомнить о происхождении терминов «политика» и «религия». Первое понятие проистекает от греческого слова «полис», означавшего город. Именно в таких «полисах» – греческих городах-государствах дохристианской эпохи, прежде всего в Афинах, возникли многие современные политические концепции. Но города играли и другую роль в классическом мире. Средиземноморские портовые города были по стандартам своего времени космополитическими торговыми центрами, местом встречи людей различных классов и профессий. Они прибывали на кораблях, чтобы продать или купить товары, поселиться или просто найти работу. Не в пример деревне город был местом различий, где можно было услышать множество языков и наречий, столкнуться с разными верованиями и культурами. Все это предполагало необходимость выработки определенных правил управления, владения искусством посредничества в конфликтах, примирения противоположных интересов – всем тем, чем и занимается политика. Недаром связь с городом прослеживается в таких словах из политического лексикона, как урбанизация (лат. urbanus – городской), цивильный (лат. civilis – гражданский), космополит (греч. – гражданин мира). Многие так называемые либеральные добродетели – терпимость, компромисс, благоразумие – зародились как понятия еще во времена греческих полисов.

Другое слово, «религия», происходит от латинского religare – связывать. Действительно, религии устанавливают связь, соединяют людей друг с другом и Богом. Они формируют в ряде случаев, как, например, в результате распространения ислама в VII–VIII вв. или образования Священной Римской империи, такие общины оказывались гораздо шире национальных государств. Все они, особенно сложившиеся на основе великих монотеистических религий, способны создать единый и цельный общественный организм. Они объединяют людей общей мифологией, коллективными ритуалами и церемониями, символикой. Таким образом, религии как цельные смысловые системы творят тотальности. Они достигают этого самыми разнообразными путями. Существуют громадные отличия между средневековой католической церковью, умой ислама, кальвинистским «священством всех верующих» и «народом Израиля» периода постбиблейского иудаизма. Религии могут образовывать общины с иерархической или эгалитарной структурой, выстроенные органически или на основании завета, но их глубинная сущность всегда будет состоять в единстве и цельности. Они противостоят политике в ее общепринятом понимании. Различие – это та сфера, где живет политика; но это как раз то, что религия преодолевает. Религия – связь, политика – посредничество. Поэтому самые важные ценности политики – компромисс, двусмысленность, дипломатия, сосуществование – обычно представляются порочными с религиозной точки зрения.

Религия и политика обращены к различным аспектам человеческого существования: первая призвана соединять людей в общины, вторая – мирно опосредствовать их конфликты. Великие трагедии ХХ в. были обусловлены тем, что политика стала религией, привела к абсолютизации и обожествлению «нации» (в случае с фашизмом) или «системы» (в случае с коммунизмом). Самая большая опасность XXI в. заключается уже не в обращении политики в религию, но в обращении религии в политику. Религия не способна быть политикой, как доказывал еще Аристотель[47]. В книге «Республика» Платон искал пути придать государству характеристики религии. Аристотель ответил, что в обществе без различий политика невозможна. Политика предоставляет возможность сосуществовать тем различиям, которые религия стремится преодолеть: разнообразию мнений, конфликтующим интересам, многообразию обычаев. В прошлом мы должны были признавать эти различия на местном уровне, теперь мы должны их принять на уровне глобальном.

Религии были первым глобальным феноменом в человеческой истории. С возникновением библейского монотеизма люди впервые подняли свои глаза к горизонту за пределами своих деревень, городов и государств и подумали о единстве всего человечества. И до сих пор, громче, чем все другие акторы на мировой сцене, религии обращаются к нам с императивом: «Думай глобально, действуй локально». Религиозное воображение глобально, но религиозная жизнь локальна. Она осуществляется в собрании верующих, в синагоге, в церкви, в мечети. Мы стоим перед вопросом: «Готовы ли религии принять величайший вызов всей своей истории и встретить новый мир, где местный конфликт может иметь глобальные последствия?» Одно дело, когда христиане и мусульмане воевали между собой во времена крестовых походов, и совсем другое дело, когда кто-либо пытается имитировать эти походы в век ядерного, химического и биологического оружия. Одно дело, когда столкновение религий происходит на ограниченном поле битвы, и другое дело, когда любое место – самолет, автобус, офисное здание – может оказаться фронтом и сценой террора.

Экономика способна решать экономические проблемы, политика – политические, но только религия может решить проблемы, возникающие внутри самой религиозной ситуации современного мира. В течение четырех столетий запад действовал, исходя из предположения, что наука, политика и экономика займут место, раньше принадлежавшее церкви. Предполагалось, что проблема религии будет решена вместе с лишением ее силы. Но что нас ожидает сегодня, когда религия возвращается в мир во всей своей мощи в ответ на беспомощность науки, политики и экономики ответить на вековечные вопросы? Великие вероисповедания дают возможность своим последователям найти смысл и цель их жизни. И перед ними сегодня встает вопрос: «Могут ли они найти место для тех, кто не следует им, кто поет другой гимн, слышит другую музыку, рассказывает другую историю?» От ответа на этот вопрос зависит судьба XXI в.

[1] Среди книг, посвященных моральным аспектам глобализации, можно

отметить Booth et al. 2001; Bentley and Jones 2001; Stackhouse 2000 and 2001.

[2] Rawls 1993, pp. 212-54; 1999, pp.129-80.

[3] Samuel Huntington, “Religious Persecution and Religious Relevance in Today’s

World”, in Abrams 2001, pp.60-61.

[4]«Социальная идентичность – это переживание и осознание своей принадлежности к тем или иным социальным группам и общностям. Идентификация с определенными социальными общностями превращает человека из биологической особи в социального индивида и личность, позволяет ему оценивать свои социальные связи и принадлежности в терминах «Мы» и «Они».» (Игорь Кон, Идентичность,

http://www.krugosvet.ru/articles/119/1011930/1011930a1.htm – Прим. пер.)

[5] See Howard 2000.

[6] See Cuppit 1984, pp.139-47 (см. Маркс К., «К критике гегелевской философии

права». Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 1, стр. 415. – Пер.)

[7] В контексте этой книги термин «market» («рынок») в применении к современности означает «товарный и информационный рынок». – Прим. пер.

[8] Здесь и дальше автор употребляет термин modernity («модернити»). У этого термина нет однозначно принятого определения, что не удивительно, ибо наша эпоха, как и любая другая, неоднородна, полна противоречий и неоднозначна в своих пространственно-временных границах. В итоге значением термина «модернити» оказывается совокупность противоречий современности, о которых идет речь в этой книге, и которые меняют свои формы в связи с глобализацией и возвращением религии на мировую арену. Означает ли это, что мы вступили в эпоху «постмодернити», и что возникает качественно новая мировая цивилизация, остается вопросом для будущего. Слово modernity будет переводиться здесь в зависимости от контекста как «современность», «новое время», «новейшее время» и просто как «сегодня». – Прим. пер.

[9] Fukuyama 1999, pp.231-45.

[10] See Sacks 2001.

[11] Все выбранные автором термины для обозначения обсуждаемых им моральных принципов начинаются с буквы «С»: «We are best guided by relatively simple moral principles – I call them control, contribution, creativity, co-operation, compassion and conservation, and suggest that these six Cs are the prelude to a seventh – a new global covenant of human solidarity». По совету самого автора эти термины будут переведены здесь их прямыми эквивалентами: контроль, вклад, творчество, сотрудничество, сострадание, сохранение и завет. – Прим. пер.

[12] Berlin 2002, p.217. (Сэр Исайя цитирует Joseph A. Schumpeter, Capitalism, Socialism and Democracy, London, 1943, p.243. – Пер.)

[13] Sandel 1984, p. 8.

[14] Маймонид, Мишне Тора, Ѓилхот млахим 8:11; See R. Abraham Isaac Kook, Iggrot

Rayah, I, 89. Рабби Кук утверждает, что мудрец также наследует будущую жизнь.

[15] Whitehead 1942.

[16] Naisbitt and Aburdene 1990.

[17] Clinton 2001

[18] Donne 1030, pp. 537-8 (см. Джон Донн, Из «Обращения к Господу в час нужды и

бедствий», Триада XVII. Пер. А.Нестерова,

http://www.niworld.ru/Statei/annesterov/jon_donn.htm )

[19] Moore and Lewis 1999.

[20] See Landres 1998; Jay 2001.

[21] Quoted in Barber 2001, p. 130.

[22] Hertz 2001, pp. 36-7.

[23] Barber 2001, p. 27.

[24] Held 2000, p.175.

[25] Gordon Brown, Address to United Nations General Assembly, Special Session on Children, 10 May 2003.

[26] Harrison and Huntington 2000, pp. xviii.

[27] Held and McGrew 2000, pp. 342-3

[28] Hertz 2001, pp. 38-61.

[29] Barber 1992.

[30] Schumpeter 1947, p. 143.

[31] James 1997.

[32] Reich 1992 and 2001.

[33] MacIntyre 1981, p. 2.

[34] Williams 1985.

[35] Jonas 1984.

[36] Rawls 1993.

[37] Bauman 1998.

[38] Tocqueville 1968, p. 364.

[39] Berger 1999.

[40] Fukuyama 1989.

[41] Huntington 1996.

[42] Barber 1992.

[43] Ignatieff 1993, p. 2.

[44] Ibid., p. 189.

[45] Schumpeter 1947.

[46] See Hirschman 1997.

[47] Aristotle 1988, p. 1261a: «Таким образом, если бы кто-нибудь и оказался в состоянии осуществить это [единство государства], то все же этого не следовало бы делать, так как он тогда уничтожил бы государство». (См. Аристотель, «Политика», Книга II, 1:4. − http://philosophy/ru/library/aristotle/polit/polit2-1.htm.)