Shalit1

Первоначально мне хотелось рассказать только о Соломоне Яковлевиче Лурье, чью книгу «Антисемитизм в древнем мире» я прочла много лет назад, ничего не зная об ее авторе. Углубляясь в материалы, я поняла, что нельзя не сказать и об его отце, человеке неординарном, оказавшем большое влияние на Соломона Яковлевича. Крупным ученым стал и сын самого С.Я Лурье. Вот почему мой рассказ назван «Три Лурье».

Самым прославленным человеком с фамилией Лурия был живший в XVI веке в Цфате каббалист Ицхак бен Шломо. Но первое упоминание ее относится к XIV веку. В энциклопедиях можно найти сведения и о других выдающихся личностях с этой фамилией, правда, написание ее различно в разные эпохи и в разных географических широтах. Любопытно, что на протяжении веков этот род славился врачами.

Фамилия Лурия была распространена в Германии, Богемии, Восточной Европе, даже в странах Ближнего Востока. Исследование генеалогии этой фамилии длится уже несколько столетий, превратившись в целую науку. Русско-польская ветвь этой семьи известна с XV века, когда раввин Иехиэль Лурия, покинув Германию, поселился в Брест-Литовске, где жил и умер. Его правнуком и был Ицхак бен Шломо, ученый-каббалист из Цфата.

В России наиболее употребительным стало написание Лурье. Для тех многочисленных Лурье, которые еще не настолько знамениты, чтобы попасть в энциклопедии, сообщу, что специалист по происхождению еврейских фамилий Моше Ханина Эшель находит ее истоки не в Испании, как можно было предположить, а в Италии[1].

Среди самых известных в России были врач-терапевт Роман Лурия и его сын – нейропсихолог Александр Романович, а также еврейский писатель Ноах Лурье и семья, о которой сегодня речь – три поколения ученых Лурье: врач и политический деятель Яков Нафтульевич (по-русски Анатольевич, 1862-1917), его сын – историк античности и филолог-эллинист Соломон Яковлевич (1890-1964) и внук – историк и литературовед, специалист по русской литературе и духовной мысли Яков Соломонович Лурье (1921-1996).

К этой же семье относятся и Анатолий Исаакович Лурье (1901-1980), занимавшийся теоретической и прикладной механикой, он был двоюродным братом Соломона Яковлевича, и его сын, известный физик К.А. Лурье.

О родоначальнике этой династии Нафтуле (на иврите Нафтали) известно немного: в родном Могилеве имел он маленькую лавочку, и, чтобы не отставать от конкурентов, торговал даже водкой на вынос. Яков вспоминал, что взрослые выходили на улицу и выкрикивали «Три копейки шкалик водки». Был Нафтуле человеком строгим и богобоязненным, а посему, по семейным преданиям, нещадно бил своего сына за вольнодумство. Однажды во время порки, в которой отец участвовал вместе с учителем-меламедом, Яков вырвался и побежал нагишом по улице, а потом и вообще убежал из дому. Приютил его, несмотря на раннее свободомыслие мальчика, местный раввин, рано заметивший выдающиеся способности Якова. Во втором классе гимназии за успехи в учебе ему выделили пособие на покупку пальто, а чтобы эти деньги не пошли на что-либо другое, классный наставник сам заказал пальто у портного.

Яков Лурья (он писал свою фамилию так – не Лурия и не Лурье, а Лурья), отучившись на естественном факультете Петербургского университета и понимая, что научная или преподавательская деятельность для него, еврея, закрыта, окончил еще и медицинский факультет в Харькове. Со временем он стал популярным врачом-офтальмологом, причем гонорары брал только с богатых пациентов, а для бедных стояла тарелка – от каждого по возможностям. Родственники доктора, видя, что в доме даже для детей частенько не хватает молока, что уж говорить об обуви и одежде, не без ехидства шептались, что из этой тарелки больше берут, чем кладут в нее. Зато величайшее внимание доктор уделял воспитанию и образованию детей, троих сыновей и дочери. Задолго до гимназии детей обучали языкам, рисованию, математике, ручному труду и особенно естествознанию, для чего Яков Лурья еще до наступления сумерек прекращал прием пациентов и отправлялся с детьми в дальние прогулки. Большинству предметов обучал детей сам отец.

Случилось, что доктор собрался с детьми на прогулку, как вдруг к дому подъезжает карета. Польский помещик желает немедленно получить консультацию. Но прием окончен. А тот настаивает. Тогда Яков Анатольевич прибегает к спасительному средству, объявляет, что за неурочное время он берет повышенный гонорар и называет фантастическую сумму. Помещик, не моргнув глазом, соглашается. Прием окончен. Помещик отсчитывает купюры, смущенный доктор признается, что назвал свою сумму в запальчивости. Но польская гордость берет верх, и пациент платит, как договорились.

Для еврейской бедноты с помощью Якова Лурья были открыты ремесленное училище и ферма. Уличив одного из работников фермы в краже общественных овощей, доктор так рассердился, что бросился за лихоимцем с палкой. Слывя, однако, не только городским мудрецом и целителем, но и борцом за справедливость, в просторечии «чудаком», нередко спасался этой привилегией от возмездия. Ему многое прощалось. Узнав, что супруга другого деятеля использует учащихся для домашних работ, доктор угрожающе кричал ее мужу: «Вам нужно носить юбку, а вашей жене штаны...»

О гомельском погроме, случившемся после кишиневского (1903), в газете «Могилевские новости» писалось так: «Полиция не в силах была <...> унять расходившихся не в меру буянов. Толпа в нескольких местах повыбивала окна в домах. Досталось и отдельным лицам, попавшимся в руки ватаги...» Понимаете, не головорезы, а этакие сорванцы: «ватага», «буяны»! Кончалась заметка так: «Надо ближе подойти к этим людям... пожалеть и полюбить их и помолиться вместе с ними всенародною молитвою...» («Мог. Губерн. Ведомости», 12.Х.1904).

Подлинная же картина погрома была описана в петербургской еврейской газете «Восход». Как громилы измывались над евреями, как били их смертным боем, грабили... Брат Якова Исаак, военный врач, находился в это время на японском фронте. Во время погрома и его, защитника родины, квартира была разграблена. Впоследствии дочь Якова Анатольевича, Богдана, вспоминала, как она сидит с отцом за французской хрестоматией, а возле его ноги – топор, для обороны, на случай прихода погромщиков. Топор этот отвлекает ее от занятий, но отец неумолимо требует внимания к уроку. Такой вот удивительный человек был этот Яков Анатольевич Лурья. А в глазах соседей – «чудак» и «оригинал»!

Мир знает о киевском судебном деле Бейлиса. Но был и другой процесс, гомельский. Власти и тут все перевернули с ног на голову: судили не погромщиков, а евреев. Жертвы сели на скамью подсудимых. 80 человек были обвинены «в насилии из племенной и религиозной вражды и в сопротивлении властям». Надо заметить, что в отличие от кишиневского погрома, тут молодые евреи, действительно, еще до страшных событий стали готовиться к отпору и учились стрелять в кружках самообороны. Но сути дела это не меняло. В суде, несмотря на противодействие властей, все-таки выяснилось и участие в погроме офицеров местного гарнизона и бездействие полиции. Как только доктор Я. Лурья понял, что все эти неприятные обстоятельства приведут к замалчиванию дела, он решает действовать и со ссылками на очевидцев пишет в департамент полиции, что «полицмейстер давал громилам деньги и подстрекал их к разгрому еврейского имущества». Ответа не последовало. Тогда он обращается к самому министру внутренних дел и просит «привлечь его к ответственности за ложный донос». Привлечь себя к ответственности, ибо ежели никто по его заявлению не предан суду, следовательно, он, доктор Я. Лурья, говорит неправду. «Могилевские ведомости» промолчали, но «Русские ведомости» в Москве, сообщая об аресте доктора Я. Лурья, писали: «Бедное население города и губернии (имеется в виду население еврейское – Ш.Ш.) имело в лице Я.А. незаменимого по солидным знаниям, по отзывчивости на человеческое горе и по доступности для всех и во всякое время врача. Местное интеллигентное общество не знает более живого и неутомимого общественного деятеля, который бы так горячо и самоотверженно посвящал всего себя на служение среди местного бесправного и забитого населения. Естественно, что могилевские административные власти не могли переносить ратоборства Я. Лурья против беззакония»[2].

Не берусь судить, как сегодня в России обстоят дела с борьбой за правду и справедливость, но на заре ХХ века доктор отделался легко: был сослан на пять лет в Архангельскую губернию. На сборы дали три часа. Весть об аресте доктора распространилась мгновенно. Квартира была оцеплена чуть ли всей могилевской полицией и конными драгунами. Кто-то принес ему в подарок шубу и 100 рублей, а доктор успел за эти несколько часов добиться у полиции двух вещей: он может ехать не по этапу, а за свой счет и ему позволительно взять с собой в ссылку девятилетнюю дочь. Жена оставалась с тремя детьми, младшему едва исполнилось четыре года. Но вместе они доехали только до Смоленска. Там отца препроводили в тюрьму, а дочь отправили обратно в Могилев. Старший сын, Соломон, оказался главным кормильцем семьи. Ему было всего 14 лет, но он давал уже частные уроки, за которые вполне прилично платили.

Яков Лурья умер в 1917 году: заразился, оперируя глаз больной, у которой был сифилис. Вечно занятый, он забывал про антисептику. На пальце была трещина от ляписа. Он заклеивал ее, но иногда забывал это делать. Вскоре после той операции сидели они с братом Исааком и пили чай. Исаак, врач-терапевт, заметил на пальце Якова опухоль, но, поставив диагноз, все-таки настоял, чтобы брата осмотрели московские светила. Яков писал Исааку (называя его Айзиком) из Москвы: «В сущности, когда врач обращается к знаменитостям, они являются только консультантами, а решать приходится самому. Тяжело.».

Осенью 1917 года известный русский генерал В.Д. Бонч-Бруевич находился в ставке Верховного Главнокомандующего русской армии Н.Н. Духонина в Могилеве. Как-то утром Духонин звонит Бонч-Бруевичу и сообщает, что толпа идет громить ставку. «Я вышел из гостиницы, – пишет Бонч-Бруевич, – и <...> увидел, что на улицу высыпала преимущественно еврейская беднота и толпа идет к еврейскому кладбищу»[3]. Он успокоил Духонина: это евреи хоронят своего раввина. Но и он ошибся. В это утро евреи Могилева и окрестных местечек хоронили своего доктора – Якова Анатольевича Лурья.

Соня была его двоюродной сестрой, дочерью дяди Исаака Лурье

Отец всегда оставался для Соломона, да и для других детей, не только любимым и дорогим человеком, но и учителем, собеседником, советчиком и помощником. Совестью и примером для подражания. Еврейская тема, которой так трудно, а порою просто невозможно было касаться в научной и творческой жизни советского периода, у Соломона Яковлевича прозвучала, разумеется, не без влияния отца[4].

Соломон был старшим сыном. Уже не Лурья, а Лурье. Он родился в 1890 году. По незаурядности сколь характера, столь и мышления ничуть не отставал, а, скорее, даже превзошел своего отца. Когда родится его внук, и сын с невесткой, Ириной Ганелиной, по ее собственному рассказу, начнут подбирать для него всевозможные имена, дед все назовет «приспособленческими» и сделает им оригинальное предложение: он заплатит им 3 000 рублей, чтобы ребенка назвали в честь высланного друга – ученого Льва Соломоновича Полака – Львом. Предложение было принято[5]. Но до того как стать крупным ученым-гуманитарием, он удивлял всех замечательными математическими способностями. Впрочем, он учился блестяще по всем предметам, однако для поступления в университет и на него, золотого медалиста, распространялась «еврейская норма»: в черте оседлости – 5 процентов, в столицах – 3. Преодолеть эту норму он сумел опять же благодаря отцу. Латынь была в гимназиях после 1905 года обязательным предметом, а пятерка по греческому языку, хотя он и был предметом факультативным, учитывалась в виде дополнения в аттестате зрелости. Греческим Соломон занимался с отцом, хотя ни тот ни другой не думали, что этот предмет, а также греческая история и филология определят жизненный путь Соломона Яковлевича. Он блестяще писал и по-немецки, и пока это было возможно, много печатался в Германии и Италии. За границу, несмотря на приглашения, его не выпустили ни разу. Когда же в Ленинграде стали появляться первые гости из-за рубежа, то многие спрашивали про Соломона Лурье, ибо им были известны его довоенные публикации. Можно предположить, что начальство, «забывшее» пригласить Соломона Яковлевича на ту или иную встречу, это наверняка заставало врасплох.

С.Я. Лурье во время летней практики в Керчи со студентами филологич. фак-та ЛГУ. Конец 1940 годов

Закончив еще в 1913 году историко-филологический факультет Петербургского университета, Соломон Лурье всю последующую жизнь, более пятидесяти лет, будет заниматься историей и филологией античности. Он станет крупнейшим советским историком-античником, автором более двухсот работ по греческой истории, языку, литературе и другим наукам, включая математику.

Среди его работ перечислим хотя бы главные: «Антисемитизм в древнем мире» (1922), «История античной общественной мысли» (1929), «Теория бесконечно малых у древних атомистов» (1935), «История Греции» (т. 1, 1940; набор 2-го тома был рассыпан в 1949), «Очерки по истории античной науки» (1947), «Язык и культура микенской Греции» (1957). Он комментировал переводы сочинений Ксенофонта, Демокрита, Плутарха и других античных авторов. Особняком стоит его исследование «Антисемитизм в древнем мире. Попытка объяснения его в науке и его причины», задуманное еще в 1914-1915 году. Он видел, как евреев в ходе Первой мировой войны стали изгонять с прифронтовых территорий, и на него это произвело тяжелое впечатление. Книгу удалось опубликовать в 1922 году. Позднее ее в России никогда не издавали. Но уже через год, в 1923 году, она увидела свет в Берлине, правда, с существенными купюрами, которые, к сожалению, перешли и в издание, предпринятое в Израиле в 1976 году. Отношение к этой работе в разное время и у разных историков и критиков разное. Мне довелось прочесть ее году в 1985-м, и я почерпнула из нее много интересного и неожиданного. Бесспорно ли, например, утверждение, что национальную общность определяют не язык и территория, а самосознание народа? Почти через сто лет, уже не в XX, а в XXI веке, и когда живешь в Израиле, это утверждение принимаешь уже не столь безоговорочно или не принимаешь совсем. Но это тема для другого разговора.

Обложка книги С.Я. Лурье, изданной в Израиле («Сова», Тель-Авив, 1976) с предисловием его учеников

И.Д. Амусина, М.Н. Ботвинника и Л.М. Глускиной, перепечатанным из «Вестника древней истории» за 1965 г.

Широкой публике Соломон Лурье стал известен как автор популярной, выдержавшей много изданий, книги «Письмо греческого мальчика». Она задумывалась автором как рассказ о найденном в Египте необычном папирусе. Непокорный и непочтительный к взрослым греческий мальчик пишет отцу, не взявшему его с собой в путешествие: «Если не хочешь меня повезти с собой..., не напишу тебе письма и говорить не буду с тобой и не скажу "будь здоров" тебе больше!» И вообще объявит голодовку. Мальчика звали Феонат, от Феон. Лурье назвал его Феончик. Самуил Маршак, в восторге от идеи рассказа, он возглавлял тогда издательство журнала «Еж», сказал две вещи: во-первых, рассказ тянет на целую детскую книжку, во-вторых, надо сменить имя героя – оно звучит не как имя греческого мальчика, а как еврейская фамилия. В свое время эта книга С. Лурье была не менее популярной среди детей и юношества, чем книги Бориса Житкова и Виталия Бианки.

Прежде чем продолжать, я позволю себе отступление. Все те, кого я сейчас упомяну, известные ученые, с разными более или менее высокими титулами, но в нашем рассказе мы обойдемся без званий и степеней, назову только имена этих людей, потому что со временем они стали мне просто дорогими друзьями. Гита Глускина знала Соломона Яковлевича по-домашнему, ее сестра Лия была его ученицей, и он часто заходил к ним домой. Элла Соломоник стала ученицей С.Я. Лурье уже после войны. Обе прислали мне свои воспоминания, одна из Гиватаима, другая из Цфата. Но, в основном, я опираюсь в своем рассказе на книгу с удивительной и загадочной судьбой, названную «История одной жизни». Она увидела свет в 1987 году отнюдь не в России, а в Париже, в издательстве «Atheneum». Достать ее было практически невозможно. Поэтому Давид Иоффе, третий из моих друзей, лично знавших семью Лурье, по собственному почину переснял для меня почти 300 страниц текста, а также часть другой, уже упомянутой книги о сыне Соломона Яковлевича, Якове Соломоновиче, изданной в России в 1997 году, и даже написал основные тезисы «моего» будущего рассказа, чем пресек мне всякую возможность отступления.

Обложка первого издания (ксерокс) книги «История одной жизни» Якова С. Лурье, вышедшей под псевдонимом – фамилией тети,

сестры отца, жившей к тому времени уже в США (Изд-во Atheneum. Париж, 1987)

На титульном листе книги «История одной жизни» имя автора значится как Б.Я. Копржива-Лурье. Так звали сестру Соломона Яковлевича, Богдану, ту самую девочку, которая учила французский, поглядывая на топор отца, готового защищаться от погромщиков, а затем выразила желание отправиться с отцом в ссылку. Издатель книги сообщает, будто после ее смерти, последовавшей в Соединенных Штатах в 1981 году, среди ее бумаг была обнаружена книга, посвященная памяти брата, основанная на его архиве и его же автобиографических заметках. На самом деле это камуфляж. Книгу написал и передал тете для публикации за границей сын Соломона Яковлевича, Яков Соломонович, скончавшийся в 1996 году.

Обложка книги Якова С. Лурье «История одной жизни»

(Изд-во Европейского ун-та в С.-Петербурге, 2004)

Знали об этом немногие. Из письма Гиты Глускиной (речь идет о второй половине 80-х годов): «Мы с Левой (ее муж, ученый-востоковед Лев Вильскер) летом выезжали на дачу, в Павловск, а Марк Ботвинник, ученик Соломона Лурье, ставший близким другом его сына, Якова, жил тогда с женой в Пушкине, это было недалеко. Гуляя, они часто заходили к нам. Однажды Марк дал мне какую-то книгу в довольно потрепанном состоянии, скорее всего, это был сигнальный экземпляр, и сказал: «Я могу ее дать вам на один или два дня, потом заберу. Мне пришлось ее не читать, а глотать. Так я и проглотила ее, не отрываясь ни на минуту. Я сразу почувствовала, что не сестра Соломона Яковлевича ее писала, а сам Яша. Яков шел по жизни отца день за днем, по часам и минутам, отмечая все его мысли и переживания, тут были и периоды тяжелые и периоды творческого подъема».

Лев Яковлевич Лурье – краевед, писатель, журналист, кандидат исторических наук.

Сын Якова Соломоновича Лурье, внук Соломона Яковлевича Лурье

Гита Глускина сохранила о Соломоне Яковлевиче самые теплые воспоминания. Они жили с сестрой Лией в комнатушке, перестроенной из прачечной. Будучи ученицей Лурье, Лия вскоре стала его любимицей, ибо делала большие успехи в изучении греческого языка. Как-то она заболела и перестала посещать занятия. С.Я. Лурье, тогда заведующий кафедрой истории античности, узнал их адрес и пришел проведать свою студентку. Убогий вид их жилища произвел на него такое впечатление, что он потом говорил: «Это такой ужас, она лежала на полу», хотя на самом деле это был пружинный матрац, установленный на деревянных козлах. Когда же они переехали в комнату поприличнее, то оказались соседями С.Я. Лурье, и он, человек одинокий и довольно замкнутый, понимал, говорит Гита, в какое время жил, друзей у него было немного, но к ним заходил без боязни. Роста он был небольшого, несколько сутуловат и грузен, но когда он входил, то прежде всего замечали его горящие глаза, а когда смеялся, лицо оживлялось, и нельзя было не поддаться его обаянию. Первая жена, Соня, была его двоюродной сестрой, умерла она в 1932 году. Жил С. Лурье вместе с сыном и была у них домработница, деревенская девушка Нюра, которая очень следила за диетой хозяина, страдавшего диабетом. Если находился смельчак, который спрашивал, почему он не женится, Лурье отвечал, что когда женится сын, тогда и он подумает. Так и случилось. Пробыв двадцать лет вдовцом, он встретил во время войны в Иркутске женщину, которая стала его второй женой. Но это будет потом, а Гита помнит, что когда он отправлялся в гости, Нюра давала ему с собой еду – вареную свеклу, иногда кусок отварного мяса. Придя к ним в гости, он раскладывал на столе свой «паек» и, не притронувшись к нему, набрасывался на все, что лежало на столе, а Гита умела и любила готовить. Он был очень остроумным, всегда шутил и смешил детей. Дети, старший сын Гиты, Эмик, и двойняшки Ботвинников, помирали со смеху: «И сказала баба деду: / Дед, купи ты мне «Победу», / А не купишь мне «Победу», Я уйду к другому деду!».

Любил он шутить и с Нюрочкой. Она появилась в доме неполных семнадцати лет, и Соломон Лурье обучил ее грамоте. Как-то говорит ей в шутку: «Ты бы почитала одну из моих книжек». На что она ответила: «Что Вы, Соломон Яковлевич, я и хороших-то книжек не читаю». Он был в восторге от ее ответа. Этот талант на смешное и остроумное, порою даже нецензурное, перенял у него и сын Яша. Однажды Соломон Яковлевич, а они знали, что он страдает геморроем, рассказал, что Яша прислал ему такую телеграмму: «Дорогой отец / Шлю тебе привет из Чопа / Пусть исцелится наконец, / Твоя больная ... печень». Но самое смешное было потом. Телеграфистка, внимательно прочитав текст, с недоумением сказала: «Здесь что-то получается нескладно».

Блестящий историк и филолог, искрившийся научными идеями, бескорыстно помогавший студентам и начинающим ученым, трижды доктор наук, ибо, по словам Эллы Соломоник, он защитил докторскую диссертацию и по математике, с близкими людьми он был милым и веселым собеседником и обожал писать смешные глупости, нарушая все воспитательные «табу», чем пользовался неизменным успехом прежде всего у детей, а потом уже у их родителей.

Не хочется переходить со сладкого на горькое, но не было, пожалуй, ни одной работы, не только книг, но даже статей С. Лурье, которые не вызвали бы критики, «проработки». Говоря словами М. Булгакова, «не было фортуны ему. Как ни напишет – мимо попал, не туда, не те, не такие». Соломон Яковлевич, как обычно, в шутливой манере, и сам говорил об этом: «по почину своих коллег ежегодно удалялся из Ленинградского университета, но по близорукости московских ученых вновь восстанавливался на работе». Так и прожил жизнь, смыслом и существом которой была наука. Прав был или ошибался, но отличался собственным жизненным и научным мировоззрением, как и его отец. Говорил то, что думал. Любил цитировать Диккенса: «Все так говорят, но я не могу согласиться с тем, будто бы то, что говорят все, непременно правда. Все нередко ошибаются...»

Как-то на Рижском взморье он, по своему обычаю, подружился с маленькой девочкой. Однажды она призналась, что больше всех на свете любит «дядю Сталина»: «он самый умный, самый добрый, самый красивый, самый высокий». Поборник справедливости Соломон Яковлевич осторожно поправил ее: «Нет, дядя Сталин небольшого роста». «Ты что, жизни своей не жалеешь?!» – услыхал он от четырехлетней девочки. Потом только узнал, что ее папа – «большой офицер» в Советской Армии.

Суть расхождений со многими коллегами объяснялась теми же причинами. Эмоции и страхи понимал и принимал, сам вечно ждал, что за ним вот-вот придут, арестуют, но когда дело касалось фактов, исторических источников, правды, тут он был непреклонен. Коллеги ведь не хуже его знали, какого роста Сталин, но изображали его как фараона на египетских фресках – выше и царственнее всех, а Лурье считал, что рост измеряется не плакатом, а сантиметрами. Судя по библиографии написанного им, его творческая жизнь была вполне успешной, а читая, чего ему стоила каждая публикация, диву даешься силе духа этого человека. Удивительно и то, что найдя, казалось бы, свою нишу, древнюю Грецию, он не только сам поражался ассоциациям с действительностью, но и почти неприкрыто доносил их до читателя. Иногда же, высказав личное мнение о тиранах и тирании, он мог сослаться на «неизвестного античного автора», не существовавшего в природе.

«Очерки по истории античной науки» он решил посвятить своему другу. Дело происходит в 1947 году, когда друг этот, Лев Соломонович Полак (его имя он даст, как вы помните, своему внуку) находится в заключении. Что делает Соломон Яковлевич? Он пишет посвящение по-гречески, не давая перевода, авось, цензор не поймет: «Преподношу этот дар Льву, Соломонову сыну / Вскоре надеюсь встретить тебя, друг дорогой». Цензор таки не понял и пропустил. Но сигнальный экземпляр попал к другому человеку, коллеге Лурье, мгновенно сообразившему, кому посвящается книга. На счастье, «донес» он не в карательные органы, а только редактору книги, президенту Академии наук Сергею Ивановичу Вавилову, брат которого академик Николай Иванович Вавилов за несколько лет до этого погиб в тюрьме. Сергей Иванович, даже не поставив в известность автора, Соломона Яковлевича, распорядился лист с посвящением просто вырвать, и его выдирали вручную, из всего уже готового трехтысячного тиража. Греция от этого не пострадала. К счастью, не пострадал и автор. Это ли не доказательство и благородства и какой-то детской безрассудности, которые отличали и Соломона Лурье, и его отца. Если отца люди считали чудаком, то сына – большим оригиналом. Но они никогда не изменяли самим себе и были, конечно, личностями незаурядными.

И «Письмо греческого мальчика»(1930), и более поздние книги: «Заговорившие таблички»(1960) – о расшифровке микенской письменности и о древних Микенах, «Неугомонный»(1962) – о поэте VII века до н. э. Архилохе, и последняя книга «Путешествия Демокрита», написанная с Марком Ботвинником в 1964 году и вышедшая сразу после смерти С.Я. Лурье, широко известны в России. Менее известно, что в 20-е годы прошлого, ХХ века, С.Я. Лурье написал немало статей и по еврейской истории, публиковавшихся в журнале «Еврейская старина» и в сборнике «Еврейская мысль», в частности, среди публикаций было и его собственное исследование «Фамилия Луриа в римском Египте» (1924).

Еще в 1935 году С.Я. обратил внимание на одну средневековую еврейскую математическую рукопись, хранившуюся в Британском музее. Микрофильм ее он получил только спустя четверть века, в 1960, и передал его филологу-гебраисту Гите Глускиной - сестре своей любимой ученицы Лии Глускиной, зная, что и она не только хорошо владела средневековым ивритом, но, как и сам Лурье, имела и специальное математическое образование. Оба преподавали математику, когда основной профессией кормиться было невозможно. Гита говорит, что работа была адская. На первом этапе он постоянно интересовался ходом перевода. Его помощь и советы были бесценны. Он успел даже сделать комментарии к первой главе. Книга «Мейашшер акоб», по-русски «Выпрямляющий кривое», посвященная памяти С.Я. Лурье, вышла в 1983 году и стала лучшим памятником великому ученому и символом того, что историк Греции «с большой охотой», как говорит Гита Глускина, вернулся к своим корням.

Жизнь Соломона Лурье это зигзаг взлетов и падений. Его столько раз прорабатывали, уличали в антимарксизме, биологизме, изгоняли из университетов. Один профессор, принявший его на работу, через несколько лет раскаивался, публично бия себя в грудь, он-де не разглядел в нем «чужого», «космополита». А Лурье его простил. Он скажет, что профессор был прав. Чудом Соломону Яковлевичу удалось избежать физических репрессий. Он переезжал из города в город, работал и в Одессе, а в конце жизни оказался во Львове, где и скончался.

Перед смертью С.Я. говорил, что был «счастлив тем, что занимался самым интересным и близким для него делом – своей наукой». В последней книге «Путешествия Демокрита» Левкипп, учитель философа, говорит ему: «Мысли и взгляды интересуют тебя больше, чем судьба друзей, больше даже, чем собственные беды». Это, наверное, и о себе самом, ибо Демокрит, которым он занимался почти всю жизнь, был для него идеалом ученого. «Это, в сущности, жизненная программа, восходящая еще к отцу С.Я. – Якову Анатольевичу», – пишет сын одного и внук другого –Яков Соломонович Лурье.

Каждый из наших героев обладал редкими, уникальными достоинствами, у каждого было свое мировоззрение, независимое мышление, и всех троих отличала бескомпромиссность в отстаивании своего мнения. Власти и при царе и при «советах» терпеть не могли подобных людей и всячески препятствовали проявлению их талантов. И все же, несмотря на свое еврейское происхождение и вопреки всем препятствиям, все трое оставили след в истории.

Соломон Яковлевич умирал в больнице, от уремии, азотемии. Он много думал о смерти, и вот на его долю выпала одна из тяжелых возможностей – смерть медленная. Он цитировал еврейского поэта М. Розенфельда: «Алэйн бист ду гекумен, / Алэйн вест ду фаргейн» / (один ты пришел в этот мир и один уйдешь).

После его смерти обнаружили много рукописей, в том числе одну «тайную», записанную латинским шрифтом еще в 1947 году, частично публиковавшуюся его ученицей Эммой Соломоник в какой-то крымской, кажется, газете через полвека. В этой рукописи С. Лурье камня на камне не оставляет от «самого передового и справедливого» советского строя. Знал, что за такое сочинение могут расстрелять на месте, но не мог не записать своих мыслей. Хорошо, что почти никто этого сочинения в недобрые времена не видел и автора не выдал.

В середине июня 1941 года Лия Глускина закончила Ленинградский университет и получила направление на работу в Татарию. Через несколько дней после начала войны к своей бывшей студентке, а Лия жила тогда вместе с сестрой Гитой, пришел Соломон Яковлевич Лурье и принес два билета на эвакуационный поезд. Сестры еще, видимо, ни о чем трагическом не думали, но Лурье сказал, что они должны ехать, потому что очень скоро немцы могут оказаться на подступах к Ленинграду. И в начале июля девушки выехали на восток. Он спас им жизнь, и Гита всегда об этом помнит. Так и просила написать.

P.S. 16 декабря 2010 года, когда я поставила точку в этой публикации, из Петербурга пришла весть, что в первой половине этого дня погибла под колесами снегоуборочной машины невестка Соломона Яковлевича Лурье и вдова Якова Соломоновича – профессор медицины Ирина Ефимовна Ганелина. Выражаем искреннее соболезнование ее сыну – известному петербургскому педагогу, историку и журналисту Льву Яковлевичу Лурье и членам его семьи.

[1] Эшель, М.Х. Шемот ѓа-мишпаха бэ-Исраэль (прибл. «Еврейские фамилии»), Пинат ѓа-Сефер, Хайфа, 1967, на иврите).

[2] Русские Ведомости, №255, 19.1Х.1905.

[3] Бонч-Бруевич, М.Д. Вся власть Советам. Москва, Воениздат. 1958.

[4] «…вместе со мной за эту же работу взялся мой покойный отец, лучше моего научно вооруженный для нее», но «уже в самом начале моих занятий отец погиб на своем медицинском посту…» (из предисловия С.Я. Лурье к книге «Антисемитизм в древнем мире», цит. по израильскому изданию 1976 г.)

[5] И.Е. Ганелина. «Я.С. Лурье: история жизни». IN MEMORIAM: Сборник памяти Я.С. Лурье. Аtheneum-Феникс. СПб, 1997.