Сборник воспоминаний

Интернат. Метлино. Война

Книги имеют свою судьбу

(продолжение. Начало в №6(129))

Содержание

От составителей

От авторов

Авива Альтшуллер

Ревекка Славина-Васильева

Лев Волнухин

Нинель Гольдгубер

Викторина Горихина

Светлана Данк

Лина Каминская

Давид Киржниц

Габриэль Мерзон

Дебора Михлина

Борис Нахапетов

Генриэтта Остромоухова

Петровы

Анна Пулик

Борис Рабинович

Наум Сатан

 

Вчера, 9 декабря, наши войска во главе

с генералом армии тов. Мерецковым наголову

разбили войска генерала Шмидта и заняли г. Тихвин.

Из сообщения Совинформбюро 10 декабря 1941 г.

Борис Нахапетов

Станционный кипяток с заварочкой

Война для меня началась в Ленинграде, куда мы с отцом приехали утром 22 июня 1941 года. На Московском вокзале нас встречали дядя, проходивший тогда службу в Военно-морской медицинской академии, и бабушка с моим младшим братом, которому 21 июня исполнилось 6 лет. (Наша мама умерла в 1938 году, а отец все три предвоенных года находился под следствием в Бутырской тюрьме и был освобожден лишь 19 июня 1941 года.)

Утро было солнечное, яркое, даже жаркое. Громко играла музыка, на перроне было много нарядно одетых женщин, которые провожали поезд, уходивший в Севастополь. Мы решили не брать такси и отправились пешком до угла Кирочной и Восстания. Дома сели за праздничный стол, и начались разговоры – нам было о чем поговорить. В самый разгар веселого застолья раздался телефонный звонок. Дядю срочно вызывали в Академию. Чертыхнувшись, – вот, мол, и в воскресенье не дают отдохнуть – он отправился на Фонтанку. Вскоре пришли и мамины родственники, жившие в Ленинграде. Разговоры продолжились. Снова зазвонил телефон. Дядя сказал отцу по-грузински: «Включи радио. Началась война». Тогда по радиорепродуктору мы услышали выступление Молотова. Весть о начале войны подтвердила и домработница, пришедшая с улицы и рассказавшая об очередях в магазинах и сберкассах.

Нужно было срочно возвращаться в Москву. Вечером Московский вокзал уже был затемнен, горели только синие лампы. О покупке билетов в кассах не могло быть и речи. С большим трудом отец купил билеты с pук у какого-то перепуганного пожилого еврея. Вместо спального вагона «Красной стрелы», который привез нас утром в Ленинград, нам предстояло ехать в переполненном общем вагоне. Меня поместили на багажную полку. Поезд шел около суток и прибыл в Москву только вечером 23 июня на Савеловский вокзал, о существовании которого я, живший в одном из арбатских переулков, узнал тогда впервые.

Через пару дней случилась первая воздушная тревога. Говорили, что она была объявлена по ошибке из-за гудка паровоза, отходившего от какого-то вокзала. Существовало тогда такое правило – поезда гудели при отходе. Мы столпились в подворотне дома на Арбате и смотрели, как лучи прожекторов выискивали в ясном небе самолеты. Рядом с нами стоял человек рабочего вида, который с непонятной злостью произнес: «Третий день воюем, а немец уже под Москвой летает». Позже тревоги стали еженощными. Одна из них застала нас дома, в Малом Власьевском переулке. Пришлось спуститься в бомбоубежище. В это время с крыши соседнего семиэтажного дома застрочил пулемет. Внезапный резкий звук заставил невольно пригнуться и ускорить шаг. Иногда воздушная тревога заставала меня на работе отца в 25-й поликлинике на Собачьей площадке, где я спал на столе в его кабинете. Питались мы в столовых, выстаивая в очередях, которые становились все длиннее. Запомнилось, как мы стояли в длиннющей очереди в шашлычную на Неглинной. На прудах в ЦПКиО таких очередей не было, но люля-кебаб там подавали явно несъедобный.

3 июля на Арбате, около кинотеатра «Арс», я слушал по радио речь Сталина. Становилось ясно, что война идет не так, как пели и писали прежде: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим». Началась эвакуация. Я не хотел уезжать, но отец настаивал. 8 июля мы приехали на уже знакомый мне Савеловский вокзал. В большущем чемодане находился весь мой нехитрый гардероб: альпинистские ботинки, купленные ранее, и кое-какая еда, в том числе паюсная икра в синей стеклянной сахарнице.

После долгого ожидания детей работников Мосгорздравотдела посадили в эшелон, составленный из товарных вагонов. Я разместился на верхней полке рядом с Гуревичами. В Дмитрове, выйдя на перрон, мы увидали большой медный кран, а над ним на доске из красной меди надпись «Кипятокъ». Из крана лилась горячая вода, коричневатого оттенка. «Вот здорово, – подумал я, – кипяточек уже с заварочкой!» Все оказалось куда прозаичнее: вода окрашивалась близлежащими торфяниками. Ехали мы около недели. Остановились на Урале, в городе Кыштыме. Нас разместили в центре города в здании школы. Спать пришлось на полу в пустых классах. Это не всем понравилось, и кое-кто отправился жаловаться в горсовет. На его крыльцо вышел мужчина средних лет и в ответ на угрозы сообщить в Москву сказал, вытянув руку: «Власть на местах!»

Вскоре нас собрала старшая по эшелону, кажется, это была жена заведующего Мосгорздравотделом Леванта. Она сообщила, что 22 июля была первая бомбежка Москвы, что там имеются разрушения и жертвы, и что введены продуктовые карточки.

Через несколько дней мы переехали в пионерлагерь неподалеку от города. Я был в передовой группе, которую отправили для наведения порядка. Сначала пришлось ночевать в помещении конторы, расположенной в здании над плотиной, затем нас разместили в летних павильонах, окружавших пруд. Место было замечательно красивое. Мы бродили по окрестностям лагеря, забирались на невысокие холмы, поросшие густой растительностью, поднимались вверх по течению перегороженной плотиной речушки, мечтали о путешествии на лодках. Однажды на тропинке, ведущей в гору, кто-то увидел змею. В панике мы стремглав понеслись вниз.

На обед часто подавали рыбный суп. До войны я этот суп не любил, за что мне попадало от мамы. Здесь же я уплетал его за милую душу. Как-то вместе с друзьями – Юрой Могильницким и еще одним Юрой (фамилии его не запомнил) – купили бутылку красного вина и распили ее по дороге из города в лагерь, закусывая уже несколько заплесневевшей паюсной икрой.

Тем временем дела на фронте шли все хуже и хуже. Наше пребывание на Урале затягивалось. Наиболее дальновидные из родителей стали бомбардировать московское начальство требованиями как-то улучшить условия нашей жизни. В самом деле, дома, где мы размещались, были явно не приспособлены для проживания зимой. Просьбы были услышаны, и мой отец был направлен в Кыштым с мандатом от тогдашнего председателя Моссовета Пронина для устройства эвакуированных детей. Прибыл он в Кыштым, кажется, 18 августа. Ему удалось найти подходящее помещение – здание санатория Центросоюза вблизи села Метлино, куда вскоре и был переведен интернат. Нам же с отцом предстояло возвращение в Москву. Несколько дней до отъезда мы прожили в маленьком домике на Вокзальной улице. Однажды посетили местный парк, где в вечернем кинотеатре посмотрели кинофильм «Щорс». Из Кыштыма перебрались в Челябинск, откуда в дачном (!) поезде в сопровождении двух проводников доехали до Уфы, после чего уже в обычном, хотя и переполненном, вагоне добрались до Москвы.

Вскоре отца призвали в армию, и я отправился вместе с ним. Сначала он служил в эвакогоспитале № 1070 в Калинине (Твеpи), откуда в ночь с 12 на 13 октября мы уходили пешком от немцев вместе с тысячами городских жителей и ранеными. Своими глазами видели панику в Москве 16 октября, а затем были направлены по уже знакомой мне дороге на переформирование в Свердловск. Там отца назначили в действующую армию на Калининский фронт. Вернулся я в Москву лишь весной 1943 года.

За три месяца подготовился к сдаче экзаменов экстерном за 8-й класс. Тетка подыскала мне преподавателей. По математике меня готовил профессор Александров. Он жил в Серебряном переулке, куда я ходил к нему заниматься. За каждый урок я платил 200 рублей. (1 килограмм картошки на рынке, как и билет на галерку Большого театра, купленный с рук, стоил 300 рублей.) Литературе меня учил пожилой, усталый человек, приходивший к нам домой. Экзамены, включая военное дело, я сдал на «тройки». Отец, который приехал на несколько дней в Москву по своим делам, устроил меня в Экстернат № 2 – специальное учебное заведение для пропустивших занятия, где всю учебную программу с 8-го по 10-й классы проходили за полтора года. Экстернат находился в Дегтярном переулке (сейчас там размещается какая-то профилированная школа). Заниматься в экстернате было непросто. Это понимало и его руководство, которое предоставляло учащимся продуктовую карточку служащего.

Отсев был очень большим. В четырех десятых классах поначалу было 200 человек. Через полгода остался лишь один десятый класс с 50-ю учащимися. К экзаменам подошли всего 20 из них. Экзамены, которые проходили в 281-й школе в Милютинском переулке, успешно сдали 10 учеников. (Между прочим, в этой школе, где мой отец когда-то преподавал политграмоту, а мать была его ученицей, прошли первые месяцы моей жизни.) Среди окончивших были наш отличник Крейн, комсорг Боря Васильев, свободно говоривший по-французски (вместе с отцом, работником торгпредства, он жил до войны в Париже), Лена Колпакова, Эмма Мхитарян, из дома 12 на улице Горького, и Коля Федоров, мой соученик по 91-й школе. К этому времени я встретил вернувшихся из эвакуации Юру Могильницкого, который устроился работать на авиационный завод, и Лену Гуревич. Осенью 1944 г., в Кирове, куда я отправился для поступления в Военно-морскую медицинскую академию, мне удалось встретиться со своим интернатским другом Мишей Биргером, который уже учился там на втором курсе.

6 декабря 1941 г. войска нашего Западного фронта, измотав противника в

 предшествующих боях, перешли в контрнаступление против его ударных

фланговых группировок. В результате начатого наступления

обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая

Из сообщения Совинформбюро 12 декабря 1941 г.

Генриэтта Остромоухова

Весточка от мамы с фронта

Лето 1941 года. Окончен пятый класс. Я с подругой уехала в деревню к ее бабушке, в Подмосковье, в Солнечногорский район. Там и услышала о начале войны. Вскоре мы, дети, участвовали в возведении укреплений: копали щели, укладывали мешки с песком и т. п.

В начале июля меня привезли в Москву. Мама уже работала в госпитале, была на военном положении. Она сказала, что организуется интернат для детей московских врачей, куда меня придется отправить. Я была очень удивлена тому, что, пакуя вещи, она положила и меховую шубу. Мне казалось, что мы расстаемся ненадолго, а оказалось – на несколько лет.

Помню вокзал, товарные вагоны, много детей с родителями. Все незнакомые. В вагонах – полки из досок. Я забралась на верхнюю. С мамой рассталась спокойно. Рядом ехала Кира Исаакян (в интернате я ее не помню). Мы со своей полки почти не слезали, там и кушали, роняя вниз крошки, за что нас ругали. А однажды Кира пролила ночной горшок. За это нам здорово попало.

Ехали мы долго. В Кыштыме выгрузились вечером. Нас разместили в школе, спать легли на пол в классе. Все расположились головами к стенам. Мне места не хватило, и я легла между двумя рядами ног. Всю ночь меня пинали с двух сторон.

На следующий день мы переселились в пионерский лагерь Канифольного завода в нескольких километрах от Кыштыма у подножья горы. На территории лагеря размещались летние домики, в каждом из которых разместили человек по 30. Это были просторные бараки с кроватями вдоль стен. Столовая, уставленная длинными столами, располагалась в таком же летнем помещении. Невдалеке от нашего дома протекала небольшая речушка, из которой брали воду для бани.

За нами следили плохо, мы были предоставлены сами себе. Нередко уходили в Кыштым или в горы. В столовой царил беспорядок. Многие мальчики получали по несколько порций, а опоздавшим еды не оставалось. Мне мама дала с собой шоколад, он иногда заменял мне обед.

Вскоре я подружилась с Нелей Гольдгубер (она приехала несколько позже нас). Наши кровати стояли рядом, вечерами мы подолгу болтали. В спальне ежевечерне кто-нибудь рассказывал прочитанные книги. Все слушали рассказчицу, затаив дыхание.

В августе ночи стали холодными; чтобы не замерзнуть, мы сдвигали кровати, брали с пустых кроватей матрацы и укрывались ими.

Наша жизнь стала более организованной. У нас появилось новое начальство – Ревекка Борисовна Славина. Вскоре разнеслось известие, что мы переезжаем в новое зимнее помещение в 25 км от Кыштыма, в село Метлино. Старшие ребята должны были идти пешком, а младших детей и вещи отвезти на подводах. Я попросила разрешения идти со старшими. Вышли мы рано утром, и шли почти весь день. В очень живописном месте, среди березового леса на берегу большого озера стоял красивый двухэтажный особняк. Я поднялась на второй этаж, зашла в комнату и замерла: передо мной были аккуратно заправленные белоснежным бельем кровати. После пыльной дороги я не решалась к ним прикоснуться. Помнится, что сначала мы искупались в озере, и только после этого разместились в комнатах. Сперва я жила вместе с Нелей, с нами было и много других девочек. В декабре Неля уехала в Кыштым к маме. После этого меня перевели в другую палату, где я прожила два года до отъезда в Москву.

В этой палате с нами была и воспитательница старшей группы Анна Ивановна Окунькова с дочерью Валюшкой. Девочек было пятеро: Светлана Гамбург, Рина Межебовская, Лида Стриевская, Тамара Стеркина и я. Жили мы дружно, хотя характеры иногда и проявлялись. По вечерам мы часто шептались с Лидой, делились секретами.

Анна Ивановна была светлым человеком. Относилась к нам как к своим детям, многому нас научила, в том числе, вышивать. Часто, сидя за столом, при свете коптилки мы вышивали, обсуждая свои дела. Умение вышивать пригодилось, когда понадобились подарки к дням рождения. Ирина Яковлевна (мать Наташи Суслович) читала нам вслух книги Фейхтвангера, Горького, Лермонтова и других писателей. Кроме того, мы сами читали книги, присланные родителями, или взятые в библиотеке, оставшейся от дома отдыха. С удовольствием прочитали «Войну и мир» Толстого, «Первую любовь» и «Асю» Тургенева, но особенно нам полюбилась «Сага о Форсайтах» Голсуорси, зачитали ее до дыр!

Вечерами, после приготовления уроков, мы собирались в нашей комнате и играли в викторину, флирт и другие игры. Однажды Ревекка Борисовна привезла из города коробки с наборами для вышивания. Мальчики их купили и подарили нам к 8 Марта. Было много волнений, гадали, кто кому преподнесет подарок. Мы считали, что Филипп неравнодушен к Рине, и были очень удивлены, когда он вручил свой подарок Тамаре.

Учебный год начался в октябре. Мы учились в школе за озером, в селе. В нашей старшей группе были дети 12-14 лет. В школу ходили гурьбой вокруг озера, а когда оно замерзало – по льду. С нетерпением ждали, когда же замерзнет озеро – так хотелось сократить дорогу! Однажды, на пути из школы Боря провалился в воду. Он ухватился за край полыньи, пытался вылезти, но лед ломался под его руками. Мы остолбенели. И только Гриша не растерялся: он быстро снял пальто, бросил его на лед, и, лежа, подал Боре руку. Гриша вытащил его из воды, и они побежали вокруг озера домой, оба мокрые и замерзшие. К счастью, все обошлось благополучно, хотя Боря и отморозил пальцы на руках. После этого случая мы подождали, пока озеро замерзнет основательно, и только тогда стали ходить короткой дорогой.

Зимой бывали морозы до 40 градусов, в эти дни мы в школу не ходили, но обязательно бегали в село на почту. Без писем мы не могли прожить и дня. У меня была меховая шуба с высоким воротником, поэтому я шла впереди, а за мной пристраивались еще 2 человека. Так мы шли до почты и обратно, доставляли всем весточки от родных. Но даже в сравнительно небольшие морозы часто отмораживали свои носы, щеки и руки.

Зимой 1941 года озеро замерзло, а снега на нем не было. Лед был прозрачный, просматривались его причудливый рисунок и зеленые водоросли. Это было очень красиво. Помню, как я каталась по льду нашего озера по очереди с Зоей Кравец на ее коньках.

В школе было печное отопление. Зимой оказалось, что заготовленных дров не хватает. В классах было очень холодно. На уроках мы сидели в пальто, шапках и варежках. Писать было невозможно. В один из дней в класс пришел директор и заявил, что дрова мы должны заготовить и привезти в школу сами. На следующий день нам дали большие розвальни, но без лошади. Ученики 6-х и 7-х классов впряглись в сани и отправились в лес. Работали вместе с деревенскими ребятами, что несколько сдружило нас. Мы доставили в школу дрова и после этого смогли нормально учиться.

Деревенские мальчишки постоянно влюблялись в московских девочек. Мы получали от них записки и другие знаки внимания. Так, мальчик, влюбившийся в Светлану, назвал ее именем всю свою живность – кошку, собаку, телку, козу. Все они стали Светланы! А я получила записку в стихах от самого хулиганистого школьника Саши Кожевникова:

«Ты пошто ко мне не ходишь? Я пошто к тебе хожу? Ты пошто меня не любишь? Я пошто тебя люблю?»

Однажды деревенские мальчишки объявили нашим, что будут с ними драться. Был назначен день. Побоище должно было проходить на озере. Началась подготовка к бою. Ребята делали снаряды: лепили снежки, поливали их водой и замораживали. Наша палата обсуждала тактику поведения, уговаривала мальчиков не участвовать в драке. Но они стояли за свою честь, сказали, что отступать не будут. Мы очень волновались за наших ребят. В назначенный день договорились, что после уроков ждем всех у школы (у старших уроки кончались позже). За нами в школу пришла Анна Ивановна. Когда все собрались, пошли домой через озеро. На середине дороги нас поджидали деревенские мальчишки. Мы шли скученно, Анна Ивановна оберегала нас, как наседка. По краям нашей группы вспыхивали схватки, но все вместе мы отражали нападения. Вскоре деревенские от нас отстали и мы благополучно добрались до дому. Вернулись возбужденные и долго обсуждали битву, рассказывали, кто с кем дрался, кому досталось. Больше такие сражения не повторялись.

Шла война. Многие семьи в селе остались без мужчин. Для помощи им была организована интернатская тимуровская команда. Мы приходили к пожилым женщинам, пилили дрова, складывали их, собирали в лесу хворост, выполняли и другие работы.

У нас было самообслуживание. Дежурили по кухне, в столовой: чистили овощи, резали хлеб. У меня до сих пор сохранилась мозоль на пальце правой кисти от резки хлеба. Мальчики пилили и кололи дрова для кухни и дома, сами топили печи. Воспитатели старались занять нас работой, чтобы меньше было времени на баловство.

В помощь администрации был избран Совет интерната. Его возглавляли самые авторитетные воспитанники. В разное время председателями были Гриша Фрисман и Рина Межебовская. Мы все считались с Советом, придерживались принятых правил поведения. Наибольшим авторитетом пользовался Гриша. Он умел без суеты и крика потребовать, рассудить, посоветовать.

Долгие зимние вечера нам скрашивала Валентина Михайловна Валевская, бывшая актриса оперетты. Она давала нам уроки бальных танцев, аккомпанировала на фортепьяно. Валентина Михайловна научила нас танцевать падеспань, падекатр, венгерку, галоп, вальс и другие танцы. Все с удовольствием танцевали в красном уголке.

Кроме того, она организовала нашу самодеятельность. Мы давали концерты не только в интернате, но и выезжали в госпитали в Кыштым. Однажды выступали в деревенском клубе в Метлино, показали сцены из цыганской жизни. Успех был колоссальный. Нас вызывали на бис. Все были возбуждены. Под конец, после очередного вызова, мы разошлись и плясали, кто как мог. А Женя Петров вышел на авансцену и начал прыгать как мячик. Ну, и досталось же нам от Валентины Михайловны!

Изредка привозили кинофильмы из Кыштыма. Для нас это всегда был праздник.

Интернату выделяли в лесу делянки для заготовки дров. Там работали мальчики старшей группы. Деревья валили, обрубали сучья, пилили ствол на двухметровые бревна и укладывали их в штабеля. Дневная норма была два кубометра. Бригада состояла из трех человек. Из девочек я одна была на заготовке дров в бригаде с моими друзьями Борей и Гришей. Пилить и колоть дрова научил меня Гриша. Работа была трудной, основная нагрузка выпадала на него. Боря и я часто меняли друг друга. Трудились мы добросовестно, наша поленница всегда соответствовала двум кубометрам. Работая в интернате, в лесу и в колхозе, мы заработали деньги, которые перечислили на танковую колонну «Челябинский колхозник». Вот уж был праздник, когда мы получили благодарственную телеграмму от Сталина!

Была трудная весна 1943 года. В интернате осталось мало продуктов, а дороги развезло, транспорт проехать не мог. Завтрак и ужин состояли из куска черного хлеба и подмерзшей картошки, сваренной в мундире. Картошка была сладковатая, невкусная, даже с голодухи есть ее не хотелось. На обед – суп из мерзлой капусты и та же картошка. Славина договорилась с городом, о выделении продуктов, но доставить их должны были мы сами. Старшие ребята, которые жили и учились в Кыштыме, поднесли продукты до половины пути, а мы шли к ним навстречу из Метлино по колено в воде. Помню, что я несла на спине говяжью ногу. Некоторые из нас после этого похода серьезно заболели и попали в изолятор. К счастью, у нас были прекрасные врачи – Рахиль Лазаревна и Эльвира Борисовна, они нас лечили, проводили профилактику. Благодаря им, в интернате не было ни одной серьезной вспышки инфекций.

В летнее время работали еще больше. Хуже всего было окучивать картошку. За лето мы окучивали ее по три раза. Нормы для нас, городских детей, были, конечно, великоваты. Весною работали и на посадке картошки. Посылали нас и на прополку и уборку турнепса. Работа эта была желанной, мы лакомились сочными корнями и потихоньку воровали их про запас, унося в шароварах и карманах. Дома извлеченный турнепс с удовольствием поглощали всей комнатой. При доме отдыха еще до нас был ягодник. Иногда нам улыбалось счастье – нас посылали на сбор ягод, которые мы при этом с удовольствием поедали. Осенью в колхозе «Красный луч» убирали пшеницу, вязали снопы. В июле начался сенокос. Нас отвозили на дальние делянки, где мы ворошили, сгребали и копнили сено. Работа нетрудная, приятная, не то что окучивать картошку! Во время перерыва приезжала колхозная кухня, нас кормили щами с кониной. Первый раз в жизни я попробовала конину, она показалась мне необычайно вкусной. Приезжали с работы пыльные, мылись и стирали одежду в озере, а после ужина бежали на танцы. Недалеко от дома была площадка для игр. На больших качелях катались по пять-шесть человек. Гришу сильно укачивало, поэтому он раскачивал нас, а сам на ходу спрыгивал. Мне всегда было страшно за него. Часто играли и в волейбол.

Летом бригадой из 10 человек заготавливали грибы. В лес с нами ходила Анна Ивановна, норма была для каждого одно ведро грибов в день. Леса вокруг березовые с редкими соснами, грибов было много, в основном, сухие грузди. Их мы сдавали заготовителям и получали для интерната мыло. Солили грибы и для себя.

Жили мы вдалеке от войны, но постоянно слушали сводки, переживали отступления армии, радовались, когда стали освобождать наши города. У многих родители были на фронте, как и моя мама. Мы с нетерпением ждали от них писем, ежедневно бегали на почту.

Воспитатели под руководством Ревекки Борисовны старались разнообразить жизнь детей. Было принято отмечать наши дни рождения. Я была очень обижена: мне не разрешили отметить мой день, так как он приходился на 21 января, день смерти Ленина.

К встрече Нового года готовились задолго до 31 декабря. Валентина Михайловна репетировала с нами праздничный концерт, все номера держались в тайне. В концертах принимали участие наши воспитатели и весь персонал. Прекрасно исполняла романсы и арии из опер Александра Андреевна Дронова. Ее репертуар включал «Накинув плащ, с гитарой под полою...», «Руки», «Наш уголок нам никогда не тесен...» и многое другое (в Москве она пела в Музыкальном театре им. Станиславского и Немировича-Данченко).

Под Новый 1942 год нас послали в соседний совхоз за елкой. В нашем лесу елок не было. Нам предоставили сани-розвальни – плетеную кошевку на полозьях. За елкой поехали Филипп, Шурик и я. Коня звали Гамбит, он был необыкновенно упрям. Только выехали за ворота, Гамбит встал. Сдвинуть его с места было невозможно: ни ласка, ни ругань, ни кнут не помогали. Тогда Шурик прибег к крайней мере. Филипп вылез из саней. Шурик сел на Гамбита задом наперед и сунул ему под хвост палку. Гамбит сорвался с места и помчался вперед, кошевка опрокинулась и накрыла меня. И вот картина: Шурик умчался на Гамбите, Филипп стоит на дороге и хохочет, а я сижу в снегу под кошевкой! Наконец Шурику удалось утихомирить Гамбита, и он вернулся. Мальчики подняли кошевку и освободили меня из плена. Мы пустились в путь. В совхозе нас отвели в питомник. При виде елок мы пришли в уныние: перед нами стояли палки с редкими еловыми лапами. Ни одной мало-мальски красивой елки не нашлось. Мы долго ходили по питомнику, но так ничего и не выбрали. Нам предложили срубить несколько елок и связать их, мы так и сделали. Приехали в интернат уже к закату дня, выгрузили наши палки, но, когда их связали вместе, получилась совсем неплохая елка. Ее установили в центре красного уголка. Наряжали елку самодельными игрушками, так как покупных почти не было.

Нам захотелось поставить сосновую ветку у себя в комнате. Нина Ганцева, Тамара Стеркина и я взяли пилу, топор и отправились в лес. Когда дошли до леса и услышали вой волков, стало не по себе. Но мы все же выбрали сосну, залезли на нее и спилили большую ветку. Под вой волков вышли из леса, принесли ветку в комнату. Аромат был необыкновенный!

Наша группа состояла из детей 12-14 лет. Это возраст первых влюбленностей, увлечений, дружбы. Все это не обошло и нас. Однажды вечером меня вызвал из комнаты на лестницу Боря. Начал он с места в карьер: «Как тебе не стыдно?» Я оторопела, не понимая, в чем же провинилась? Оказалось, что мной интересуется Гриша, на которого я не обращала никакого внимания. Я обещала Боре исправиться. Наше с Гришей общение вылилось в крепкую привязанность, дружбу. Мы очень нежно относились друг к другу, во всем помогали, делили все горести и радости. Я благодарна судьбе, что она подарила мне первую любовь, такую чистую, светлую. К сожалению, Гриша уехал из интерната на год раньше нас. Мы переписывались. Но в Москве встречались редко. Прошла та душевная близость, какая была прежде.

В последнее интернатское лето нам дали место под огород на берегу озера, где посадили капусту, помидоры, зелень. Огород разбили на участки. За каждым ухаживали двое – из старшей и младшей групп. Требовалось ежедневно поливать грядки, полоть их. Все стремились, чтобы их участок был лучшим. За ударную работу меня наградили трикотажной тенниской, которая мне послужила и в Москве. Помидоры наши не созрели. Их собрали и сварили икру, каждый из нас привез домой банку помидорной икры.

Как мы радовались, когда пришло разрешение возвратиться в Москву! Ехали в пассажирском вагоне долго, дней 10. Нас встречали родители, приехал и Гриша. Встретили всех, кроме меня, так как мама была на фронте. Договорились, что пока я поживу у Ревекки Борисовны. С вокзала я поехала к Анне Ивановне на Пресню. Мы с Валюшкой легли спать, вдруг мне говорят, чтобы я одевалась. Оказалось, что мама сопровождала раненого полковника и случайно оказалась в Москве в день возвращения интерната. Через Гришу она разыскала меня, и он же доставил меня к маме. Мы встретились после почти трехлетней разлуки.

Мама пробыла со мной несколько дней и вернулась на фронт. В Москве не осталось никого из моих близких. Два моих двоюродных брата и дядя воевали, остальные родственники были в эвакуации. Наша комната самовольно была занята соседом. Деваться было некуда. Р.Б. Славина сама предложила маме оставить меня у нее. Так я поселилась в ее семье. Ревекка Борисовна работала помощником начальника Мосгорздрава, была занята с утра до позднего вечера. А дома оставались два маленьких мальчика и няня; муж был на фронте. Забот у Ревекки Борисовны было много, она уставала. И тем не менее нашла возможность взять меня к себе. С августа 1943 г. по май 1944 г. я прожила у нее, за что ей бесконечно благодарна.

Моя мама, Полина Борисовна Липовская, всю войну работала в эвакогоспитале начмедом. В самом начале войны в середине октября 1941 года ее вызвали в райком партии и предложили остаться работать в тылу у немцев. Мама была поражена, что ей, еврейке, сделали подобное предложение. Ведь все знали о зверствах фашистов по отношению к евреям. Мама, естественно, отказалась. За это была исключена из партии. Она добровольно поступила на работу в госпиталь № 1874, с которым в составе 2-го Белорусского фронта дошла до Германии и закончила войну майором медицинской службы. Мне она рассказывала, что зимой госпиталь располагался в одной из деревень в Белоруссии. Утром мама вышла из дома и увидела, что вся деревня закидана минами, в виде ярких детских игрушек, многие мины были скрыты под снегом. Видимо, немцы заминировали деревню ночью. Осторожно, по завалинкам обошла она все дома и предупредила, чтобы не выходили до прихода саперов, а затем и вызвала их. Из персонала и раненых никто не пострадал. За это маму наградили орденом Красной Звезды. После демобилизации в 1946 году ее восстановили в партии.

Отец, Абрам Михайлович Юрисов, был безвинно репрессирован и расстрелян в 1937 году, в 1956 году посмертно реабилитирован.

Нашими войсками 30 декабря с боем взят г. Калуга.

 Захвачены большие трофеи, которые подсчитываются.

Из сообщения Совинформбюро 31 декабря 1941 г.

Петровы

(Хроника военных лет в письмах, дневниках, воспоминаниях, изо- и фотодокументах)

К великому нашему сожалению, братья Евгений Александрович и Анатолий Александрович Петровы – наши интернатские товарищи – ушли из жизни и не смогут сами рассказать об интернате и о себе. Но случилось так, что семья Петровых бережно сохранила подлинные документы тех далеких довоенных и военных лет, которые ярко и достоверно передают приметы времени.

Перед нами живые, полные милых и точных подробностей письма братьев Петровых в Москву к маме, письма от мамы, рисунки 12-14 летнего Жени с трогательными надписями, на которых запечатлены виды интерната (дом, медицинский изолятор, пекарня, склад), дневники и воспоминания их матери Манефы Аристарховны Кругловой – известного и уважаемого в Москве врача, заведующего Сталинским (ныне Бауманским) райздравотделом столицы.

Из воспоминаний и дневников М.А. Кругловой мы узнаем о типичной и нелегкой судьбе дочери астраханского рыбака, сумевшей в трудные годы после революции получить высшее медицинское образование и стать земским врачом в российской глубинке. Перед нами возникают картины жизни и работы земского врача со всеми трудностями и дикостями крестьянского быта, где молодая Манефа Аристарховна проявила недюжинный характер, волю и выдержку.

Очень живо с юмором повествует Манефа Аристарховна о своей романтической любви к молодому землемеру Александру Ксенофонтовичу Петрову (будущему отцу братьев), работавшему поблизости в экспедиции в той же Саратовской губернии.

В приданое невеста приносит в дом один овчинный тулуп и мандолину. В маленькой комнатушке, которую снимают молодожены, нет ни кровати, ни стола, ни стульев – только этот самый овчинный тулупчик, расстеленный на полу. Не унывая, они делают первую совместную покупку – гитару (на все имевшиеся у них средства – 32 рубля). Расположившись на тулупе, сидя по-кавказски, музицируют дуэтом: она – на мандолине, он – аккомпанирует на гитаре. Гремят вальсы, польки, марши...

Далее Манефа Аристарховна рассказывает о становлении их, как специалистов, о радостях рождения и воспитания детей, о жизни и быте предвоенной Москвы...

Начинается война ... М.А. Круглова к этому времени возглавляет Сталинский райздрав. Подробно описывает она страшные октябрьские дни в Москве 1941 года. Перед нами возникает образ необыкновенной женщины, волевого, мужественного человека, который смело берет на себя ответственность в тяжелейших условиях военного времени.

20 июля 1941 года Александр Ксенофонтович Петров добровольцем уходит в народное ополчение. Последнее его письмо жена получает 25 сентября 1941 года. Она продолжает ждать, надеется, но писем все нет... Война приближается к победному концу. Манефа Аристарховна разыскивает мужа всеми возможными способами. Тщетно. Война закончилась, мужа нет, надежда исчезает безвозвратно.

И вдруг летом 1945 года звонок в дверь. На пороге Александр Ксенофонтович. Оказалось, что он был в плену, затем работал по трудовой повинности в Германии, и, вернувшись, чудом не угодил в ГУЛАГ.

Об этом в дневнике глухо. Это и понятно. Вскоре М.А. Круглова лишилась своей работы. Ведь район-то был Сталинский. А муж еще долго маялся, прежде чем смог получить работу по специальности.

На семнадцатый день войны Манефа Аристарховна отправляет своих мальчиков на Урал в интернат (сама она находится на казарменном положении). Она в постоянной тревоге за них и каждый день отправляет им письма. Вот запись из ее дневника того времени: «В одном письме Женя написал мне, что ... "Сегодня впервые мы не получили от тебя письма и нам было грустно в этот день". Да, я писала им ежедневно. Они чувствовали какую-то органическую связь со мной. Из писем их руководительницы я узнала, что мальчики хорошо учатся и ведут себя достойно».

Сохранилось семь писем и одна телеграмма от Жени и Толи Петровых, которые они посылали маме в Москву в 1941-1943 гг. Из этих писем мы узнаем многое об интернате, об интересах Жени и Толи, о взрослении братьев... Письма полны заботы, нежности и любви к маме. Но лучше послушаем самих авторов.

«14 ноября 1941 года.

Здравствуй моя дорогая мамочка. Вчера получил два письма и одну открытку. Мама, вещи теплые у нас все, только валенок у меня нет, но я надеюсь, что проживу без валенок. Мама, последние 30 руб. из заказного письма я не получил, думаю, что их стащили в дороге. Ты больше не посылай денег в письме, а посылай по телеграфу на имя Славиной. Мама ты об нас не скучай мы тут в безопасности. Сейчас у нас сильная инфекция скорлотины (именно так: скорлотины! Здесь и далее сохранены орфография и большая часть пунктуации подлинника).

...Уже заболело и болеют 11 человек и продолжают заболевать. Мама тут не скучно, есть пионино, балалайки, билиард, шахматы, шашки, книги... (я прочел очень много книг), карты, лото, тенис, волейбол, качели, кегли, патефон, настольные игры. Толя стал выздоравливать, я здоров. Мама посторайся. Постарайся послать нам еще одну посылочку и туда вложи книжку «ТРИ МУШКЕТЕРА» и «ПРИНЦ И НИЩИЙ», а еще хороший альбомчик для рисования мне и Толе. Мамочка я окреп и поздоровел». Далее приписка сбоку странички: «Мама у нас стали дохнуть мухи и комары!» (Написано в ноябре!) «Досвидание, целую крепко и привет от Толи. ЖЕНЯ».

Насчет валенок Женя промахнулся, без них в Метлино было не прожить..., а вот деньги и тогда воровали на Руси, как и сейчас воруют...

И насчет книг: книги Жене нужны были как воздух – его любимые книги довоенного детства «Три мушкетера» и «Принц и нищий».

В своем письме Женя просит альбом для рисования, рисовал он замечательно. Благодаря ему виды интерната были запечатлены во всех подробностях.

«27 ноября 1941 г.

Дорогая мамочка, посылку мы уже давно получили, ...мама, туфли новые я ношу сейчас, а ботинки старые я починил, они так разносились, что их можно будет носить зимой с теплыми носками, а туфли на теплые носки не лезут, а одеялом я накрываюсь потому что у нас уже выпал снег и так холодно... я первый раз в жизни вижу зеленые лужки, зеленые деревья и на них белый снег, – белый, настоящий снег... Мы уже играли в снежки. Мама, валенки тут купить нельзя и свалять тоже нельзя, а сняться тут тоже нельзя потому что нет фотографий. Мама пришли мне рублей 10 на мелкие расходы, а то мне и Толе надо подстричься. Мама мы живем в хорошем доме в нашей комнате 8 человек в числе я и Толя а еще Дундуков Боря. Наша комната самая теплая в доме. В школу мы ходить начали а вот тетрадей у нас нет, ты нам пришли штук десять тетрадей в линеечку и в клеточку... мама, ты знаешь, у нас тут нет электричества и фонарей мало, а мы ведь уже не маленькие и нам горшка не ставят... а в корредоре фонаря не ставят и очень темно можно голову разбить. А ты купи мне карманный фонарик и штуки четыре батарейки... Досвидания целую крепко. Женя. 27 ноября. Мама, купи запасных лампочек для фонарика».

А вот письмо младшего Петрова (мы его называли Толя, с ударением на последнем слоге). Толе было тогда всего 10 лет.

«Здравствуй дорогая мама как поживаешь мы живем хорошо по праздникам и даже по выходным бывают конфеты мама мы дружим с девочками играем в молву. Мама 17 и 19 у нас будит кино одно из них будит дубровский я щас тебе напишу какие были кино. Кастусь Калиновский, Лунный камень, Амангильды, Искатели счастья. Мама Жени купили валинки Ревека барисовна привезла их пар 20. Мама мы каждый день слушаем сводку, мне нужно лыжный костюм ато у меня порвались 2 штанов. Ну досвидания мама целую тебя крепко Петров Толя»

И снова письмо Жени Петрова.

«15 января 1942 года. «С НОВЫМ ГОДОМ»! С. МЕТЛИНО. «Здравствуй дорогая мамочка. Сегодня я наверное самый счастливый человек во всем нашем интернате. Вчера вечером приехала наша заведуящая Ревека Борисовна СЛАВИНА и привезла из Кыштыма пар 30 новых хороших валенок. Р.Б. Славина очень заботливый (к тому же строгий) человек. Когда она узнала, что у некоторых ребят нет валенок, то она очень беспокоилась, но всетаки достала крепкие новые и к тому же очень и очень дешовые валенки. Мне она дала 22 размер мне как раз, даже немножко велики и заплатил я за них всего только 30 рублей, да, да, 30 руб. и еще 40 коп. Вот как. Мама я так рад, что не могу передать тебе словами. Думаю, что и ты будешь рада. В школе я учусь хорошо. По немецкому у меня отлично. Но по мимо того, что я учу немецкий в школе, дома тоже я учу слова по всем словарям которые у меня есть и которые имею возможность достать. Морозы у нас небольшие, но погода часто бывает ветреной. Зато у нас много солнечных дней ярких. Наш главный врач Эльвира Борисовна даже выражается так: «Мы загораем зимой». (Кстати, слово «КЫШТЫМ» в переводе с башкирского означает «тихая погода зимой».) Вот до чего у нас яркое солнце. Я недавно лежал в изоляторе у меня был сильный фурункулёз до 40 фурункулов. У меня была температура все время не ниже 38 градусов. В изоляторе я лежал 11 дней, но сейчас я уже почти выздоровел, но в школу еще не хожу. Врачи боятся как бы эта штука не возобновилась».

Письма Жени толковые, рассудительные и даже порой дотошные. Во время войны дети быстро взрослели и до срока проявлялись как бы «свернутые» черты характера, формировалась личность. Женя был вдумчивым, аккуратным, деловым, предусмотрительным неординарным мальчиком. Здесь закладывались черты, свойственные ему в будущем: черты серьезного исследователя, изобретателя, одаренного человека. И еще, обратим внимание, как внимательно, даже нежно относится Женя к младшему брату. И новое его письмо:

«Толя здоров. Кормят нас не плохо и не хорошо, – средне! С девочками мы живем дружно. Тут есть одна девочка, которая мне нравится ее звать Лида, а фамилия Стриевская. Каникул нам (5,6,7-м) классам не дают, чтобы мы скорей закончили год и шли на полевые работы. У нас дополнительно к ботанике проходят сельскохозяйственные курсы. Маленьких (1,2,3,4-е) классы на неделю отпустили отдохнуть. Ну до свидания, целую крепко. ЖЕНЯ ПЕТРОВ».

Есть еще одна примечательная деталь в этом письме – конверт, а точнее, его отсутствие. Письма с фронта, да и в тылу, тогда посылали чаще всего в виде треугольника. Вся страна была в разлуке, конвертов не хватало... Так вот, Женино письмо тоже было свернуто треугольником, и адрес написан как бы на конус:

ЗАКАЗНОЕ

Г. МОСКВА 23

ДОМ № 6 СТАЛИНСКИЙ РАЙЗДРАВ

КРУГЛОВОЙ М.А.

...а на боковинке треугольничка Женя приписал: МАМА!!! Я хотел послать без конверта, но не приняли...

И вот три последних письма Жени из интерната, написанные в 1943 году. Живой голос мальчишки тех лет, все без прикрас, как оно было. Маме ведь не врут.

«23 мая 1943 года. С. Метлино.

Здравствуй дорогая мамочка! Только сейчас получил твое письмо от 8 мая. Очень жалею, что нас нет дома. Если бы я был дома, я в один день все бы вскопал, а Толя разбил комки. (Весной 1943 года москвичам стали выделять землю под огороды.) Сколько всего соток земли тебе дали? Мама ты пожалуйста не волнуйся за нас. Кормят нас сейчас очень хорошо. Мы получаем не меньше двух стаканов молока в день. Дают творог часто. Вообще жизнь хорошая. Мама можешь поздравить меня и Толю со сдачей испытаний (т. е. экзаменов) на отлично. Мы тут уже купаемся вовсю. Я теперь утром обязательно делаю зарядку и после зарядки в воду! Пока досвидание ЖЕНЯ».

«14 июня 1943 года с. Метлино.

Дорогая мамочка!

Наш общий огород разделили на участки. Каждый из ребят старшей группы получил по такому участку и будет его обрабатывать. Мы работаем вместе с Толей. Нам дали две гряды лука и 62 кустика капусты. Мама ты пишешь, что не посадила капусты потому что ее нужно поливать. Мы капусту теперь не поливаем. Ее нужно полить только в самом начале раза 4-5, а потом совсем не нужно. В этом году я опять собираю коллекцию яиц, их у меня уже очень много, есть даже соловьиное и куликовое яички. К нам приехали новые ребята из Кыштыма, все они коренные кыштымцы. Р.Б. Славина пустила их в интернат на лето как бы в лагерь отдохнуть, но они не прижились».

«22 июня 1943 года с. Метлино.

«...живем мы довольно скучно. Ребята так истосковались, что ничего не хотят делать. Раньше хоть немного развлекались танцами, теперь даже ходить никто не хочет. Раньше довольно часто ставили пьесы и всякие постановки, а теперь и этого нет. Ты наверное знаешь мамочка, что нам недавно пришла телеграмма о том, что интернату отказано. Из-за этой телеграммы весь день у всех было очень подавленное настроение». (Летом 1943 г. интернату было отказано в реэвакуации, т. е. в возвращении в Москву. Разрешение пришло позже, ближе к осени 1943 г.)

«...недавно я вступил в комсомол. Кормят нас сейчас лучше, чем зимой. На дворе июнь, но холодно. Хоть снег весь растаял, но на озере еще остается лед. Я отдал свой бушлат переделывать на другую сторону. У нас есть тут портной, и мне его уже переделали. Кепок у нас с Толей нет. Мы ходим в зимних шапках. Толина кепка потерялась, а моя истрепалась. Пока до свидания, целуем. ЖЕНЯ и ТОЛЯ».

Женя тогда носил морской черный бушлатик, видно любил его, перелицовывал. Таким он и вышел на фотографии, ладным юнгой. Нам всем таким и запомнился – русым парнишкой в черном бушлатике морском.

***

Это последнее письмо братьев ПЕТРОВЫХ из интерната. Оба они ушли из жизни, не увидев этой книги...

Евгений Александрович ПЕТРОВ 1929-1995 гг.

Анатолий Александрович ПЕТРОВ 1933-1996 гг.

СВЕТЛАЯ ИМ ПАМЯТЬ!

В течение 22 июня наши войска на Харьковском направлении

 вели бои с наступающими войсками противника.

Из сообщения Совинформбюро 22 июня 1942 г.

Анна Пулик

Как это было...

Незадолго перед войной я вернулась в Москву из Англии, куда был командирован мой муж. Поступила на работу в Текстильный институт, училась на курсах ПВО. В воздухе витало предчувствие близкой военной грозы. Сразу после начала войны муж ушел в народное ополчение. Я же, взяв свою маленькую дочку Лилю, отправилась в эвакуацию с детским интернатом Мосгорздрава вместе с моей подругой Р.Б. Славиной, которую назначили начальником интерната.

Уезжали мы 5 августа 1941 г. с Казанского вокзала. Посадка происходила в такой спешке, что провожавшие едва успели бросить наши вещи в теплушку. За полчаса телячий вагон заполнился до отказа. Через открытые узкие окошки мы наблюдали, как горели сбитые немецкие самолеты.

Спустя какое-то время поезд неожиданно остановился. Попытка открыть дверь и выйти наружу оказалась безуспешной. Я стала стучать и звать на помощь: «Эй, есть ли кто-нибудь здесь?!» Мне помогал мальчик лет тринадцати. Мы снова и снова пытались открыть злополучную дверь. В это время снаружи послышались голоса: «Вы живы?» Я громко закричала: «Выпустите нас!» Дверь открыл начальник эшелона. Оказалось, что провожавшие заперли вагон на засов.

Однажды наш поезд застрял на одной из больших узловых станций. После долгого ожидания Славина и я пошли к начальнику станции похлопотать о скорейшем отправлении. Тот внял нашим просьбам и дал распоряжение трогаться. До эшелона оно дошло раньше, чем мы к нему подошли. Пришлось бежать через пути, пролезать под вагонами, но, приблизившись к поезду, мы увидели, что он уже набирает ход. Храбрая Ревекка Борисовна вскочила на подножку последнего вагона. Я же все бежала за поездом, ухватившись за поручни. Славина протягивала мне руки и кричала: «Прыгай же, прыгай!» Собрав последние силы, я сумела вскочить на подножку, отбив колени до крови. Но все же была счастлива: «Еду, еду...!»

По приезде в Кыштым мы сначала попали в пионерлагерь Канифольного завода, а затем переехали в село Метлино. Мне поручили группу детей 10-11 лет. Ребята оказались очень милыми, и я крепко полюбила их. До начала учебного года еще оставалось время. Мы вместе гуляли, читали книги, играли, занимались хозяйственными делами.

В сентябре 1941 г. в интернате вспыхнула скарлатина. Ежедневно приходилось отправлять заболевших в Кыштым. Воспитатели рассредоточили детей и, по возможности, изолировали их друг от друга. Меня с семилетней дочкой поселили в прачечной. Ночью мы тряслись от страха из-за множества крыс. Будучи не в состоянии уснуть, мы проплакали две ночи напролет. Но Лиля все-таки заболела и попала в больницу. В то время медики были нарасхват. Я же имела справку об окончании медицинского училища. Поэтому Певекке Борисовне было нетрудно пpистpоить меня в качестве медсестры в кыштымскую больницу, где находилась моя больная дочь, а с ней восемь или десять наших ребят. В больнице мы пробыли около трех недель.

В середине ноября в Кыштыме оказались мои родственники – врачи, эвакуированные из Москвы в соседний город Троицк. Мне было необходимо их повидать, но Ревекка Боpисовна напомнила, что время военное и никого отпускать по личным делам она не имеет права. Ее упрашивал весь персонал. Наконец она сдалась, но поставила условие, чтобы утром следующего дня я, как обычно, вышла на работу, иначе меня придется отдавать под суд. Все понимали, что вернуться вовремя было почти невозможно. Но Славина вела себя непреклонно и заявила моим ходатаям: «Если опоздает – отдам под суд. Но я знаю Анну Ивановну: до суда дело не дойдет. Хоть на каpачках пpиползет, но утром будет на работе».

Так и случилось. Повидалась я с родными и скорей обратно домой. А на чем добираться? Побежала на базар, стала pасспpашивать всех подряд, кто, дескать, из Метлино? Вдруг подходит ко мне девушка: «Я еду в Метлино, готова взять Вас с собой». Сели на подводу. А была уже поздняя осень, темнело рано. Ехать предстояло 25 километров лесом. Внезапно у телеги слетело колесо. Одной из нас пришлось держать лошадь, другой ставить его на место. С работой кое-как справились. Поехали дальше. Едем несколько часов, вдруг моя спутница шепчет: «Волки!» Смотрю, поблескивают вдали волчьи глаза. Но мы не растерялись. Пока ехали, жгли пучки сена и бросали на дорогу. На рассвете добрались до Метлино, откуда до интерната было еще полтора километра. Делать нечего, пошла пешком, хотя дорогу знала плохо. Пришла, тихонько постучала в окно, а там никто не спит, все ждут моего возвращения, радуются благополучному завершению поездки. Конечно, все обошлось без суда.

Случилось так, что в начале 1942-го – самого трудного года войны – мне пришлось покинуть интернат. Было тяжело расставаться с моими милыми мальчиками и девочками. Особенно сильно я привязалась к Лене Хаимчику, Виве и Римме Альтшуллер. Мальчик, который жил в моем же московском доме на Полянке (имя его, к сожалению, забыла), трудился всю ночь, а наутро преподнес мне прощальный подарок – миниатюрный кинжал, который он выточил из зубной щетки. Я хранила этот подарок все послевоенные годы как дорогую память об интернате. Этот кинжальчик украли у меня в трамвае вместе с сумочкой.

В интернате я пробыла всего полгода, но жизнь в Метлино запомнилась навсегда. Были и слезы, и болезни, и горе (на войне я потеряла мужа). Но были и светлые минуты, забыть которые невозможно.

В течение ночи на 2 сентября наши войска вели ожесточенные бои

 с противником северо-западнее и юго-западнее Сталинграда.

 На других фронтах существенных изменений не произошло.

Из сообщения Совинформбюро 2 сентября 1942 г.

 

Борис Рабинович

Метлинское крещение

22 июня 1941 года я встретил в детском санатории г. Железноводска, где вместе отдыхали советские и испанские дети. Вскоре старших испанских ребят стали забирать в партизанские отряды. Они уезжали от нас с лозунгом «No pasaran!»

Встал вопрос об освобождении санатория и превращении его в военный госпиталь. Детей небольшими группами начали вывозить домой. Но в Москву, где 22 июля была первая бомбежка, мы попали только в середине августа, когда к воздушным тревогам уже привыкли.

В нашем районе Москвы вблизи Дорхимзавода и Кунцевского авиационного завода падали бомбы. Рядом разбомбили керосиновую лавку. Во время ночных налетов мы спускались в бомбоубежище, расположенное в подвале дома, а над головой все время что-то грохотало. Моя 23-летняя сестра Таня уже была студенткой и состояла в отряде самообороны. А меня моя мама решила увезти в интернат для детей работников Мосгорздравотдела в Челябинскую область.

Отец где-то раздобыл для интерната целый вагон разных продуктов, в том числе, сахар, сгущенное молоко, муку, а также одеяла, и зимнюю обувь. Меня и маму посадили в теплушку с надписью: 40 человек и 8 лошадей. Ночью мы выехали из Москвы. По дороге нас бомбили, в окна теплушки сыпалась земля.

В конце августа мы приехали в Кыштым, куда добирались около месяца. Все привезенное сгрузили около филиала интерната в сарай, окруженный высоким кустарником. В нем я проделал лаз и с кем-то из ребят залезал туда, чтобы полакомиться сахаром и сгущенкой.

Мама пошла работать в госпиталь. Болтаясь без дела, я перезнакомился со старшими интернатовцами, из которых мне больше других пришлись по душе Валя Немировская и Зита Палеева. Я долго ждал транспорта, который увез бы меня в Метлино. Наконец, в один прекрасный день прибыла Р.Б. Славина. На подводу погрузили ящики с продуктами и одеждой, сверху водрузился я, и после долгого переезда мы прибыли в Метлино.

Открывшийся нам вид был поистине пасторальным: двухэтажный особняк из красного кирпича с балконами и верандами выглядел весьма нарядно. Он располагался на берегу большого озера. Рассказывали, что прежде здесь помещался профсоюзный дом отдыха.

Меня поселили со старшими мальчиками 5-7-х классов, а также Видиком Киржницем, молчаливым подростком на два года старше меня, который не расставался с книгами. В комнате стояло восемь кроватей. На крайней слева спал Гриша Фрисман, далее я, Женя Петров и Киржниц, справа – Алик Голонзко, Лева Голубев, Юлик Векслер и Коля Богословский.

Вскоре сколотилась компания, куда вошли Гриша, Женя, много куривший Коля Богословский и я. Коля научил курить и меня, и я не прекращаю это занятие до сего времени.

Осенью мы пошли учиться, все в разные классы: Гриша и Коля – в 7-й, я – в 6-й, а Женя – в 5-й. Вскоре нас послали копать картошку. Меня поразило, что все местные жители – мужчины, женщины и даже дети выражали свои мысли каким-то непривычным языком, сдобренным неописуемым матом.

Гришу и меня немедленно попытались отлупить, но мы как следует наказали обидчиков. После этого между нами и местными ребятами установились нормальные торгово-финансовые отношения.

На нашем этаже находилась и комната старших девочек, где мы с Гришей проводили большую часть свободного времени. У Гриши завязался роман с Тусей Липовской, а мне он сосватал Тамару Стеркину.

Пришла зима, и нас отправили на лесоповал. Mы с Гришей вкалывали там как взрослые и вырабатывали больше, чем двое здоровых мужиков-поляков.

Дорога в школу проходила по дамбе, а зимой – по замерзшему озеру. Однажды я провалился в воду. Хлипкая шуба на вате и валенки тянули меня на дно. Однако я сумел удержаться, ухватившись за край полыньи. Гриша не растерялся, подполз и вытащил меня, после чего мы бегом добежали до интерната. Меня раздели, растерли спиртом и уложили в постель. Тогда-то впервые со мной случился приступ радикулита.

Во время последовавших за тем частых посещений медпункта я обратил внимание на стоявшие там в углу ящики с печеньем, до которого всегда был большой охотник. Окно нашей комнаты выходило на тот же балкон, что и окно медпункта, которое мне незаметно удалось отпереть. В одну из ночей я залез с балкона в это окно, открыл изнутри дверь и помог забраться туда Фиме Буpяковскому. Мы утащили печенье, спирт и сироп шиповника, по-братски поделив добычу. Потом приготовили ликер и ... упились до рвоты. По недомыслию никто не догадался долить спирт водой, чтобы скрыть следы преступления.

Состоялся товарищеский суд. В качестве наказания меня переселили на две недели в комнату младших мальчиков. Я терроризировал их, поскольку они писали в форточку, из-за чего стекла были сплошь покрыты слоем желтого льда. Такие вольности в палате старших мальчиков Киржницем и Богословским категорически пресекались, несмотря на возражения Юлика. Младшие мальчики требовали, чтобы я убирался назад и затевали со мной подушечные бои. Пришлось кого-то из них крепко проучить. После этого Анна Ивановна решила вернуть меня обратно.

Когда я вновь поселился в своей комнате, при медицинском осмотре у нас обнаружили вшей. Нас остригли и вымыли дезинфицирующим мылом «К», от которого жгло все тело. Из Кыштыма пригнали вошебойку с железной дымящей трубой. Вся одежда подверглась горячей обработке и потом с трудом налезала.

Помню, как вечерами Евгения Петровна рассказывала нам в красном уголке pоман Дюма «Граф Монте-Кристо».

О родителях мы предпочитали не вспоминать. Тема эта была закрыта для обсуждений.

Весной мы собирали в лесу березовый сок, который затем сдавали на фабрику, где выпекали пряники. Часть этих пряников доставалась и нам.

16 октября 1941 года папа посадил в Москве мою сестру Таню в пригородную электричку. Со многими пересадками она сумела доехать до Кыштыма и поступила медсестрой в тот же госпиталь, где работала мама.

Новый 1942 год я встречал вместе с родителями, приехавшими из Кыштыма. Мама привезла вкусные лепешки, которыми я поделился с Гришей, Тусей и Тамарой. Вскоре я уехал из интерната. До возвращения в Москву жил с мамой и сестрой в Кыштыме.

Мой отец, Рабинович Наум Моисеевич, с 1929 года работал в Мосгорздраве. В сентябре 1952 года подвергся репрессиям по так называемому делу врачей. Был освобожден 30 сентября 1953 года, и впоследствии реабилитирован.

В течение 18 сентября наши войска вели ожесточенные бои

 с противником в районе Сталинграда и в районе Моздока.

На других фронтах существенных изменений не произошло.

Из сообщения Совинформбюро 18 сентября 1942 г.

Наум Сатан

Если бы ты был жив, папа...

1. Начало войны

До войны я жил в Харькове с родителями и двухлетней сестренкой. В апреле 1941 г. отца как строителя призвали в войска ПВО. Мама, Анна Наумовна Файнгорн, врач-стоматолог, работала на небольшом авторемонтном заводе. Когда началась война, и немцы были уже под Полтавой, выехать из прифронтового города, каким стал наш Харьков, оказалось почти невозможно. Где был отец, что с ним, мы не знали, писем от него не получали.

Один наш знакомый слесарь-лекальщик, работавший на старейшем авиационном заводе, семья которого эвакуировалась в Ташкент, предложил маме взять нас с собой как членов его семьи. Мама согласилась, мы быстро собрались и оказались в эшелоне, который направлялся в Новосибирск. Уехать со своим заводом, где маму все знали – от директора до рядового рабочего – было бы, конечно, лучше, но никто не верил, что их родной заводик смогут эвакуировать.

В пути мама поняла, что совершила необдуманный поступок, который может обернуться для нашего спасителя большими неприятностями. Она вспомнила, что на Урале живет младшая папина сестра Нина. Мы высадились в Свердловске, пересели на местный поезд и оказались в Кыштыме. Нина, еще совсем недавно жившая у нас в Харькове, училась в Ленинграде и там вышла замуж за молодого инженера. Ее муж оказался романтиком. Он не пожелал «прозябать» в северной столице и нашел на карте СССР маленький Кыштым, куда еще в 1940 г. перевез свое семейство.

Выгрузившись на перроне кыштымского вокзала, мы в октябрьских сумерках с удивлением поглядывали на однообразные серые вокзальные строения. Боже, куда нас забросила война! Уезжали мы из Харькова в середине сентября, когда еще было тепло, солнечно. Дома на Украине тоже были совсем другие: кирпичные, с железными крышами. Даже в селах хатки были побеленные с желтыми соломенными крышами, небо синее-пресинее, краски – яркие, нарядные. Чем дальше мы следовали вглубь России, тем они становились глуше, бледнее. Деревянные некрашеные дома, крытые дранкой, посерели от дождей, да и октябрь стоял хмурый, холодный.

За умеренную плату наши пожитки довезли до дома родных. Встреча была безрадостной: время было тяжелое, голодное и холодное. Родственник-романтик при встрече с нами ужаснулся, как он сможет прокормить и свою семью и нас. И через неделю мы уже переехали в комнатенку в низенькой избушке, где жила какая-то старушка, согласившаяся за 300 рублей и дрова пустить нас на постой. В ответ на наши вопросы о ее семье она ответила весьма просто: «Хозяин (муж) сидит, и сын тоже сидит». В дальнейшем мы узнали, что половина мужского населения Кыштыма сидела в тюрьмах, в том числе по Указу Верховного Совета СССР «Об усилении борьбы с нарушителями трудовой дисциплины и борьбы с хулиганством». Как стало понятно позже, коснулось это не только одного Кыштыма. Условие, поставленное хозяйкой – самим доставать дрова – впоследствии нам очень досаждало и превратилось в немалую проблему. А хозяйка постоянно попрекала нас за эти проклятые дрова и повторяла: «В избе жилым не пахнет». Так продолжалось до тех пор, пока случайно мама не познакомилась с одной местной семьей. Это очень нам помогло: мама ездила с нашей новой знакомой в деревню и меняла вещи на картошку, что было очень кстати, так как картошка была основным продуктом питания. Нам помогли также раздобыть машину березовых дров, уже напиленных и наколотых.

Вскоре домой вернулся хозяин, с которым мы часто беседовали на самые разные темы. Особенно бурные споры возникали о крестьянстве. Он не скрывал, что одобряет единоличное хозяйство. Я же, конечно, был за хозяйство коллективное с тракторами и комбайнами. Лишь теперь стало ясно, что прав-то был мой малограмотный, окончивший два класса церковно-приходской школы, оппонент.

Устроиться маме на работу было непросто. Ей очень хотелось попасть в санчасть к геологам, где был закрытый продуктовый распределитель. Об этом мы узнали от работавшей там соседки. Иногда кое-что перепадало от нее и нам, она делилась с нами не то свиными, не то бараньими костями, из которых варили великолепный суп.

Мама поступила преподавателем в медицинское училище и сумела дополнительно устроиться на полставки в местную поликлинику зубным врачом. В медучилище ее обязали преподавать внутренние болезни, психологию и что-то еще. Естественно, мама эти предметы уже забыла, поскольку изучала их 15 лет назад. Ей было необходимо готовиться к урокам, на что не оставалось ни времени, ни сил. Поэтому учебный процесс превращался для нее в скачки с препятствиями. Иногда она устраивала себе передышку, задавая контрольные работы. Но эти работы нужно было проверять. Этим стал заниматься я, и даже ставил красными чернилами оценки, что доставляло мне большое удовольствие.

Я уже говорил о наших тяжелых чувствах, когда мы высадились на кыштымском вокзале. Однако прошло несколько дней, тучи рассеялись, дождь прекратился, из-за облаков показалось солнце. И я понял, что мои первые впечатления ошибочны, что Кыштым красивый, своеобразный городок. Синь озер, зелень лесов, невысокие горы вдали – все это очаровало меня.

Учился я в седьмом классе первой кыштымской средней школы, вполне современное здание которой было видно издалека, так как стояло на холме в центре города. Школа была построена в конце тридцатых годов и представляла собой большое четырехэтажное здание с длинными коридорами и просторными классами. Сам учебный процесс был организован весьма разумно. На большой перемене ученикам давали по кусочку хлеба с сыром и маленькую карамельку к чаю. Я заворачивал их в бумажку и приносил сестренке, потому что было тяжело слышать, как она постоянно просила хлеба. Его у нас не было, и вместо хлеба я давал ей жевать какую-нибудь крупу.

Сестренку Эллу я очень любил. Утром, перед школой я относил ее в детский сад, а забирала ее оттуда мама. Так мы и жили в Кыштыме, ничего не зная об интернате Мосгорздрава. Но несмотря на то, что интерната мы не знали, с одной интернатовкой я познакомился. Как-то вечером к нам в дом постучали и спросили зубного врача. Это были Валя Немировская со своей мамой. У Вали, кажется, был стоматит. Инструментов и лекарств у моей мамы почти не было, но на этот случай, по счастью, хватило. Мама вскоре вылечила Валю, после чего она приходила к нам еще несколько раз.

Говорят, бывает любовь с первого взгляда. Здесь был именно такой случай. Я сразу влюбился в Валю. Тогда было мне 14 лет, Вале – 16. Она была необыкновенно хороша: золотистые волосы, мягкие светло-карие глаза, обрамленные пушистыми темными ресницами, яркие губы, чудесный носик, длинные ноги. Даже одежда ее казалась мне необычной: яркая шапочка, шарф. Я смотрел на Валю и думал: «Какая девушка, вот бы увидеть ее еще хоть один раз!» Не влюбиться в нее было просто невозможно.

Вскоре наши матери подружились. По-видимому, именно мать Вали поговорила с заведующей интернатом о зачислении моей мамы в штат, а нас с сестренкой – в число воспитанников. Поскольку интернату не полагалось иметь зубного врача, маме предложили половину ставки медсестры с условием выполнять работу стоматолога. После разговора с Р.Б. Славиной, мама, посоветовавшись со мной, дала согласие.

2. Интернат

Мы приехали в интернат в марте 1942 года. К этому времени у нас возобновилась переписка с отцом. Он попал во вновь формирующуюся часть и находился в районе города Осташков, на озере Селигер. На фронтах в это время положение значительно улучшилось. Наши войска крепко ударили по немцам, отогнав их от Москвы.

С переездом в интернат наша жизнь изменилась к лучшему. Не надо было ежедневно думать о хлебе насущном, дровах и многом другом. Одно только омрачало мамино настроение: за проживание и питание нас троих надо было платить около 450 рублей, а мама получала только 300. Ну и, конечно, мысли о папе, который был очень близко к фронту, хотя пока что их часть еще не бросили в чрево войны. Благодаря двум сердечным добрым людям – Раисе Владимировне Немировской и Ревекке Борисовне Славиной, мы поняли, что сможем пережить это страшное время.

Интернат размещался в здании бывшего дома отдыха на берегу озера против села Метлино. (Старшие ребята, которых было немного и которые учились в 8-10-х классах, жили в Кыштыме.) Говорили, что до революции это здание принадлежало помещику. Было ли это в действительности, я так и не узнал. Здание было кирпичное, весьма интересной архитектуры. Старшие ребята размещались на втором этаже в угловой комнате. Помню многих – Николая Богословского, Гришу Фрисмана, Леву Голубева, Володю Мишина, Шурика Розенмана, Видика Киржница, Женю Петрова, Филиппа Беленького, Борю Рабиновича. Воспитателем у нас и у старших девочек была Анна Ивановна Окунькова; врачом и маминой начальницей – мать Шурика, Рахиль Лазаревна. Ответственной за наше питание была Евгения Мироновна Кравченко, полная и очень добрая женщина. Из старших девочек помню Рину Межебовскую, Тусю Липовскую, Светлану Гамбург, Лиду Стриевскую, Тамару Стеркину; из других детей – Феликса Свешникова, Толю Петрова, Леню Хаимчика и его сестренку Наташу, Лену Левант, Лину Каминскую.

Каждый из ребят чем-то отличался от других. Шурик Розенман любил лошадей и мог быть около них целыми днями. К сожалению, Шурик ушел из жизни молодым. Володя Мишин показал свое умение справляться с волами. Коля Богословский, немногословный и несколько флегматичный, очень добросовестно выполнял любую работу. Гриша Фрисман был борцом за справедливость, особенно по отношению к младшим ребятам, за что и был их любимцем. Боря Рабинович мог сказать такое, что у многих возникало желание прибить его за чересчур острый язык.

Видик Киржниц, чрезвычайно серьезный юноша, в свободное время увлекался радиолюбительством. Он стал для меня примером в учебе и подготовке к сдаче экзаменов экстерном. Я подгонял время, пытаясь встать на один возрастной уровень с Валей. Она уже закончила девять классов, и Филипп Беленький, которому, как своему другу, я ни в чем отказать не мог, посылал меня с любовными записками к Вале. Туся была природным лидером, и ей часто поручали организовывать вечера отдыха, комсомольские собрания и другое. Светлана всегда боролась за справедливость, была добрым и отзывчивым товарищем.

Отдельный мой рассказ о Рине. Для меня она была и осталась олицетворением лучших человеческих качеств: порядочности, серьезности, проницательного ума, чуткости. В свои 15 лет эта девочка была очень принципиальна и глубока во всем: в знании литературы, театра, искусства, а главное, в человеческих отношениях. Я был неравнодушен к ней. У нас одно время были романтические отношения, которые, как я думаю, по недоразумению оборвались.

Из ребят помню еще Юлика Векслера, его почему-то ребята не любили, обвиняя во всех смертных грехах. Старался, как мог оградить его от этого потока неприязни и унижений. Я знал, что у Юлика недавно арестовали отца, и жалел его.

Из моих родных никто от репрессий не пострадал. О них я услышал еще в 1937 году, когда оказался в больнице. Положили меня в бокс на двоих. На третий день появился сосед постарше меня. Мне было 10 лет, ему лет 14-15. Он рассказывал мне, что весь командный состав в армии заменен вплоть до командиров батальонов. (О том, как пропадали эти люди, речь не шла.) Обо всем этом я поведал отцу. Внимательно выслушав мои откровения, отец сказал: «Никогда, нигде, никому об этом не говори, если не хочешь сделать плохо нам, твоим родителям». Так я и поступал: никогда ни с кем эти темы не обсуждал. В нашей семье о репрессиях не упоминали. Я о них мало что знал, свято верил в идеи социализма. Но когда при мне оправдывали репрессии, каким-то шестым чувством ощущал фальшь и сомневался в их необходимости.

Трудиться нам приходилось много не только в каникулы, но и в период школьных занятий. Были крестьянские и хозяйственные работы и в самом интернате. Соседний колхоз всегда нуждался в рабочей силе, и мы трудились на полях, в огороде, на скотном дворе. Пилили и кололи дрова для интерната, возили на кухню воду, а также молоко, сметану и творог с молокозавода, убирали все помещения, мыли полы, собирали и отвозили в прачечную постельное белье. Свои вещи мы стирали сами.

Особенно много воды и дров требовалось в банные дни. Были и авральные работы. Так было весной 1943 года, когда в интернате закончились продукты, а подвезти было невозможно из-за половодья. Все, кому было 13 и старше, на себе носили продукты. За один день перенесли около 300 кг муки.

Содержать столько детей во время войны далеко от Москвы было очень непросто. В этих условиях дружба, хорошие взаимоотношения с местными властями и хозяйственниками Ревекке Борисовне были просто необходимы. Она блестяще справлялась с этой задачей и в то же время была требовательна и справедлива по отношению к подчиненным. Но самой главной заботой были для нее дети. Все случалось с нами: драки и шалости, плохая учеба и влюбленности, вши и болезни. Надо было быть мамой и папой всех интернатовцев, а это было совсем непросто для молодой женщины. Но она сумела стать для нас и тем, и другим.

Мне лично Ревекка Борисовна представлялась не только образцовым начальником интерната, но и привлекательной женщиной с милым лицом, женственной фигурой. Однажды весной 1943 г. я умудрился приревновать ее к какому-то незнакомцу, сидевшему с ней на бревнах во дворе интернатского дома в Кыштыме.

Наиболее заметное влияние на нас, старших ребят, оказывала Евгения Петровна, мама Рины Межебовской. Она преподавала в школе русский язык и литературу и пыталась донести до нашего разума и сердца мысли о добре, товариществе, порядочности.

Мать Ревекки Борисовны, Бася Григорьевна, отвечала за идеологическую работу. Она готовила фотомонтажи, посвященные положению на фронтах, в народном хозяйстве и т. п. Кто-то сообщил ей, что я люблю рисовать, и она частенько привлекала меня к этой работе. Помню, что наши фотомонтажи выставлялись даже в райкоме партии, что было большой честью в те времена.

На наше развитие заметно влияла актриса Ленинградского театра оперетты Валентина Михайловна Ратнер. Помню вечера, когда она садилась за фортепиано и не только играла для нас вальсы, польки, фокстроты, танго и др., но и учила, как надо подойти к девочке и пригласить ее на танец, как после танца надо даму отвести на место, как правильно танцевать и как не надо зевать и навевать скуку на других. А какие спектакли она ставила, например, чеховские «Юбилей» и «Медведь». Не обошлось, конечно, и без ура-патриотических скетчей, в которых пришлось играть и мне.

Через несколько дней после нашего приезда вечером были танцы. Танцевать я не умел и очень стеснялся. В паре я оказался с милой Леночкой Левант, но видел перед собой только Валю с ее точеной фигуркой. Куда я спешил, чудак, ведь в интернате такие девочки подрастали! Но любовь не картошка... А первый мой бальный танец назывался падеспань. Беда заключалась в том, что я продолжал стесняться, и если мы с партнершей соприкасались грудью, то мой зад находился на расстоянии полуметра от нее. Это выглядело очень смешно. Лишь постепенно я научился правильно вести партнершу в танце и с удовольствием танцевал со всеми нашими девочками.

Была в интернате одна очень интересная молодая женщина, донская казачка, певица Александра Дронова, которая прекрасно пела, отличалась статью и красотой и нравилась многим мальчишкам.

Запомнил пятерых поляков, которые временно выполняли в интернате разные хозяйственные работы. В первые дни моего знакомства с ними я ужаснулся их совершенно дикому антисемитизму. Слово «жид» не сходило с их уст. Я, как только мог, старался противостоять этому потоку оскорблений, но, видимо, делал это не очень успешно. Постепенно, однако, поляки стали все меньше клясть евреев, а затем и вовсе перестали. Я потом даже подружился с одним из них, и он меня первый раз в моей жизни побрил. Трое из них были светловолосыми, четвертый – шатен, а пятый – черный, как жук, похожий на мадьяра, хорошо играл на скрипке. Один из них, Грицко, вскоре погиб в лодке на озере от удара молнии.

К весне 1942 года я закончил седьмой класс метлинской школы. Летом в интернат приехали наши старшеклассники, в том числе и Валя. Все мы во время каникул трудились в колхозе. Довольно часто мы с Валей работали по соседству. А вечером был волейбол, танцы, купание на озере, прогулки по аллеям парка. Я издали наблюдал за Валей, и мое сердце замирало от восторга – какая Валя прекрасная подруга, как она тепло относится к друзьям, как она доб­росовестно делает любую работу. Я, конечно, идеализировал ее, фактически мало зная свою сказочную фею. Но, очевидно, в этом и состоит любовь, ибо, как только опустишься на землю, очарование любви исчезает...

Наши войска начали наступление в районе Харькова, союзники обещали открыть второй фронт, поэтому настроение было хорошее. И вдруг немцы прорвали фронт и повели широкое наступление на Сталинград и Кавказ. В это же время начались особенно упорные бои за Севастополь. Там героически дрались все, особенно моряки. Я гордился ими, ведь я сам хотел быть моряком. Но на душе было тяжело. Часто думал об отце, писем от него мы давно не получали.

Вспоминаю момент, когда из интерната стали уезжать наши старшие товарищи. 19 ноября 1942 года наша армия начала наступление под Сталинградом и вскоре окружила 6-ю армию Паулюса. На Кавказе тоже началось наше наступление, и немцы стали постепенно оттуда отходить. Перемены на фронтах заставили задуматься старших, которым было около 17. Им надо было как-то определяться. Так, Фима Буряковский уехал и вскоре поступил в Ленинградское военно-морское училище. Уехал Филипп, готовилась к отъезду Валя. Она собиралась поступить на подготовительные курсы авиационного института.

Предстоящий отъезд Вали заставил меня подумать о том, как набраться храбрости и сказать ей о своих чувствах. Женя Петров очень хорошо рисовал. Я взял у него рисунок интерната и сделал с него копию. А поутру написал: «Любимой Валюшке от Наума в память об интернате». За день или два до ее отъезда я вручил Вале этот плагиат с моей подписью. А вечером в кромешной тьме, провожая Валю до спальни, я обнял ее и поцеловал. Это были первые в моей жизни объятия и первый поцелуй. Я же не знал Валиного ко мне отношения и то, что она меня не оттолкнула, подняло меня в собственных глазах. Назавтра Валя уехала, и я не видел ее более года.

А жизнь продолжалась. Подражая Видику, я наметил себе грандиозную программу: за один календарный год сдать экзамены экстерном за два класса – восьмой и девятый. О трудностях я не думал, а их оказалось много. Во-первых, где заниматься, чтобы мне не мешали; и, во-вторых, как перелопатить самому такое количество материала. Боясь осрамиться, я никому из ребят о своих намерениях не сообщал. Ведь засмеют, только попадись на зуб такому, как Бораба. Насмешек я боялся больше всего.

Начал с литературы, истории, географии, попутно занимался алгеброй, геометрией. Через некоторое время поехал на лыжах в Кыштым. В школе у меня приняли экзамены за 8 класс по истории, географии и литературе. Это была, конечно, победа! Домой возвращался как на крыльях. Зверски уставший, вечером в темноте я подходил к интернату, а вдалеке мелькали зеленые огоньки. Я понял, что это волки, но их я не боялся, надеясь на лыжные палки.

Однажды старшие ребята узнали, что нужно почистить сортир, за это должны были заплатить деньгами и хлебом. Решили пойти к Ревекке Борисовне с просьбой поручить эту работу нам. Возглавлял нашу делегацию Коля Богословский. Славина очень болезненно восприняла эту затею и спросила, бываем ли мы голодными после обеда или ужина, как скоро начинаем снова хотеть есть. И, конечно, мудрая Ревекка Борисовна не позволила нам чистить сортир.

Весной 1943 года я сдал экстерном за восьмой класс. От отца давно не было писем и когда, наконец, я увидел письмо со знакомым номером полевой почты, я так обрадовался, что не обратил внимания, что адрес написан незнакомым почерком. Я тут же помчался к маме в мезонин, где жили сотрудники. Ворвавшись в комнату, я разорвал конверт и стал читать. В письме сообщалось, что отец погиб. Мне было 15 лет. Я очень переживал, и даже, когда мне минуло 35 и я сам стал отцом, мне по-прежнему не хватало его. Я часто думал: «Эх, если бы ты был жив, папа...!»

После известия о гибели отца мои амбициозные планы о сдаче экзаменов в один год за два класса начали трещать. Однажды я зашел в военкомат и попросил, чтобы меня взяли в армию. Но мне отказали.

Летом нас, старших ребят, послали на лесоповал. Опыта у нас не было, поэтому вначале мы делали немного. Но постепенно овладели топором, пилой и др. К счастью, эта довольно опасная работа, когда вокруг падают деревья, завершилась для нас вполне благополучно. Никто не пострадал, если не считать синяков, ссадин, заноз и пр.

В июле мы неожиданно узнали, что интернату разрешено возвратиться в Москву. Все были возбуждены и с восторгом обсуждали отъезд. Мы же с мамой не знали, как нам быть, ведь мы-то не москвичи. Возьмут ли нас с собой или оставят здесь? Но вот списки составлены и утверждены. Мы включены туда, но что нас ожидает в Москве? Правда, в жизни часто все оказывается и гораздо проще, и гораздо сложнее...

А я продолжал заниматься математикой и химией и успешно сдал эти предметы за 9 класс. Остальное оставил до Москвы.

Пробыл я в интернате полтора года, ко всем привык, со многими сдружился, но Москва разъединила нас. Я понял, как справедливы слова, что Москва слезам не верит. Всего доброго, интернатовцы!

3. Москва слезам не верит...

Для нашей семьи первые пять лет (1943-1948 гг.) жизни в Москве явились жесточайшим испытанием. Не имея в Москве ни жилья, ни работы, ни продовольственных карточек, мы влачили жалкое существование, которое и жизнью-то назвать было нельзя. Ежедневно, еженощно вставал вопрос, где переночевать, чем питаться. И так продолжалось целых 5 лет. Когда мы приехали в Москву, маме было 39 лет, через 5 лет она выглядела старухой. Помогали ли нам? Да, конечно, если бы не помогали, мы бы просто погибли. Поэтому так нелегко ответить на вопрос, правильно ли мы поступили, приехав в Москву. Не лучше ли было вернуться в наш Харьков, который вскоре был освобожден. Я неоднократно говорил об этом маме. Она всегда отвечала мне: «Я не могу ехать туда, где была так счастлива с отцом, в тех стенах для меня жизни нет». Я, конечно, понимал маму, но страдания моральные и физические были так велики...

Два маминых брата жили в Москве, они-то и помогали нам. Сначала мы переезжали от одного к другому. Первый жил у метро «Новокузнецкая», имея двадцатиметровую комнату в коммунальной квартире, а другой – в тринадцатиметровой комнате в двухэтажном деревянном доме у центрального входа в Измайловский парк. У каждого была семья, и надолго приютить всех нас они не могли. Поэтому после месячных скитаний встал вопрос, что нужно где-то пристроиться. Вот только где? В малышовой группе интерната работала одна пожилая женщина, кажется, ее фамилия была Ашмарина. Она помогла нам, познакомила со своей приятельницей, тоже старушкой, которая, несмотря на пожилой возраст, еще работала. Она ухаживала в одной семье за ребенком и находилась всю неделю вне дома. В воскресенье она приходила к себе в маленькую комнату 10 кв. м (дом находился возле сада Баумана). Вот там мы и поселились. Справа от двери стояла ее кровать, заваленная перинами и подушками, а слева от входа поставили другую кровать, на которую положили доски и тоненькую перинку. Еще в комнате был стол, два стула и небольшой комод. Из окна открывался вид на крышу нашего же дома, т. е., по существу, комната являлась мансардой. Старушка была очень религиозна, и только этим я объясняю ее добрый, самоотверженный поступок. Мы не могли ей платить много денег, потому что ни мама, ни я не работали.

Была еще одна проблема – наше питание. Поскольку мы нигде не были прописаны, то продуктовых карточек не получали. Как мы питались, что ели, известно одному Богу. Как-то я поехал к дяде в Измайлово (он попросил помочь ему распилить дрова, и я охотно согласился). После часа работы я почувствовал себя плохо. Меня уложили на диван. Это был голодный обморок.

В ноябре я сдал экзамены за 9 класс и с трудом поступил на подготовительные курсы Строительного института. Но самым трудным оказалось получить московскую прописку. Помог мамин брат: муж его пациентки был начальником районного отделения милиции. После долгого хождения по мукам нас, наконец, прописали. Это была крупная победа. Мы получили продовольственные карточки. С помощью того же брата мама устроилась на работу в платной поликлинике на Покровке. Кто-то помог определить в ясли и мою сестренку, хотя по возрасту она их переросла. Элла находилась в яслях всю неделю, и только на воскресенье мы ее забирали. Подходить к кровати нашей хозяйки нам строго-настрого запрещалось, мы этот наказ свято выполняли. Спали с мамой в одной кровати валетом, а в воскресенье мама укладывала рядом с собой и нашу девоньку. По выходным мама старалась куда-нибудь уезжать, чтобы не досаждать хозяйке. Все трое мы постоянно недосыпали, что отражалось на нашем самочувствии и здоровье.

После того как нас прописали в Москве и мама поступила на работу, а я стал студентом подготовительного отделения, наступила короткая передышка. Мне даже купили гимнастерку и галифе из хлопчатобумажной ткани, а также рыжевато-бурые канадские сапоги, которые я намазывал черной ваксой, отчего они страшно воняли.

Однажды я поехал к Вале Немировской. Жили они в одном из Самотечных переулков. Небольшая двухкомнатная квартира показалась мне дворцом. Беседовали с Валей мы в ее скромно обставленной комнате. Как всегда, Валя была восхитительно хороша. Говорили о студенческих делах. Между нами вдруг возник какой-то невидимый барьер, который препятствовал проявлению нежных чувств.

С другими интернатовцами я тогда не встречался. Мои дела на подготовительных курсах были весьма плачевными, учеба не шла на ум. Появилась угроза, что меня не допустят к экзаменам за 10-й класс, и я, проявив жалкую трусость, перешел в Электромеханический транспортный институт на такое же подготовительное отделение, потеряв при этом полгода. Там же учились Гриша Фрисман и Рина Межебовская. А уговорила меня на такой переход Евгения Петровна, с которой я часто общался по телефону. Она на этом отделении преподавала литературу. Рина однажды пригласила меня к себе, они жили в одном из арбатских переулков. Я был у них раза два. А после моего зачисления на первый курс института наши пути с Риной окончательно разошлись. Увидел я ее только спустя много лет в 1971 г. на встрече интернатовцев в ресторане «Метрополь».

Все эти годы я продолжал думать о Вале. Это была любовь-фантазия, любовь-сказка. Эта любовь жила во мне долго, почти 7 лет. С Валей я не встречался, ничего о ней не знал.

В апреле 1948 г. мы получили в Москве первую нашу комнату площадью в 11 кв. м на 5-м этаже. Это было огромное счастье, каждый из нас получил свое спальное место. Моя сестренка подросла и училась уже в третьем классе, а я переходил на 4-й курс института. Солнце, которого мы не видели долгих пять лет, опять всходило над нами.

И была еще одна последняя встреча с Валей. В начале сентября я случайно встретил ее возле метро «Площадь Революции» на остановке троллейбуса. Валя только что приехала с юга. Загорелая, с прядью выгоревших на солнце волос, она была восхитительна. На прощание она чуть кокетливо спросила: «Может, ты все же позвонишь мне?» Я обещал, что позвоню.

И позвонил. Мы договорились, что я приеду к ней. Не знал, что видел ее в последний раз... Валя рано ушла из жизни. Но я никогда не мог забыть ее. Такова жизнь. Раньше уходят прекрасные люди с добрым сердцем.

(продолжение следует)

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 3642

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer8/Merzon1.php - to PDF file

Комментарии:

---

Майя
- at 2018-08-06 18:18:55 EDT
Читаю и перечитываю

---

---

---