Сборник воспоминаний

Интернат. Метлино. Война

 

Предисловие к электронному изданию

Книги имеют свою судьбу

После выхода в свет в 1998 году нашего Сборника воспоминаний «Интернат. Метлино. Война» прошло 12 лет. Официально этот сборник был зарегистрирован в Российской книжной палате, занял своё место во всех крупнейших библиотеках России, в т. ч. в детских и юношеских. И несмотря на мизерный тираж (всего 170 экземпляров), сборник получил отклики среди наших друзей и в прессе («Литературная газета», «Московская правда» и пр.).

Кроме того, по материалам книги в краеведческом музее г. Кыштыма была развёрнута экспозиция о жизни эвакуированных детей в период 1941-1943 годов, проведена конференция на тему «Дети войны»; жители Кыштыма признали нас своими земляками. Теперь все мы пожизненно стали кыштымцами. Война крепко нас побратала.

Как ни странно, маленький тираж позволил нам проследить судьбу чуть ли не каждого экземпляра книги. Сборник дарили друзьям, бережно переплетали в кожу с золотым тиснением, им зачитывались вовсе незнакомые наши ровесники: «А я тоже "лакомилась турнепсом" в эвакуации», «А я тоже работал на лесоповале на Соловках в детском доме»

Самыми активными читателями сборника оказались наши внуки и внучки – «Это же книга и про мою бабушку (деда), как там было во время войны».

Видимо, мы попали в нерв той эпохи. Всколыхнулась и нынче ещё неизбытая память о той Великой Отечественной.

Да, книги имеют судьбу. Им не нужны иностранные визы и международные паспорта. Они путешествуют без виз. Наш сборник воспоминаний хранят и размножают жители Москвы, Нью-Йорка, Берлина, Парижа, Тель-Авива.

За прошедшие 12 лет ушли из жизни наши однокашники, близкие и любимые друзья: астрофизик, член-корреспондент РАН Давид Абрамович Киржниц, талантливый учёный физик Евгений Александрович Петров, инженер путей сообщений Григорий Львович Фрисман. В 2002 году не стало нашего общего любимца Бориса Наумовича Рабиновича, который долгие годы работал врачом в г. Бат-Ям в Израиле. Мы всегда будем вспоминать о них с большой грустью и теплотой.

Нас остаётся всё меньше, но интернатское братство и ныне живой организм, спустя 67 лет, уже в XXI веке, мы постоянно поддерживаем связь, помогаем друг другу.

К счастью, жива начальник интерната Ревекка Борисовна Славина-Васильева, в мае 2010 года ей исполнилось 100 лет. По нашей инициативе в 2001 году она была награждена орденом «Дружба» за работу с детьми в условиях войны. Один из наших авторов Феликс Свешников образно назвал свой очерк в сборнике «Славина против Гитлера». Наша бесконечная благодарность Ревекке Борисовне за всё, что она сделала для нас. Её деятельность во время войны была воистину гражданским подвигом.

Вторая мировая война принесла неисчислимые жертвы народам. Для нашего поколения она стала главным событием жизни. Нам бы очень хотелось, чтобы полная, истинная история минувшей войны стала известна живущим, современной молодёжи.

Вот так, все вместе, дружно мы живём и ныне в XXI веке, дети той войны: любим, пишем книги, работаем.

А что нам возраст...

Мы победили забвение.

Мы сказали своё слово.

Аминь!

Дополнение к перечню благодарностей для первого книжного издания

Мы благодарны также редактору портала «Заметки по еврейской истории» Евгению Берковичу, юному программисту Петру Девицину из Москвы, нашему постоянному душеприказчику Ревекке Борисовне Славиной-Васильевой за активную помощь в подготовке нового Электронного варианта книги «Интернат. Метлино. Война.»

Редколлегия

Обложка книги

В книге «Интернат. Метлино. Война». (Сб. воспоминаний, М: 1998 г.) собраны воспоминания об эвакуации детей московских медиков в годы Великой Отечественной войны в село Метлино Челябинской области. Авторы описывают их жизнь в интернате, учебу в сельской школе, работу на колхозных полях и лесозаготовках, досуг, выступления с концертами в госпиталях. Книга рисует быт местных жителей, выселенных на Урал, крестьянских детей, беженцев, интернированных поляков и др. Жизнь в интернате оставила глубокий след в душах детей. Потому возникшее в годы войны интернатское братство сохраняется и по сей день.

К несчастью, в результате аварии на атомном предприятии «Маяк» в 1957 году и последующего радиоактивного загрязнения село Метлино погибло.

Книга иллюстрирована подлинными документами тех лет: фотографиями, рисунками, дневниками, фронтовыми письмами, материалами из архивов.

Содержание

От составителей

От авторов

Авива Альтшуллер

Ревекка Славина-Васильева

Лев Волнухин

Нинель Гольдгубер

Викторина Горихина

Светлана Данк

 

 

 

От составителей

Эта книга знакомит читателя с малоизвестной страницей Великой Отечественной войны – жизнью эвакуированных из Москвы детей и подростков. Заботясь о своем будущем, страна, на которую обрушились тягчайшие испытания, нашла возможность уберечь хотя бы часть подрастающего поколения от угроз и тягот войны, сняв одновременно груз родительских забот с людей, сражавшихся на фронте и работавших в тылу в условиях не ограниченного, по существу, рабочего дня, а часто и казарменного положения. Для этого была осуществлена массовая эвакуация детей и создана широкая сеть интернатов, где они могли жить в отрыве от родителей и продолжать свою учебу. Один из таких интернатов для эвакуированных детей московских медиков был организован Московским городским отделом здравоохранения в селе Метлино Кыштымского района Челябинской области и, частично, в самом Кыштыме. Жизнь детей в этом интернате с лета 1941 до осени 1943 г. и описывается в этой книге.

В ней собраны воспоминания бывших воспитанников интерната, дневники, письма, фотографии и рисунки – сохранившиеся подлинные документы тех лет. Особую ценность представляют мемуары бессменного (исключая короткий начальный период) начальника интерната Ревекки Борисовны Славиной-Васильевой, на плечи которой лег неимоверный в условиях войны груз ответственности за нормальную жизнь интерната, за благополучие (в отведенных войной рамках) воспитанников и персонала. Ее воспоминаниями и открывается книга, которая, как можно надеяться, найдет своего читателя, в частности, среди тех, кого интересует история минувшей войны, а, может быть, и среди молодежи, если у нее возникнет интерес к тому, как жило подрастающее поколение в те далекие времена.

Мы прекрасно сознаем, что были в некотором роде счастливчиками и что описанная ниже относительно благополучная жизнь в интернате сильно отличалась от того, что выпало на долю подавляющего большинства населения страны, в том числе и детей. Что ж, так объективно сложилась жизнь. Будь мы на несколько лет старше, живи до войны наши родители на территории, впоследствии оккупированной гитлеровской армией, имей они ленинградскую прописку, может быть, и нам пришлось бы сполна хлебнуть и фронтового лиха, и блокадного голода, и газовых камер... Другое дело, что каждый из нас испытывал, в меру своего возраста и нравственного развития, бóльший или меньший душевный неуют от такого контраста. Все мы трудились на колхозных полях. И среди нас были ребята, ушедшие работать на завод или рвавшиеся добровольцами на фронт.

Вторая мировая война принесла неисчислимые беды народу. Она опалила и нас, навсегда оставшись для нашего поколения главным событием жизни. Оказавшись в глубине России, мы многое увидели и узнали о незнакомой нам жизни страны. Мы увидели, как бедствует деревня, узнали о насильственном переселении крестьянства, о трагедии молодых польских парней, высланных из западных областей Украины и Белоруссии. Нам стало известно о судьбе некоторых безвинно репрессированных родителей. Но лишь много позднее мы узнали и поняли всю страшную правду о преступлениях сталинского тоталитарного режима, о геноциде собственного народа... Но это было потом...

Одной из побудительных причин создания этой книги было стремление почтить память:

– наших родителей, персонала интерната и его бывших воспитанников, не доживших до выхода в свет этого сборника;

– родителей и старших братьев, участвовавших в боях или сложивших головы на фронтах финской и Отечественной войн;

– близких, прошедших тюрьмы, этапы и лагеря, и вернувшихся на волю с подорванным здоровьем и искалеченной судьбой;

– родных, жизнь которых оборвала сталинская пуля или нечеловеческие условия в местах заключения...

Да будет всем им земля пухом!..

В заключительном разделе нашего сборника мы попытались рассказать о трагедии, случившейся в конце 1950 годов на территории, где раньше был наш интернат. В результате радиоактивного загрязнения, связанного с производством атомного оружия, на столетия погибли для людей эти благословенные живописнейшие места Южного Урала. Нет больше старинного села Метлино, вряд ли остались в живых местные жители – и среди них наши сверстники и знакомые. До недавнего времени завеса секретности скрывала правду о событиях на реке Тече и Метлинском озере. Нам хотелось напомнить об этом, надеясь на то, что такое больше не повторится.

Относясь с уважением к авторской индивидуальности, мы почти не подвергали редактированию материалы, составляющие этот сборник. Поэтому читателю придется примириться с неизбежными повторами, не всегда совпадающими характеристиками одних и тех же людей и различным освещением одинаковых фактов и событий отдельными авторами.

Есть еще одна боль, о которой нельзя не сказать. В последние годы мы навсегда потеряли самых талантливых воспитанников нашего интерната – Евгения Петрова и Давида Киржница. Оба они были безусловно замечательными людьми, нашими общими любимцами. Женя не успел написать свои воспоминания. Их место заняли его письма тех далеких военных лет. Давид же, выдающийся ученый-физик, сделал больше других для составления этого сборника, но так и не дождался его выхода в свет...

Светлой памяти родителей, воспитателей

и сверстников, не доживших до наших дней...

От авторов

Мы, бывшие воспитанники детского интерната Мосгорздрава, эвакуированные в начале войны на Южный Урал, собрали здесь свои воспоминания об интернатской жизни в 1941-1943 гг. Навсегда сохранили мы благодарную память о персонале интерната – воспитателях, врачах, преподавателях, хозяйственных работниках. Это их заботами и трудом были созданы нормальные условия жизни и учебы детей вдали от родителей. Благодаря их усилиям мы имели теплый кров, были относительно сыты, одеты, обуты, почти не болели. В интернате практически отсутствовал «детдомовский» (в худшем смысле этого слова) дух – драки, воровство, издевательства, распущенность. Из детей, разных по возрасту, характеру и социальному положению родителей, сложился на удивление здоровый и дружный коллектив.

Все мы вернулись домой живыми и здоровыми, возмужавшими, набравшимися жизненного опыта. Мы не только не избежали перерыва в учебе, но, благодаря общению с весьма нестандартными людьми и знакомству с новыми и неожиданными обстоятельствами, достигли такого уровня развития, какой, быть может, и не возник бы в мирной семейной обстановке. «Метлинский след», оставшийся в наших детских душах, позволил навсегда сохранить дружеские связи и воспоминания о пребывании в интернате как о счастливой (с поправками на военное время) поре жизни.

Все это стало возможным лишь потому, что во главе интерната стоял человек замечательных организаторских способностей, энергичный, мужественный, верный своему долгу – Ревекка Борисовна Славина-Васильева, работа которой на посту заведующего интернатом была поистине подвигом. Ей – наша особая благодарность и низкий поклон, искренние пожелания бодрости и здоровья.

Авива Альтшуллер

 Интернат. Метлино. Война.

Интернат. Метлино. Война

И визжат и шепчут снега.

А над озером тишина,

И на льду танцует пурга.

 

От семьи за тысячу верст,

Под снегами погребены,

Мы тянулись во весь свой рост

И дотягивались до войны.

 

Мы терпели и звали боль,

Представляя себя в плену,

Чтобы слиться с мильонами воль,

Воевавших в эту войну.

 

Лед и снег во весь окоем,

Холода, холода, холода

В том военном детстве моем

И в душе моей навсегда.

 

Календарь я листаю назад,

И страница все ярче видна,

Где над озером снегопад...

Интернат. Метлино. Война.

Москва. Февраль 1998 г.

 

С рассветом 22 июня 1941 года регулярные

войска германской армии атаковали наши

пограничные части на фронте от Балтийского

до Черного моря и в течение первой половины

дня сдерживались ими.

Из сводки Главного командования

Красной Армии за 22 июня 1941 г.

Ревекка Славина-Васильева

Мой звёздный час

За десятки лет трудового стажа самые прекрасные (не сочтите за кощунство, ведь шла война) воспоминания у меня вызывают два года, когда я работала начальником детского интерната, где находилось более двухсот эвакуированных из Москвы детей от трех до пятнадцати лет.

Родители их – начальники госпиталей, хирурги, руководящие работники Мосгорздрава, врачи и медсестры доверили мне самое дорогое – это обязывало.

Несмотря на то, что у меня не было медицинского образования, вся моя трудовая жизнь была связана со здравоохранением. До войны я работала заведующей Отделом охраны материнства и младенчества Киевского района г. Москвы. Такие отделы существовали тогда при районных советах. Им подчинялись ясли, женские консультации, родильные дома.

Вскоре началась война. Мой муж, Ф.И. Васильев, на шестой день войны ушел в народное ополчение. У меня было двое маленьких детей 9 и 4 лет. В эти дни преданнейшая мне няня, которая растила моих ребят (они ее звали бабушкой), после первой бомбежки привела их ко мне на работу и заявила, что домоуправление эвакуирует стариков, а она не может переносить бомбежки и уезжает. Я ее уговаривала, что будем решать этот вопрос сообща, посмотрим, как будет со мной, моей работой. Но она оставила детей и уехала.

Неожиданно меня вызывают в Отдел здравоохранения Горкома партии и назначают начальником интерната. Оказывается, интернат с детьми уже выехал в Челябинскую область, но прежняя заведующая испугалась трудностей. Надо срочно, в течение трех дней, выехать на место. Я поставила только одно условие. У меня есть друг – Анна Ивановна Пулик. Перед уходом наших мужей в ополчение мы пообещали не расставаться. Если мне разрешат взять ее воспитательницей (она тоже член партии и надежный человек) – я согласна.

Разрешение было получено. Анна Ивановна поехала со своей маленькой дочкой Лилей и стала воспитательницей в средней группе.

Рухнуло мое желание быть на фронте рядом с мужем. И я приняла на себя этот непомерно тяжелый груз.

Уезжали мы из Москвы в теплушках 5 августа 1941 года с Казанского вокзала. Я везла группу из сорока детей. Точно помню, что со мной ехали Валя Немкова, Лиля Пулик, Римма и Вива Альтшуллер, Тамара Либина и мои дети – Валя и Дима Васильевы. Из взрослых со мной были А.И. Окунькова, А.И. Пулик, Б.Б. Зархина, Д.С. Либина, И.Я. Житомирская, Р.А. Брайнина. Нас провожали несколько родителей. Внезапно началась бомбежка. Поезд перевели на запасный путь. Мы наблюдали, как в скрещенных лучах прожекторов падал сбитый вражеский самолет. Оказалось, что родители второпях закрыли щеколду двери нашего вагона. Мы были заперты. Я выбила стекло в окошке и криком подозвала людей, чтобы открыли дверь.

В пути мы были 10 дней. На каждой станции в вагоны подсаживали детей. Мы боялись инфекции. Роза Александровна Брайнина, которая работала в Москве главным эпидемиологом Горздравотдела, велела нам надеть белые халаты. Мы выходили на остановках и говорили, что везем скарлатинозных больных. Это нас спасало. На больших станциях нам удавалось покормить детей горячим обедом, если предварительно мы извещали телеграммой о нашем прибытии. Горячую еду нам выдавали в бидонах.

Наконец, мы приехали в Кыштым. Интернат произвел на меня удручающее впечатление. Около 200 ребят были фактически предоставлены самим себе. Ранее это был пионерлагерь Канифольного завода. Летние маленькие дощатые домики без отопления и освещения были рассчитаны на одну группу из 15-20 человек. Рядом находился большой пруд. Первое, что я увидела, это дети 6-7 лет плавающие на плотах. Спрашиваю сторожей: «Пруд глубокий?» – «Да», – говорят, – «Глубокий». Первое мое действие: прошу Люсю Боннэр (она у нас была пионервожатой) организовать сторожей, чтобы вытащили все плоты и отнесли их подальше. Напрасно. Отношения с Люсей у меня с первого дня не сложились. Какие бы поручения я ей ни давала, она их не выполняла. А мне было безумно некогда. Лагерь был в четырех километрах от районного центра Кыштым. Каждое утро я должна была бежать в Кыштым, чтобы выбивать фонды на питание, поскольку детей три раза в день кормили одной пшенной кашей, которую они уже не переносили.

Надо было позаботиться и о зимнем помещении: скоро наступят холода и начнется учебный год. Вопросами воспитания и организации жизни заниматься было совсем некогда. К тому же, поначалу кыштымские власти меня не приняли, так как начальником интерната числился другой человек. Мне пришлось отправить в Москву срочную телеграмму: «Прошу подтвердить на имя Горкома партии и Горисполкома мое назначение». Властям же я заявила, что надо срочно решать вопросы, которые не терпят отлагательства, а портфели мы как-нибудь поделим. Ответная телеграмма пришла, и я вошла во власть. Утром даю задание Люсе Боннэр: «В 8 утра проводите с ребятами зарядку, старшим ребятам поручите младших». Но она предпочитала до 11 часов валяться в кровати. Поручаю ей прикрепить комсомольцев к воспитателям младших групп. Опять ничего не делает. Через неделю, часов в 12 вечера, решила пройтись по лагерю. Смотрю: в самом дальнем домике, где жили старшие мальчики, светится огонек. Вхожу и вижу: сидят за столом мальчики и Люся, лежит куча рублевок, идет карточная игра. На этом мое терпение лопнуло. Вскоре Люся уехала на фронт с санитарным поездом.

Самой главной моей заботой было найти зимнее помещение. Мне сказали, что в селе Метлино имеется Дом отдыха уральских рабочих. Я послала туда наших врачей – Эльвиру Борисовну Пападичеву и Рахиль Лазаревну Розенман. Дали им лошадь, и они уехали. Надо было бы составить для них вопросник, но я сразу не сообразила. Думаю: взрослые люди, врачи, они все учтут. Приезжают обратно, спрашиваю: «Ну как?» Эльвира Борисовна, человек чрезвычайно восторженный, экзальтированный: «Такой замечательный английский парк! Такая природа!» Поругала я их за то, что они не посмотрели все как следует. Спрашиваю снова: «А помимо природы, опишите помещение, есть ли печки, туалеты, баня?» Рахиль Лазаревна говорит, что видела на территории маленькую будочку, есть, дескать, какой-то душ... Назавтра я сама отправилась пешком, кого-то взяла с собой. Обнаружила, что ребят мыть негде, того нет, этого нет, душ очень скверный. Но все-таки есть отапливаемое помещение, где мы потом оборудовали баню.

Во второй половине августа я организовала переезд детей в Метлино, где постепенно стала налаживаться жизнь. И 1 октября дети пошли учиться в местную метлинскую школу.

Трудностей в работе было невероятно много – и хозяйственных, и педагогических. Но для меня трагедия была еще и в том, что взрослых приехало почти в два раза больше, чем нам требовалось по штату. Все они были жены военнослужащих, все были с детьми, и всех их надо было устроить. Начались переживания. Отобрала я нужный персонал, но остальные не успокоились, посыпались жалобы в Москву. Оттуда поступали указания: «Примите такую-то». Я ответила сердитым письмом, в котором просила или разрешить мне укомплектовать штат по своему усмотрению, или увеличить его численность, и добилась своего.

Много сил и времени отняло трудоустройство остальных женщин. В Кыштыме было два госпиталя, и через райком партии я договорилась с их начальниками, что они не будут брать местных, пока не примут эвакуированных. Но матери хотели бы быть рядом со своими детьми. Их можно было понять, но что прикажете делать мне? Все это отвлекало меня от основной работы, главных моих дел. Позже, когда все более или менее устроилось, и все увидели, что по сравнению с теми порядками, которые были на Канифольном, жизнь в интернате стала налаживаться, ко мне стали относиться терпимее.

Нормальные взаимоотношения с персоналом складывались не сразу, и это требовало от меня больших усилий. Приходилось иметь дело и с такими людьми, которые никогда не работали и потому не имели никакого опыта. Среди них находились жены крупных работников, профессуры, некоторые были озабочены тем, как там живут их мужья, целы ли квартиры в Москве. Поначалу не все работали добросовестно. Например, Лидия Михайловна Василевская, жена главного рентгенолога Москвы, изнеженная женщина, была очень занята собой и своей внешностью. В ее группе было всего восемь детей-семилеток. Захожу как-то в комнату: одна кровать в полном беспорядке.

– Почему постель перевернута?

– Да он не хочет стелить.

– А кто он?

– Да бог его знает, как его зовут.

– Лидия Михайловна, у Вас всего восемь человек, Вы сами мать, Вам доверили самое дорогое, что есть у людей.

В общем, прочитала ей мораль. Она смотрела на меня непонимающими глазами. Пришлось с ней расстаться.

Питание персонала я брала на свой страх и риск, это не оформлялось официально. К счастью, все обошлось благополучно. Видимо, родилась я под счастливой звездой.

Нередко возникали и конфликтные ситуации. Е.П. Межебовская и Р.М. Зеличенко, которые работали в школе, жили в селе. Я им разрешила питаться в интернате. Они брали питание, уносили с собой казенную посуду и забывали приносить ее обратно. Пришлось им напомнить об этом.

Многие женщины стремились побывать в Кыштыме. Там был военкомат, где можно было узнать о фронтовиках, жило много московских знакомых. Иногда сотрудницы уезжали в Кыштым на несколько дней. А ведь надо было работать! Они менялись дежурствами, подменяли друг друга, шли на разные уловки. У меня терпение лопнуло. Как-то ушла и моя подруга, Анна Ивановна Пулик, на встречу с родителями мужа, от которого долго не получала писем с фронта. Вернуться она должна была к вечеру. Накануне я объявила, что если кто-то уйдет без согласования со мной и не выйдет на дежурство, на того будет наложено взыскание. Зная, что она моя близкая подруга, весь персонал настороженно ждал. Анна Ивановна вернулась за час до начала дежурства, а я вздохнула с облегчением.

В Москве у меня была домработница, Мария Дмитриевна Григорьева. Я уходила на работу – дети спали, приходила – дети спали. Вот так мы до войны работали. А муж вообще неделями не видел детей. Как я сказала выше, Мария Дмитриевна жила у нас 14 лет и очень любила моих мальчишек. Но при первой же бомбежке она от меня сбежала и эвакуировалась одна. Вдруг получаю письмо. Она списалась с моей мамой, которая была в Москве, узнала мой адрес и написала мне, что приедет. Но я же не имею права ее кормить без зачисления в штат! Что делать? У нас на отлете был изолятор. Я решила взять ее туда санитаркой. А женщина она была очень суровая, неласковая, с причудами. Ребята ее терпеть не могли, звали ведьмой. Я ей говорю: «Мария Дмитриевна, в какое положение вы меня ставите, дети болеют, но не хотят к Вам идти».

– Я не обязана всех любить, я люблю своих мальчиков. Я же все делаю: убираю, кушать им приношу, белье им меняю, какого же черта им еще от меня надо?

В общем, когда в очередной раз, кто-то отказался идти в изолятор, я ее вызвала и сказала: «Я Вас должна уволить. Что же Вы будете делать? Вы должны понимать, что когда ребенок заболел, ему особенно недостает родителей. Он будет тосковать, труднее пойдет его выздоровление». К сожалению, разговор этот ничего не изменил.

В один холодный зимний вечер, когда уже начало темнеть, из деревни через озеро прибегает ко мне нарочный от председателя колхоза и сельсовета Чапая (это прозвище он получил за свой решительный характер):

– Тебя, Борисовна, срочно просит Чапай.

– Что случилось?

– Не знаю. Надеваю свой ватник, валенки, закутываю голову платком и бегу через озеро.

– Чапай, что случилось?

– Борисовна, от тебя я никогда такого не ожидал, что же ты старого человека обижаешь? Куда она пойдет? Пошто ты ее увольняешь?

– Чапай, что у тебя другой заботы нет? Уж с ней я сама как-нибудь разберусь.

Мария Дмитриевна пошла на меня жаловаться! Когда я шла через озеро, смотрю – навстречу ковыляет моя бабушка с палочкой. Спрашиваю:

– Мария Дмитриевна, что Вы там делали?

– Пойдите, там узнаете.

Бабка вредная была. Чего она там только на меня ни наговорила! Конечно, помирились мы с ней. В Москву Мария Дмитриевна вернулась вместе с нами.

Я часто говорила персоналу: «Подумайте, ведь детей оторвали от родителей, как они тоскуют, в подушки свои плачут, пригрейте их». Очень хорошо работали две Анны Ивановны – Окунькова и Пулик, они были моей опорой, их любили дети.

В эстетическом воспитании детей мне очень помогала Валентина Михайловна Ратнер-Валевская, в прошлом актриса Ленинградского музыкального театра. Большая заслуга в заботе о здоровье детей принадлежала докторам – Рахили Лазаревне Розенман и Эльвире Борисовне Пападичевой. Мало-помалу складывался настоящий дружный коллектив.

Старшие дети, окончившие седьмой класс, жили и учились в Кыштыме. Им снимали две квартиры – для девочек и для мальчиков. С ними находились и две воспитательницы – Е.Я. Левант и Р.В. Немировская.

Большие трудности возникали с вопросами гигиены детей. Иду я как-то к председателю сельсовета. Прошу его:

– Чапай, построить бы баньку, надо же где-то мыть детей.

– Как мыть? Они же все померзнут, нас с тобой посодют. Знаешь, какие зимы у нас суровые. Ты их сейчас осенью помой, а потом весной сызнова помоешь в кухне.

Я убеждаю его, что так нельзя, надо каждую неделю мыть. Хотя у нас имелась прачечная, но стирать белье было нечем. Мне приходилось ехать в горторготдел, везти с собой на обмен лекарства и выбивать мыло. Забота о стирке лежала на кастелянше И.Я. Житомирской. Ей, бедняжке, доставалось: надо было перегладить, починить и перештопать все выстиранное. Летом старшие девочки стирали свое белье на озере.

У многих девочек были косы. О, ужас! Появились насекомые. Мыли головы хлебом. Заставила персонал мыть и вычесывать, сказала: «Приду через день, вычешу всех сама, найду одну вошку – всех постригу, первая постригусь сама». А Зита Палеева на спор постриглась наголо!

Вспоминаю, как поехала в Москву в командировку и нигде не могла купить для интерната частые гребни. Узнала, что они есть в Малаховке, там аптекарша приняла меня за спекулянтку, так как я попросила целых 20 штук. Пришлось ей все объяснить.

Несмотря на все наши старания и ухищрения, дети болели фурункулезом, чесоткой, скарлатиной, желтухой, простудными заболеваниями, но эпидемий, к счастью, не было.

В военных условиях одной из самых трудных проблем было организовать питание детей. Основные продукты интернат получал в Кыштыме. Оформляли в горторготделе наряды по числу душ. Кроме того, поблизости в 3-4 км от интерната, располагались молокозавод и рыбозавод. В распутицу удавалось получать дополнительные продукты, так как транспорт не мог проехать, и некоторые военные учреждения, заводы, госпитали не могли отовариваться. Поэтому скоропортящиеся продукты – молоко, творог, живая рыба – доставались интернату.

Изредка помогал нам Мосгорздравотдел. С оказией мы несколько раз получали из Москвы посылки с медикаментами, витаминами, сухим печеньем, сгущенкой.

При доме отдыха имелось небольшое подсобное хозяйство: пять коров, оранжерея, огород, сад. В трудный момент, когда с продуктами стало совсем плохо, я дала телеграмму в райисполком: «Прошу разрешить забой одной коровы, нечем кормить детей». Нам разрешили. По правде говоря, корова была совсем тощая, не забили бы – подохла. Несколько дней детей кормили мясом.

Весной решили завести собственный огород. Дети все делали сами. Это оказалось не только большим подспорьем, но и положительным воспитательным моментом. Чего только я ни придумывала! Собирали грибы и сдавали заготовителям, солили грибы для себя. Дополнительными витаминами были и лесные ягоды. Голодать мы не голодали. Без хлеба не сидели, но были такие трудные дни, что просто опускались руки...

Самых слабеньких поддерживали дополнительным (усиленным, как тогда говорили) питанием. Кормили их в моей комнате, давали сырую морковку, молоко, иногда яйца, сметану. И всех детей с пристрастием взвешивали, смотрели прибавили ли они хоть чуть-чуть в весе.

Не перестаю удивляться, как я все это выдержала! Наверное, по молодости: мне же тогда было 32 года. И все время пребывала в напряжении: тревога о детях, взаимоотношения с персоналом, борьба с начальством – и местным, и московским. Думала о том, что не могу отступить, если взялась, и очень хотела, чтобы скорее пришла победа.

Сестрой-хозяйкой у нас была одна из мам – Е.М. Кравченко, а все технические работники были из деревни. В отношении питания я была очень щепетильна. Меня никто ни в чем не мог упрекнуть: «А ты, мол, сама?» Поэтому я могла требовать и с других. Однажды вижу, санитарка уносит чайник с какао. Я сказала, что здесь она может пить, а выносить нельзя.

Я не могу не рассказать о мальчике Боре Палееве. Его, единственного уцелевшего из всей семьи, вывезли из блокадного Ленинграда. Он был двоюродный брат Зиты Палеевой. Боря нам рассказывал, что три дня скрывал от всех, что его мама умерла, чтобы получать пайку хлеба. Приехал страшно истощенным и своим видом потряс всех. Я с врачами воевала, а они на первых порах ограничивали его в еде. Они были правы, но я очень жалела Борю. Он был бледным как смерть дистрофиком, на пищу глядел тоскующими глазами. Понемногу мы вводили его в режим. Как будто стало все налаживаться. Боря начал прибавлять в весе. Но я заметила, что в комнате, где он жил, стоял запах плесени. Спрашиваю: «Анна Ивановна, почему пахнет плесенью? Вы, наверное, принюхались и не чувствуете». Она обещала, что в первый же солнечный день просушит постели. Когда начали вытаскивать матрасы (на каждой кровати лежали по два тоненьких матраса), оказалось, что Боря между матрасами складывал про запас куски хлеба. Он боялся, что вдруг закончатся продукты. Тогда я пригласила его пройтись на склады. Пришли на склад, где хранилась мука.

– На сколько дней у нас мука?

–На три недели хватит, но скоро еще привезут. Идем на другой склад: «Видишь, Боря, продуктов у нас много, нас здесь без еды не оставят. Бывает, когда у нас похуже, потяжелее, бывает получше, но голода не будет. Не бойся!» И мальчик, наконец, успокоился.

В преддверии весны 1943 года я писала рапорт за рапортом в отдел торговли и райплан, чтобы мне разрешили до распутицы вывезти продукты. На мои мольбы никто не обращал внимания. А весна пришла неожиданно рано, развезло все дороги, лошади пройти не могли. Муки осталось всего на 10 дней. Что делать? Я взяла пятнадцать старших ребят из кыштымского филиала и шесть-семь наиболее здоровых из персонала. Приготовили наволочки, в углы их положили по картофелине, завязали и получилось что-то наподобие рюкзаков. Пешком пошли в Кыштым. Там на базе для нас уже имелась мука и другие продукты. Мы разложили все в наволочки и отправились пешком назад по непролазной грязи и воде. Я натерла ногу, вынуждена была снять сапог и шла по талой ледяной воде босиком. Александра Андреевна Дронова (наш завхоз) шла со мной рядом и рыдала, что тоже снимет сапоги из солидарности. За восемь километров до интерната находился совхоз «Коммунар». Всегда, когда мы ходили пешком, делали там привал. Было решено, что к определенному часу ребята подойдут навстречу из интерната на смену старшим. Ребята пришли, взяли продукты и принесли их в интернат. Но на этом история не кончилась.

Проходит какое-то время и созывается районный партийный актив. Выступает председатель райисполкома и говорит: «У нас есть госпитали, эвакуированные заводы. Каждый по-своему решает проблемы снабжения. Вот смотрите, как поступила начальник интерната Славина, как она мудро решила. Она организовала ребят для доставки продуктов». Тогда встает один из секретарей обкома партии и говорит: «Ну-ка, расскажи, как все было. А почему же она вовремя их не обеспечила? Надо ее, эту вашу Славину, наказать». Председатель райисполкома растерялся. А секретарь обкома продолжает: «Надо создать комиссию и разобраться, можно ли было подвергать детей такому риску». Получилось все наоборот: меня вроде ставили в пример, а тут... Но я была совершенно спокойна, так как оставила себе все копии документов с обращениями в райплан и торготдел. Я срочно по телефону вызываю из Метлино Анну Ивановну и прошу привезти эти документы в Кыштым. Мне принесли копии всех моих докладных, и я была реабилитирована. А кому-то из кыштымского начальства вынесли выговор.

В начале 1942 года мы получили подмогу из Москвы, из Мосгорздравотдела. Б.С. Палеев прислал с двумя солдатами 100 штук шерстяных одеял и 30 пар валенок очень большого размера. 10 пар я сумела обменять в Кыштыме в торготделе на 15 пар детских для малышовой группы. До этого маленькие дети вынуждены были гулять в две смены. Из московской командировки я привезла еще 20 пар. Как их распределить решали на Совете интерната. Одну пару выделили и мне, но я отдала их председателю сельсовета и колхоза «Красный луч» Чапаю, который столь много помогал интернату.

Я понимала, что одним воспитателям не справиться с большим и сложным коллективом. Поэтому мы выбрали Совет интерната из числа старших ребят, создали пионерскую и комсомольскую организации. В свое время я читала А.С. Макаренко, и теперь пыталась взять из его опыта то, что могло бы подойти для нас. Когда случилась кража из медпункта (группа ребят украла спирт, диетическое печенье), я поняла, что надо немедленно отреагировать, придумать что-то отрезвляющее, чтобы подобное больше не повторилось. Мы организовали товарищеский суд. Самые авторитетные ребята были назначены прокурором, судьей, заседателями, адвокатом. Думаю, что это публичное действо оставило сильное впечатление.

Однажды произошел такой случай. Ребята младших классов что-то натворили в школе. Я вызвала Юру Тысовского и пообещала устроить собрание и объявить ребятам, что пишу заявление об уходе, так как не справляюсь с работой. Пусть шлют нового директора: «Вы же меня не слушаетесь, советы мои не принимаете, творите бог знает что, в школе игнорируете деревенских ребят. Как же так можно? Деревня нас кормит». В общем, прочитала ему целую лекцию. Сказала: «Расскажи об этом ребятам». Думаю, что это был правильный ход, который подействовал безошибочно.

Мне хотелось чем-то порадовать детей, напомнить им родной дом. Решили отмечать дни рождения. Каждому было дано право пригласить пять или шесть ближайших друзей. Девочки под руководством воспитателей вышивали носовые платочки, мальчики готовили рисунки, что-то лепили из глины, кто-то дарил из своего личного имущества карандаш, книгу. В общем, все готовились. Но никто не знал, кого пригласят. И бывали трагедии: кто-то ждал, а его не позвали. Приглашенные дети не ужинали со всеми. Когда все уходили из столовой, им накрывали ужин и добавляли тертую морковку, пекли оладушки, иногда родители присылали изюм или что-нибудь еще. Отметить свой день рождения мечтал каждый. Однажды кто-то из ребят придумал себе два дня рождения. Потом он оправдывался, что бывают же не только дни рождения, а и именины. В день рождения Коли Борисова приехала его мама. Из всех посылок, что присылали детям, самые лакомые присылали Коле. Все угощали своих ближайших друзей, он же все съедал в одиночестве. Мама решила загладить Колины ошибки. Она предложила пригласить не пять, а десять человек, но я сказала: «Как всем!»

Лене и Наташе Хаимчик мать прислала в посылке изюм. Я этот изюм забрала в свою комнату и сказала: «Каждый день после обеда будете приходить и брать, сколько вам надо». Скорее всего я это сделала не из боязни, что кто-то изюм украдет, а потому, что в силу своего благородства, дети всегда, когда получали посылки от родителей, все раздавали, и посылки хватало на полдня.

Леня и Наташа были великолепно одеты, у них были очень дорогие вещи. Перед войной они жили за границей, их отец работал в Иране. Я боялась, что в общей прачечной все это пропадет, поэтому их чемодан я держала у себя в комнате. Когда был банный день, они приходили и забирали, что им было необходимо.

Некоторые мальчики коллекционировали почтовые марки. Особенно этим увлекался Юра Тысовский и мой сын Валя. Однажды приходят ко мне и жалуются, что Валя у кого-то украл марки. Я его позвала, спросила:

– Было?

– Было.

– Как ты мог такое сделать? Дай мне свой альбом! Я была человеком горячим, схватила этот альбом и бросила его в печку. Плод его трудов, его мальчишеское богатство! Ему отец с фронта присылал. Я сожгла все эти марки. Если бы чужой кто был, а то ведь свой! Он даже не плакал, он оторопел. До сих пор не могу простить себе это.

Огромную роль в жизни интерната играл труд: ребята выполняли все работы внутри интерната (помогали на кухне, дежурили в столовой, убирали помещения), заготавливали дрова, работали в подсобном хозяйстве дома отдыха, в колхозе, на интернатском огороде, помогали семьям фронтовиков. Большинство ребят ответственно относились к работе. Лучших поощряли благодарностями и подарками. Было трудно, дети уставали, ходили с порезами, занозами. Мучили комары и мошкара. Несмотря на это, работали с подъемом, а заработанные деньги (5 тысяч рублей) перечислили на строительство танковой колонны «Челябинский колхозник». Сколько было гордости и радости, когда в интернат пришла телеграмма с благодарностью от Верховного Главнокомандующего!

Самой сложной для детей была работа по заготовке дров в лесу. К тому же, дрова часто воровали. Силами только наших женщин и детей заготовить дрова на зиму было невозможно. Неожиданно ко мне приходит поляк, парень лет 18, и предлагает:

– Хозяйка, не нужны ли Вам работники? Не спрашивайте нас, откуда мы. Нас пять человек. Будем делать, что надо.

– Дрова заготовить можете?

– Можем!

Они, видимо, по-настоящему голодали. Решила взять этих ребят и кормить их. Все парни были лет по 18. Нам выделили делянку. Они занялись заготовкой дров, которые вечерами свозили в сарай. Работали на совесть. Я была на десятом небе. Здесь я должна сказать, что знала: они ссыльные, бесправные. Было даже боязно с ними связываться. Но интернату на зиму нужны были дрова. Решила ехать в Кыштым к военкому посоветоваться. Благодаря моей молодости меня всегда хорошо принимали. Пришла к нему и говорю: «Или сажай меня, или делай, что хочешь. Так мол и так, у меня такой грех на душе». Рассказала ему все. Спрашиваю: «Что делать? Они мне нужны еще хотя бы на 10 дней, чтобы наготовить ребятам на зиму дрова». Военком говорит: «Ты мне не говорила, я ничего не слышал. В случае чего, будем тебя выручать». Я их держала еще месяц. Они и кое-какой ремонт провели.

Однажды в интернате случилось чрезвычайное происшествие. Сестра-хозяйка Е.М. Кравченко по вечерам к следующему дню получала продукты на складе и убирала в кладовую, которая примыкала к ее комнате. Вдруг повар говорит, что четвертый день подряд пропадает по пять буханок хлеба. Кладовка заперта, замок цел, окна закрыты, на окнах решетки. Чудес не бывает. Проверили пол, он тоже цел.

Были у нас две смелые женщины – Александра Андреевна Дронова, завхоз (актриса музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко, кубанская казачка), и Надежда Алексеевна Поддубюк, воспитательница младшей группы. Они предложили запереть их ночью в кладовке. Потихонечку передали им топоры, палки, ведро для всяких нужд. Я проверила замок, пошла спать. В пять утра – стук в мою дверь. В кладовке маленькая форточка, через которую можно вынуть буханку хлеба. Ночью при луне женщины увидели, как кто-то снимает стекло этой форточки, просовывает палку с заостренным концом, втыкает ее в хлебную буханку и вытаскивает наружу. А.А. Дронова подкралась к окну и схватила эту палку. При свете луны она видела, как все разбежались. По ее мнению, это были поляки. Я беру Анну Ивановну Окунькову и Александру Андреевну Дронову. Приходим к бане, где жили поляки, стучим – молчок. Открываем дверь – все храпят. Я говорю:

– Хватит притворяться! Вижу, что вы не спите.

Бригадиром у них был Грицко. Я говорю полякам:

–Вставайте, одевайтесь и приходите ко мне!

Приходят, очень вежливые, кепки в руках. Звали они меня «Товарищ начальник».

– Товарищ начальник, в чем дело? Я спрашиваю:

– Вы что, голодные? Что, вас плохо кормят?

– О, нет, жаловаться нельзя.

(Поляки выпросили у меня матрасы, и наши сердобольные добрые женщины нашили им телогрейки – ведь морозы начинались). Они стоят передо мной в этих телогрейках:

– Нет, жаловаться не на что, товарищ начальник. Вы добрый начальник. Хороший начальник.

– А как же вы могли хлеб у детей воровать?

– А это не мы.

– Знаю, что это вы. Или вы говорите мне правду, или я сейчас же передаю вас в милицию. Вы знаете, что сейчас бывает за кражу. И буду думать, что с вами делать дальше.

Жду. Через 15 минут приходят. Красавец Грицко впереди.

– Товарищ начальник, если бы мне сейчас сказали, что пол под тобой раздвинется, и ты провалишься, мне было бы легче, чем Вам признаться, что это мы.

– Ребята, что вас на это толкнуло? Вы брали пять буханок в день! Вы ведь сыты?

– Мы ездим в деревню к женщинам, а они голодные.

– Не могу же я прокормить всю деревню. Что теперь будем делать?

– Товарищ начальник, мы вот что решили. Вы все время с нами спорите, что мы пилим мало дров, мы будем давать в два раза больше. Оставьте нас пока.

И я держала их еще месяц. Вот такая была с ними история.

Вспоминаю трагический случай, который произошел с тем самым красавцем Грицко. Ночью он поплыл на лодке через озеро навестить свою подружку. Лодка перевернулась, и Грицко утонул. Мы были подавлены, долго не могли забыть это происшествие.

Скорее всего поляки были сосланы в наши места из западных областей Украины или Белоруссии. Расскажу еще один эпизод. Поляки были инициативные и очень предприимчивые ребята. Как-то они зовут меня и приносят бидон меда и еще маленький бидончик:

– Товарищ начальник, это Вам.

Мед – это ведь такая ценность в то время! Где взяли – не говорят. Маленький бидончик я отдала в изолятор больным детям, а большой – на склад. Вскоре прибегает курьер, меня вызывает Чапай и рассказывает, что сделали поляки. В селе была заброшенная колокольня, которую облюбовали пчелы. Поговаривали, что там есть мед. Чапай подводит меня к колокольне, и я вижу, что по ее стене течет мед. Поляки у нашей бельевщицы попросили старые списанные простыни (сказали – для того, чтобы перевязать подводы с продуктами). Из них сплели веревки, забрались на колокольню. Оказалось, что в самом деле там полно было меду – накопилось за несколько лет.

С поляками был связан еще и другой эпизод. Меня вызвали в командировку в Москву, куда я сама напросилась. Это было в сентябре 1942 года. Я добыла продукты, медикаменты, пар 20 валенок. Ведь морозы зимой стояли сорокаградусные, а некоторые дети не имели валенок. Набрала я целый вагон вещей и продуктов. Но ехать долго с этим вагоном мне было некогда. Вызвались сопровождать вагон две матери, а я поехала побыстрее обычным поездом. Среди инвентаря, что я выпросила на складе, были очень полезные для нас вещи – английские керосиновые лампы, очень красивые, типа лампы-молнии (давали их только госпиталям); они были очень изящно оформлены. Выпросила, вымолила пять ламп. Когда мы эти лампы привезли, я предложила Совету интерната решить, куда их поставить. Постановили: одну лампу – в столовую, в большой коридор, старшим мальчикам и в малышовую группу, а потом поменять и в другие группы. Зарядили лампы керосином – ничего не получается, не горят они, не можем мы их освоить. Так вертим и эдак, каждый свое что-то предлагает. Не горят у нас лампы и все. Тогда Грицко говорит:

– Товарищ начальник, дадите нам одну лампу, а мы тогда...

– Нет, – говорю, – не дам. Даже, если не будут гореть. Всего пять ламп на весь интернат, как у тебя совесть позволяет просить?

– Ну, ладно, дайте мне лампу сегодня на ночь.

Поляки были исключительно талантливы в хозяйственном плане. Короче говоря, освоили. Там надо было какой-то винтик отвинтить, какую-то пломбочку снять. И лампы загорелись. Ребята были счастливы.

Нам крайне не хватало информации о положении на фронтах. Даже краткие военные сводки доходили с опозданием. Чтобы утолить информационный голод, при поездках в город я выкраивала полтора-два часа и забегала в библиотеку. Там жадно прочитывала газеты, чтобы, вернувшись в интернат, рассказать все новости. На газеты тогда существовал жесткий лимит: их не хватало даже школам. Осенью мне все же удалось выписать «Правду». Я несла ее с почты, как святыню. Затем бросала все дела, прочитывала сама, а вечером собирала ребят и читала им.

Случайно у нас сохранился трехламповый батарейный радиоприемник «Колхозник», который, вообще-то говоря, полагалось сдать. Поэтому о нем почти никто не знал. Я попросила одного из старших мальчиков – Давида Киржница – записывать сводки Совинформбюро, которые затем он регулярно вывешивал на стенде. Он отвечал за приемник и после прослушивания известий запирал его в специальную тумбочку.

Давид был очень способным, он занимался сам и сдавал экзамены за 8-й и 9-й классы в Кыштыме экстерном. Я с большим трудом доставала ему необходимые учебники и гордилась его успехами. Когда он сдавал экзамены, из соседних школ приходили преподаватели его послушать. Он за один год окончил два класса. Мы уже тогда понимали, что он станет большим ученым. И не ошиблись. Сейчас он выдающийся физик-теоретик, член-корреспондент Российской академии наук.

Ночью спать мне было некогда. Вечерами, когда интернат засыпал, я проверяла засовы и садилась отвечать на многочисленные письма родителей. Что заставляло меня, уставшую за день, глубокой ночью отвечать на эти письма, подробно описывать нашу жизнь? Видимо, я думала о том, как переживала бы сама, отправив своих мальчишек в такую даль с чужими незнакомыми людьми. У меня накопился целый ящик этих писем. Могла ли я тогда думать, что эти письма через 55 лет пригодились бы для нашей книги! Ящик этот пропал во время моих многочисленных переездов. Но одно родительское письмо все-таки сохранилось.

Передо мной подлинное письмо из 1942 года, письмо мамы 13-летнего Коли Борисова. Это крик души матери, которая умоляет не отдавать единственного сына в ремесленное училище. Она пишет, что сама находится на казарменном положении, как главный врач крупного лечебного учреждения, и не может взять сына к себе в Москву, а отец ушел добровольцем в ополчение и семь месяцев от него нет никаких известий (позднее выяснилось, что отец Коли, Николай Борисов, погиб на фронте). 

Незадолго до того я получила разнарядку выделить пять человек в ФЗУ. Представляете себе, что я чувствовала. Родители доверили мне своих детей в такую тяжелую минуту жизни, когда они не могут быть рядом с ними. Передать детей в ФЗУ означало фактически оставить их без опеки на чужой стороне, далеко от дома и родителей. Кинулась я в Челябинск, попала на прием к М.Д. Ковригиной, заместителю председателя Челябинского облисполкома (впоследствии она стала Министром здравоохранения). Сначала она встретила меня холодно, но я поведала ей все как есть, и она помогла мне.

Коля Борисов был сложный мальчик, к нему нужен был особый подход. Может быть, только А.И. Окунькова, воспитатель старшей группы, имела доступ к его сердцу. Как хорошо, что мы не отдали Колю. Он вырос и стал маститым адвокатом. Надеюсь, что он помог многим людям встать на верный путь.

На память приходят и некоторые смешные случаи. В красном уголке стояла черная печка-голландка, и возле нее почему-то всегда находился Изя Зак. Такой упитанный мальчик, который всегда зябнул. Он стоял и обнимал эту голландку, грелся, наверное, и вечно у него текло из носа. Я ему всегда на ходу бросала: «Изя, вытри нос!». А он мне в ответ: «Нечем!» Это продолжалось до тех пор, пока я не попросила сшить ему носовые платки. Теперь Изя Зак всеми уважаемый доктор медицинских наук, известный акушер-гинеколог, который принимал роды у многих наших выросших дочек. Сейчас он живет в Нью-Йорке.

Вспоминаю встречу Нового года. У некоторых детей родители работали в Кыштыме и должны были приехать на встречу Нового года. Время близко к 12, а их нет. Что делать? Начинать, не начинать? Садиться за стол? Ну что ж, решили проводить старый год. Семилеток накормили раньше. Вдруг вваливается толпа – человек 15, все запорошены снегом: машины где-то встали, они прибежали без четверти 12. Срочно добавили тарелки, угощение, и наше скудное пиршество продолжалось. А они, о чудо, привезли 10 кг копченой колбасы! Что тут было, какой стоял визг! Повторили всю нашу концертную программу, которую так хорошо организовала Валентина Михайловна.

Мой младший сын Дима был кудрявый блондин, ребята его любили. И он бегал по всем группам. Вот прибежит к девочкам, они ему – карандаш и бумагу. Он сидит, рисует и слушает, а потом мне все рассказывает. Ребята удивлялись, откуда я все знала. Как-то приходит Дима и спрашивает: «Мам, почему меня зовут интернатский шплетник?»

Случались не только комические, но и драматические истории. Какой разнообразный жизненный опыт пришлось мне приобрести в те годы!

Дом отдыха стоял на берегу озера. Весной и осенью ребята ходили в школу и на почту в обход за 2 км, но когда озеро замерзало, шли по прямой, что было значительно ближе. Ребята норовили идти прямой дорогой еще до полного ледостава. Мне приходилось выставлять пикеты, по очереди дежурили взрослые, но однажды не досмотрели. Боря Рабинович провалился и стал тонуть. К счастью, Гриша Фрисман не растерялся и спас его.

Младшие мальчики жили на первом этаже в угловой комнате. Как-то я зашла в комнату, там горела керосиновая лампа, темнело-то рано. Она, по-видимому, была облита керосином, и ее вдруг объяло пламенем. Какое же счастье, что в этот момент я оказалась там. Я моментально схватила покрывало и потушила пламя. Потом водила все группы показывать следы пожара.

Однажды поехала в Кыштым за продуктами с директором дома отдыха Лебедевым. Я знала, что он ничего не выбьет, надо ехать самой. Ехали мы на ночь, чтобы рано утром начать действовать. Директор говорит: «Смотрите, волки!» Шурик Розенман остановил лошадь и привязал снопики сена ей на голову, чтобы она не видела волков. Но лошадь все равно почуяла их. У нас стояли в телеге пустые жбаны. Директор взял крышку от жбана и начал по нему колотить, но волки бежали рядом с двух сторон. Лошадь чувствует, нервничает, пена течет изо рта. Тогда он схватил сено, зажег. Мы держали пучки горящего сена и отпугнули волков. Их было немало: на них никто тогда не охотился.

Как-то раз поехал в Метлино за молоком наш завхоз с пустыми бидонами. Было это весной или, может быть, осенью. Дорогу развезло. Мне тоже надо было к Чапаю в деревню. В каком-то месте около скотного двора лошадь встала. Наш постоянный возница Шурик чего только не предпринимал, но она ни в какую. Я решила спры­нуть с подводы и идти пешком. Спрыгнула и попала в канаву с навозной жижей, чуть было не погубив партбилет, который был спрятан на груди. Представляют ли нынешние читатели, что тогда значило потерять или испортить партбилет?! О том, что я была по горло в навозной жиже, я и не думала.

Несколько слов хотелось бы мне сказать о взаимоотношениях с деревенскими из села Метлино. Мы, эвакуированные, свалились к ним как снег на голову. А жили они в страшной бедности и до войны. Население Метлино состояло, в основном, из раскулаченных и высланных за Урал крестьян. И вдруг появляются москвичи, самоуверенные горожане. Естественно, первая реакция деревенских была отрицательной, и кличка нам дана была «москали». Отношения ребят в школе тоже вначале были сложными: наши бахвалились своими познаниями, возникали и мальчишеские драки на почве ревности к нашим девочкам.

Однажды в школе пропали пять пальто, а было уже холодно. Ребята прибежали ко мне бегом за два с половиной километра: «Ревекка Борисовна! Такой ужас, пять пальто украли!» Бегу к Чапаю. Он хохочет: «Ваши поносили, пущай теперь наши поносют!» Пошли с ним по избам, нашли.

Но жизнь диктовала свои законы. Мы были нужны друг другу. Наши эвакуированные женщины преподавали в школе, наши врачи принимали деревенских больных и снабжали их медикаментами. Я постоянно выступала с лекциями, ребята помогали семьям фронтовиков, устраивали концерты в школе. Деревенские женщины часто приходили ко мне, я писала им запросы об их мужьях. Как-то вечером идет ко мне Чапай, к руке у него привязана бутылочка с керосином для коптилки: «Товарищ начальник, помоги прочитать, ну, пишут и пишут из района, из области, не могу сам, вижу плохо, помоги». И я терпеливо вместе с ним пыталась разобраться в бесконечной писанине и многочисленных директивах.

Вспоминаю, как в порядке шефской работы мы решили помочь проверить сельчанам облигации. Я поехала в сберкассу, взяла сводные таблицы тиражей выигрышей и поручила старшим ребятам заняться проверкой. Ребята зашли в одну избу и видят: вся стена вокруг иконы вместо картинок оклеена облигациями. От тепла лампадки и времени они стали совсем хрупкими. И вдруг сенсация! Одна облигация выиграла, а снять ее невозможно, она тут же рассыплется, надо выпиливать бревно. Хозяйка кричит Чапаю: «Дам я тебе пилить, как же! Ты начнешь пилить – вся хата развалится, где жить буду? Я тебя два года прошу крышу починить, муж погиб, детей двое». Договорились с заведующей сберкассой. Выпилили в избе часть бревна вместе с облигацией и отвезли в Кыштым, где для хозяйки получили деньги. А крышу Чапай починил.

Но больше всего мы помогали селу, конечно, в сельскохозяйственных работах. Рабочих рук в колхозе «Красный луч» недоставало и наша помощь была существенна: посадка, окучивание и уборка картофеля, заготовка сена, жатва зерновых и др.

Деревенские женщины выполняли в интернате техническую работу. Чапай помогал нам гужевым транспортом, снабжал керосином, выписывал молоко.

Жизнь в интернате была налажена, но все мы – и взрослые, и дети – жили одной надеждой и мечтой поскорее вернуться в нашу любимую Москву, в родной дом, к своим близким. Я поехала в очередную командировку в Москву. Пришла к своему начальству и говорю: «Сил больше нет, перестали бомбить Москву, немцев отогнали, наши ведут активное наступление, надо возвращаться». В Москву тогда въезд был разрешен только по спецпропускам, подписанным ни больше, ни меньше как Молотовым. Следили за этим очень строго.

Мы с Елизаветой Степановной Лебедевой, заместителем заведующего Мосгорздравотделом, пошли на прием к заместителю наркома здравоохранения М.Д. Ковригиной. Она взяла наше письмо из горздрава и сказала: «Посмотрим, как решат». Через некоторое время Молотов подписал разрешение вернуть интернат.

На радостях я дала телеграмму в интернат: «Разрешили реэвакуацию! Обрадовичу (нашему бухгалтеру) срочно готовить документы по ликвидации интерната». Трудно представить, что делалось в интернате – истерика, радость, слезы! Я приехала в Кыштым, послала Обрадовича в Челябинск, чтобы он зафрахтовал два вагона. В интернате уже осталось лишь около ста человек, половина первоначального состава. Многих родители забирали раньше, по мере того, как улучшались дела на фронтах. Дали нам два пассажирских вагона. Но в дороге детей надо было чем-то кормить. Пошла выбивать фонды.

– «Ну, ты нас в Москве не забудешь, если приедем? Адрес оставишь? Мало ли что». И адрес оставила, и обещание. Колбасный завод дал нам колбасы, рыбозавод – рыбу, выдали немного сахара, масла, хлеба. По дороге направили телеграмму, чтобы на больших станциях нам выдавали обеды. Трудно было добиться разрешения на получение продуктов, но все закончилось благополучно.

В разрешении на отъезд было указано, что место следования – Московская область. Но хлопоты московского начальства помогли: телеграмма, посланная начальнику поезда, пришла вовремя и он привез нас в Москву.

Не могу не сказать и о том, что несколько человек ехали с нами без пропуска, я просто не могла отказать им, они очень хотели вернуться. По пути следования проводились бесконечные проверки... было страшновато... Но все обошлось и через десять дней мы прибыли в Москву.

Как нас встречали! Только Тусю Липовскую никто не встретил, у нее никого в Москве не было, а мама находилась на фронте. Девять месяцев Туся жила у меня. Муж писал мне: «Какая там у тебя дочка появилась? Мы еще молодые, сами справимся!»

В Москве жила я на улице Шухова, в одном доме с Видиком Киржницем, но мы об этом тогда не знали. Телефон у меня был снят, муж воевал на фронте. Я сразу же начала искать работу. Необходимы были продуктовые карточки. Приходит курьер из Горздрава, меня срочно вызывает Е.С. Лебедева и предлагает работу помощника заведующего Горздравом П.Т. Приданникова. Елизавете Степановне удалось уговорить меня, я согласилась. Прошло полгода, работа была мне не по нутру. В это время я получила предложение работать инструктором в Киевском райисполкоме и дала свое согласие. Приданников обиделся.

Неожиданно приезжает с фронта однополчанин мужа и рассказывает, что муж находится под Апостолово (он воевал под командованием генерала Чуйкова), где переформировывается их армия. Предложил поехать с ним. Однополчанин уехал, а его предложение поехать к мужу на фронт запало мне в душу. И когда встал вопрос о моем переводе в райисполком, я поставила условие, чтобы мне дали 10 дней отпуска для поездки к мужу.

Но получилось так, что из этих десяти дней восемь дней я его искала. Приезжаю в нужное место под Днепропетровском, а он вчера оттуда уехал. Наконец, я остановилась в Новой Одессе, там встретила одного генерала и рассказала ему свою историю. Он дал на передовую телеграмму. Муж рассказывал, что его вызвал генерал

Чуйков и спросил: «Где Ваша жена?» Муж ответил, что жена в Москве. «Не знаешь даже, где твоя собственная жена, она в Новой Одессе сидит» – сказал Чуйков и дал ему отпуск на два дня. Муж приехал в Новую Одессу, и первые его слова были: «Не вовремя приехала. Начинается наступление!» Я разревелась, ведь так намучилась, пока добралась до него. Спасибо еще, что один встретившийся начальник госпиталя дал мне сапоги. Так удалось мне побыть с мужем два дня перед большим наступлением. Он меня проводил, дал своего ординарца, каких-то продуктов и отправил домой. Вернувшись в Москву, я перешла работать в Киевский райисполком.

У меня 40 лет производственного стажа, но самое большое удовлетворение принесла мне работа в интернате, плодотворная, живая и по-настоящему нужная людям.

Думаю, что на мое становление огромное влияние оказала семья, родители. Мой отец, Борис Славин, был членом РСДРП с 1905 года. Жил он в Белоруссии, в маленьком городке Рогачеве. Там до Октябрьской революции произошла скандальная история: жандарм надругался над еврейской девушкой. Она бросилась с моста в Днепр и погибла. Группа молодежи решила убить насильника, за которым числились и другие жестокие поступки. Бросили жребий, который пал на моего отца. Он застрелил убийцу и вынужден был бежать от преследования в Манчжурию, в г. Харбин (тогда этот город принадлежал России). Через несколько лет на его след напали, и он снова был вынужден бежать. На этот раз он уехал в Сан-Франциско, в Соединенные Штаты Америки. Вскоре мы с мамой приехали к нему. Как только произошла в России Февральская революция, отец вернулся на Дальний Восток, где его избрали членом Центра Сибири и комиссаром финансов. Во время наступления Колчака он бежал в Хабаровск и там стал руководителем большевистского подполья.

От имени атамана Семенова было объявлено, что за голову Славина, Рютина, Постышева дадут большую сумму денег. Провокатор выдал отца. Его арестовали и расстреляли. В 1921 году, по распоряжению Ленина, нашу семью и семью Сергея Лазо привезли в Москву.

В Москве моя мать стала работать ответственным секретарем Московского отдела народного образования, а затем – заведующей аспирантурой Международной Ленинской школы. В 1941 году накануне войны ее исключили из партии за связь с репрессированными ранее известными оппозиционерами Рютиным, Постышевым и др. От ареста, я думаю, ее спасло то, что она уехала к нам в интернат.

Я бесконечно благодарна всем сотрудникам интерната за их нелегкий труд и поддержку, без которых не получилось бы нашей педагогической поэмы.

В 1971 г. по случаю 30-летия интерната мы собрались в ресторане «Метрополь». Нас было, примерно, человек 70. Встреча была очень теплой и сердечной. Каждый рассказал о себе. Все обрели свое место в жизни. Я очень рада сохранившейся дружбе моих бывших воспитанников. Пусть мои воспоминания напомнят им их нелегкое военное детство.

Боевые действия, развернувшиеся днем 7 июля на Островском,

Полоцком, Лепельском, Бобруйском, Новоград-Волынском и

Могилев-Подольском направлениях, в ночь на 8 июля

 продолжались с неослабевающей силой...

Из Сообщения Совинформбюро 8 июля 1941 г.

Михаил Биргер

Birger

Кыштымский филиал интерната

Отъезд из Москвы – Савеловский вокзал. Теплушки с нарами, масса взволнованных незнакомых взрослых и детей разного возраста. Неожиданная общая радость: удалось достать и привезти машину ночных горшков. Это сделала Роза Александровна Брайнина – врач-эпидемиолог горздрава. Дорогу помню плохо. Помню лишь зарево от бомбежки какого-то города. Ехали долго, кружным путем. В Кыштыме подали телеги для погрузки вещей (у большинства детей, ехавших без родителей, вещей было немного). Пешком пришли в пионерлагерь Канифольного завода. Начальником интерната была Евгения Яковлевна Левант (жена завгорздравом Москвы), старшим пионервожатым – Лева Шифрин (он вскоре ушел в армию). Вожатыми были Люся Боннэр (тоже вскоре ушла в армию) и еще одна девушка, имени которой не запомнил. Жили на Канифольном вольно, правда, были линейки, еще какие-то мероприятия. Но все, включая малышей, гуляли свободно, собирали лесные ягоды. Старшие ребята вместе с вожатыми уходили в город на почту – звонили в Москву. Делали это чаще вечерами, когда родители возвращались с работы. Старшие мальчики и девочки дежурили в столовой. Самой тяжелой работой была резка хлеба. Резали вручную и с непривычки натирали мозоли. Кормили нас хорошо, но однообразно. Избалованные московские дети, привыкшие к хорошей домашней пище, питанием были недовольны.

На Канифольном я впервые встретился с Зитой Палеевой. Она была помощником вожатого, и мы с ней воевали. Я старался не подчиняться ей, она сердилась, чем доставляла мне удовольствие. Словом, выпендривался! Как стало ясно потом, главным было обратить на себя внимание. К моему счастью, это удалось обоюдно! Через семь лет мы с Зитой поженились. Зите крайне не нравилось мое общение с Люсей Боннэр. Стойкую неприязнь к ней она сохранила надолго.

В один прекрасный день обстановка на Канифольном изменилась. Приехала новый начальник интерната Ревекка Борисовна Славина. Порядки стали более строгими, и в город на почту ходили только с ее разрешения. Периодически на Канифольном появлялись родители. Многие из них увозили своих детей (так уехал Боря Нахапетов, Виталик и др.). Многие мамы нашли работу в Кыштыме и в окрестных госпиталях. Один из таких родителей приехал с вестью, что в Германии началась революция. Помню ликование, охватившее всех нас. Кажется, фамилия этого «революционера» была Попов.

Большим событием стал переезд в Метлино. Мы, старшие ребята пошли туда пешком. После довольно долгой дороги, придя в Метлино, мы были поражены чистотой комнат, белизной белья. На Канифольном успели от этого отвыкнуть. Но самое большое удивление и восторг вызвали накрытые белыми скатертями столы в гостиной и сам завтрак: вареные яйца в рюмочках, солонки, вилки, сливки и клубника. Вскоре, конечно, излишества исчезли.

В конце августа 1941 г. начальник интерната Р.Б. Славина сняла в Кыштыме две квартиры и отправила туда из Метлино школьников 8-го и 9-го классов. Десятиклассников в интернате не было.

На одной из квартир жили мальчики. Это были Юра Могильницкий, Витя Айзенштадт, Миша Биргер, Давид Киржниц, Артем Ерман, Теодор Лизак, Фима Карпиловский, Юра Дикарев. Одно время с нами жил и Саша Левант. Воспитательницей была Евгения Яковлевна Левант. Но очень скоро она отказалась от этой работы, забрала Сашу, и они переехали на другую квартиру. Ее сменила Софья Марковна Мерзон.

Примерно такой же численности была и группа девочек, и среди них Ира Парфененко, Валя Студенова, Валя Немировская, Зита Палеева, Лия Лившиц и Валя Гальперн. Мне кажется, что их воспитательницей была мама Вали Немировской.

Взаимоотношения между двумя филиалами были непростыми. Все зависело от времени и места. В значительной степени это объяснялось тем, что порой наши девочки нас всерьез не принимали.

Многие из них были уже взрослыми девушками, в то время как ребята еще оставались мальчишками.

В школе или на улице попытка обидеть «нашу девочку» вызывала немедленную и согласованную реакцию. Нужно отметить, что подобное случалось только в первые дни: кыштымские парни быстро оценили достоинства москвичек и готовы были сами их охранять. Мы же вели себя по-мальчишески и часто это кончалось скандальными спорами, особенно когда происходил еженедельный дележ продуктов, присланных из Метлино. Привозили их почему-то всегда к девочкам, и несколько мальчиков отправлялись за ними. Считалось делом чести обмануть девочек: криво разделить брусок масла, оставить вместо яиц пустые скорлупки и т. д. При этом происходили настоящие словесные баталии.

Особенно горячо на обман реагировала Зита. Позже я хорошо узнал ее честность и стремление к справедливости. Эти качества позволяли ей всегда легко общаться с людьми, и зачастую становиться лидером (хотя она к лидерству не стремилась, а иногда и тяготилась им). В интернате Зиту очень скоро оценили и избрали секретарем комсомольской организации. Я не был свидетелем этого события, так как уехал из Кыштыма, но по рассказам знаю, что ребята ее любили и уважали.

Мой рассказ о Зите носит, конечно, очень личностный характер. В 1948 г. она стала моей женой. Мы прожили вместе 24 года и это время никогда не забудется. А условия, в которые мы попадали, были самые разные. 9 лет мы прожили в гарнизонах Дальнего Востока, переезжали с места на место. В 1953 г. меня исключили из партии как якобы агента «Джойнта». Но всю нашу жизнь я чувствовал поддержку Зиты, ее плечо всегда было рядом.

Зита пользовалась уважением и любовью офицерских жен. Она была прекрасной женой и матерью. Зита родила и вырастила двух наших сыновей. И все годы, старалась не сидеть без дела. Она была юристом, и когда мы жили во Владивостоке, работала следователем в прокуратуре. После нашего возвращения в Москву, она около 15 лет проработала юристом детской поликлиники: боролась за права детей и матерей, выступала в судах, встречалась с корреспондентами газет, пытаясь помочь матерям-одиночкам, брошенным мужьями женщинам с детьми и многим другим.

Она оставалась активной до конца своей жизни, несмотря на очень тяжелую болезнь. Зита была одним из организаторов встречи «Детей интерната» через 30 лет. Она составила адресную книжку интерната, которой пользуются до сих пор.

А между тем события осенью 1941 г. продолжали разворачиваться. Очень скоро после начала занятий в школах Кыштыма они были прерваны, и все школьники поехали на уборку урожая. Группа старших девочек отправилась на работу в Метлино. В группе же старших мальчиков все внезапно оказались больными и на работу никто не поехал. При этом все имели официальные освобождения! Но не успели мы насладиться свободой (занятий-то в школе не было), как вдруг в Кыштым приехала инспектировавшая московские интернаты на Урале заместитель заведующего Горздравом Москвы Елизавета Степановна Лебедева (мать Зиты). Узнав, что мы остались в городе, она страшно рассердилась и буквально выгнала нас в Метлино. Уже на следующее утро мы отправились туда на полевые работы.

В ноябре 1941 года я уехал из интерната в Мары к родителям, а в 1943 г. поступил в Ленинградскую Военно-морскую медицинскую академию. До 1957 г. служил в Военно-морском флоте. Демобилизовался в звании майора медицинской службы. Как и мои родители посвятил себя эпидемиологии и микробиологии. В течение двадцати лет руководил лабораториями Московского НИИ эпидемиологии и микробиологии.

Несколько слов о родителях. Отец, Осип Григорьевич Биргер, был одним из ведущих эпидемиологов страны, действительным членом Микробиологического института. В 1930 г. он был арестован, а в 1937 году освобожден и работал затем в закрытом Военно-санитарном институте. Позднее он заведовал лабораторией ВНИХФИ, был консультантом бактериологической лаборатории Образцовой детской больницы. В 1960 годах отец основал микробиологический раздел Реферативного журнала и до конца своих дней был его редактором. Он был также автором и редактором многих руководств по микробиологии.

Мать, Равич-Биргер Елена Давидовна, доктор медицинских наук, профессор. Была одной из ведущих микробиологов страны в 1950-70 годы. Создатель и руководитель советского музея живых культур микроорганизмов. Автор разделов крупнейших руководств по микробиологии.

В течение 22 июля наши войска вели большие бои

 на Петрозаводском, Порховском, Смоленском и

Житомирском направлениях. Существенных изменений

 в положении войск на фронтах не произошло...

Из сообщения Совинформбюро 22 июля 1941 г.

Лев Волнухин

Volnuhin

Военное лихолетье

В июне 1941 года я закончил шестой класс. Начались каникулы. Из Москвы я не уезжал, гонял со сверстниками во дворе, играл в футбол. Война для меня была полной неожиданностью.

Отца своего я не помню. От второго брака у мамы было еще двое детей – мои сводные сестра и брат. Отчим относился ко мне хорошо. Мама, Голубева Мария Ивановна, работала вpачом-терапевтом в больнице.

Хотя Москву еще не бомбили, мы отправились в эвакуацию с интернатом Мосгорздрава. Отчим ушел на фронт, а мама поехала с нами. В Кыштыме мама поступила на работу в военный госпиталь, а мы поселились в пионерлагере Канифольного завода. В то время сестре Люсе было 11 лет, брату Виктору – 9, а мне уже исполнилось 14. Вскоре сестра заболела, и мама забрала ее к себе в Кыштым. Люся хорошо помнит нашу пионервожатую Люсю (Елену) Боннэр – симпатичную и очень энергичную девушку.

В августе мы с братом вместе с другими ребятами переехали в Метлино. Виктор оказался в младшей группе, я – в старшей. Жил я в комнате на втором этаже вместе с Женей Петровым, Володей Мишиным, Гариком Мерзоном. Сдружился с Леней Петренко, очень подвижным и энергичным пареньком, который был младше меня года на три. Мать Лени работала у нас пекарем, выпекала для детей хлеб.

В интернате мы обслуживали себя сами: заготавливали дрова, возили воду, дежурили по столовой, убирали помещения. Я подружился с работавшими у нас поляками Куниром и Грицко. Каждый день утром с Куниром я ездил за молочными продуктами на молокозавод в Метлино.

Как и все старшие ребята, я работал в колхозе. Мы сажали, окучивали и убирали картошку, заготавливали дрова на делянке, выделенной нам в лесу. Помню, как мы с Борей Рабиновичем в банные дни возили воду на лошади. Подъезжали к озеру, черпаком заполняли бочку водой и везли ее к бане, где сливали бочку в желоб. Постоянными водовозами были у нас Шурик Розенман и Леня Каплун, которые оба очень любили лошадей.

В Метлинской школе я закончил седьмой класс, а экзамены за восьмой сдавал экстерном в Кыштыме.

Вспоминаю, что мне очень нравилась Дора Михлина. Она прекрасно пела и была примадонной нашего самодеятельного театра. Вечерами я приглашал ее танцевать. Кажется, к 8 марта я сделал ей подарок, хотя сейчас не помню какой именно.

Для встречи нового 1942 года был подготовлен красочный костюмированный бал. Я сшил себе костюм мушкетера. Мне помогал в этом Женя Петpов. Мы смастерили шпаги, сапоги с широкими отворотами. Костюмы получились отменные.

Всегда с теплотою вспоминаю наш интернат, где жизнь была насыщена делами, учебой и радостным досугом. Мы жили дружно и сохранили нашу дружбу до сих пор. Жизнь в интернате оказала на меня огромное влияние.

В Москву сестра, брат и я вернулись втроем. Маму из госпиталя не отпустили, и она приехала несколько позже. Жили мы трудно. Голодали, топили печку-«буржуйку», распиливая на части стулья. Однажды брат чуть было не отпилил себе палец. По приезде в Москву меня мобилизовали на военный завод, где готовили снаряды для «Катюш». Я работал много и тяжело, нередко по 2 смены. Было мне очень трудно. Люся училась в школе, а Виктор поступил в профтехучилище. Он стал рабочим, а Люся закончила медицинский институт и работает врачом.

В 1944 году я добровольно ушел в армию, мечтая стать летчиком, но попал в Иркутскую школу авиамехаников. Оттуда в 1946 году меня направили в Западную группу войск в Германию. Демобилизовался я в 1949 году. Окончил школу рабочей молодежи, получил аттестат зрелости и поступил на радиотехнический факультет Московского авиационного института. В период моей учебы в школе мне очень помог Гарик Мерзон. Он занимался со мной математикой, хорошо подготовил меня к экзаменам. Я крайне признателен ему за это.

В армии я познакомился с парнем из Кыштыма. Он рассказал мне об атомном производстве под Кыштымом, о том, что наше Метлинское озеро ночью светилось из-за радиации.

Жаль, что погублен этот благословенный уголок России.

В течение 26 августа наши войска вели

упорные бои с противником на всем фронте.

Из сообщения Совинформбюро 26 августа 1941 г.

Нинель Гольдгубер

Луковица без слёз

1941 год начинался обычно. Правда, в нашей семье ощущалась какая-то тревога. По газетам чувствовалось приближение серьезных событий. Мой отец, по крайней мере, их ожидал. Ранней весной призвали в армию моего брата Давида. Он служил недалеко от западной границы, в городе Каменец-Подольске, писал нам бодрые письма, играл за свою часть в волейбол. А отец постоянно беспокоился и часто говорил о приближении войны. У него был острый аналитический ум. Он всегда учил меня, что газеты надо уметь читать между строк. Еще он говорил мне, что читать их нужно так же, как чистить зубы: утром, каждый день и тратить на чтение столько времени, сколько уходит на завтрак. Для чтения между строк этого должно хватить.

В конце мая, когда я на круглые пятерки окончила 4-й класс, мне купили настоящий женский велосипед производства немецкой фирмы Дюркопп. Это был восторг! Открытая рама, заднее колесо затянуто разноцветной яркой сеткой, передача закрыта крышкой – платье не попадет в колесо (ведь тогда девочки не носили брюки), нога не попадет в колесо и т. д. Одним словом – мечта! Я была счастлива почти месяц, до 22 июня.

Тот день перевернул всю жизнь страны. Детей срочно вывезли из города в пионерские лагеря. Нам создали мирную, спокойную обстановку, но в середине июля начались ежедневные бомбежки Москвы. Вражеские самолеты, которых не пропускал в столичное небо огонь зенитных батарей, сбрасывали свой смертоносный груз в окрестностях города. В лагере стало опаснее, чем в Москве, и детей вернули домой.

Дома нас ждала работа: днем мы таскали на чердак песок и воду для тушения зажигательных бомб. С чердака вниз относили все, что может гореть. Чердаки в Москве стали чистыми и аккуратными. Ночью там дежурили взрослые, а нас детей отправляли спать в метро или в бомбоубежище. Однажды, когда родители были на дежурстве (отец – на крыше, а мама – в больнице), я пробралась на чердак. Бомбежка началась с наступлением темноты. Шум и грохот не смолкали все время, по небу шарили лучи прожекторов, отыскивая фашистские самолеты. То в одной, то в другой стороне слышались взрывы, вспыхивали пожары. Вдруг в какой-то неуловимый миг стало темно и тихо. Прекратился грохот, погасли прожекторы, самолеты отбомбились и улетели. Только тогда пришел страх. Казалось, что сейчас из этой черноты раздастся вой бомбы, которая упадет прямо на наш дом. Инстинктивно я побежала к ящику с песком и схватила длинные металлические щипцы, предназначенные для захвата зажигательных бомб, которые нужно было опускать в бочку с водой или в ящик с песком. «Ниночка, куда ты? Уже отбой!», – прокричала наша соседка. Меня трясло. Она проводила меня до квартиры, а там не захотела оставлять одну и увела ночевать к себе. Телефона тогда у нас не было, я не знала, что с мамой и папой, а потому чувствовала себя одинокой и заброшенной.

На следующий день родители узнали о моем ночном дежурстве, и, видимо, именно эта ночь подтолкнула их к решению отправить меня в эвакуацию.

Меня отправили с группой ребят 10-15 лет, уезжавших в интернат Мосгорздрава в Кыштыме. На вокзале нас встретила врач Мирра Сергеевна Беленькая, ответственная за нашу группу. С ней уезжали ее сын Борис (Боба), 12 лет, и дочь Неля, 16 лет. Мама представила меня, сказав, что меня зовут Нина Гольдгубер, потом передала мое свидетельство о рождении, где стояло мое полное имя – Нинель. И тут Мирра Сергеевна с возмущением заявила: – «Мою дочь тоже зовут Нинель, а мы зовем ее Неля. Тебя я тоже буду называть Неля, ты согласна?» Мне было все равно, и я стала Нелей. Кто же думал тогда, что спустя более полувека мои интернатские друзья, звоня по телефону мне домой, будут путаться и забывать, кого спросить – Нину или Нелю. Для домашних и всех московских друзей я всегда была и осталась Ниной Михайловной Гольдгубер.

Итак, в последних числах июля 1941 года на перроне Казанского вокзала в Москве стоял состав из товарных вагонов (теплушек). В вагонах были устроены нары из неструганных досок. Детей размещали в вагонах, в каждом из которых ехали и 4-5 сопровождающих женщин. Сопровождающих мужчин не было. Поезд должен был отправиться ночью при полном затемнении.

Как только сгустились сумерки, началась бомбежка, и поезд, дав короткий прощальный гудок, отошел от перрона. Вокзалы всегда были одной из главных целей бомбардировочной авиации, и оставаться там было опасно. Поезд набрал скорость, отдалился от города, но внезапно затормозил и остановился. Как выяснилось потом, из трубы паровоза летели искры, что могло демаскировать состав. Мы остановились, но взрослые никак не могли отпереть изнутри тяжелую дверь теплушки, которую при отправлении состава кто-то изо всех сил задвинул снаружи. За стенами вагона ухало и грохотало. Мы, дети, повисли на высоких окошках, пытаясь увидеть, что происходит снаружи. А там взрывались бомбы, сброшенные фашистами, как обычно, на подлете к городу, горели здания, в небе перекрещивались лучи прожекторов, ведущих движущуюся цель – вражеский самолет. И грохотали, грохотали зенитки. Эту картину я не могу забыть до сих пор! Что же пережили взрослые, понимавшие, что, попади в наш состав зажигалка, все дети сгорят заживо, ведь дверь все еще была наглухо закрыта! В свете прожекторов и пожаров мы сумели разглядеть, что с одной стороны поезда было открытое поле, а с другой – лес. Говорить о том, что состав укрылся в тени леса, смешно, потому что кругом царила кромешная тьма. Вдруг кто-то из мальчиков заметил в окне огонек папиросы, двигавшийся со стороны леса. Он хотел крикнуть, но женщины сдернули его с окна силой, боясь показать детей в поезде. Тогда все опасались шпионов, говорили, что заброшенные в тыл агенты подают сигналы при бомбежке, обнаруживая цель. А тут – зажженная папироса, видная бог знает с какой высоты. Женщины вступили с этим курильщиком в долгие дипломатические переговоры. В результате, он приоткрыл снаружи дверь, оставив щель, чтобы можно было просунуть руку и открыть ее изнутри. Скоро все стихло, бомбежка прекратилась, и поезд без гудка тронулся. Мы ехали целую неделю, даже больше. Все время хотелось есть, но продукты кончились, купить на станциях кроме лука и зелени было нечего, делать тоже было нечего. Чтобы утолить голод, мы жевали лук, соревнуясь, кто прожует самую большую луковицу без слез. Лук был ядреный, свежий, съедали мы огромные луковицы, но слезы при этом текли ручьем. Сколько помню, победителей в этом соревновании не было.

Наконец, мы приехали в Кыштым. Нас разместили в лагере Канифольного завода, где другие ребята уже жили некоторое время. Основное воспоминание о Канифольном – постоянное чувство голода. Утром нам давали пшенную кашу без масла и сахара, а плохо заваренный плиточный чай разливали в глубокие тарелки. Чашек почему-то не было. На обед был пшенный же суп, где пшенинка за пшенинкой бегала с дубинкой, и опять пшенная каша. В ужин – опять пшено и жидкий чай в глубоких тарелках. Однажды Женя Петров, сидевший напротив меня, плеснул в меня ложку чая, и немедленно получил в ответ заряд из полной чайной тарелки. Все хохотали, глядя, как он бегает за мной вокруг стола, чтобы надавать мне тумаков. Так зарождалась наша дружба.

После завтрака и после обеда мы ходили в лес, начинавшийся сразу за лагерем. В лесу все было красно от земляники, а черничники казались черными от обилия ягод. Я помню, что присев на корточки, мы набирали полную банку, не сдвигаясь с места, а лишь поворачиваясь вокруг себя. Ягоды спасали нас от голода и авитаминоза.

В детстве у меня были толстые и довольно длинные косы. Мама заплетала мне их туго-туго. В интернате волосы стали выпадать. Кроме того я боялась, что заведутся вши, потому что баня случалась редко, да и я в свои 11 лет не могла хорошо промыть густые и длинные волосы. Я решила постричься, но мои подруги возражали. Никто не хотел помогать мне. Тогда я попросила в медкабинете ножницы и стала стричь туго заплетенную косу. Это был напрасный труд. Перепилив едва ли половину одной косы, я выбилась из сил и стала просить девочек помочь мне. Они пришли к единому мнению, что все равно получится криво и что надо идти в парикмахерскую. Со мной пошла моя лучшая подруга и соседка по комнате Туся Липовская.

В парикмахерской тоже отказались стричь меня. Мастер требовала, чтобы я пришла с мамой. «Без ее разрешения, – сказала она, – я такие косы стричь не буду». Мы с Тусей долго рассказывали историю нашей эвакуации и жизни в интернате. Наконец, мы убедили эту добрую женщину, и она остригла мои косы, не расплетая их и наказав хранить их как память. «В старости пригодится», – сказала она. Я тогда не представляла, зачем мне понадобятся в старости косы, но свято храню их до сих пор. Теперь-то я понимаю, что на закате жизни можно сделать из них шикарный парик. Только кто же захочет признаться, что уже наступил закат? Чур не я. Так что пока еще будем хранить это сладкое воспоминание о былой густой шевелюре.

Уже в августе 1941 года интернат перевели в деревню Метлино. Там нас поселили в хорошем кирпичном доме, бывшем Доме отдыха. При нем был участок земли. Мы работали на огороде, собирали помидоры, кормить нас стали получше. К этому времени я уже со всеми хорошо познакомилась и со многими подружилась. Самыми близкими друзьями стали Туся, Женя, Гарик, Света, Рина и многие, многие другие. В интернате я чувствовала себя в своей семье, но из головы не выходили мысли о брате. От него не было известий с первого дня войны. Жив ли он? Письма от родителей были спокойные, но я чувствовала в них страшную боль от этой неизвестности.

Первого октября мы пошли в школу в село Метлино. Часть учителей имела прямое отношение к нашему интернату. Больше других мне понравилась Евгения Петровна Межебовская, мать Рины, которая вела в нашем классе русский язык и литературу. И снова, в первый же школьный день встал вопрос о моем имени. Школьные документы были на Нину Гольдгубер, а весь интернат знал меня как Нелю. На уроке литературы Евгения Петровна прочла в классном журнале: «Нина Гольдгубер», – я встала. Она взглянула на знакомое лицо и спросила: – «Так ты Нина или Неля?» Я машинально ответила: «Нина», но тут же поправилась: «Нет, Неля». Деревенские ребята смеялись и до конца моего пребывания в интернате дразнили меня за то, что я не знаю, как меня зовут.

Потом было тревожное 16 октября 1941 года. В Москве закрылись все учреждения и поликлиники. Больницы стали госпиталями. Мирные жители покидали город, который готовился к обороне, а, возможно, и к уличным боям. Мой отец, Михаил Яковлевич Гольдгубер, был к тому времени уже пожилым человеком с врожденным тяжелым пороком сердца. Он записался в народное ополчение, но медкомиссия его не пропустила. Работал он в Наркомфине бухгалтером-экспертом. 16 октября ему выдали зарплату и посоветовали уехать из Москвы. Моя мама, Фрима Давыдовна Вельтер-Гольдгубер, работала хирургом в поликлинике Метростроя. У нее было воинское звание военврач II ранга. К началу войны она почти потеряла зрение одного глаза. На фронт ее не взяли. 16 октября мои родители вместе выехали из Москвы эшелоном, составленным из вагонов метро, который направлялся в Свердловск. В этом эшелоне Метрострой и Московский метрополитен эвакуировали своих сотрудников. Вагоны метро не приспособлены для поездок на открытых путях: в них нет ступеней для выхода, а вентиляционные решетки не закрываются. Этот продуваемый холодными ветрами поезд почти месяц добирался до Свердловска. Оттуда родители переехали в Челябинск, потому что хотели быть поближе ко мне.

Мама получила направление на работу главным хирургом в эвакогоспитале 3881 в городе Нижнем Кыштыме.

Через несколько дней после прибытия в Нижний Кыштым, отец сообщил в Москву, где он находится и сразу был вызван на работу обратно в столицу. Мама осталась работать в госпитале, я жила при ней. В госпитале оказались родственники моих интернатских друзей. В нашей квартире жила мама Давида Киржница, сестра Бори Рабиновича, которая работала в госпитале медсестрой. Ребята из интерната приезжали в госпиталь с концертами. Их выступления были праздником для раненых. А какая радость была для меня! Снова мы были вместе. Я помню, как однажды темным осенним вечером, когда каждый грустил о своей семье, мы с девочками решили погадать на суженого. На стол поставили зеркало, по обе стороны от него по зажженной свече. Каждая из нас оставалась одна в комнате, смотрела в зеркало и должна была увидеть там своего суженого. Не знаю, кого видели другие, но каждая что-то рассказывала. Не могла же я отстать! Я не увидела никого, но думала все время о брате, от которого не было вестей. Поэтому-то я и рассказала, что видела блондина с волнистыми волосами и светлыми глазами. Это был портрет моего брата Давида, но девочки нашли, что это мой друг Женя Петров. Мы были объявлены женихом и невестой. В невестах Жени я числилась до появления в интернате новенькой девочки, Лиды Стриевской.

Когда ребята приехали в госпиталь с концертом, каждая девочка по секрету показывала мне издали Лиду и таинственно сообщала, что Женька променял меня на нее. Правда, это не помешало ни Жене, ни Лиде оставаться моими друзьями. Когда мы встречались уже взрослыми, чтобы не сказать старыми людьми, Женя всегда старался сесть между Лидой и мной и говорил, что сидит между первой и второй любовью.

Известие о брате мы с мамой получили после возвращения отца в Москву. Он нашел в почтовом ящике письмо, где брат рассказывал, что с первого часа войны участвовал в боях, потом немцы их обошли и ушли вперед, а их часть осталась в окружении, несколько месяцев они добирались до линии фронта, которая все отодвигалась на восток. Комсомольские билеты они зарыли на Украине. Много раз их группу останавливали фашисты, ребята говорили, что не хотят воевать и идут домой. Летом 1941 года, одерживая легкие победы, немцы еще не зверствовали так, как это было позже на территории России. Несколько раз их группу выстраивали и выясняли: – «Жиды и коммунисты есть?» Никто никого не выдавал. Тогда фашисты хватали первого попавшегося темноволосого и темноглазого и расстреливали перед строем. Поздней осенью, пройдя всю Украину, поднявшись вверх по Днепру, отряд, где находился брат, где-то под Смоленском добрался до линии фронта и с боем вышел к своим. Тогда только брат смог написать домой. Давид воевал и потом, но 24 июня 1944 года был ранен в голову при наступлении в Белоруссии. Он скончался от ран 14 июля 1944 г.

После возвращения в Москву я надолго потеряла из виду своих друзей. Были случайные встречи на улице с Риной и Гришей, которые учились в институте недалеко от моего дома. Изредка встречались мы и с Тусей.

Через 35 лет после войны меня снова разыскала Туся, чтобы пригласить на юбилей интерната. Шла я с опаской: такой долгий срок меняет людей. Каково же было мое удивление, когда я всех узнала, и все узнали меня. Я снова услышала такое родное обращение: «Неля!» Никогда бы не подумала, что столько людей могут помнить меня так долго! Правда, и я помнила всех эти годы.

В течение 8 сентября наши войска вели

бои с противником на всем фронте...

Из сообщения Совинформбюро 8 сентября 1941 г.

Викторина Горихина

Мой путь к истине

Пятьдесят пять лет тому назад, 23 августа 1942 года, ко дню рождения моей подруги Лиды Стриевской, я написала поздравительные стихи. Вот отрывки из этого послания:

Прошу принять все поздравленья

Без замечаний и острот.

Прости, но в сердце трепет и волненье

Мне написать все не дает.

 

Тринадцать лет тому назад

В одной из комнат иль палат

Ты издала свой первый писк,

Чем прервала всемирный риск.

***

И Гриша прав, коль изрекал,

Что благороднее, чем риск

В своей он жизни не встречал.

Но незаметные года

 

Пройдут скорей мово пера,

И в цвете лет, ума, красы

Затмишь людские ты умы...

Тогда ль напомнит Вам хрусталь

 

Сервиз метлинский, эту даль?

О, нет! Я смею утверждать.

Что в старости, взлюбив кровать,

Ты будешь с грустью вспоминать

 

Метлинку – мать.

Вот танцы в красном уголке:

Филипп и Фима в уголке.

Стесняется, молчит Наум.

 

И Видик тут всегда угрюм.

Он в думу вечно погружен.

О ком, о чем мечтает он?

Танцует Туся весела,

 

На грусть не тратя время зря.

Тамара – тезка героинь

Кого-то ждет,

Вздыхая томно у окна.

Опять одна.

***

У Зиты не болит нарыв,

Бальзам ей Коля смастерив,

Улыбкой нежной награжден

И, кажется, вполне польщен.

Но он, страданья не терпя,

Забыл о вреде табака.

 

Но вот сердитый педагог –

Почтенный друг всей труппы

Но ах! Он, не щадя и ног,

Играет в салки с группой.

 

Неужто ты не вспомнишь

Фронт – войну в сельском хозяйстве

Как излагал великий муж[1],

Чуть-чуточку не маршал.

 

А печка в старом башмаке,

Что так бездушно грела,

И рана дикая в ноге

Ведь без конца болела?

 

И час вот этот за столом

И чашею с наливкой...

В златых кубках бурлит вино,

Но это уже слишком.

Скульптура В. Горихиной «У окна»

От автора: «Мне хотелось в этой работе сказать о движении человеческой души, когда в ней пробуждается стремление к тому невидимому, что существует как бы за окном, за видимым».

Перечитывая свои наивные стихи тех далеких военных лет, я вспоминаю интернат, задумываюсь о роли, которую он сыграл в моей жизни. Да, как это ни парадоксально: казалось бы война, страдания, смерть, а мы, дети медицинских работников, эвакуированные с интернатом из Москвы, живем так интересно, нам так хорошо, несмотря на тяжесть от сознания этой большой общечеловеческой беды.

Наша жизнь в Метлино, дружба, доверие и любовь, соединившие нас (и сохранившиеся по сей день), явились для меня самым драгоценным даром, тем, чего я была почти лишена прежде в силу своей застенчивости и замкнутости.

И когда уже на закате жизни, я обратилась к Господу, когда мне открылось все величие, вся непостижимость Божьей любви, я поняла, что ничего случайного в жизни не бывает. И, оглядываясь назад, я вижу то, что тогда было закрыто для меня. Я вижу, как Господь учил нас этой любви, правде, верности друг другу во всех превратностях жизненного пути. Мои друзья, не сознавая того, следуют научению сердца и по сей день. Да и весь мир детей, разлученных с родителями, многие из которых были на фронте, мир такой увлекательный, радостный, с его играми, наивными романами, танцами, розыгрышами, маскарадами, чтением хороших книг и удивительным театром, – также был проявлением Его любви, Его милости.

Именно в интернате я обрела такого друга, как Света Гамбург, человека с чутким отзывчивым сердцем: в самые трудные моменты жизни она неизменно была рядом со мной.

Интернат! Вглядываюсь в это далекое прошлое, и перед глазами возникает картина: зима, вечер, уже стемнело; шумная полуголодная ватага ребят вышла встречать своего начальника Ревекку Борисовну Славину. Она возвращается из Кыштыма с продуктами, которые добывала для нас всеми возможными способами. Молодая, энергичная, умница. Всячески разнообразя и устраивая нашу жизнь, опасаясь, чтобы дети не затосковали по дому, она придумывала для нас увлекательные игры, маскарады. Привозила даже подарки с тем, чтобы мальчики дарили своим избранницам. Как мы ждали и волновались: «А что, если мне никто ничего не подарит, и я никому не нравлюсь?!»

Но самым большим подарком для нас, да и сотрудников интерната был театр. Его режиссером стала попавшая в наши края актриса Ленинградской оперетты Валентина Михайловна Валевская. Она внесла в нашу жизнь много радости, много того, что делало эту жизнь увлекательной, полной. Помню, готовя, с Валентиной Михайловной свою роль в чеховском «Предложении», я поняла, как мне казалось, в чем состоит задача актера, и моя задача, в частности. И так хотела воплотить это в своей роли. Но – заболела!

Мою роль передали моей «сопернице», моей любимой Лидке. И вот в красном уголке идет спектакль, «зал полон»... А я в ночной рубашке, крадучись, спускаюсь по лестнице, чтобы хоть что-то услышать из-за наглухо закрытой двери...

Я не стану останавливаться на описании величественной уральской природы, на множестве мелочей, наполнявших нашу жизнь, на характерах ребят, с которыми меня сблизил интернат, на поразивших меня своей самобытностью сельских ребятах.

Хочу вспомнить взрослых, которым мы многим обязаны и которых уже с нами нет. С горячим чувством благодарности вспоминаю нашего врача Рахиль Лазаревну Розенман и воспитательницу старшей группы Анну Ивановну Окунькову. Меня мучает совесть за мою неблагодарность по отношению к Рахили Лазаревне, за то, что могла забыть эту маленькую бледную женщину – прекрасного врача, которая спасла мне жизнь. И скольким еще! Ведь за все эти годы плохого питания, скученности, болезней в нашем интернате не умер ни один ребенок. Она не только хорошо лечила, она умело выхаживала каждого тяжелобольного, дежурила возле него ночами.

А Анна Ивановна – такой близкий наш друг! Мы были сердечно привязаны к ней, любили ее. А я даже не удосужилась узнать о ее послевоенной жизни, не знала о смерти ее дочери Валюшки! Стыдно, больно.

Но возвращаюсь к своим воспоминаниям. Шла война, делала свое страшное дело. Я вступила в комсомол. Мы учились и работали в колхозе. Ноги в гнойных болячках, так называемых импетиго, в которые набивалась мокрая земля. Заканчивая очередную свою полосу (норму), я без сил валилась в траву.

Заработанные деньги отсылали в фонд обороны, на строительство танковой колонны.

Когда мой папа вернулся с фронта в Москву, он прислал маме и мне вызов. К нам присоединилась Тамара Стеркина со своей мамой. И вот мы подъезжаем к Москве. Как мы мечтали об этом! Как перекликалась наша тоска с чувствами чеховских трех сестер. По радио зазвучало: «Москва моя, страна моя ...», и мы с Тамарой дружно зарыдали. Две взрослые девицы ревели в голос.

В день победы 9 мая 1945 года мы с Гришей Фрисманом – на Красной площади. Радость, ликование просто разлиты в воздухе. Многие плачут. Никогда не забуду это единение людей в любви, в открытости сердец навстречу друг другу.

И возвращаясь к сегодняшнему дню, мне хочется сказать, как дороги мне все интернатовцы. Как хочу я, чтобы они нашли Господа, как нашла Его я, и обрели новую жизнь, как обрела ее я.

На Смоленском направлении двадцатишестидневные

бои за гор. Ельня под Смоленском закончились

разгромом дивизии «СС»... Остатки дивизий

противника поспешно отходят в западном

направлении. Наши войска заняли г.  Ельня.

Из сообщения Совинформбюро 8 сентября 1941 г.

Светлана Данк

 

У чистого истока

22 июня 1941 года, воскресенье, чудесный жаркий солнечный день. Мы всей семьей на даче под Москвой, на станции Челюскинская Ярославской железной дороги. В двенадцать часов, в полдень радио передает страшное сообщение о начале войны. Папа и хозяин дачи, его друг, немедленно уезжают в Москву, так как оба – главные врачи московских поликлиник.

Сын наших друзей, хозяев дачи, в Артеке. А радио сообщает о бомбежке городов на западе и в Крыму. Помню бесконечные разговоры взрослых, беспокойство и волнения о сыне, о будущем, еще никому не ясном.

Через несколько дней папа приезжает на дачу, где я постоянно живу с бабушкой, и увозит нас в Москву. Мне сообщают, что меня отправляют одну в г. Каштак Челябинской области вместе с другими детьми врачей, без родителей; не помню, звучало ли тогда слово интернат. Но по дороге выяснилось, что место в Каштаке занято, и нас привезли в Кыштым.

7 июля бабушка и я бегаем по Москве, чтобы купить мне что-либо на ноги и, кроме мальчиковых черных ботинок на шнурках, ничего не находим. Меня поразили тогда пустые полки в магазинах.

К вечеру 8 июля отправляемся на Савеловский вокзал. У длинного перрона стоит поезд из теплушек (так называли тогда товарные вагоны) и собираются дети с родителями. Я никогда не была в пионерском лагере и реву громче всех, чем обращаю на себя внимание окружающих взрослых. Евгения Петровна, мама Рины Межебовской, красивая светловолосая дама с косой вокруг головы утешает моих родителей. Говорит, что Риночка старше и присмотрит за мной. Но это не останавливает моих слез. Расстроенная Евгения Петровна принимает решение ехать с нами, в чем стоит, в легком коричневом крепдешиновом платье. Но тут уж вмешивается разумный, симпатичный человек, как оказалось, папа Наташи и Лени Хаимчиков, к несчастью, вскоре погибший на фронте, и не дает ей осуществить этот эмоциональный порыв.

В вагоне я оказалась на нарах второго этажа рядом с Ирой (фамилии не помню, эта девочка вскоре уехала и не осталась в памяти), шушукались с ней без конца, делили незатейливые съестные припасы. Помню, что испортилось сливочное масло, и мы выбросили банку за окно. Это вызвало порицание Рины: мы еще не знали тогда, что такое голод.

Двое суток не спускалась я с верхних нар, боялась слезть, стеснялась, были сложности с отправлением естественных надобностей. Это осталось в памяти как серьезное испытание не духа, а тела.

Помню приезд на Канифольный (видимо, это был пионерский лагерь Канифольного завода, тогда я не понимала смысла слова «канифоль»). Большая территория у подножья сопок, длинные дощатые бараки, где размещались наши спальни, в них много кроватей в три ряда. Девочки разного возраста. Рядом оказалась Дора Михлина, а напротив Рина. Взрослые также были с нами в той же комнате.

Мы были предоставлены сами себе, слонялись целые дни без дела, ходили в лес за ягодами, не было никакого распорядка дня и вообще порядка. Три раза в день отправлялись в столовую, чаще всего, за пшенной кашей.

Я писала домой отчаянные письма и сорвала с места маму, которая примчалась к нам через два месяца. Но в интернате для нее работы не нашлось, и она осела в Кыштыме, а папа ушел на фронт. А ведь он только в конце 1940 года вернулся домой после польской кампании и финской войны.

В конце августа в интернате поменялось начальство. Вместо жены заведующего Мосгорздравотделом интернат возглавила Ревекка Борисовна Славина, молодая, энергичная, замечательный организатор и ответственный человек. Кончились разговоры о молниеносной победе над врагом за два месяца, и мы стали обосновываться на месте. Лагерь «Канифольный», находившийся в трех километрах от Кыштыма, не был приспособлен для жизни в нем зимой. Интернат переезжает в село Метлино, в двадцати пяти километрах от Кыштыма, по другую его сторону. Почти тридцать километров мы шли пешком по красивейшим лесистым местам, на полпути встретилось небольшое селенье, а кругом было безлюдно. Младших детей и наши вещички везли на подводах, а остальные дети и взрослые шли пешком. Это путешествие запомнилось на всю жизнь: изумительная природа Южного Урала, привалы, трудности перехода для 12-14-летних детей, горожан, не привыкших к таким походам.

В Метлино нас ждал настоящий дом, когда-то это была помещичья усадьба, а затем дом отдыха кыштымских трудящихся. Дом стоял на берегу большого озера. Рядом был сад и огород. Нас послали убирать овощи и ягоды. Поначалу они шли, в основном, в рот, но потом стали заполняться и тяжелые небольшие ящики. Надзор за нами осуществлял садовник Филимон Иванович, а по-нашему просто Филимон, что нас почему-то очень смешило. Он был эвакуирован из Ленинграда, и нам казался дряхлым стариком, хотя сейчас я понимаю, что ему было лет 50–55. Кроме сбора урожая в ящики, мы ухитрялись еще кое-что прихватить с собой. Помимо чувства голода, это был и чисто спортивный интерес. Я ловко засовывала огурцы и помидоры в широкие лыжные шаровары, которые тогда носила и зимой и летом.

Впервые познакомились с турнепсом. Его раньше выращивали на корм скоту, а теперь мы его уплетали за милую душу, перекидывали через забор огорода и затем подбирали с другой стороны. Мы это и за воровство-то не считали. Самое интересное, что когда через год у нас появился свой огород, то мы и там ухитрялись воровать сами у себя, но редька нас здорово выдавала: запах стоял по всему интернату.

На противоположном берегу озера располагалось село со школой и церковью. Населяли его раскулаченные крестьяне. В селе остались почти одни женщины, колхоз возглавлял инвалид, немолодой мужчина по прозвищу «Чапай». Школа была семилетка, и интернатовцы школьного возраста в октябре пошли учиться. В это время несколько ребят заболели скарлатиной, и их отправили в город, в больницу. У меня был контакт с ними в изоляторе, и наши опытные врачи Рахиль Лазаревна и Эльвира Борисовна поместили меня на 56 дней в изолятор на карантин в отдельную комнату. Заходили ко мне только врачи и женщина, приносившая еду. Еще дали мне роман Льва Толстого «Воскресенье» (это домашнему-то наивному двенадцатилетнему ребенку). Конечно, многое осталось непонятным. Но, прочитав роман несколько раз, я его впоследствии перечитывать уже не могла – возник устойчивый психологический барьер.

В школу я пришла только во второй четверти, пропустив первую, и сразу же включилась в учебу. В 6-м классе начали изучать алгебру и геометрию. Но почти до конца обучения в школе я не знала, что нужно приводить подобные члены, хотя училась по математике на «хорошо» и «отлично». А о том, что существуют задачи по геометрии, я узнала только в восьмом классе, когда вернулась в Москву.

В шестом и седьмом классах я училась вместе с Тусей, Тамарой, Виленой, Борей, Гариком, Феликсом, Шуриком, Юликом, Леной и еще местными ребятами, среди которых было четыре Нины Кожевниковых и два Александра Мосеева, их различали по номерам. В нашем шестом классе была самая большая интернатская прослойка. Учились все хорошо, часто отвечали с места, заглядывая в учебник. Выполнением домашних заданий себя не утруждали.

Русский язык и литературу преподавала Евгения Петровна Межебовская – мать моей лучшей подруги. Я была довольно грамотная девочка, и она часто доверяла мне проверку диктантов учащихся разных классов.

Историю вел директор школы Александр Яковлевич Шарманов, который смешил нас своими неправильными ударениями и суффиксами, например, говорил «организавывать» и «завоявывать». Это были его любимые глаголы, а мы, зазнайки столичные не прощали ему это, хотя ходил он с палкой и должен был вызывать наше сочувствие и снисхождение. Но дети народ жестокий, и мы не были исключением.

Тамара Алексеевна Филиппова, местная красавица, молодая цветущая женщина, вела сразу три предмета: географию, немецкий язык и пение. Гарик и я до войны не изучали немецкий язык и эти уроки не посещали. Весной мы ходили в лес и собирали березовый сок вместо уроков немецкого, а в конце 7-го класса выучили наизусть учебник и получили «отлично»по немецкому при окончании семилетки.

Математику у нас вели два учителя. Сначала отец одной нашей девочки Морис Михайлович Шершевский, который плохо справлялся с дисциплиной и, заходя в класс, произносил громовым голосом: – «Рабинович и Мерзон – выйти вон из класса». Затем его сменил учитель, бежавший от немцев из Белоруссии, Георгий Михайлович Голубев.

Ревекка Моисеевна Зеличенко, мама Лены Левант, преподавала биологию, а химии не было вообще. Но наша вездесущая и прозорливая Р.Б. Славина не могла нас оставить с таким пробелом и отдала на две недели в руки воспитательницы младшей группы Надежды Андреевны Поддубюк, по образованию химику, которая превратила нас в «академиков». Во всяком случае, в московской школе я лучше всех в классе разбиралась в валентности и запросто решала химические задачи.

Отношения с местными ребятами были непростыми: с одной стороны – драки с нашими мальчиками, с другой – христосовались на Пасху, влюблялись в наших девочек. Зимой они учили нас кататься на коньках. До сих пор с благодарностью вспоминаю рыжего беззубого Вальку из 5-го класса, который допоздна учил меня накручивать коньки на валенки и катался со мной по льду нашего любимого замерзшего озера.

Серые школьные будни сменялись прекрасными вечерами, которые ожидали нас в интернате. Вспоминаю праздники и подготовку к ним. Наши «придворные» поэты Ревекка Борисовна и Рина готовят частушки, которые мы потом распеваем. Спектакли и репетиции с Валентиной Михайловной, радости и огорчения. Нередко стояла я в слезах за пианино в красном уголке, когда Валентина Михайловна обвиняла меня в бездарности на репетициях пьесы «Голубое и розовое», где мне выпала роль классной дамы. Но зато во время спектакля, наряженная в платье мамы Юлика и с высоко взбитой прической, чувствовала себя по-настоящему вошедшей в роль. Кто мог тогда предположить, что и в жизни мне придется играть такую же роль учителя и классного руководителя!

А как отмечали день рождения каждого, как при свете коптилки готовили подарки: рисунки, вышивки! Многому научили нас наши воспитатели.

Но самое любимое наше развлечение, где было сердечное общение – это субботние танцы под фортепьяно, которой нас награждает незабвенная Валентина Михайловна. Задолго готовим наши нехитрые наряды; беда в том, что мы быстро растем и вырастаем из своих одежек. У нас с Лидой одна лиловая кофточка на двоих, делимся ею; мои мальчиковые ботинки привлекают Рину, они такие удобные! И я уступаю их ей.

А наши темные, ранние, долгие вечера, когда при свете коптилки Ирина Яковлевна Житомирская читала нам роман Фейхтвангера «Семья Оппенгейм». До сих пор стоит в ушах звук ее низкого, бархатного, прокуренного голоса. Всегда с папиросой в зубах, она несла с собой запах папы и дома!

От бывших владельцев нашего дома остался шкаф с книгами, и мы взахлеб читали Достоевского «Преступление и наказание», повести и романы Тургенева, «Иудейская война» Фейхтвангера, «Звезды смотрят вниз» Кронина, учили наизусть стихи Пушкина и Лермонтова, но самой любимой нашей книгой, с героями которой мы вместе жили и могли часами обсуждать их судьбы, был роман Д. Голсуорси «Сага о Форсайтах».

Кроме литературы на нас оказывали благотворное влияние наши воспитатели, учителя. Мы много спорили о коммунизме, который нам предстоит построить после войны, и каждый представлял это по-своему, о скорой победе, которая никак не наступала.

В нашей, так называемой «царствующей», восьмой палате было семь человек. После нескольких перемен остались: Анна Ивановна Окунькова, воспитатель старшей группы с десятилетней дочерью Валюшей, Тамара, Туся, Лида, Рина и я. В комнате всегда царила атмосфера дружелюбия, доброжелательности и доверительности. Анна Ивановна обращалась с нами как с равными. Она называла нас девчонками, советовалась, обсуждала наши личные и общественные дела, а, возможно, и решения принимала не без нашей помощи.

Война не обошла нас стороной, мы были дети того времени, и в наш светлый дом приходили похоронки. Валентине Михайловне – о гибели сына, маме Наума Сатана – о гибели мужа.

У нас была комсомольская организация. Я проливала горькие слезы, когда меня не приняли в комсомол вместе со всеми, так как мне еще не исполнилось 14 лет. Наша комсомольская деятельность началась с походов в деревню для оказания помощи по хозяйству семьям фронтовиков. Поразила тогда страшная бедность: в домах были одни голые столы и лавки, не было никаких продуктов, дети сидели голодные. Матери уходили в лес, собирали какие-то травы для пропитания. Нас встречали не очень ласково, и мы вскоре эти походы прекратили.

Кормили нас по тому времени терпимо, хотя картошка была мороженая, а хлеб с добавками – малосъедобен. Но растущий организм, видимо, требовал большего, и чувство голода или вернее результат неполноценного питания особенно явственно проявлялись по вечерам перед сном. Младшие девочки были менее прожорливы, и у них иногда оставался хлеб, который они подсушивали и собирали. Ох, уж эти вожделенные сухарики! Меня по старой дружбе отправляли за ними к Дорочке, и она нам никогда не отказывала; запоздалое ей спасибо, помнит ли она об этом своем благодеянии?

Некоторым детям родители присылали посылки с продуктами, делились последним, что было у них, а мы по-братски делились друг с другом. Мама Коли Борисова чаще других присылала ему из Москвы много вкусных гостинцев, которые он передавал воспитательнице, хранившей их в нашем шкафу. Но мы, грешные, иногда, с ее молчаливого согласия, совершали набеги на эти «богатства», да простятся нам грехи наши задним числом.

Кроме спектаклей, литературных и прочих игр, мы еще «играли» в самоуправление. Идея, конечно, принадлежала Славиной. Создан был Совет интерната с председателем во главе. Сначала это был Гриша Фрисман, человек сугубо положительный, уже взрослый в наших глазах, уважаемый всем нашим братством. После же его отъезда возглавила Совет Рина Межебовская, тоже большой для нас авторитет, для меня еще и любимая подруга, человек волевой и справедливый. Она же была и председателем товарищеского суда, а я – его секретарем. Как секретарь суда я торжественно объявляла: «Суд идет! Прошу встать!» – и все дружно поднимались. Все было по-настоящему.

Суд собирался дважды за два года. Один раз судили Бориса и Фиму за кражу из медпункта печенья, сиропа с витамином и спирта. Второй раз – Юру Фирсаева и Юру Тысовского за то, что обзывали ребят «армяшками и татарами», так что национальная рознь и шовинистические тенденции подавлялись в зародыше.

Летом во время каникул все работали в колхозе, на своем огороде, на заготовке дров. На сенокосе сгребали сено, копнили его. Ближе к осени ходили вязать снопы. Это была тяжелая работа с раннего утра до позднего вечера. Надо было успеть до дождей, все руки были в занозах, сильно болели и чесались. В поле нас кормили щами из конины, иногда с кусочками непривычно жесткого мяса. Возвращались домой уже в темноте, получали сразу обед и ужин, а в десять часов вечера шли танцевать. Откуда только силы брались?

Нас с Лидой, когда начинался сезон, посылали в лес за грибами и ягодами. Грибы сдавали заготовителям и взамен получали мыло. О, как оно было нам необходимо! Никогда не забуду вкуса и запаха лесной уральской клубники, нигде такая мне больше не встречалась. Несли тяжелые ведра с грибами за несколько километров и по дороге читали друг другу стихи Пушкина, Лермонтова и других поэтов. Учили наизусть первую главу «Евгения Онегина», тогда дорога не казалась такой длинной, а ноша тяжелой.

В этом возрасте в нас происходила постоянная оценка себя, своих родителей, подруг. К себе я относилась очень критически, всех стеснялась и постоянно хотела сжаться в комочек (ничего не сделаешь – комплексы), отчего сильно сутулилась, а Рина приставляла мне палку к спине, чтобы я выровнялась. Но это плохо помогало, и спина так и осталась дугой. В это время я сдружилась с Риной и навсегда полюбила ее.

Лидочка появилась в интернате поздно. Помню, как увидела ее впервые в коридоре, такую стройную, красивую, в нарядном шерстяном платье цвета бордо, то сразу потянулась к ней. Меня всегда влекли красивые лица. Итак, стало нас трое, и Рина сочинила про нас частушку: «Жили-были три копуши, гоп сир-бир-бумбия. Рина, Лида и Светлана, гоп сир-бир-бумбия». А когда любовь втроем, то отношения становятся сложными, начинается борьба за первое место в сердце. Эти страсти не обошли и нас: любовь и ревность подстерегали на каждом шагу.

Однажды, после очередной обиды на своих подружек, я совершила «побег»: оставила записку, ушла к озеру в купальню с книгой и зачиталась. Записка наделала много шума. Прочитав ее, все решили, что я действительно убежала, и бросились в лес на поиски беглянки. Уже вечерело, все опасались, не заблудилась ли я в лесу. А я, зачитавшись, уже забыла, что убежала, и, когда стемнело, вернулась в дом, как ни в чем не бывало, забыв о своих обидах.

Интернат на всю жизнь остался счастливым воспоминанием о детстве в трудное военное время без семьи и родителей. Он подарил друзей, которые заменили родных. Лида, Туся, Рина и по сей день разделяют со мной все радости и печали.

Все годы, проведенные в интернате мы, как чеховские три сестры, вслух мечтали о возвращении в Москву. Этот день наступил в сентябре 1943 г. Р.Б. Славина добилась разрешения на возвращение интерната в Московскую область. Для взрослых нужен был индивидуальный пропуск, для детей – общий список. Наша отважная и гуманная Ревекка Борисовна прихватила с собой и нескольких (не имевших пропусков) родственников наших детей, в том числе и мою маму.

В поезде мы прятали маму от пропускного контроля на третьей полке, а один довольно длинный перегон она проехала на подножке закрытого вагона. Только теперь я понимаю, как рисковала Славина, и безмерно ей благодарна.

А в Москве начались свои трудности: прописка, занятая чужи­ми людьми комната и др. Но это уже совсем другая история.

В Москве мы все разбежались по домам, к родителям и на долгие годы потеряли друг друга, не согрели и обошли вниманием своих старших наставников, многих из которых уже нет с нами. Простите нас, дорогие Анна Ивановна и Рахиль Лазаревна. Нет среди нас и многих ребят. Несколько человек стали гражданами других государств.

Но через 30 лет мы снова собрались вместе, и многие, хочется надеяться, что до конца наших дней, вновь обрели свое детское братство. Дай-то Бог!

(продолжение следует)

---

[1] Наш завхоз, руководивший с-х работами.

 

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 6302

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer6/Merzon1.php - to PDF file

Комментарии:

---

Лидия
Москва, - at 2010-12-06 09:19:36 EDT
Уважаемая Елена Александровна! Очень рада и благодарна за отзыв на нашу книгу. Я Лидия Константиновнв Хлебутина-Стриевская.вспоминаю Рахиль Лазаревну с большой благодарностью. Она сыграла огромную роль в моей жизни. Дважды просто спасла от смерти. До сих пор помню её маленькие нежные руки.Также с большой теплотлй вспоминаю Вашего папу. Очень хотелось бы встретиться и поговорить с Вами. При первой возможности, когда мы, интернатовцы, будем собираться, непременно пригласим Вас. А до того, мы могли бы поговорить по телефону. Я живу в районе Университет--Мосфильмовская. А Вы?
С уважением. Лидия.
Книгу для Вас мы найдём.

---

Габриэль Мерзон
- at 2010-12-03 16:28:12 EDT
Елена Лукьянова
Москва, Россия, - at 2010-11-21 06:04:00 EDT
leoluk@yandex.ru это моя электронная почта.Сообщение я Вам отправила,но оно как=то странно исчезло.Поэтому я повторюсь вкратце.Я внучка Розенман Рахили Лазаревны,которая мне часто с теплотой рассказывала об интернате и Ревекке Борисовне в частности,если она ещё жива,то низкий ей поклон.Надеюсь получить от вас весточку!Очень бы хотелось встретиться с издателями!Огромнейшая признательность и благодарность всем ВАМ! очень бы хотелось иметь эту книгу в руках! А "возница Шурик" был моим любимым отцом,а с бабушкой и моей дочерью мы прожили до последних её дней! Низкий Вам поклон! Надеюсь и жду от Вас ответа!!! Обнимаю Елена.

Дорогая Елена! Дорогой Евгений! С радостью и волнением прочитал Ваше послание. Честно говоря, оно оказалось неожиданным. "Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся..."

Наше интернатское братство (и сестринство) продолжает существовать. Несколько раз в год встречаемся, часто перезваниваемся по телефону. 5 -го мая навестили Ревекку Борисовну Славину и поздравили её со столетним юбилеем! Она была крепким человеком в годы военного лихолетья и остаётся такой и сейчас!

С благодарностью вспоминаем Рахиль Лазаревну. В частности, благодаря ей ВСЕ питомцы интерната остались живы и здоровы, несмотря на детские болезни, недоедание и авитаминоз. Её ласковые умелые руки мы будем помнить всегда.

Ваш отец, Елена, Шурик, как мы его звали, был почти-что нашим ровесником, но оказался взрослее нас. Он взял на себя снабжение интерната питевой водой из озера, образованного запруженной речкой Течей. Это чудесное озеро в благословенных красивейших местах ЮжногоЗауралья в 1950-е годы было отравлено радиоактивными отхолами атомного комбината "Маяк" и сохраняется в таком состоянии и поныне.

Мы рады Вашему письму хотели бы установить связь с Вами и пригласить Вас на наши встречи (обычно весенне-летние). Сообщите, пожалуйста, Ваш адрес и телефон. К сожалению, наша книга вышла небольшим тиражом и полностью разошлась. Вы можете её перепечатать из Интернет. Другой вариант: мы постараемся ксерокопировать оригинал, а Вы его потом переплетёте.

Лучшие пожелания Вам и Вашей дочери от всего Интернатского братства!

Габриэль Мерзон, воспитанник интерната, бывший пациетн чудесного врача и человека Рахиль Лазаревны Розенман.

---

Елена Лукьянова
москва, россия, - at 2010-11-21 06:26:07 EDT
/Users/Lenora/Desktop/Merzon8.jpg Вот на этой фотографии моя бабуш ка Рахиль в первом ряду!Спасибо Вам Большое.В старинном альбоме у меня есть тоже ее фото того времени! Как хочется с вами со всеми встретиться и поговорить пока еще мы живы! Обнимаю Вас всех с любовью и благодарностью!

---

Елена Лукьянова
Москва, Россия, - at 2010-11-21 06:04:00 EDT
leoluk@yandex.ru это моя электронная почта.Сообщение я Вам отправила,но оно как=то странно исчезло.Поэтому я повторюсь вкратце.Я внучка Розенман Рахили Лазаревны,которая мне часто с теплотой рассказывала об интернате и Ревекке Борисовне в частности,если она ещё жива,то низкий ей поклон.Надеюсь получить от вас весточку!Очень бы хотелось встретиться с издателями!Огромнейшая признательность и благодарность всем ВАМ! очень бы хотелось иметь эту книгу в руках! А "возница Шурик" был моим любимым отцом,а с бабушкой и моей дочерью мы прожили до последних её дней! Низкий Вам поклон! Надеюсь и жду от Вас ответа!!! Обнимаю Елена.

---

Анатолий Хаеш
С.-Петербург, - at 2010-06-19 13:55:58 EDT
Замечательная подборка ярких содержательных правдивых воспоминаний на тему, которой посвящено очень мало публикаций, хотя через интернаты прошли десятки тысяч детей. Спасибо авторам, спасибо редакции.

---

---

---