Анатолий Штернберг

Воспоминания

о событиях из моря житейского во времена моих дедушек и бабушек и моего детства

1. Москва, Сретенка, Рыбников переулок, дом 2/6, квартира 6

С первых своих сознательных лет я интуитивно понимал, что основа жизни и источник радостей в жизни – это семья. Это понимание было заложено моими родителями.

Мама и папа во вторую годовщину свадьбы 13 января 1926 года

У нас была одна комната в общей шестикомнатной квартире в Москве, на Сретенке, в Рыбниковом переулке, дом 2/6, кв. 6, на третьем этаже. Так жили в то время многие даже известные люди. Этажом выше тоже в коммунальной квартире жил, например, с папой и мамой солист Большого театра Юрий Кондратов. Наша комната была площадью 18 кв. м. Всю лицевую стену занимали три высоких окна с мраморными, белыми подоконниками. Очень высокий потолок, наверное, метра 4,5. И паркетный, всегда натертый мастикой пол. Посередине комнаты под лампой с абажуром стоял стол, накрытый скатертью, которая принадлежала еще папиной маме, моей бабушке. Справа от стола стояла тахта, и на ней ковер, который спускался со стены от самого потолка. На тахте лежали разные подушки, в том числе подушка, вышитая бисером, которая раньше принадлежала маминой маме, моей другой бабушке. Справа за тахтой, ближе к окну стоял углом письменный стол. На нем под стеклом были разные семейные фотографии. На столе стояла бронзовая лампа. Я не помню, чтобы она когда-нибудь функционировала по своему прямому назначению. В левом углу комнаты у окна стоял маленький столик и на нем тройное зеркало на красном дереве. Это был мамин уголок. На столике перед зеркалом был какой-то набор из нескольких предметов из зеленого стекла, лежала белая, в пятнышках ракушка (память о маминой маме) и стояла целлулоидная, черная куколка – негритянка. А стол был покрыт черной бархатной скатертью с вышивкой цветными нитями. Это было очень бедно по нынешним временам, но очень уютно и всегда очень чисто.

Когда я возвращался из школы или с гулянья и входил в комнату, мое первое впечатление было – чистота и уют. Пахло натертым мастикой полом, на окнах висели чистые, накрахмаленные занавески. Светилась лампа под абажуром. Мама сидела уже умытая после больших трудов, причесанная и очень довольная результатом своих забот.

Чистоте и уюту в комнате мама уделяла очень много внимания. Она сама мыла эти высоченные окна. Чтобы достать до верха, она открывала окна, на подоконник ставила табуретку и стояла на ней. А высота нашего третьего этажа была, как теперешнего пятого. Ужасно много труда стоили занавески. Капрона тогда еще не было, и чтобы занавески не перекосило после стирки, мама делала следующее. Пол в комнате застилала газетами, на пол клала в растяжку еще недосушенные занавески, а их края слегка прибивала к полу тонкими гвоздиками. В таком положении занавески высыхали. Предметом больших забот был и ковер. Пылесоса еще не было. Поэтому каждую весну ковер выносили во двор, вешали на веревку на солнышке и выколачивали выбивалкой от пыли. По-моему все это делала мама сама. Я помню, что с ковром я ей начал помогать уже где-то лет с 14.

По левой стене комнаты стоял мой детский мебельный гарнитур, состоящий из лакового столика и двух стульчиков, а на стене висел детский коврик, не помню с какой картинкой. И далее – гордость мамы, буфет. Правая стойка буфета была всегда заперта на ключик, потому что там хранились конфеты. Мама открывала дверку этой стойки буфета и одаривала нас с младшим братом Витей конфетами. Я предпочитал только шоколадные конфеты, а братишка любил все. Он ходил вокруг этого буфета, когда там были конфеты, и не мог успокоиться, пока не получал свою порцию.

Здесь я расскажу об одном эпизоде, который показывает, какой доброты и сердечности мой братишка. Когда мы учились в школе во время войны, нам давали там так называемые завтраки. Это были баранка, посыпанная маком, и две конфетки – подушечки (карамельки с вареньем внутри). Мама болела, лежала в кровати. И вот Витя преподносит ей картонную коробочку, наполненную этими подушечками. При своей любви к конфетам он сумел собрать целую коробку, чтобы порадовать маму.

Еще один эпизод о братишке. Мы жили в эвакуации. Зима 1941-1942 годов. Вите 5,5 лет. Папа приезжал к нам из Москвы на какое-то время, чтобы привезти теплые вещи, и ночью уезжал обратно. Мы с Витей уже спали. Я помню, как папа наклонился ко мне, поцеловал и попрощался. Я что-то пробормотал в ответ. Так же папа попрощался с Витей. И Витя подарил ему на прощание елочную хлопушку. Потом папа рассказывал, что эта хлопушка висела у него в комнате на стене.

Теперь закончу описание комнаты. Напротив буфета у правой стены стоял зеркальный дубовый шкаф. А справа от двери, у задней стены комнаты стояла никелированная кровать, покрытая тюлевым покрывалом, с подушками в кружевных наволочках.

Это был наш рай. Предмет маминой гордости и маминых забот.

Мама и папа спали на кровати, а мы с Витей на диване. Раньше, когда он был маленький, у него была детская кроватка. А потом, когда мы оба выросли, Витя спал на раскладушке.

Я помню, как утром, проснувшись, мы стали учиться делать стойку на голове прямо на диване. В голове у нас стоял шкаф. На шкафу стояла глиняная скульптура: одна девочка держала в руках перед собой корзину, а вторая девочка стояла сзади и заглядывала в корзину через плечо первой. Когда наши с Витей ноги взметнулись вверх и ударились о стенку шкафа, скульптура рухнула на пол и разбилась вдребезги. Раздался страшный грохот. Мама бежала из кухни через всю квартиру в ужасе от услышанного шума. Когда она увидела, что мы оба целы, она была рада, что все так обошлось. Я помню, что нам совсем не попало.

В нашей квартире, как я уже говорил, было шесть комнат, и в каждой комнате жила отдельная семья. В первой от входа в квартиру комнате жила тетя Тоня (Антонина Васильевна), ее муж Георгий Тихонович и их племянница Луиза. В следующей комнате жила тетя Клава (Клавдия Алексеевна) и ее сын Боря. Затем была наша комната. За задней стеной нашей комнаты была ванная комната, совмещенная с туалетом, с дровяной колонкой для нагрева воды. По другую сторону ванной, напротив нашей комнаты жила Александра Трофимовна с дочкой Ниной, которую все звали Бубой. В следующей комнате жила Вера Ивановна и муж Веры Ивановны, Ефим Миронович. Веру Ивановну все в квартире звали Верой, а ее мужа – Фимой. Сначала Вера Ивановна долго жила одна. Она говорила, что выйдет замуж только за еврея, потому что евреи, по ее мнению, не пьют. Но злой рок висел над ней. Она вышла замуж за Ефима Мироновича, юриста по образованию, но как оказалось, страшного пьяницу. Были случаи, когда дворник приносил Фиму домой и клал в коридоре под дверью в комнату, так как Вера была на работе. В следующей комнате жила моя тетя Маня, родная мамина сестра. А еще дальше была кухня, в которой стояли шесть кухонных столов, и была большая дровяная плита. Плитой не пользовались по ее прямому назначению. На ней стояли керосинки. Рядом с кухней был еще один маленький туалет. Им пользовались в случае крайней необходимости. В нем был общий для всех жильцов склад разных хозяйственных вещей и дров для того, чтобы топить колонку в ванной комнате и купаться в ванне.

Колонку мама топила раз в неделю. Сначала в ванной мыли нас с Витей одновременно. Мама мыла меня, а папа Витю. Потом мама помогала мыться папе. В заключение мама мылась сама.

Описание квартиры и соседей относится к довоенным годам, примерно до 1937 года. Потом произошли существенные изменения, о которых я расскажу позднее.

Мама и папа до этой квартиры жили в одном из Сретенских переулков, в Малом Головине, в полуподвальной комнате. О том, как они мыкались до этого, я напишу дальше. А в квартире в Рыбниковом переулке, где жила тетя Маня, в нашей будущей комнате жила одна дама. До революции эта дама была хозяйкой всей квартиры. После революции ее уплотнили, оставив ей одну комнату и подселив в остальные комнаты еще пять семей. Дама была одинокая и пьющая. Она уже многое пропила и готова была поменять свою комнату на худшую с доплатой. Тетя Маня рассказала об этом маме. Папа познакомился с этой дамой, и они поменялись комнатами. Одновременно родители кое-что купили у этой дамы, в том числе скульптуру с коровами, которую я помню всю свою жизнь. Папа рассказывал, что с помощью этих коров меня учили говорить «му». Папа подарил мне эту скульптуру, когда у нас с моей женой появилась своя квартира. Теперь мы отдали этих коров нашей старшей дочери.

Мама была так счастлива, получив эту новую комнату, что до конца своей недолгой жизни не переставала ею восхищаться. Даже когда она писала свою предсмертную записку, она не могла представить, что ни я, ни Витя не будем жить в этой комнате в будущем. Она писала, что Толя дождется получения квартиры по очереди, в которую мы были записаны (а очередь была на 20 лет), а Витя пусть живет в этой комнате. Это было написано мамой в 1961 году. А уже в 1964 году мы с женой купили кооперативную квартиру, не дождавшись очереди, а еще через 2-3 года Витя со своей женой сделали то же самое. В комнате остался жить один папа.

Теперь немного о соседях по квартире. Жить с родной сестрой в одной квартире хорошо. Когда мои родители вечером куда-нибудь уходили, нас оставляли на попечение тети Мани. Когда я заболел дифтерией, меня надо было срочно изолировать от других детей. Поэтому врачи хотели положить меня в больницу. Но тетя Маня согласилась отдать для моей изоляции свою комнату. Эту комнату и кухню можно было отделить от всей квартиры, так как из кухни была еще одна «черная» лестница с выходом во двор. Соседи согласились лишиться кухни. Папа взял отпуск и просидел со мной в изоляции пока я не выздоровел. Среди соседей в нашей квартире была взаимовыручка, да и мама моя пользовалась уважением, была всегда ответственной по квартире (была такая общественная обязанность).

С тетей Клавой мои родители были в хороших отношениях. Когда я родился, у мамы были проблемы с молоком. Боря был старше меня всего на семь месяцев, и тетя Клавочка кормила грудью нас обоих. То ли из-за этого, то ли еще по каким причинам, но всю жизнь мы испытывали с ней друг к другу большую любовь. Муж тети Клавы, Алексей куда-то пропал. Я его совсем не помню. А к тете Мане приехал жить ее и моей мамы младший брат, дядя Миша. Он был младший в маминой семье, их мама рано умерла, и моя мама опекала своего младшего брата в детстве и юности. Между дядей Мишей и тетей Клавой возникла любовь. Тетя Клава была старше дяди Миши, у нее уже был сын 6 лет, и поэтому мама страшно переживала за своего брата. Она была настолько против их брака, что перестала разговаривать не только с тетей Клавой, но и с дядей Мишей. И те, чтобы не нагнетать обстановку, поменяли свою комнату и переехали в другой район. Эта ссора длилась не долго. У тети Клавы и дяди Миши родилась девочка Риточка. Я помню, как они пришли с Риточкой к тете Мане. Мама стояла за дверью своей комнаты и плакала. Она уже, наверное, сознавала тщетность и ошибочность своего поведения. Меня мама отпустила к тете Мане посмотреть на свою сестричку. Я думаю, вскоре после этого дружба и любовь были восстановлены и не нарушались больше никогда.

Чем же занимались наши соседи? Георгий Тихонович, я думаю, работал в органах. Я помню, как с высоты своего детского роста я видел его синие галифе и черные сапоги. Во время войны с Финляндией он был мобилизован в армию и погиб на фронте. Антонина Васильевна была портнихой, дамским мастером. Она шила дома, у нее была своя клиентура. В то время работа частным мастером не поощрялась властями. Поэтому налоги были такие, что работать было невозможно. Значит, приходилось работать тайком. Тетя Клавочка, мне кажется, была работником торговли. Папа работал в торговле на разных должностях. Уходил он из дома рано утром и возвращался очень поздно. Я не помню, чтобы у него были регулярные выходные дни. Александра Трофимовна работала дома так же, как Антонина Васильевна, но классом ниже. Вера работала кассиром в Академии Наук и очень гордилась своей работой. Она развозила зарплату академикам на дом. Фима был юристом. Может быть, в перерывах между запоями он где-то и работал. Но во время запоев он любил подходить к телефону, который висел в коридоре, набирать не существующий номер и громко говорить сам с собой на профессиональные темы. Тетя Маня работала экономистом в МВД. У нее был пропуск в продовольственный магазин «Стрела». Этот магазин был не для простых людей. Я ходил с ней в этот магазин. Там было много вкусных вещей. Помню много конфет Мишка, которые я люблю до сих пор, и много других конфет в красивых фантиках. А дядя Миша служил в армии и учился где-то на командира.

Буба и Луиза были старше меня, первая на 4 года, вторая чуть больше, чем на год. Пока я был маленький, они ко мне относились покровительственно. Играли со мной в школу и учили меня читать и писать. Когда я подрос, наши отношения с Луизой стали приятельскими и поддерживаются до сих пор. Ну а с Борей мы стали не только молочными братьями, но и сводными. В детстве и в молодости мы с ним хорошо дружили, и сейчас по-прежнему находимся в контакте.

Боря и я в 1940 году

Любимая сестренка Риточка, к сожалению, рано ушла из жизни.

2. О маминой семье

Мама родилась в 1904 году в городе Витебск в еврейской мещанской семье.

Ее маму, свою бабушку, я никогда не видел. Она умерла до моего рождения. Дедушка после ее смерти, как это принято у евреев, женился на ее родной сестре. Я даже не запомнил ее имени, потому что все дедушкины дети звали ее тетей. Они жили в Витебске в большом деревянном доме на две семьи. У дома был большой сад. В саду был сарай. В сарае – корова, куры и много сена. Я видел все это сам, потому что жил там целое лето с мамой году в 1937-38 (не помню точно). До этого я жил там еще одно лето в 1932 г., о чем, конечно, не помню. Врач посоветовал маме пожить со мной там, где есть только что отелившаяся корова. И мама поехала со мной к своим.

Старший мамин брат Зиновий – дядя Зяма, вторая была дочка Софья – тетя Соня, третья – моя мама, четвертая – дочь Мария – тетя Маня и последний сын Моисей – дядя Миша.

Семья мамы. Слева направо в первом ряду дедушка, Витя (сын Зиновия и Розы), прабабушка, у нее на руках Витя Шульман (сын Сони), бабушка; во втором ряду Соня, Роза, Миша, Маня, Зиновий и Белла (моя мама)

До революции у дедушки была керосиновая лавка, и худо-бедно он содержал всю семью. Мама мало рассказывала о своем детстве, или я плохо слушал. Остались отдельные воспоминания. Мама была очень красивая, с длинными вьющимися волосами темного цвета. Один из ее рассказов, как она ходила сразу с двумя мальчиками в кино и обоим в темноте разрешала обоим пожимать ей руки, чтобы никому не было обидно. Еще я запомнил, что самая шумная в семье была тетя Маня. Когда она возвращалась из школы, то уже в начале переулка, где они жили, кричала, что хочет кушать. Помню мамин рассказ, как умерла ее мама. Бабушка замертво упала посередине кухни от сердечного приступа.

Вход в дом был прямо из переулка. Дверь открывалась в длинный узкий коридор. Посередине коридора открывался люк, и по лестнице можно было спуститься в глубокий погреб. В конце коридора, налево была дверь в гостиную. В гостиной было 2 или 3 окна, выходящих в переулок. На ночь окна закрывали ставнями, металлические стержни от которых через отверстия в стене просовывали в комнату и там закрепляли. Из гостиной дверь вела в большую спальню, а за ней дальше была еще одна комната, в которой жил одинокий брат дедушки. Его дочки Нюра и Рая – мамины двоюродные сестры. С тетей Нюрой, сколько я себя помню, мама очень дружила и много времени проводила вместе с ней.

Дедушка Давид Моисеевич сыграл в моей жизни большую роль. Он приехал к нам в эвакуацию в 1941 г. вместе со своей женой и жил с нами там, в деревне, а потом в Москве до своей смерти в 73 года от инсульта в 1944 г. Я запомнил его очень добрые голубые глаза и ласковые руки. От него всегда приятно пахло табаком. Он читал газету на еврейском языке идиш и молился по всем правилам иудаизма. У него была длинная черная кожаная лента, по длине которой были прикреплены черные кожаные квадратные пирамиды. По ходу молитвы дедушка наматывал эту ленту на левую руку от кисти до плеча и далее на голову. При наматывании, когда руки доходили до пирамид, дедушка целовал их. Была еще накидка из полосатого материала, талес, которую он клал себе на плечи. На голове была кепка.

Он часто оставался со мной и Витей, когда мы жили вместе. Я очень любил заводить патефон и, чтобы настроить дедушку благоприятно к этому занятию, начинал всегда с еврейских пластинок. У дедушки загорались глаза, он щелкал пальцами в такт музыке. Мне тоже нравилась эта музыка, хотя я не понимал ни одного слова. Наверное, голос крови.

Когда я уже в зрелом возрасте был в Иерусалиме, и мне на улице раввин предложил помолиться, я с радостью это сделал. В этом была моя дань любви к дедушке Давиду Моисеевичу.

Я в Иерусалиме

Он умер, когда мы жили на даче. Нас, всех детей оградили сразу от него. Мы сидели в кухне, а дедушку выносили из дома в машину. Я сказал про себя: «до свидания, дедушка». А потом испугался и поправился: «прощай, дедушка». Мне было 12 лет. Его похоронили дети: Белла, Зяма, Маня и Соня в Москве на Востряковском кладбище.

На одном из моих дней рождения, наверное, в 1944 году, мама вызвала меня из комнаты от моих гостей на кухню. Там было темно, и там ждал меня дедушка. Он положил мне руку на голову и прочитал молитву. Наверное, это было благословение. Я не придал этому никакого значения. Я согласился на это, чтобы сделать приятное дедушке. Но я запомнил это благословение и теперь понимаю его роль в моей жизни. Это по религии посвящение во взрослые.

Судя по семейному фотоальбому, мы встречались с дедушкой еще в Одессе году в 1936. Там жил дядя Зяма, и я с мамой приезжали к дяде Зяме на лето на дачу.

Дедушка с внуками: Витя, Светлана и я (на коленях у дедушки)

Дедушка был очень тихий, скромный и очень добрый человек. Мама периодически давала ему деньги на карманные расходы, когда он жил у нас во время войны. Потом она узнавала, что дедушка отдавал эти деньги своей дочке, тете Мане, которая жила в то время недалеко от нас с маленьким сыном Володей, а муж ее Алексей был на фронте. Вот, кажется и все, что я запомнил о дедушке.

Старший сын дедушки, Зиновий. Он был красивый и образованный для той среды мужчина. Он женился в Одессе на Розе, очень красивой женщине. Она была зубным врачом и имела частную практику. В Одессе у них была большая комната, конечно, в общей квартире. Среди друзей тети Розы был высокий черноволосый, видный мужчина. В своей среде его звали Воля (Вольф Абович). Моя мама гостила в Одессе у своего брата. Там они с Волей познакомились и в 1924 году 13 января поженились. До этого события мама успела закончить 6-ю Витебскую Единую Трудовую школу 2-й ступени и 13 июня 1922 года, накануне своего 18-летия получила свидетельство об окончании школы. Когда она выходила замуж, у нее был целый чемодан, как она говорила, приданого. В чемодане лежала перина и альбом с гравюрами Шишкина. Большего родители дать ей не смогли.

А папа (мой папа), когда учил меня жизни, говорил, не женись на богатой, она привыкла жить хорошо, и у нее будут завышенные требования.

У дяди Зямы и тети Розы были сын Витя и дочка Светлана. Мои первые воспоминания о Светлане – ее возвращение с тетей Розой из эвакуации из Ташкента в Одессу через Москву. Какое-то время они жили у нас. Мы были со Светой очень дружны. Мне нравилось иметь сестру. Потом году в 1949 Светлана жила рядом с нами на даче под Москвой, и мы все лето дружили. Затем она приезжала в Москву в гости, а потом уже приезжала со своим мужем Марком.

Сын дяди Зямы, Витя был для меня в детстве кумиром. Он был взрослый, высокий и очень красивый. Когда он приезжал к нам на дачу, я водил его показывать своим знакомым, чтобы все видели, какой у меня брат. Я запомнил, как зимой 1945 года мы из нашей московской квартиры провожали Витю на фронт. Какое тягостное было у всех настроение, а у Вити в глазах были слезы. После войны он вернулся целым и невредимым в Ташкент, где в эвакуации жили его мама и сестра. Там он женился на русской красавице Лене. У них родилась дочь Таня. Я видел ее совсем маленькой, лет 3-х, когда они пытались устроиться жить в Москве.

Дядя Зяма тоже был в армии. После войны он к тете Розе не вернулся. Жил много лет в Москве. Папа ему помогал, устраивал на разные работы. Дядя Зяма был очень ко мне внимательный. Он водил меня на концерт Вертинского. Он купил мне фотоаппарат и научил фотографии. С моей мамой он ходил в театр, и умело покупал билеты с рук, так как в кассах тогда билеты купить было невозможно. На старости лет он вернулся в Одессу к тете Розе.

Тетя Соня получила образование фармацевта. В Ленинграде вышла замуж, но вскоре развелась. У нее родился сын Витя (опять Витя), который сыграл в моей жизни большую роль. Впервые я с ним познакомился до войны; он жил у нас на даче. Для нас с Борей это был уже большой и авторитетный человек (он рождения 1928 года). Он научил нас играть в шахматы, и рассказывал, что у него в Ленинграде есть даже шахматный мраморный столик. Когда мама везла меня зимой 1941 года в гости к тете Соне в Ленинград, я предвкушал увидеть этот столик. Но столика не было. Это были фантазия и сокровенная мечта.

Витя и тетя Соня пережили блокаду Ленинграда, потом были эвакуированы. Затем году в 1944 Витя (или, как мы его звали по фамилии, Шульман) сам приехал в Москву. Начались его долгие и трудные годы мытарств, чтобы устроить свою жизнь в Москве. В этот период это был мой главный друг. Мы очень много проводили времени вместе, по-моему, все вечера. Мама беспокоилась, что взрослый парень на меня плохо повлияет. Нет, этого не было. Мы с ним ходили в детский читальный зал библиотеки им. Ленина и запоем читали. Я читал «Два капитана» В. Каверина. Шульман знал много стихов неизвестных мне авторов, например Брюсова. С ним я впервые в 1947 году пошел на танцы. На Пушкинской площади было что-то вроде новогодней ярмарки. Там под музыку прямо на улице под падающим снегом танцевали. Мы познакомились с двумя девочками и танцевали с ними. И это было все, никакого плохого влияния. Когда я стал старше, и у меня появилась школьная компания, а у Шульмана – своя, мы перестали проводить время вместе. Но на свою свадьбу я шел с Шульманом, а сзади мама с папой. Потом мы не виделись по разным причинам уйму лет, пока я через справочное бюро не разыскал его. Он приехал к нам домой. Это был уже не тот Шульман – больной, обрюзгший, с потухшим взором. У него было больное сердце, он перенес инфаркт, по-моему, не один. Он был женат, у него был сын Аркадий. Больше мы не виделись, а лишь перезванивались. В 1995 году его жена Фаина нашла меня и позвала на похороны Шульмана. Я смотрел на него в гробу и прощался с хорошими годами нашего юношества и с братом-другом.

Тетя Соня из эвакуации тоже вернулась в Москву. Какое-то время она жила у нас дома, потом на даче. Я помню, как на даче она экзаменовала Борю по химии. Я был удивлен ее знаниями. Через некоторое время она устроилась работать управляющей аптекой в городе Боровск, недалеко от Москвы. Там она умерла от стенокардии. Мама, тетя Маня и дядя Зяма ездили на ее похороны.

Тетя Маня – младшая мамина сестра. Энергичная и молодая. Она любила напевать модную в то время песню, «у меня такой характер, ты со мною не шути». Работала она экономистом в МВД. Видимо, от этой организации она получила комнату в Рыбниковом переулке. По молодежному призыву, что было очень распространено в то время, она уехала на Дальний Восток в город Совгавань. Там она познакомилась с Алексеем и вышла за него замуж, при этом увела его от жены и дочери. Потом, почему-то бывшая жена Алексея с дочерью приходила к моей маме. Зачем она приходила, я не знаю.

Но к маме вся родня приходила за советом и помощью. Когда дядя Зяма решил не возвращаться в семью, он до глубокой ночи сидел и беседовал с моей мамой в нашей комнате. А я был с Луизой на кухне и страшно удивлялся, почему меня мама не зовет спать.

Когда тетя Маня с Алексеем вернулись в Москву, им удалось поменять свою комнату в нашей квартире на бóльшую в соседнем переулке. Там у них вскоре родился сын Володя. Всю войну Алексей был на фронте в СМЕРШе. Была такая организация «смерть шпионам». Как-то он приезжал в отпуск, и после этого у них родился второй сын Миша. Так назвать его предложил я в память о погибшем на фронте дяде Мише. После войны какое-то время их семья жила в Норильске по месту работы Алексея. Потом они вернулись в Москву. Алексей решил оставить тетю Маню. И опять он долго беседовал с моей мамой. Тетя Маня вырастила и выучила сыновей. Оба они получили высшее образование.

Дядя Миша. Младший мамин брат, как она говорила, был ей как сын. Она всячески опекала его, помогала ему приехать и устроиться в Москве. С детства я помню его в военной форме. Какое-то время он жил у тети Мани еще до ее замужества. Он был высокий, статный, с ухоженными руками. Помню, он сидит на диване, на коленях у него настоящая винтовка. Он разрешает мне ее потрогать. Однажды он подарил мне большой зеленый заводной танк на гусеницах, который перелезал через разные препятствия, но, к моему сожалению, не мог взобраться на наш зеркальный шкаф.

После финской войны дядя Миша получил назначение в город Койвисто, под Выборгом. Это территория, отошедшая к СССР после войны с Финляндией. И нас, всех детей, Шульмана, меня и Витю отправили на зимние каникулы 1941 года жить к тете Клаве и дяде Мише. Видел я дядю Мишу мало. Он уезжал в часть, когда мы еще спали, а приезжал поздно. Он был морской офицер с полосками на рукаве. Форма ему очень шла.

Мы все, да еще двое своих, Боря и Риточка, были на попечении тети Клавы.

31 октября 1941 года во время Великой Отечественной войны финский снайпер смертельно ранил дядю Мишу, и он вскоре умер на руках товарищей. Тетя Клава получила письмо от его товарища с этим ужасным известием, когда мы все вместе с ней жили в эвакуации в деревне. Личное дело дяди Миши есть в музее Катастроф Яд ва-Шем в Иерусалиме.

Миша и его жена Клава

Тетя Клава навсегда осталась моим родным человеком. Она называла себя моей молочной мамой. Многие годы мы жили одной семьей: на даче, в эвакуации, затем снова на даче. Все семейные торжества, в основном мои дни рождения, были с тетей Клавой. Тетя Клава отличалась умением быть очень демократичной. Она умела проявить широту и доброту в отношениях и сделать это совсем просто, буднично. Это даже трудно описать, потому что от всего общения с ней осталось вот такое впечатление. Мы жили в одной квартире в соседних комнатах. Потом, когда она стала женой дяди Миши, мы вместе снимали дачу. Потом, когда папа построил свою дачу, мы жили вместе на этой даче. А там была одна большая комната. Мы жили вместе, опять в одной большой комнате, в эвакуации. Так что мое восприятие тети Клавы сложилось не из отдельных эпизодов, а из постоянного общения в течение многих лет. А отдельные эпизоды, наверное, мало, о чем говорят.

В раннем детстве, не помню почему, может случайно, я ударил Борю сумкой по голове, а в сумке была связка ключей. Получилось очень больно, выросла шишка. Тетя Клава меня не ругала.

На свои дни рождения я получал от нее дорогие подарки. Мы часто гуляли вместе: Боря, Шульман и я. Тогда только что отменили карточки, и цены были ужасно высокие. Для примера, помню, как я и мой брат Витя пошли в магазин и купили за 8 руб. одну ириску, кусочек откусил я, кусочек Витя. И вот в то время тетя Клава давала Боре, Шульману и мне 90 руб. на три порции сливочного мороженного.

Мы жили у тети Клавы в Койвисто: Шульман, я, мой брат Витя, Боря и Риточка. Тетя Клава управлялась с нами без всякого нажима и никогда не повышала голос.

Как-то на даче мы грызли семечки. Выплевывать шелуху в кулак было очень скучно. Тетя Клава сказала, что разрешает всем выплевывать шелуху на пол, а она потом все уберет. Это было очень весело.

Позже я опишу, как тетя Клава помогла маме и всем нам в эвакуации, в непривычной для мамы обстановке русской деревни.

3. О папиной семье

Папа родился в 1892 г. в местечке Братское, Николаевской обл. Так он сам записал в своей автобиографии. А день рождения совпадал в тот год с еврейским праздником Йом Кипур. Это очень важный праздник для евреев. За 10 дней до него наступает еврейский новый год, и в период от нового года до Йом Кипур Б-г анализирует поступки каждого человека за прошедший год, а на Йом Кипур выносит приговор каждому еврею, который исполнится в наступающем году. Этот день еще называют Судным днем. По еврейскому календарю этот праздник каждый год приходится на разные дни Григорианского календаря, по которому живет сейчас Россия. Поэтому мы никогда не знали, когда у папы день рождения, и считали, что этот день 22 сентября. Сам папа не придавал никакого значения своему дню рождения и никогда его не отмечал.

Папина бабушка со своим мужем жили в этих местах с начала XIX века и занимались земледелием и разведением скота. Я так считаю потому, что недавно прочитал, что на эти земли специально заселяли евреев из Европы. Земли были запущенные и безлюдные. Еврейские семьи приезжали на голое место и с нуля начинали их осваивать. Из центра им посылали денежную и другую помощь, но по дороге все разворовывали. Но все-таки постепенно семьи становились на ноги своим трудом и благодаря плодородной земле.

Когда родился мой папа, Вольф (Володя) Штернберг, его отец Або Давидович Штернберг был зажиточным человеком. Он и его жена имели многоэтажный кирпичный дом и хорошее хозяйство с большим количеством лошадей.

У дедушки был в Братском самый большой магазин со всеми, необходимыми для жизни, товарами. В самом центре местечка дедушка владел кафетерием. Он умел откликаться на все новое, и поэтому, как только появился кинематограф, дедушка купил у пожарной службы большое здание и организовал в нем кинотеатр.

К моменту рождения моего папы у дедушки с бабушкой уже было трое детей: сыновья Меир (Евгений) и Марк (Михаил) и дочь Феня. После Вольфа (Володи) родились сыновья Шлема (Эдмунд) и Буня (Альфред) и дочери Полина и Барбара. Всего восемь детей. Богатый дедушка понимал ценность знаний и вкладывал свои деньги в образование детей. Михаил и Эдмунд после окончания лицея в Саратове получили фармацевтическое образование в московском университете и имели дипломы провизора. Альфред учился в саратовской гимназии.

Когда Володе (так звали папу в жизни) было уже 75 лет и он жил в Москве, он съездил на свою родину. Дедушкин дом по-прежнему стоял на месте. Папа нашел своих давних знакомых, которые называли его Володькой. Приехал папа из поездки очень довольный.

С детства папа умел запрягать лошадей, работать на мельнице и делать много разной работы. В 7 лет он начал учиться в Братском министерском училище. Он был совершенно не религиозный, и я помню, как он с усмешкой рассказывал о библейских чудесах, про которые им говорили в школе. В 1905 году папа уехал в город Елизаветград (потом Кировоград) и начал работать приказчиком в магазине. Ему было в это время 13 лет. В 1911 году в 19 лет он был призван на военную службу. В это время, как он записал в своем дневнике, его рост был 183 см., а вес 5 пудов, 18 фунтов, т. е. 87,5 кг. Когда пришла повестка в армию, появился у них в доме один хитрый еврей и предложил сделать Володе укол в правую руку, рука повредится, и на военной комиссии Володю освободят от армии. А потом рука пройдет и станет нормальной. Но Володя сказал: «Я понимаю, что из яйца можно сделать яичницу, но из яичницы нельзя сделать снова яйцо». Развеселил свою маму и пошел в армию. Об армейской жизни папины записи опубликованы в альманахе «Еврейская Старина» Во время его службы в армии началась война России с Германией, и отцу пришлось воевать, и быть в плену. Там ему помогло знание сельскохозяйственных работ, так как солдат, умеющих работать по хозяйству, немецкие фермеры брали из лагеря военнопленных себе в работники. Папа освоил немецкий язык, и это ему очень помогло в жизни. В лагере пленных были еще и французские солдаты, и отец немного научился говорить по-французски.

В феврале 1918 года отца с группой других пленных отправили в Россию. Добрался папа до Саратова, куда в 1917 г. переехала с Украины его семья. От волнения не решился сразу идти домой к маме, ведь они не виделись почти пять лет. Пошел домой к брату Михаилу. Пока он ждал брата, в комнату зашел гимназист в форме Саратовской гимназии. Это был младший брат Буня (потом его на европейский манер звали Альфредом). Они вместе пришли к родителям. Встреча с родителями была очень трогательной.

От гражданской войны и начавшегося в Поволжье голода семья решила вернуться в свой дом в Братское. К этому времени немцы уже ушли с Украины. Но там все равно было очень неспокойно. Были разные банды – махновцы, петлюровцы, белые войска Деникина, банда Тютюника. В 1920 году бандиты ворвались в дом дедушки. Они расстреляли его жену (мою бабушку), бабушку и дедушку моего папы, сестру Феню, ранили одну из дочерей Фени, Бетю. После этой расправы в 1922 году старший брат Михаил, который в это время уже жил и работал в Варшаве провизором, позвал к себе своих младших братьев Эдмунда и Альфреда. Дедушка снабдил своих сыновей на первое время и на дорогу деньгами и одеждой, и они с двумя чемоданами отправились в дальний путь в Варшаву через Москву и Вильнюс. По дороге они решили купить по пистолету, чтобы обороняться от возможных в пути грабителей. В Вильнюсе в гостинице они остались переночевать. Поставили чемоданы под кровати, пистолеты положили под подушки и уснули. Наутро они оказались без чемоданов. Нет ни денег, ни одежды, остались одни пистолеты. Пришлось продать пистолеты и на вырученные деньги купить билеты до Варшавы. Приехали к старшему брату ни с чем.

Первое время им пришлось жить на содержании у Михаила. Но Эдмунд вскоре (1922 год) открыл свое дело: фармацевтический магазин Эдмунда Штернберга – ERGOS. Он снял большую квартиру, нанял прислугу, а Альфреда отправил учиться в Париж.

После отъезда Альфреда Михаил с Эдмундом вместе сумели вызвать к себе из России сестру Полю. После революции Польша стала самостоятельной страной, отделившейся от России. Так началась жизнь этих четверых Штернбергов за границей.

Володя остался в Братском и устроился работать в местной райсельбудынке (торговая организация), а также помогал своему отцу по хозяйству. Находясь по делам в Одессе, папа у своей знакомой Розы познакомился с сестрой ее мужа Зямы, Беллой. В январе 13 числа 1924 года они поженились. Это и были мои папа и мама.

Дом в Братском после революции был реквизирован новой властью. Но в марте 1923 г. решением специальной комиссии Або Давидович Штернберг получил дом снова в собственность, и об этом в папином архиве сохранился документ. Мотивировка возврата дома была любопытной: вернуть, как семье пострадавшего от бандитов и в связи с тем, что дом не имеет ценности.

Из оставшихся в России дедушкиных детей старшая дочь Феня была убита, младшая дочь Барбара умерла в 18-летнем возрасте, Володя переехал с женой Беллой в Москву (1922 год), а старший сын Евгений стал жить в Днепропетровске.

Поэтому через некоторое время Або Давидович вместе с внуками, детьми Фени, тоже переехал в Москву. Он жил свои последние годы в доме России возле Сретенского бульвара. Дедушка умер в 1931 году и похоронен в Москве на Дорогомиловском кладбище.

Мои мама и папа в Москве долго мыкались, пока сумели приобрести нормальное по тем временам жилье. Папа не страшился любой работы. Работал у нэпманов, пока был НЭП. Но своего дела не заводил. Потом, когда нэпманов раскулачили, его хозяин удивлялся, как это Володя избежал такой участи. Папа отвечал, не для того делали революцию, чтобы выращивать новых частников.

Жить папе с мамой в Москве было негде, и маме пришлось на время уехать к своим родителям в Витебск. Мама рассказывала, как она, уже замужняя женщина, жила у родителей. Она вымыла голову и собралась пойти гулять. А мама ее не пускает, говорит, нельзя с мокрой головой. Белла была очень удивлена, что ее, взрослую, замужнюю женщину мама не пускает гулять, но все же послушалась.

Папа где только ни ночевал в то время, даже в красильной китайской мастерской. Китайцы по ночам курили опиум, и папа дышал этим дымом, а наутро чувствовал себя одурманенным.

Затем они с мамой устроились жить на Сретенке в переулке Малый Головин в полуподвальной комнате. Как они перебрались из этой комнаты в комнату в Рыбниковом переулке, я уже описывал ранее. Мама была в восторге от своей новой комнаты в Рыбниковом переулке, на третьем этаже в коммунальной квартире еще с пятью семьями в качестве соседей. Папа работал на различных предприятиях госторговли. Например, папа был директором магазина Гастроном на Смоленской площади, директором плодоовощной базы под площадью Балчуг и т. п. А мама готовилась стать мамой. Через несколько лет родился я, и последующие события я уже опишу, как их современник.

Старший папин брат Евгений погиб в Днепропетровске во время немецкой оккупации. Я ничего не узнал о нем и его семье.

Второй старший брат Михаил, как я уже писал, жил в Варшаве и занимался производством и продажей лекарств и косметики. У них с женой Маней Лебединской была дочь Зося. Она в последующем жила в Бразилии и Франции со своим сыном Робертом. Михаил и Маня во время немецкой оккупации Польши попали сначала в варшавское гетто, а потом погибли в газовой камере в Треблинке. Об этом трагическом событии хранится запись в Музее Катастроф Яд ва-Шем в Иерусалиме.

Эдмунд долгое время продолжал жить в Варшаве. Он женился на подруге своей сестры Поли, которую звали Клавой. Эдмунд продолжал заниматься аптечным делом и косметикой. У Эдмунда и Клавы родились две дочери Алисия (Аля) и Иоланта (Еля). Аля выучилась на филолога, знала три иностранных языка романской группы, преподавала в университетах Парижа и Монреаля. Эдмунд и Клава на старости лет тоже переехали жить в Монреаль. Еля выучилась на врача и осталась жить в Польше. Годы войны и немецкой оккупации доставили семье Эдмунда много переживаний. Эдмунда везли в том же эшелоне, что и его брата Михаила с женой, в лагерь смерти в Треблинку. Но у него хватило мужества и сил бежать с эшелона. А потом у него и Клавы хватило силы воли выжить в тех нечеловеческих условиях и сохранить семью. Ёля была в варшавском гетто в отряде Януша Корчака. Спасла ее Клава. Об этом написано в воспоминаниях в альманахе «Еврейская Старина» Иоланты Штернберг-Гавликовской. На примере этой семьи видно, что борьба за жизнь и любовь до последнего приносят свои положительные результаты.

Поля и Альфред перебрались жить во Францию. Альфред стал преуспевающим деловым человеком, женился на Сесиль из богатой еврейской семьи. У них родились две дочери: Ренэ и Жанин и сын Андре. Альфред умел делать деньги из всего. Он купил кусок заброшенной земли с оврагом и на всех прилегающих шоссе поставил таблички с указанием, куда свозить мусор. Овраг был быстро засыпан. Потом он купил рядом с этим местом старый, полуразрушенный замок с прилегающими постройками и превратил их в современный отель с рестораном и ночным клубом. Место было выбрано удачное: это было по дороге из Парижа на южный берег Франции, поэтому его бизнес процветал. Кроме того, у него были виноградники, и он занимался виноделием.

Поля в Париже вышла замуж за Изю Финкеля. Он был преуспевающим предпринимателем, совладельцем фабрики, выпускающей одежду под маркой Solfin. Кое-что из этой одежды мы получали в подарок, и эта одежда была замечательной, особенно на фоне унылого советского ширпотреба. У Поли и Изи родились дочь Эвелина, которая умерла в раннем детстве и два сына, Эдуард и Мишель. Первый стал известным юристом, второй бизнесменом.

До начала тридцатых годов папа поддерживал переписку со своими братьями и сестрой. У папы на главном почтамте был абонентный почтовый ящик № 791, и все письма из-за границы приходили на этот ящик, чтобы в коммунальной квартире никто ничего не видел и не знал. Заграничные родственники присылали иногда посылки с одеждой. Те красивые вещи, в которых я щеголял в первые годы жизни, были оттуда. Еще были такие магазины «Торгсин» (торговля с иностранцами). Родственники делали денежные переводы, валюта зачислялась на счет адресата в таком магазине, и папа мог на поступившие деньги купить что-либо. Но валюта в руки советскому человеку не выдавалась – не положено! Когда в СССР начался период репрессий, то за переписку с иностранцами стало возможным сесть в лагерь или даже быть расстрелянным по обвинению в шпионаже. Все контакты с родственниками папа прекратил на долгие годы, примерно с 1936 по 1956 год. Потом папа возобновил переписку, когда в стране началось смягчение режима. А в 1959 г. к нам в гости в качестве первой ласточки приехала Еля.

Иоланта и я в Москве в 1959 году

В том же году осенью приезжали Поля и Изя. Изя с изумлением осматривал нашу коммунальную квартиру и удивлялся, как это совсем чужие люди сидят на одном унитазе и моются в одной ванне. В 1960 г. папа поехал к Эдмунду в Варшаву, затем Эдмунд и Клава приезжали к моим родителям. Папа неоднократно ездил к Поле и Альфреду во Францию. В общем, возобновились широкие семейные контакты, и это очень украсило последние годы папиной жизни. Братья и сестра проявили к папе и к нам ко всем много внимания и заботы.

Володя, Эдмунд, Клава и Иоланта (сзади) в Польше в 1960 году

Альфред неоднократно предлагал папе остаться жить у него на полном обеспечении. Но папа отказывался. Он говорил, что на еду ему хватает его пенсии, комната у него есть, а жить рядом со своими детьми для него главная радость в жизни.

Слева направо Эдмунд, Володя и Альфред во Франции в 1966 году

Остались в памяти забавные истории из поездок папы к его родне. Он сам рассказывал их с большим юмором. Однажды, когда папа гостил у Эдмунда, тот слег с простудой. Его жена Клава попросила папу, который собрался пойти погулять, купить для Эдмунда утку. Папа удивился про себя, почему не курицу; ведь при простуде куриный бульон очень полезен. И он решил купить курицу вместо утки, но курицу живую, так как это еще полезней. Когда он вернулся домой и протянул Клаве живую курицу, та и виду не подала, как она удивлена. Ведь она имела в виду медицинскую утку. Потом они вместе много смеялись над этой историей.

Другой случай был в гостях у Альфреда во Франции. Папа решил сам запрячь лошадь. Он умел это делать с детства. Но в этот раз у него ничего не получилось. Потом он со смехом рассказывал, что оказывается лошадь понимала только по-французски, а он говорил с ней по-русски.

Сын Фени, Миша (помню, что его у нас дома звали Мишка) начал свою рабочую карьеру в Москве на заводе «Калибр». Он женился на Лизе. У них родился сын Толя. Квартира в Москве у них была от завода. Миша стал деловым человеком, умел зарабатывать деньги при советской власти. Он построил в Малаховке капитальный бревенчатый дом со всеми удобствами. Когда он ушел с завода, его семья стала постоянно жить в Малаховке. Мишка любил подчеркивать свои экономические успехи. Когда он приходил к нам в Рыбников переулок, он рассказывал Ирме, что он своему сыну, инженеру купил, например, костюм. Ирма не спускала ему такое хвастовство и говорила, чего, мол, хвастаться, купил ведь своему сыну, а не чужому дяде. Такие дискуссии повторялись у них часто.

Дочь Фени Нина была частой гостьей у моей мамы. Она перебивалась разными заработками, была, например, домоправительницей в семье известного военного дирижера и композитора Чернецкого. В конце пятидесятых годов вышла замуж за актера – фокусника по имени Николай Абрамов. Они хорошо жили друг с другом. Детей у них не было.

Вторая дочь Фени, Зина, была самая красивая. В молодые годы она какое-то время жила у тети Поли в Париже. Я помню, как она вернулась в Москву и пришла к нам в гости. Это было году в 1939. Она была очень шикарная, вся иностранная. Очень оживленно разговаривала с папой и мамой, пела на французском языке песню про «все хорошо, прекрасная маркиза». В Москве она работала в посольстве Абиссинии (Эфиопии), хорошо знала французский язык. Она много со мной общалась, брала с собой, когда шла куда-нибудь с молодым человеком, приглашала в гости к себе. Потом она вышла замуж за зубного врача в Риге по имени Моша. У них родился сын Александр.

Третья дочь Фени, Бетя, самая обаятельная. Она имела экономическое образование. Бетя вышла замуж и жила в Ярославле. Сначала у нее родился сын Эдик, затем дочь Ирина. В детстве я много общался с Эдиком. Бетя часто бывала у мамы дома, и даже жила у мамы на даче. Помню свадьбу Ирины. Она во взрослом возрасте стала очень предприимчивой. Сумела переехать на постоянное жительство в США со своей дочерью Эвелиной и мамой. Эвелина сделала карьеру на банковском поприще. Эдик остался жить в Москве.

4. Мои родители

Тринадцатого января 1924 года мои родители поженились. Маме было 19 лет и 7 месяцев; она только что закончила школу. А папа был уже взрослым мужчиной, прошедшим армию, фронт и плен. Ему был 31 год и 4 месяца. Они не регистрировали свой брак, так как за регистрацию надо было заплатить довольно дорого. По этой же причине они не венчались в синагоге. Да и паспортов еще не было. А когда стали выдавать паспорта, мама взяла паспорт на папину фамилию. Но дай Б-г всем так любить друг друга, как любили папа и мама.

Я помню, что день 13 января отмечался в семье. Не так торжественно, как мой день рождения, но все же. Маме нравились знаки внимания от меня, а мне нравилось их оказывать. Однажды, это было году в 1943, я решил сделать маме подарок к 13 января. В магазинах мало чего было в то время, да и денег у меня было мало. Мне приглянулась розеточка из бирюзового стекла с выдавленными рисунками. Маме было очень приятно получить этот подарок. Она и виду не подала, как ей было смешно. Ведь это была не розеточка, а пепельница, а в семье у нас никто не курил.

Родителям достался не легкий отрезок времени в истории. Это и разруха после революции, и Первая мировая война, и гражданская война, и период репрессий, и Великая отечественная война. Но они всегда поддерживали друг друга, были преданны друг другу. Я даже не помню, чтобы они ссорились.

Сколько я себя помню, папа всегда очень много работал. Уходил рано, а приходил очень поздно. И всегда был добрый, неунывающий. Он ушел на пенсию под нажимом мамы в 1958 году в возрасте 66 лет. Я помню, как он рассказывал маме какие-нибудь истории из произошедшего на работе за день. Он рассказывал в лицах, меняя голос за каждое действующее лицо. Это было очень смешно. Мама смеялась почти до истерики. У папы был хороший слух, и он умел напевать разные песенки. Вот одна из них с украинским колоритом.

– Кума!

– Агу?

– Чи ты спишь, чи ты так лежишь?

– Я не сплю, так лежу, только думку думаю.

– А чи ты думаешь?

– Продать ли коровку, купить ли козу, а на разницу будем жить?

Так в песне повторялось много разных стадий продаж и покупок до покупки, в конце концов, иголки. Из другой песенки помню только строчку: «танцевала рыба с раком, а цибуля с пастернаком».

Мама никогда не работала. Она вела дом и воспитывала двоих сыновей. Кроме того, мама много ухаживала за папой: подавала, убирала, раздевала и даже купала его.

Нас с Витей не шлепали, и я не помню, чтобы ругали. Но все было поставлено так, что самым страшным было огорчить маму. Поэтому приходилось либо не огорчать, либо скрывать огорчительное. С детских лет у меня было много книг, хотя я не был начитанным мальчиком. Но я знал, что другого пути в жизни быть не может, кроме как окончить школу, а затем институт. Мама регулярно ходила в школу, чтобы контролировать мою учебу и поведение. Мама радовалась моим школьным успехам, и мне было приятно ее радовать.

Она была очень самопожертвованной матерью. Во время войны в эвакуации я не почувствовал голода, а мама похудела так, что ее довоенные платья можно было обернуть вокруг ее талии два раза. Когда у папы был период крупных неприятностей на работе, мама не показывала вида перед детьми, и плакала только по ночам, когда мы с Витей спали.

Я ощущал мамину любовь каким-то шестым чувством. Она, по-моему, все про меня знала и видела меня насквозь. Когда мы с Ирмой договорились пожениться, и решили до весны ничего не говорить родителям, мама обо всем догадалась, и спросила меня с вопросительно-утвердительной интонацией, не решил ли я жениться. Пришлось все рассказать о своих планах.

Мама не была образованной и начитанной женщиной. Но она очень тянулась к книгам, к кинофильмам, любила ходить в театр. Потом, когда появился телевизор, мама очень любила смотреть по нему концерты, спектакли и фильмы.

В детстве я получал газету «Пионерская правда». Мама любила читать последнюю страницу этой газеты. Там описывались различные достижения в науке и технике.

Когда Витя купил магнитофон, мы узнали еще об одном увлечении мамы. Она с выражением читала для записи на пленку стихи своей молодости. Мама рассказывала, что декламированием стихов увлекалась в детстве.

Мама очень любила устраивать дома застолья по случаю моего дня рождения. Она сама все готовила и готовила очень вкусно. Гостями были родственники, друзья и соседи по квартире.

Празднуем мой день рождения 11 марта 1941 года. В центре за столом мама и папа, между ними я, рядом Боря, Справа на фото в матроске Луиза с тетей Тоней

У нас дома всегда были родственники в гостях. Любимая мамина двоюродная сестра Нюра, папины племянницы Зина, Нина и Бетя и их брат Мишка, мамин племянник Витя и другой мамин племянник Витя Шульман, его мама Соня. К маме шли за советом, просто выговориться. А она еще по мере возможности старалась помочь даже материально.

У мамы были любимые друзья, с которыми она с удовольствием проводила время. В первую очередь это Мария Ивановна Зубкова, ее дочь Аня и сестра Марии Ивановны Александра Ивановна. Александра Ивановна – это жена тети Клавиного брата Сергея Алексеевича. Кроме того, папины и мамины друзья Лев Ефимович и Софья Борисовна. Мама старалась помочь своему старшему племяннику Вите, когда он, вернувшись с фронта, пытался устроиться в Москве, своему брату Зяме, сестре Соне и ее сыну Вите Шульману, своей сестре Мане. А папа никогда не возражал против этого. Он любил маму.

Дедушка, мамин папа, жил с нами в эвакуации, а потом в Москве до своей смерти в 1944 г. Мама каждый год в какой-то день календаря ранней весной (может это был день рождения дедушки или день пасхи) ездила к нему на могилу, проводила там долгое время и возвращалась домой умиротворенная.

Я нутром понимал, что мама это эталон жены и хозяйки дома. И когда я понял, что полюбил свою будущую жену, и рассказал об этом маме, то в качестве убедительного довода своей правоты говорил, что она похожа на мою маму, чем-то внешне, но главное по своей сути.

Мама любила поглаживать мое ухо и приговаривать, какие маленькие ушки. А когда они с папой уходили с моей свадьбы, которая была на квартире у моей жены, мама спросила меня с удивлением: «А ты остаешься?»

Главное, что я вынес из своего детства, это ощущение любви, заботы, мира и понимание, что семья это самое главное в жизни.

5. Пока я был маленький

С самого рождения я ощущал, какой я долгожданный и любимый ребенок. Меня любили даже соседи по нашей коммунальной квартире. Тетя Клавочка, тогда еще не тетя, а просто соседка, кормила меня грудью. Другая соседка, тетя Тоня (Антонина Васильевна), купала меня в ванной, и мне это так нравилось, что перед очередным купанием я требовал, чтобы меня купала только тетя Тоня. Ее племянница Луиза и другая соседская девочка по прозвищу Буба играли со мной в школу. Они обучили меня так хорошо, что из первого класса еще в начале учебного года меня хотели сразу перевести во второй. Мама не согласилась.

Все дети в то советское время были политизированы. И я щеголял перед соседями своими политическими знаниями. Я говорил, что знаю всех вождей, и перечислял: Сталин, Ленин и Челюскин. Этим я очень забавлял окружающих, так как Челюскин был полярный исследователь XVIII века. А в 1934 г. (период моих политических выступлений) пароход «Челюскин» пытался пройти северный морской путь за одну навигацию, но был раздавлен льдами, а участники рейса были спасены советскими летчиками, о чем в то время писали газеты и рассказывали по радио.

Характерными для того времени были наши детские игры. Мы выдали все соседям по квартире пропуска и проверяли их при входе на кухню. А еще, когда рассматривали с Луизой книгу по истории гражданской войны, которая хранилась в библиотеке ее дяди, мы по чьей-то подсказке выискивали там картинки, созданные так называемыми вредителями. Я помню, как мы нашли фото красноармейца. Если посмотреть на то фото вверх ногами и прикрыть при этом часть его шапки рукой, то получалось, что у него на голове сидит лягушка. Такое мог сделать только «вредитель».

Гулять на Сретенский бульвар я ходил с тетей Пашей и Борей. Тетя Паша была домашней работницей тети Клавы. Она ухаживала за Борей и заодно за мной. Тетя Паша была родом из тех же мест, что и тетя Клава, и это сыграло важную роль в нашей жизни в последующем.

Помню, как папа в детстве водил меня в кино. Это был кинотеатр «Уран» на Сретенке. Папа покупал билеты всегда в первый ряд балкона. А внизу, в партере было очень много шумной детворы. У меня создалось впечатление, что внизу сидели плохо воспитанные дети, и я к ним отношения не имею. Мама вспоминала, что когда я пришел первый раз из кинотеатра, она меня спросила, как мне там понравилось, я ответил, что очень сильно захотел пúсать. С этого началось мое знакомство с кино, которое я потом очень полюбил.

Мама и папа знали еврейский язык идиш. Но меня языку не учили, и при мне разговаривали на идиш очень редко, в исключительных случаях, когда хотели что-то от меня скрыть. Мама объясняла потом, что меня не учили языку, чтобы по-русски я разговаривал чисто, без акцента.

Мама очень заботилась о моем питании, даже готовила несколько разных блюд в надежде, что мне понравится хотя бы одно. Процедура кормления была очень эмоциональной. Мама начинала меня кормить, проявляя настойчивость, я начинал вопить, а папа меня защищал и говорил, оставь его, он захочет есть, и сам попросит. И вот в такой ситуации мама говорила папе на идиш: «Гей аруйс» (выйди вон). Я быстро сообразил, о чем идет речь, и кричал, не надо папе гей аруйс.

В нашей семье никогда не подчеркивалось, что мы евреи. Но по отдельным штрихам я понимал, что я другой. Дедушка из Витебска присылал нам на пасху посылку со всякими еврейскими пасхальными гостинцами. Самыми вкусными для меня были шарики из теста, сваренные в меду. Это была большая куча шариков, слепленных вместе. Их надо было выламывать из общей кучи и затем пережевывать эту сладкую и липкую массу. Мама еще готовила редьку, сваренную в меду, фаршированную рыбу, струтель с маком. Конечно, была в эти дни в доме маца. Это было очень вкусно. Такие блюда были не у всех моих товарищей.

По радио в довоенные и военные годы довольно часто звучала еврейская музыка, и я видел, что маме и дедушке нравилась эта музыка. Я замечал, что такая музыка нравится мне тоже.

Когда дедушка жил у нас, я видел, как он молится, как он читает еврейскую газету, как он любит, когда я ставлю на патефон еврейские пластинки. Мне и самому нравились эти пластинки. На одной из них я даже написал, что это моя любимая.

Вот, пожалуй, и все штрихи моей принадлежности к еврейству в те годы. Уже, будучи дедушкой, я впервые зашел в синагогу, купил сам мацу, стал читать литературу по истории еврейского народа и слушать очень красивую синагогальную музыку. Будучи в Иерусалиме, я ходил к СТЕНЕ ПЛАЧА и однажды совершил молитву по правилам иудаизма. К старости тянет к своим корням.

В первые годы своей жизни я много «путешествовал». В грудном возрасте мама возила меня в Витебск к дедушке кормить молоком от только что отелившейся коровы. Потом, судя по фотографиям, году в 1935 мы с мамой ездили в Одессу к дяде Зяме и жили на даче. Там же был дедушка Давид Моисеевич. Наверное, с той поры у меня сложились отношения симпатии с двоюродной сестрой Светланой.

Потом, летом 1936 г. мы жили на даче в Болшево. Мама любила, чтобы рядом были приятные ей люди. На даче мы жили вместе с папиным племянником Мишкой, его женой Лизой, их сыном Толей Вишневецким, а также с тетей Клавой и ее сыном Борей

На даче в Болшево в 1936 году. Слева направо мама, Боря, я, Толя Вишневецкий, тетя Клава, Лиза (Толина мама), Нина Вишневецкая.

С Борей мы дружили с самых детских лет. Сначала мы жили в одной квартире. Потом, когда тетя Клава и дядя Миша поменяли комнату, мы ездили друг к другу в гости. А лето жили вместе на даче, сначала снимали, а потом папа построил свою.

Я совершенно не помню в первые годы жизни своего братишку Витю. Но хорошо помню, как его принесли из роддома. Его положили поперек родительской кровати, и он молча лежал. Из любопытства я подошел к нему и нажал на его нос. И тут он запищал. Я убедился, что это настоящий ребенок, а не кукла. Маленьким Витя был белокурый, курчавый и голубоглазый. Помню в мамином пересказе такую историю. Пришла тетя Нюра. До этого она у нас долго не была, так как жила в другом городе. Мама была в это время на кухне. Она впустила тетю Нюру в квартиру и сказала ей, иди в комнату, а я сейчас приду. Тетя Нюра вошла в комнату и увидела Витюшку, сидящего в кресле и похожего на девочку. Она спросила его, ты девочка? И он ответил, да. Тетя Нюра, зная, что у мамы родился мальчик, вернулась на кухню и говорит: «Белла, я попала не в твою комнату». Потом они обе смеялись. Мама любила вспоминать эту историю.

Лето 1937 г. мы снова провели в Витебске у дедушки. Там же был Витя Шульман. Мы очень с ним подружились, и сохранили эти отношения на всю жизнь. В те годы Витя был заводилой, он был старше меня на 4 года. Но я не помню, чтобы он меня обижал. Мы играли в дедушкином саду. Я запомнил кусты крыжовника в два раза выше меня, сеновал в сарае, где была корова и рыжего, хромого петуха, за которым мы гонялись по всему саду.

Потом был 1938 год. У тети Клавы и дяди Миши 21 июля родилась моя сестричка Риточка. Мы вместе с ними снимали дачу на станции 42-й км по Казанской ж. д. А недалеко от этого места папа уже строил свою дачу. Зимой 1938 года папа и его племянник Мишка на столе в нашей комнате раскладывали и изучали чертежи различных дач. Мишка был опытный и деловой, и играл роль консультанта. У меня осталось в памяти, с каким серьезным интересом под светом люстры с абажуром папа изучал эти чертежи.

Дачу строили в поселке «Авиажилстрой». В то время получить участок для дачи было очень непросто. Участки распределяли в солидных ведомствах, а папа был всего лишь работником торговли. Но работники торговли имели много полезных знакомых. И таким образом папа купил половину участка (это было 15 соток) у одного авиационного инженера. Инженер на вырученные деньги построил свою дачу. Потом, когда папа стал членом этого кооператива и приобрел в его руководстве много знакомых, он получил рядом со своим участком еще один полный участок, который оформил на имя дяди Миши. В то время эти участки находились прямо в лесу, местами довольно сыром. От Москвы это было на расстоянии 42 км, а от станции – 2 км. Я помню, как дома говорили, что зря папа затеял строительство в таком далеком месте. Но папа оказался прав. Земля вокруг застроилась, почву осушили, а расстояние оказалось маленьким. В будущем моя подмосковная дача оказалась расстоянии от дома в 105 километров.

Строительство дачи досталось папе нелегко. Машины часто не могли довести строительный материал до места. Я был свидетелем, как машина с кирпичом застряла на дороге. Ее пришлось разгружать, и все таскали кирпичи до дачи на руках. На нашем участке стояла лесопилка. Это высокие, метра три козлы, на которые клали бревно. Один рабочий стоял наверху, а второй внизу, и они длинной пилой движениями вверх – вниз распускали это бревно на доски. То ли готовые доски тогда не продавались, то ли так изготовить доски было дешевле. Дом, который построил папа, был бревенчатый с террасой и вторым этажом под крышей. Дом стоял на деревянных столбах, это был дешевый вариант фундамента. Крыша была покрыта дранкой. Это такая щепа деревянная, набитая на крышу, как рыбья чешуя. Железом или шифером в то время крыши крыли только очень богатые люди. Терраса была застеклена по верхнему ярусу разноцветными стеклышками, а по нижнему – были сплошные окна. Комната на первом этаже была одна по всей площади дома размером 40 кв. м. В одной половине комнаты жила наша семья: мы с Витей и мама с папой; в другой – тетя Клава с дядей Мишей и Риточка с Борей. И еще где-то спала няня, тетя Паша.

На террасе стоял один длинный стол и вдоль него скамейки. Обедали мы все вместе за этим столом. Второй этаж не был достроен. Там был только пол. Это было местом игр для нас с Борей.

Кухня на даче стояла отдельно, в углу участка. В ней была кирпичная плита с духовкой и бачком для нагрева воды. Плиту папа сложил сам. В кухне стояла настоящая московская ванна. А за кухней на высокой площадке был бак с водой. Вода грелась на солнце, и по трубе подавалась в ванну.

Сада в сегодняшнем понимании слова у родителей не было. На участке была естественная природа с деревьями и травой. Косить траву приходил кто-то, кто держал корову. Он забирал сено и расплачивался молоком. Вся громадная территория двух участков была нашей зоной для игр. Главное требование мамы к нам было не находиться в доме. А на участке мы были предоставлены сами себе.

На даче всегда было много гостей и родственников. Чуть ли не все лето у нас жил Витя Шульман. Он учил нас с Борей играть в шахматы. Любимые занятия были велосипед, футбол и разные игры с мячом, карты и слушание патефона. Пластинки и патефон я полюбил на всю жизнь. Патефон до сих пор лежит у меня в шкафу, как память о папе и о детстве. Этот патефон (английский) папа купил вместе с коробками пластинок. По тому времени это было последнее слово техники.

Зимой 1941 года на школьные каникулы мама со мной и Витей поехала в Ленинград к своей сестре Соне. В то время мамин брат Миша, тетя Клава, Боря и Риточка жили в деревне Койвисто под городом Выборг. Дядя Миша служил там, в армии после финской войны. Эти земли отошли к СССР от Финляндии по мирному договору. Дядя Миша приехал в Ленинград и забрал меня, Витю и Витю Шульмана к себе. У тети Клавы получился ребячий отряд из пятерых детей. Это были незабываемые каникулы. Койвисто находится на берегу Финского залива. Была очень снежная зима. Вся местность между лесом и заливом была завалена громадными валунами, остатками ледникового периода. А валуны, покрытые снегом, были отличными горками. Вдоль залива в военный городок простиралась санная дорога. По ней проносились лошадки, запряженные в финские сани с длинными полозьями за задней спинкой. Можно было на ходу вскочить на эти полозья и, держась за спинку, ехать стоя в облаках снега. Мы так и делали.

Было много свободы и много, много веселья. Тетя Клавочка умела управлять всей этой оравой без подзатыльников. Иногда только Боре доставалось ложкой по лбу для острастки всей компании. Нам тогда было: Риточке 2,5 года, Вите 4,5 года, мне около 9 лет, Боре 9,5 лет и Шульману 12,5 лет. Купали нас всех вместе в финской бане. У каждого дома во дворе стояла баня. Там была печь с большим котлом воды и лавки. Это была не сауна, а обычная баня. А потом по морозцу мы бежали в дом. Был ужин с вкусными печеньями, которые тетя Клава пекла сама. Она раскатывала тесто, нарезала его стаканом на кружочки и вилкой накалывала их сверху для красоты.

В первом классе я учился в школе № 610 на Сретенке и закончил его в 1941 году на одни отличные оценки, только по пению было «хорошо».

По случаю окончания первого класса московской школы № 610 в 1941 году. Учительница Варвара Анисимовна, Первый ряд снизу, первая справа дочка известного летчика Юмашева, третий ряд, пятый справа я, четвертый ряд четвертый справа друг с колясок Феликс Беркович

Почему-то в тот год мы задержались с выездом на дачу, или, может быть, приехали на пару дней с дачи в Москву, так как начало войны 22 июня застало нас в Москве. Проснулись утром в воскресение и ничего не знали. Вдруг приходит в нашу квартиру соседка из квартиры напротив вся в слезах. Началась война.

Я, конечно, не мог себе представить всю серьезность случившегося. А родители при нас не паниковали, и мы с Витей были спокойны. Я почувствовал, что ситуация изменилась, когда пошел в булочную за хлебом. Наша Филипповская булочная на Сретенке была битком набита людьми. Такое я увидел впервые.

По требованию властей взрослые наклеили на оконные стекла крест накрест в мелкую косую клеточку полоски бумаги. Это делалось для того, чтобы при разрушении стекла от взрывной волны осколки не разлетались в разные стороны и не поражали людей. Кроме того, на все окна были надеты светонепроницаемые шторы, чтобы вражеские летчики не могли ориентироваться по свету из окон. Потом начались воздушные ночные тревоги. Никто не знал, что пока эти тревоги учебные. Среди ночи мама нас будила, одевала, и мы шли в бомбоубежище, в подвал дома напротив нашего. Там все сидели на скамейках несколько часов. Потом подавался сигнал отбоя, и мы возвращались домой. Все было спокойно, без паники. Выходили на улицу и радовались, что наш дом стоит невредимым.

Я услышал от взрослых, что все семьи с детьми должны эвакуироваться, т. е. уехать из Москвы на восток, подальше от войны.

6. Эвакуация

Куда эвакуироваться, такой вопрос перед родителями не стоял. К этому времени (июль) тетя Клава с ребятами уже приехала из Койвисто в Москву, а дядя Миша остался там на фронте. Ведь там была граница с Финляндией, а эта страна на стороне Германии выступила против СССР. Война сразу коснулась тех мест, и дядя Миша с первых дней оказался на передовой позиции.

Тетя Клава и няня, тетя Паша, были из Тамбовской области, из города Рассказово и прилегающей к нему деревни Салмановка. Там еще жили их родственники, и поэтому мы решили ехать туда. К тому же не очень далеко, и та же климатическая зона. Власти говорили, что эвакуироваться надо ненадолго, брать зимние вещи с собой не надо. И все им поверили. Никто не представлял себе, какая это будет длительная и тяжелая война.

Уезжали мы все вместе: мама со мной и Витей, тетя Клава с Борей и Риточкой и тетя Паша. Провожал нас папа. К началу войны ему уже было 49 лет, и он был признан годным к нестроевой службе. Так как к этому времени он был директором плодоовощной базы, а база размещалась в подвале, он был назначен начальником бомбоубежища, которое размещалось там же.

Железнодорожный состав состоял из вагонов-теплушек. Это вагоны, предназначенные для перевозки скота и грузов. Внутри вагонов были сделаны деревянные нары, на которых семьи занимали свои места, кто, где успеет. Естественно, никаких удобств в таких вагонах не было. Как грели пищу и грели ли ее, я не помню. Туалетом служили ведра. Но это для детей. А взрослые на плановых и внеплановых остановках в пути выходили по нужде на улицу. Осталось в памяти, как мама вышла и пошла подальше от вагона, чтобы спрятаться за другие вагоны. Когда она возвращалась, наш состав тронулся. Мама побежала, на ходу влезла на подножку вагона и, подтягиваясь, поднялась в дверь. Я ужасно испугался, что она не успеет сесть в вагон.

Уже много позднее я понял, что присутствие рядом с мамой тети Клавы в то трудное время было большой удачей. Мама выросла в еврейской мещанской семье и не была так приспособлена к тяготам жизни, как тетя Клава, выросшая в деревне.

Мы приехали в деревню Салмановка в дом к сестре тети Паши. Нам выделили горницу. Это парадная комната с окнами на улицу. В этой комнате по одной стороне расположилась наша семья, а по другой – тети Клавина. Хозяйка с дочкой жила в кухне, где стояла большая русская печь. Перед кухней еще были сени, а из них выход во двор. В горнице мы в основном спали, а вся наша жизнь вертелась на кухне вместе с хозяйкой. Там, благодаря печи, было тепло, всегда вкусно пахло то хлебом, который хозяйка пекла сама, то щами или кашей. Я помню, как пекли хлеб. Сначала в печи горели дрова. Когда печь нагревалась до нужной температуры, которую определяли по опыту, угли из печи выметали и на деревянной лопате выкладывали в печь заранее приготовленные из теста буханки. Потом, через какое-то время той же деревянной лопатой вынимали из печи уже готовые горячие буханки хлеба. Они были круглые с покатым верхом, в некоторых местах в них запекались кусочки угля. Еще мы любили забраться все вместе (дети) на лежанку печи. Там были постелены пропахшие потом овечьи шкуры. Было мягко, тепло, темновато и очень интересно.

Снаружи по периметру деревенский дом окружала земляная насыпь, обитая досками и называемая завалинкой. Она была для утепления дома. А в летнее время на ней обычно сидели, как на лавочке. Запомнилось, как мы играли перед домом, а местные дети, уже совсем большие, бегали к своим мамам, сидящим на завалинке, и сосали грудь. В первые месяцы еще было много продуктов. Молоко продавали только четвертями; это такие длинные трехлитровые бутылки. Уже во взрослом возрасте я смог оценить то гостеприимство, которое нам оказали в этой русской глубинке. Я, еврейский мальчик, ни разу не услышал ни одной антисемитской реплики.

И вот в эту спокойную (для нас, детей) жизнь докатилось эхо войны. Пришло письмо от дяди Мишиного товарища. Он писал, что во время боя дядя Миша был смертельно ранен финским снайпером-кукушкой. Вскоре дядя Миша умер на руках у своего товарища. Это произошло 31 октября 1941 года. Я помню этот гнетущий ужас, который обрушился на наши семьи. Мама и тетя Клава несколько дней не вставали со своих кроватей. В доме была жуткая тишина.

Дедушка Давид Моисеевич со своей женой были эвакуированы из Витебска в Саратов. Одиноким старикам на чужбине было не легко. И мама их вызвала к себе. Помню, как дедушка приехал. Я был очень рад ему, я всегда испытывал к нему теплые чувства и ощущал его любовь к себе. Ему решили не говорить о смерти дяди Миши. Но однажды дедушка гулял по деревне с Риточкой, и какая-то тетка сказала про нее: «бедная сиротка». Дедушка в ужасе прибежал домой, и пришлось все ему рассказать. Опять наступили тягостные дни переживаний.

С осени мы с Борей пошли в школу, я во второй класс, а Боря в третий. Школа была в городе Рассказово, и идти надо было довольно далеко, так как наша деревня была на одном берегу реки, а город на другом. Мост же находился в стороне от деревни, там, где была фабрика. Из-за недостатка помещений наши с Борей классы находились в одной комнате, и занятия вела одна учительница. Она давала задание и спрашивала сначала один класс, потом другой.

В деревне к нам относились очень доброжелательно. Мы с Борей ходили в гости во многие соседние дома. Однажды, когда мы с Борей гуляли зимой по замерзшей реке и для развлечения ходили задом, Боря провалился в прорубь. Вылез он оттуда совсем мокрый. А на улице мороз. Мы побежали в деревню, но не домой, а к какой-то другой доброй тете. Она Борю обсушила и отогрела. После этого, как ни в чем, ни бывало, мы вернулись домой.

Когда осенью вся деревня рубила капусту на засолку, мы с Борей ходили из дома в дом есть кочерыжки. Когда в поле убирали горох, деревенские ребята брали нас с Борей с собой. Обратно мы ехали на возах, доверху загруженных горохом, и ели его сколько влезет.

Война затягивалась, и положение становилось критическим. Немцы уже стояли под Москвой. Из Москвы началась массовая эвакуация государственных учреждений. Это был октябрь 1941 года. Стало ясно, что без зимних вещей нам в эвакуации не прожить. Папа привез нам зимние вещи. Когда он приехал и увидел нашу деревенскую жизнь в одной комнате, он решил найти нам жилье получше. Мы сняли квартиру в доме в городе Рассказово. Там были две комнаты, кухня и большие сени. И все это отдельно от хозяйки, с отдельным входом. В школу ходить стало ближе и вся дорога только по городу. Папа научил маму и тетю Клаву делать вареники с картофельным пюре с луком и оладьи из сырой картошки. Было очень вкусно. Однако когда мы с Борей вспоминали довоенную еду, мы вспоминали французскую булку, намазанную маслом и сладкий чай с настоящим сахаром. В эвакуации мы пили чай в прикуску, т. е. держали во рту маленький кусочек сахару, а чай во рту смачивал этот кусочек, и появлялось ощущение сладости.

Папа уехал обратно в Москву. Мы с Борей стали обживать город Рассказово. По дороге в школу мы проходили мимо единственного в городе кинотеатра. Мы начали ходить в кино. Зал всегда был набит до отказа. Из фильмов запомнил только киносборники коротких и смешных сюжетов на военные темы, в которых главный герой, что-то вроде бравого солдата Швейка, все время побеждал глупых немецких солдат, Гансов и Фрицев. А книжку Ярослава Гашека о бравом солдате Швейке я прочитал много позднее.

Там же в Рассказово мы нашли книжный магазин, а в нем отдел филателии. Я начал собирать марки. Как я узнал потом, в Рассказово мне удалось купить первые советские марки, представлявшие некоторую ценность.

Там же в Рассказово, не далеко от нашего дома жил старший брат тети Клавы. Мы с Борей ходили к нему в гости. Встречали нас весьма сурово, за стол не приглашали. Этот брат был сапожником, и работал прямо в своем доме. В углу комнаты в полу было сделано углубление на высоту табуретки. Это было рабочее место. Сапожник сидел прямо на полу, свесив ноги в это углубление. Там же лежали материал и инструменты. Я видел, как он шил кожаные сапоги, а подошвы прибивал деревянными гвоздями. Такое я увидел впервые. Оказывается, деревянные гвозди применяли при изготовлении самой дорогой обуви.

В Рассказово я впервые надел коньки. Это были снегурочки. Они прикреплялись к валенкам веревками. А веревки закручивались палочкой, чтобы коньки плотно сидели на ногах. Мы очень любили кататься по дорожкам по утоптанному снегу. Особенно, по дорожкам, идущим от колодца. Там, когда носили воду, ее разбрызгивали, вода замерзала, и было особенно скользко.

В Рассказово я впервые в жизни подвергся ограблению. Когда мы ходили в школу, портфели носили на веревке через плечо. Веревки были дефицитом. Старшие мальчишки напали на нас и срезали веревки.

С продуктами стало значительно хуже, и маме с тетей Клавой пришлось начать менять наши личные вещи на продукты. Для этого они нагружали санки и шли по соседним деревням. Зимой темнеет рано, и потому они ходили уже в полной темноте через заснеженные поля, в мороз. Видимо они уходили из дома после выполнения всех домашних работ по уходу за детьми. Они приходили в какую-либо деревню и останавливались на ночлег в какой-либо избе. В деревне все садились ужинать и ели из одной миски, которая стояла посреди стола. Несмотря на голод, мама не могла заставить себя есть из общей миски. Тетя Клава выручала ее и в шутливом тоне просила поставить маме отдельную тарелку. На обмен шли любые вещи, и даже игрушки. В обмен получали все, что выращивали в деревне. Однажды мужик вместо пшена насыпал им просо. Когда они выразили недовольство, мужик сердито сказал: «жрать захотите, и просо сожрете».

Перед нашим домом была большая дубрава, в которой играло много детей. Мы с Борей заприметили двух симпатичных девочек и на расстоянии распределили, какая будет его, какая моя. Мы познакомились, но я не помню, чтобы мы играли вместе. Однако помню, что уже из Москвы я написал ей письмо. Она не ответила, но я не огорчился.

Весной 1942 года, не знаю, по какой причине, мы переехали в другой дом. Там тоже жили родственники тети Клавы. Помню, что это были дедушка и бабушка. В доме висели иконы, и нельзя было находиться в головном уборе. А мой дедушка был человек религиозный. По еврейским законам молиться надо только с покрытой головой. Было столкновение двух религий. Но все кончилось мирно. Пока мой дедушка молился, тот дедушка уходил из дома.

Дом стоял на берегу речки, и мы много купались. Запомнился мой безрассудный поступок. Плавать я не умел. Я «плавал», опустив лицо в воду и закрыв глаза, при этом что есть силы махал руками и куда-то передвигался. Когда воздух в груди кончался, я вскакивал на ноги с очумелым видом и начинал дышать. И вот с такой техникой плавания я вслед за другими мальчиками прыгнул с плотины, чтобы проплыть глубокое место и добраться до мели. Я помню тот ужас, когда я после скольких-то взмахов руками попробовал встать на ноги и обнаружил, что дна нет. Пришлось снова, глотнув воздуха, лечь лицом в воду и опять «поплыть». Все-таки я выбрался на мель. Так меня Б-г спас в первый раз.

Не знаю, по каким причинам, но дедушкина жена все время устраивала ему скандалы и даже неоднократно бегала будто бы топиться. Дедушка бежал за ней и успокаивал. Тогда я впервые услышал на идиш слово «мишугине» (сумасшедшая). Так мама звала тетю за глаза. Она, конечно, не утопилась, но обстановку накаляла. Ее родные дети жили в Ленинграде, и когда немцев от Ленинграда прогнали, тетю временно отправили туда. Больше я ее не видел.

Летом 1942 года немцы Москве уже не угрожали, но они начали наступление на Сталинград. В Тамбовской области, где мы жили, начались воздушные тревоги. Среди ночи диктор по радио испуганным голосом повторял многократно: «Граждане, воздушная тревога», и выла, серена, Витя говорил маме, выключи радио, и тревоги не будет.

И вот папа прислал нам всем вызов в Москву. Иначе в Москву въехать было нельзя. Мы все собрались и поехали. Это был август 1942 года. Поезд пришел на Павелецкий вокзал ночью. В Москве был комендантский час, и ночью без специального пропуска нельзя было передвигаться по городу. Всю ночь мы просидели на вокзале, а утром на трамвае «А» доехали до Сретенских ворот. Когда мы поднимались по лестнице нашего подъезда, я почувствовал, что мне все знакомо и мило. Было очень приятно вернуться домой.

7. Школа

В Москве меня снова записали в школу № 610 на Сретенке в 3-й класс. Состав класса был очень разнообразный. В этом классе я впервые услышал разговоры о евреях, которые убивают русских детей, а их кровь используют при изготовлении мацы. Я понимал, что так могут говорить только идиоты, но слушать это было очень неприятно. Постепенно я осмотрелся в классе, и у меня появился приятель и покровитель Сеня Кузнецов. Это был крупный и спортивный мальчик. Я сидел с ним на одной парте, и он все пытался заставить меня писать красивым почерком. Но у него, или у меня, ничего не получилось.

Где-то в середине учебного года в классе появился Феликс Беркович. Наши мамы катали вместе наши коляски на Сретенском бульваре. В первом классе мы тоже учились вместе. Но дружить начали, по-моему, с класса 5-го. И дальше дружим до сих пор, хотя он уже более 20 лет живет в США около города Бостон.

Зима 1943 года была в Москве тяжелая. Центральное отопление в нашем доме не работало. Чтобы не замерзнуть, папа поставил посередине комнаты чугунную печку (буржуйку), и мы топили ее, чем придется; дровами, углем и разным мусором. И даже при этом в комнате было холодно, и приходилось ходить одетым в разные теплые одежды.

На новый 1943 год папа принес мандарины. Брату было тогда 6,5 лет. Когда ему дали не очищенный мандарин, он начал трясти его над ухом, приняв за орех. Помню, как мне стало его жалко, что он не знает, что такое мандарин.

Учился я в 3-м классе с тройками, видно сказалась учеба в провинциальной школе. Мама проверяла мои домашние задания и заставляла переучивать некоторые тексты по несколько раз.

К нашему приезду из эвакуации папа купил фильмоскоп и целый набор диафильмов. Среди них были и черно-белые и цветные. Под каждым кадром внизу был написан текст. Мы показывали их на крашенную белую дверь. Было похоже на настоящее кино. С той поры я запомнил сказку про Крутика и Вертика, которую потом рассказывал своим дочкам, внуку и внучкам.

Лето мы снова провели на нашей даче. Опять вместе с тетей Клавой, Борей и Риточкой. Папа приезжал на дачу после работы поздно вечером. В каждой руке у него было по сумке и еще две сумки, связанные между собой, висели через плечо. А от станции надо было идти два километра. На подходе к даче папа свистел в сжатые шариком ладони, получался свист, похожий на паровозный гудок. Это был наш семейный свист. Мы знали, что папа близко, и бежали ему навстречу. Папа был всегда в хорошем настроении и с улыбкой, несмотря на усталость. Мама помогала ему раздеться, умыться и кормила ужином.

В 4-й класс я пошел в мужскую школу № 281. К началу учебного года по инициативе Сталина (все делалось только по его инициативе) школы разделили на мужские и женские. Это мотивировалось тем, что мальчикам надо преподавать военную подготовку. Здание нашей школы было занято под госпиталь, и мы временно размещались в помещении другой школы. Поэтому занятия у нас были в третью смену и начинались часов в 16, а заканчивались где-то в 21 или 22 часа. Домой вся наша мальчишеская ватага с криками и драками шла по длинной затемненной улице Мархлевского. В этот год я сидел на парте с Ваней Ремизовым, который впоследствии перестал учиться и перешел в разряд сретенской шпаны. Но наши с ним приятельские отношения еще много лет служили мне охранной грамотой в жестоком мальчишеском мире.

В четвертом классе меня приняли в пионеры. Была такая детская политизированная организация. Пионер носил красный галстук. Если кто-то дотрагивался до этого галстука, надо было ему сказать, не тронь рабоче-крестьянскую кровь, оставь ее в покое. Четвертый класс я закончил на все пятерки с похвальной грамотой. Больше такое не случалось.

В пятом, шестом и седьмом классах я сидел на парте с Сережей Павловым. Он был сиротой. В детский дом его не взяли только потому, что соседи по квартире оформили опеку над ним. Он хорошо учился, был хорошо развит и начитан. Под его влиянием мы стали выпускать с ним самодеятельный журнал. Мы выпустили несколько номеров. После 7-го класса он ушел из школы в военное училище, и наши пути разошлись.

Коммунистическое воспитание детей и моя склонность к коллективизму побудили меня как можно скорее вступить в комсомол. В эту политическую молодежную организацию принимали хороших детей с 14 лет. Я сумел стать комсомольцем за несколько месяцев до 14-летия. В этой организации надо было обязательно выполнять какую-либо общественную работу. Я с большой охотой взялся за участие в выпуске стенных газет. Занимался я этим и в школе, и в институте. Уже весной 1944 года, после 6 месяцев пребывания в комсомоле со мной случилось чрезвычайное происшествие. К этому времени у меня появился бумажник. Его надо было заполнить. Я сложил в него все имеющиеся у меня бумажки и туда же положил комсомольский билет. А носил я бумажник в заднем кармане брюк. Однажды на улице я увидел, что продают мороженное. Это было большой редкостью. Я влез в толпу, достал свой толстый бумажник и вынул оттуда единственную купюру, которой хватило как раз на порцию мороженного. Когда я вылез из толпы, я обнаружил, что бумажника с комсомольским билетом в кармане нет. Это был шок. За потерю комсомольского билета мне объявили выговор. Я очень переживал.

В 8-м классе я еще ближе подружился с Феликсом. Мы сидели на одной парте. А перед нами сидели Виталий Карлик и Вадим Самойлович. Где-то рядом был еще Витя Штейнберг. Это и была наша компания. В тот год наша школа переехала в свое здание в Уланском переулке. К этому времени у нас уже был очень хороший класс. Со многими ребятами я до сих пор (2009 г.) встречаюсь и перезваниваюсь.

Мое взросление было отмечено в семье. Если раньше все мои книги и тетради помещались в одном из ящиков буфета, то теперь мне купили книжный шкаф. Ящик по наследству перешел братишке Вите.

В те годы в своей компании я считался начитанным. Я увлеченно читал Джека Лондона «Смок Белью» и «Смок и малыш», роман «Мартин Иден». Мне очень нравились его сильные и романтические герои. Еще помню, как читал большую серию книг о знаменитом сыщике Нате Пинкертоне, «Рассказы майора Пронина» Льва Шейнина. Помню, как в более раннем детстве читал «Дети подземелья» Короленко и обливался слезами, как читал книгу «Черная Салли» о неграх рабах в США, переживал за них и думал, почему они не едут жить в СССР, где всем так хорошо. Любимыми авторами были Жюль Верн, Александр Дюма.

В 8-10 классах я дополнительно занимался английским языком с преподавательницей Цецилией Соломоновной. Это была замечательная женщина, и у нас были прекрасные отношения. Дома у нее было полное собрание сочинений А. Дюма, большая редкость в то время, и она давала мне читать эти книги.

Из моих основных увлечений в те годы были фотография, патефон с пластинками, коньки, велосипед, марки. Как-то мы шли с папой по Сретенке, и зашли в комиссионный магазин. В те годы, если можно было что-то купить, то только в комиссионном магазине. Там стоял потрясающий заграничный велосипед с фарой и динамкой. Мне ужасно захотелось иметь такой. Папа тут же его купил. Он нас очень баловал.

Я не был идеальным сыном. Расскажу об одном грехе. Мой книжный шкаф был полон книг. И вот, чтобы иметь карманные деньги, я несколько книг сдал в букинистический магазин. Деньги там платили сразу. Мама заметила эту мою операцию и была очень озадачена. Она спросила меня, на что же я потратил деньги. Когда я сообщил, что купил объектив для фотоувеличителя, сходил в кинотеатр Уран и съел пирожное, она вздохнула с облегчением, и я был прощен. Но больше я так не поступал.

Когда я огорчал маму, она со вздохом говорила: «ничего, ты получишь от своих детей то же, что я получаю от тебя». Наверное, так ей говорила ее мама.

В 8-м классе я познакомился с одной девочкой по имени Вера. Мы по несколько раз в неделю ходили пешком от ее дома возле сегодняшнего Олимпийского центра на проспекте Мира до Кремля, обходили его вокруг и возвращались обратно. Еще иногда мы собирались у нее дома и танцевали под патефон. Дома я под впечатлением этих встреч писал восторженный дневник и романтические стихи. Мне было 16 лет. Мама, прочитав мои записи (без моего разрешения), рассказала мне о дневнике, который в таком же возрасте вел дядя Миша. Позднее тетя Клава передала мне этот дневник.

Существенную роль в моем детстве сыграл Дом пионеров. В переулке Стопани на Кировской улице был городской Дом пионеров. Любой школьник мог придти туда и записаться в какой-либо кружок по своим интересам. Кроме того, там были самодеятельные концерты, демонстрировались фильмы, была библиотека, и был буфет. В голодное военное время я брал с собой брата и водил его в буфет, где нам давали по стакану суфле. Это была подслащенная немного густая жидкость белого цвета, наверное, искусственное молоко. Было очень вкусно. В доме пионеров я перепробовал много разных кружков. Я был в футбольной команде, в фотокружке, в шахматном кружке и даже в духовом оркестре. В оркестре мне досталась самая большая труба. Дней 10 у меня ушло только на то, чтобы научиться извлекать из нее хоть какой-нибудь звук. Потом я начал разучивать гимн Советского Союза. Я думал, что раз у трубы всего три кнопки, научиться играть на ней легче, чем на аккордеоне, у которого кнопок уйма. Но с трубой у меня ничего не вышло. И я окончательно перешел на патефон.

Когда у меня появилась своя школьная компания, на мои дни рождения приходили уже только мои друзья. Мама делала большую миску винегрета. Мы поедали его с большим аппетитом. Потом заводили патефон, слушали, танцевали и острили.

В дополнение к пластинкам, которые папа купил вместе с патефоном, я начал подкупать новые пластинки. Но в военное и послевоенное время купить пластинки было трудно. За каждую покупаемую хорошую пластинку надо было сдать 10 каких-либо, подразумевалось битых, пластинок. Видно в стране не хватало этой черной массы, из которой пластинки делали. Где же взять 10 битых пластинок? Я выходил из положения следующим образом. Самой дешевой пластинкой и без обмена был гимн Советского Союза. Я покупал 10 таких пластинок, сразу сдавал их и покупал нужную, например, песню «Счастье мое» в исполнении Георгия Виноградова.

Однажды у одной знакомой девочки я услышал пластинки Петра Лещенко и Александра Вертинского. Они произвели на меня громадное впечатление. Такую музыку я еще не слышал, она не поощрялась советской властью. Особенно меня поразила песня П. Лещенко «Татьяна». Я выменял у девочки эту пластинку на пластинку Лемешева. Потом я слушал «Татьяну» по несколько раз каждый день.

Где-то в 1949 году в Москву приехал с концертами французский шансонье и актер кино Ив Монтан. Это были первые гастроли иностранца в Москве на моей памяти. На концерт попасть было невозможно. Кое- что из его песен передавали по радио. С большим трудом можно было купить его пластинки. А на руках продавали самодельные пластинки, записанные на рентгеновской пленке. На просвет на пленке были видны чьи-то кости. Такие пластинки в народе называли «на костях».

Музыкальные записи сопровождают меня всю жизнь. Сначала это был патефон. Среди папиных пластинок были эстрада зарубежная и советская, еврейская музыка и классика. С детства я уже любил Утесова, Эппельбаума, Лемешева и Бетховена «Увертюру «Эгмонт». Году в 1956 я купил свой первый магнитофон очень примитивной конструкции на базе патефона. Настоящий импортный катушечный магнитофон мне помог купить в 1971 году мой товарищ Юра, который в советские годы занимался таким бизнесом. Магнитофон я купил, а записи в те годы не продавались. Даже чистую ленту хорошего качества можно было купить по случаю. Поэтому очень популярным занятием было переписывание пленок друг у друга. У Юры было много записей, я часто ездил к нему со своим магнитофоном делать записи.

Потом, при покупке автомобиля, пришлось мобилизовать все денежные ресурсы и продать магнитофон. Долго я берег катушки с записями. Это была любимая, отобранная мною музыка. Но катушечные магнитофоны ушли в небытие, и все свои катушки я выбросил. Теперь у меня музыкальный центр Sony с двухкассетным магнитофоном и CD плеером. И снова собралась коллекция любимых записей. В ней по старой памяти есть Утесов, Лещенко, Вертинский, Шульженко, Козин – это все ретро. Есть современная западная эстрада и хорошие российские исполнители: Малинин, Кадышева, Пономарева, Пугачева и др. Есть еврейская музыка, классика.

Музыка не только доставляет мне наслаждение, но еще позволяет сбросить напряжение и отдохнуть после физической и нервной нагрузки.

Оглядываясь назад, в свои школьные годы, я понимаю, что я мало уделял внимания своему братишке. Совсем маленькими мы с ним играли в разные игры на столе в нашей комнате. Потом, когда брат стал школьником, я иногда помогал ему делать домашние задания. Потом пытался помочь поступить в институт. Но я слишком был увлечен собой и своим окружением. Только во взрослом возрасте я стал понимать и ощущать, что братишка мой лучший друг, и общаться с ним стало моей постоянной потребностью.

В 8, 9, 10 классах нашим классным руководителем и преподавателем по физике был Василий Тихонович Усачев, а преподавателем по математике – Николай Сергеевич Глаголев. Это были преподаватели высшей марки. Им я обязан тем, что выбрал техническую профессию.

Однажды к нам на урок английского языка в 10-м классе в качестве инструктора пришла Аня Зубкова. После уроков она разговаривала с Василием Тихоновичем и невзначай спросила обо мне. Он сказал, что я выбираю свое будущее между гуманитарным направлением и техническим, но выберу техническое.

Мама с большим вниманием относилась к моим успехам. В семейном архиве сохранилась моя характеристика, написанная Василием Тихоновичем и переписанная для памяти мамой.

Наряду с физикой Василий Тихонович вел у нас еще и астрономию. Поэтому он водил нас в планетарий. Вместе с нашим классом Василий Тихонович приводил класс из женской школы, в котором он тоже вел астрономию. Наши предприимчивые мальчики познакомились с девочками из того класса. От этого знакомства было два достижения. Во-первых, если Василий Тихонович проводил контрольную работу сначала у девочек, а потом у нас, мы заранее знали все варианты. Или все происходило наоборот. Во-вторых, наша мальчишеская компания расширилась за счет девочек. Наши вечеринки мы проводили у одной из них, которая жила в «Доме на набережной». Я впервые попал в громадную элитную квартиру и совсем без родителей. Вечеринки были совсем безобидные. Наибольший грех – это когда кто-нибудь выпивал лишнее и сидел после этого в обнимку с унитазом.

На этих вечеринках я познакомился с девочкой Лидой. Она была из довольно бедной семьи. Она с мамой и папой жила на Б. Полянке в одной маленькой комнате, вход в которую был через другую комнату, в которой жила совсем другая семья. Она хорошо училась и поступила после школы в медицинский стоматологический институт. Мы встречались с ней, пока учились в 10-м классе и на 1-м курсе. Я приводил ее домой. Мама всегда просила, чтобы всех знакомых я приводил домой. Потом я перестал ей звонить, а она, судя по всему, не огорчилась от этого. Так я расставался со всеми знакомыми девочками. Мама Феликса, София Семеновна, говорила мне, чтобы я нашел хоть одну девочку для Феликса. Она считала меня специалистом, хотя я считал себя очень стеснительным.

Забавные случаи происходили на уроках математики. Николай Сергеевич не сразу сообразил, что моя фамилия Штернберг, а Витина – Штейнберг. Они отличаются друг от друга одной буквой. Когда он вызывал к доске, он любил произносить первый слог фамилии и после небольшой паузы – остальные слоги. Витя, как очень импульсивный парень, при словах «к доске пойдет Штен….» (так преподаватель произносил наши фамилии) вскакивал и бежал к доске. Потом уже, когда Николай Сергеевич разобрался, моя лафа кончилась. Он говорил, что к доске пойдет Штернберг, но не Штейнберг. И все-таки в школе нас путали. В моем аттестате написали Штернберг Анатолий Владимирович, рождения 6 апреля 1932 года (это Витин день рождения). Обнаружил я эту ошибку уже лет в 60.

Школу я закончил с четырьмя четверками, поэтому медали не получил. Но я на нее не рассчитывал с самого начала. Четверки были по алгебре, геометрии, тригонометрии и химии. Все остальные были пятерки. Когда я сдал последний школьный экзамен на аттестат зрелости, я вышел из класса в коридор и завопил от радости во все горло. Из соседнего класса вышел директор школы. Он был очень строгий директор, но он не сделал мне даже замечания. Он все понял без лишних слов.

По случаю окончания московской школы № 281 в 1950 году. Снизу первый слева – я, третий – преподаватель математики Глаголев Николай Сергеевич, затем – директор школы Малахов Василий Никитич, затем преподаватель истории Светинский Петр Павлович, во втором ряду сверху в центре наш классный руководитель, преподаватель физики и астрономии Усачев Василий Тихонович, во втором ряду снизу второй слева друг с колясок Феликс Беркович.

Теперь надо было выбирать институт. Я уже был немножко наученный жизнью, и понимал, что мой 5-й пункт в анкете создает некоторые ограничения в выборе института. Со своим школьным товарищем Игорем, у которого отец работал в метрострое, мы поехали в горный институт. Студенты горного института носили в то время красивую форму и фуражки. Они чем-то напоминали морских офицеров. Меня это привлекало, так как мне хотелось нравиться девочкам. В горном институте мы встретили студентов, перепачканных угольной пылью, и институт мне сразу разонравился. Мы пошли к метро пешком и по дороге зашли в институт Цветных металлов и золота. Там в приемной комиссии я познакомился со старшекурсником Колей Корякиным. Он так интересно рассказал мне про профессию металлурга – обработчика металлов давлением, что я сразу решил подавать документы. К тому же из рассказа Коли я понял, что буду работать в большом цеху, под потолком которого ездят мостовые краны, а в самом цеху работают разные машины. Такие картины я видел в журналах кинохроники, и я понял, что это то, что мне хочется. У моего товарища, Феликса Берковича, был дядя – ученый металлург, и он передал мне через Феликса, что кафедру обработки металлов давлением в институте Цветных металлов возглавляет ведущий профессор по этой специальности Илья Львович Перлин. Это сообщение укрепило мое решение поступать на эту специальность. Итак, через 5 лет я стал инженером-металлургом по обработке металлов давлением. Своими главными учителями считаю Илью Львовича Перлина и Александра Самойловича Эдельмана. Илья Львович в одной из своих главных книг «Теория прессования» доверил нам с Александром Самойловичем написать главу по теории прессования кабельных оболочек.

А мой брат Виктор Штернберг, закончив московское Щукинское Театральное Училище, стал актером московского «Театра на Таганке» и киноактером

Мой брат Виктор Штернберг в 1954 году

Дедушкам Або Давидовичу и Давиду Моисеевичу не было бы за нас стыдно.

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 3673

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer6/AShternberg1.php - to PDF file

Комментарии:

---

Леонид Ейльман
Сан Франциско, Калифорния, США - at 2012-03-04 04:49:53 EDT
Толя, привет! Оказывается ты не только талантливый специалист по прессованию, но и писатель. Я внимательно прочитал твой рассказ. Он-портрет нашего поколения: поколения асимилированных евреев, чудом избежавшего Катострофы евреев и сталинских репрессий. Нам повезло! Но тем, кто родился раньше нас досталась печальная судьба.Очень немногие вернулись домой с войны с фашистами. Возврат к нашему народу это естественный процесс для свободного человека. Обнимаю, Леня

---

Лекарь Эдуард
Ричмонд Хилл, Канада - at 2012-03-03 20:40:53 EDT
С огромным интересом прочитал эти воспоминания об истории жизни большой семьи. Через историю жизни семьи чётко просматривается история страны со всеми радостями и горестями. Удивительно, что автор так много помнит и знает из своего раннего детства. Очень интересны мелкие детали довоенной и послевоенной жизни, что воскрешает в памяти атмосферу и аромат того времени, позволяет вспомнить многое давно забытое из своей жизни. Большое спасибо!

---

Александр Кац
Хайфа, Израиль - at 2010-06-22 05:24:31 EDT
Спасибо уважаемому автору за воспоминания.
Истории еврейских семей - вообще вещь весьма поучительная, так как именно из прошлого вырастает наше будущее. А уж еврейские семьи, оставшиеся ЕВРЕЙСКИМИ за десятилеия советской власти, заслуживают особого внимания. Не так уж много их, кстати, по сравнению с тем количеством, которое было, скажем, до войны.
Поэтому я воспринимаю мемуары подобного рода не как нечто личное, касающееся только автора, а как прекрасную живую историю народа.

---

---

---