©"Заметки по еврейской истории"
Февраль 2009 года

Виктор Фишман

Формула жизни

Посвящается моей маме

Фишман-Вайсбанд Софье Гершковне

 

Научно-художественный роман

(Издание второе, дополненное и исправленное)

(Продолжение. Начало в №1(104))

Глава 2

1.

Сорок пять лет – не круглая дата, которую принято торжественно отмечать. К тому же случилось так – кажется, впервые за последние пять лет – что все её ученики разъехались в разные стороны. Гильберт и его секретарша Шарлотта Котте, конечно, не забыли высказать вежливые пожелания. В конце дня зашел Курант. Когда он произнёс приличествующие случаю слова, Эмма поблагодарила его, а потом крепко взяла под руку и вывела в коридор.

– Уважаемый Рихард, – начала она с необычного для неё обращения, – когда же вы решите вопрос об Александрове и Хопфе?

– В принципе, я уже договорился. Рокфеллеровский фонд выделяет для них стипендию на два семестра в Принстон. Их там примут Веблен, Александер и Лефшетц.

– На какие семестры?

– На осенний 1927 и зимний 1928 года.

– А что нужно сделать, чтобы вопрос был решен не в принципе, а окончательно?

– Нужны личные контакты.

– Но Александров прошлым летом как раз по этому вопросу встречался в Париже с Саломоном Лефшетцем.

– Возможно, я запамятовал. Я свяжусь с Америкой и всё уточню. Думаю, никаких проблем с их поездкой не будет.

Эмма в этот же день написала письма Александрову в Москву и Хопфу в Берлин.

Весь зимний семестр она готовила новый цикл лекций по теории идеалов в числовых и функциональных полях. Она прекрасно понимала, что это не только некая новая тема среди прочих тем. Ей нужно донести до слушателей не только формулы и аксиомы. Эмме казалось необходимым, чтобы студенты и аспиранты не столько восприняли её конкретные выводы, сколько поняли, что речь идет о совершенно новом мышлении в математике.

Да, это совсем не просто абстрагироваться от конкретных понятий. Но неужели не видно, насколько эти конкретные понятия подавляют своей сложностью, их главная суть скрыта за бесчисленным набором частностей. Значит, нужно разделить это целое на отдельные части, найти их общие стороны и вновь вернуться к искомому целому. Как разделять, как обобщать? Только ли интуиция является залогом успеха?

Она проговаривала про себя дома одну лекцию за другой, сама себе задавала вопросы и сама же пыталась найти простые ответы. Теперь она уверена, что первая лекция пройдет хорошо.

Эмма шла в университет не только довольная, но и гордая собой. А вечером того же дня, вернувшись домой после двух часов занятий со студентами, она ругала себя за непоследовательность. Опять, приводя подготовленное доказательство и аксиомы, она начала при студентах искать более простой путь, запуталась, поломала мел, измазала платье, и в конце концов оказалось, что более простой вариант просто не существует. «Зато они всё поняли», – успокаивала себя Эмма.

Во время летних каникул она закончила последнюю из трех намеченных на этот год работ. «Абстрактная структура идеалов в числовых и функциональных полях» уже увидела свет в только что вышедшем номере «Математических Анналов». Теорему ограничений она отправила в берлинский журнал чистой и прикладной математики. Если до начала осеннего семестра она напишет для Брауэра свою часть работы о разлагающихся полях, то можно считать 1927 год удачным. Из всего наработанного можно сделать серьезный доклад на Международном конгрессе в Болонье.

Плохо лишь то, что в этом году она не выполнила своего обещания приехать к брату на летние каникулы. Племянники уже совсем взрослые, им не сказки теперь надо рассказывать, а что-нибудь посерьезнее. У Фритца дела идут хорошо. Он никогда не хвастает, как она, но по публикациям можно судить о серьезном продвижении его работ. Как гордились бы отец и мать! Кстати, после установки памятника на могиле отца она ни разу не ездила в Эрланген. Уже год, как умер в Берлине дядя Вильгельм. Ну и племянница! На похороны опоздала, в этом году была два дня в Берлине, а на кладбище так и не сходила.

Чтобы привести нервы в порядок и отвлечься от грустных мыслей, Эмма наметила с самого утра приняться за генеральную уборку. Своей домашней работнице она ещё три дня назад разрешила уехать в деревню к матери, поэтому всё придется делать самой.

Посмотрев на пыльные окна, она сразу же решила за эту работу не браться. Лучше всего начать с упорядочения личных вещей в комоде. На это ушло часа два. Эмма сварила себе кофе и разогрела на плите котлеты. Хлеб оказался черствым. Она вспомнила мамин метод, положила нарезанные ломтики на сковородку, налила туда ложку воды и закрыла крышкой. Через три-четыре минуты нужно выключить плиту или снять с неё сковородку.

Так делают все хозяйки. И точно так же делают математики. Нет, речь идет не об освежении хлеба. Хотя и об этом тоже. Мог бы у хозяйки получиться суп, если бы она не представляла себе его вкус и внешний вид в стадии полной готовности? А если она представляет себе этот суп не таким, каким он должен быть на самом деле? Получится ли тогда вкусная пища?

Значит ли это, что я знаю, к какому конечному результату должна прийти, начиная совершенно новую работу? Конечно, знаю. Значит, продвигаясь к нему, я умышленно подбираю способы и порядок доказательства? Ну и что здесь предосудительного? Ведь ни эти способы, ни этот порядок не противоречат здравому смыслу и правилам...

Эмма почувствовала, что у неё запершило в горле. Квартира наполнилась дымом. Она бросилась на кухню. От хлеба на сковороде остались лишь уголья. В дверь застучали.

– У вас всё в порядке, фройлен Нётер? – взволнованно спрашивала соседка за дверью.

«Если не ответить, то они вызовут пожарную машину», – подумала Нётер и громко сказала:

– Да, да, всё в порядке, не волнуйтесь.

Эмма открыла окно, проветрила квартиру. Однако запах оставался ощутимым. Она решила пойти погулять в ближайший лес. Свой маршрут Эмма проложила через парк с тайной мыслью встретить кого-либо из знакомых. Может быть, они составят ей компанию. Народу на улицах было совсем мало. Ещё реже встречались знакомые студенты: вот что значит каникулы. Она уже прошла почти весь парк и даже смирилась с мыслью о прогулке в одиночестве, когда из боковой аллеи прямо на неё вышли Александров, Хопф и с ними ещё двое незнакомых мужчин. Увидев эту компанию, Нётер вспомнила, что недели две назад в кабинете у Куранта читала уже полностью оформленное приглашение для Александрова и Хопфа в Принстон. Курант тогда сказал, что сам известит молодых людей.

– Вот так удачная встреча, – воскликнул Александров. – Мы с Хейнцом ещё не поблагодарили вас за протекцию в Америку.

– Действительно, – подхватил Хейнц Хопф, – сомневаюсь, чтобы без вашей поддержки рокфеллеровский фонд обратил свой золотой дождь именно на меня и Александрова.

– Я не преувеличиваю своих заслуг. Здесь приложил руку также и ваш берлинский шеф Эрхард Шмидт. И всё же приятно, не скрою, что это удалось сделать.

Двое неизвестных скромно стояли в стороне и прислушивались к разговору. Нётер обратила внимание на загорелое лицо высокого. Оно резко контрастировало с бледным, почти белым лицом низкого.

– Отто Юльевич, познакомьтесь, – сказал Александров высокому, – это знаменитая Эмма Нётер.

Отто Шмидт поклонился и протянул руку.

– Добро пожаловать в Геттинген, – вежливо ответила Нётер.

– Я бы хотел ответить «Добро пожаловать в Москву», но мы с Александровым ещё не успели это приглашение оформить официально.

– Ничего, у вас ещё всё впереди. Должна сразу же признаться, что мы с вами заочно уже знакомы.

Шмидт удивленно посмотрел на неё.

– Да, да. Мне рассказывал о вас Александр Островский.

При этих словах Александров резко повернулся к невысокому молодому человеку.

– А это Вячеслав Степанов, – сказал Александров, – познакомьтесь: Эмма Нётер. Я сегодня уже Вам о ней рассказывал.

Молодой мужчина тоже протянул Эмме руку.

– Степанов. Я действительно много слышал о вас ещё в Москве.

Его пожатие было мягким и спокойным. А неуверенная немецкая речь даже понравилась Нётер.

– Где вы все так хорошо научились говорить по-немецки? И когда приехали к нам в Геттинген? – спросила у него Эмма.

– Мы берем пример с Александрова и Отто Юльевича Шмидта. А приехал я вчера.

Нётер уже несколько дней не показывалась в университете, поэтому не знала о вновь прибывших.

– Куда сейчас направляетесь? – спросила Нётер у Александрова.

– У нас нет никакой определенной цели. Просто вышли прогуляться по Геттингену.

– Если не возражаете, давайте пройдемся по маршруту наших тополого-алгебраических прогулок. Ведь это тоже стало достопримечательностью.

Эмма не могла пропустить возможность похвастаться. Кроме того, ей интересно было узнать, в каком направлении собираются работать эти русские математики.

– У меня на три часа назначена встреча с господином тайным советником Давидом Гильбертом, – ответил Шмидт. – Спасибо за приглашение. В следующий раз обязательно им воспользуюсь.

– Удачи вам и до следующей встречи.

Шмидт что-то сказал по-русски своим спутникам и ушел.

Нётер и Александров повели Степанова и Хопфа знакомой дорогой до окраины города, затем миновали поле с ещё зеленой кукурузой и углубились в лиственную рощу. Нётер интересовалась новостями из России, расспросила Степанова о его семье и математических работах. Когда Эмма услышала, что Степанов занимается некоторыми приложениями теории Галуа, она оживилась.

– Здесь мы можем найти общие интересы. Приглашаю вас на свой семинар...

– А я, собственно говоря, только к вам и ехал, – скромно ответил москвич.

Получилось так, что Нётер и Степанов ушли вперёд, а Хопф и Александров остались сзади. Нётер остановилась и оглянулась. Хопф, жестикулируя, объяснял Александрову, каким образом они в двойке будут в конце августа штурмовать во французских Альпах гору Рато. На этом четырехтысячнике даже летом достаточно снега, а снежные восхождения – любимое занятие Хопфа. Александров отвечал, что если это слишком сложный маршрут, то он будет обузой, так как не обладает достаточной альпинистской техникой.

«Они все взрослые люди, не мне им советовать, – подумала Эмма, услышав этот разговор, – но разве недостаточно смерти Урынсона?»

Она как будто чувствовала, что горы ещё принесут ей сердечную боль.

2.

Эмма отдавала себе отчет в том, что её манера изложения, а также небольшой кружок лиц, которым она рассказывала о новом взгляде на современную алгебру, нисколько не способствуют широкой популяризации её идей. Задуманный Ван-дер-Варденом и благосклонно поддержанный руководством университета большой курс общей теории идеалов будет читаться не только студентам.

Эмма не испытывала ни горечи, ни обиды. Ведь ни кто-то с улицы, а её ученик будет читать эти лекции. Она иногда сама поражалась, как широко и аргументировано он подавал её идеи, ни разу не позабыв назвать истинного автора теории. Таким ярким талантом изложения бог её не наградил. Сегодня она так ясно, как никогда ранее, могла понять мудрость знаменитого Соломонова решения. Ведь теперь это касалось её самоё. Или жить «её ребенку» в десятках и сотнях статей, диссертаций и исследований, или он останется слепым, так как рос и до сегодняшнего дня растет в полутемной комнате...

По лицу Эммы никто не мог догадаться обо всех этих столь непростых для неё мыслях и решениях. Она пыталась даже подшучивать над собой: «Сама и виновата. Нужно было придумывать что-либо попроще».

Домработница помогала Нётер обслуживать гостей. Александров и Хопф на кухне резали торт и о чём-то спорили между собой. Эмма случайно подслушала их разговор и подумала, что эта тема позволит ей отвлечься от грустных мыслей. К тому же ей показалось, что Ландау и Гильберт скучают без бурной полемики. Когда она спросила у Ван-дер-Вардена, не хочет ли он ещё пирога, тот сказал, что должен откланяться, так как наметил кое-что ещё посмотреть перед завтрашней лекцией.

– Вы прекрасно готовы, – сказала Эмма, – лучше вас всё равно никто в Германии не расскажет.

– Никто, кроме вас, – грустно ответил Ван-дер-Вайерден, надел шляпу и вышел.

Закрыв дверь, Нётер вернулась к гостям.

– Поскольку наш голландский гость ушел, мы можем провести не состоявшийся сегодня семинар господина Хопфа по топологии, – весело предложила Эмма Нётер. – Если, конечно, господин тайный советник не против.

– Господин тайный советник не против, если не против господин профессор Ландау, – в тон Нётер ответил Давид Гильберт.

– Прекрасно. Тогда я спрошу наших уважаемых топологов, почему вместо обычного определения чисел Бетти и коэффициентов кручения нельзя определить группу Бетти как дополнительную группу?

– Но так никто раньше не поступал.

Спор мгновенно разгорелся. Ландау высказал несколько критических замечаний, но Александров, уловив суть предложенного, начал развивать его дальше. Долго молчавший Гильберт заметил, что такая новая точка зрения ещё должна доказать свою жизнеспособность.

Хопф, живо включившийся поначалу в спор, потом задумался и замолчал. Недавно он доказал важную формулу о неподвижных точках для случая любых полиэдров, а в предложении Нётер почувствовал какую-то скрытую угрозу своей теории. Хопф осторожно попытался вывести спор на нужную ему тропинку.

Зорко следившая за ходом дискуссии, но не принимавшая в ней участие Эмма тотчас отреагировала на слова Хопфа:

– Мне кажется, что общая формула Эйлера – Пуанкаре легко и просто доказывается, если воспользоваться тем же понятием группы Бетти, – твердо и уверенно сказала она, хотя и применила «мне кажется».

«Скоро эти группы будут называть не Бетти, а Нётер», – подумал Хопф.

Расходились поздно. За Гильбертом приехала машина, и он забрал с собой Ландау. Александров и Хопф ушли последними. Хопф долго шел молча, а потом сказал:

– Я всё понял. Мне придется полностью переделать уже готовое доказательство моего случая для любых полиэдров. Как хорошо, что я ещё не отправил статью в журнал. Чертовый ум у этой женщины.

Александров ничего не ответил. Его самого поразила мгновенная реакция Нётер в вопросах, к которым она имела лишь косвенное отношение. Так опытный кот всегда чует мышь, которая пробегала несколько дней назад. Пробегала неуверенно, в новом для неё направлении, что-то искала, не нашла и поэтому обязательно вернется. Именно здесь и нужно поджидать коту.

3.

После окончания рождественских каникул 1928 года в Геттинген приехал берлинец Вернер Вебер. Эмма приняла его как аспиранта, подарила идею выражения идеалов через квадратичные формы, а сама продолжала подготовку к конгрессу в Болонье.

Рецензируя новые статьи для журнала «Математические Анналы» и просматривая американские и французские поступления в геттингенскую библиотеку, Эмма отчетливо чувствовала, что живет в годы величайшего расцвета её любимой науки. Может быть, совсем не такими словами определила она для себя эти ощущения, но её буквально окрыляло появление новых работ и имен. Читая современные математические издания, она каждый раз усматривала в них мысли, впервые высказанные столь почитаемыми ею предшественниками. Значит, сделанное ею вчера в этом общем потоке нового уже не может составлять ни предмет гордости, ни окончательный момент истины. Остановиться на этом означает – и это едва ли не главное – сказать самой себе, что уже исчерпаны до дна все возможности теории абстрактных полей Штейница, все перспективы написанных Дедекиндом приложений к «Теории чисел» Дерихле ... Как будет выглядеть она сама на конгрессе в Болонье, если будет читать компиляцию из собственных, но давно опубликованных статей?

Весной Эмма приступила к давно обдумываемой ею работе об арифметическом представлении гиперкомплексных величин. Вспоминая, притом с ехидной ухмылочкой, о подгоревшем хлебе, она уверенно двигалась к намеченной цели. Теперь график её работы стал особенно жестким: утром – четыре часа лекций, после обеда – семинар или работа по очереди со Степановым и с Вебером, вечером и ночью – борьба с оказавшимися столь упрямыми гиперкомплексными величинами.

В эти месяцы Эмма практически не ходила ни на какие заседания и собрания. Но одно из них она не могла пропустить. В большом зале заседаний Геттингенского университета в этот день происходило избрание Павла Александрова в члены-корреспонденты Геттингенской академии наук. Дело происходило на открытом собрании. Рекомендации давали Гильберт и Курант.

К сожалению, её личный вопрос в том же плане никак не решался. Она знала, что Гильберт занимается этим, но продвижения вперед не ощущалось. Нётер всегда радовалась за своих друзей и учеников, и всё же на самом донышке сердца она ощущала горечь несправедливости: ведь до сих пор она так и не стала членом Геттингенской академии наук.

Первым выступал Давид Гильберт. Он сказал, что в Геттингене уже более ста лет существует традиция избрания иностранных членов-корреспондентов по одному от каждой страны.

– Наш великий предшественник Гаусс, которого Феликс Клейн величал первым среди математиков, предложил кандидатуру русского геометра Лобачевского. Мало кто знает, – добавил Гильберт, – что Гаусс сделал это по подсказке своего школьного друга, математика Бартельса из Брауншвейга, волею судьбы оказавшегося не только учителем Лобачевского в Казани, но и определившего математическую стезю русского ученого.

После Гильберта говорил Курант. Во время его выступления Нётер с гордостью думала, что и она, как неизвестный ей Бартельс, тоже приложила руку к новому мышлению Александрова. Когда закончилась торжественная часть, все обступили нового члена академии. Александров ещё не успел снять торжественную мантию и выглядел в ней достаточно смешно.

– В этом одеянии вы смахиваете на пророка, – сказал ему Гейзенберг, – а у вас там, в России, кажется, не признают бога.

Все рассмеялись, а Гейзенберг продолжал:

– В прошлом году мы с Максом Борном были на сольвейгском конгрессе в Брюсселе. Однажды вечером после заседаний все собрались в холле, и разговор пошел о различных религиях. Господин Дирак, обращаясь к Вольфгангу Паули, высказал мнение, что религия – это опиум для народа.

– Очень странно, – перебил его Александров, – это выражение очень часто применяют у нас, в советской России.

– Не знаю, что применяют у вас, но Паули мгновенно отреагировал: «Конечно, господин Дирак признает лишь одну религию. Она звучит так: нет никакого бога, но Дирак его пророк». Так что советую вам, – закончил свой рассказ Гейзенберг, – не быть пророком в своём отечестве.

Поздравил Павла Александрова и Александр Островский.

– Желаю вам всяческих успехов, – сказал Островский. – Если будете в Цюрихе, рад Вас принять.

Он ещё раз пожал руку бывшему соотечественнику и выбрался из тесного круга. Увидев освободившегося Островского, Нётер подошла к нему.

– Давно хотела поздравить вас с новым назначением в Цюрих. Вы этого вполне заслуживаете.

– Спасибо, но мне хотелось бы получить нечто подобное здесь, в Геттингене.

– Вы не хуже меня знаете, что это практически невозможно. Геттинген есть Геттинген.

И чтобы окончательно успокоить Островского, Нётер добавила:

– Кафедру математики в Цюрихе не мог получить даже Эйлер!

Островский грустно улыбнулся и пожал руку Нётер обеими руками.

Александрова окружило столько людей, что она никак не могла к нему пробиться. Эмма вышла в холл и села в кресло. Наконец, он освободился, подошел к ней и опустился на соседний стул. Несколько минут они молчали. Затем, словно подтверждая её мысли, Павел протянул какие-то бумаги:

– Вы не могли бы посмотреть мой доклад о гомологической теории размерностей. Это результат наших бесед в Амстердаме. Я собираюсь представить его в Болонье.

– Но ведь топология – не моя специальность, вы же это прекрасно знаете!

– Мне не нужен подробный разбор. Мы уже много разговаривали с Хопфом на эту тему. Я только хотел услышать Ваше общее впечатление.

Александров лукаво заглянул ей в глаза и улыбнулся.

– Вы опасный человек, – сказала она и спрятала работу Александрова в портфель.

Они вместе вышли из холла. В коридоре Александров продолжил разговор:

– У меня к вам ещё одна просьба, госпожа профессор.

– Пожалуйста, не могу ведь я отказать только что избранному члену-корреспонденту Геттингенской академии наук.

Александров проглотил ехидное замечание и сказал:

– Несколько дней назад я отправил в «Математические Анналы» статью моего нового ученика Льва Понтрягина. Он дал мне её как раз перед отъездом из Москвы. Юноша совершенно слепой, но очень талантливый...

Нётер остановилась.

– Кажется, в древней истории тоже был знаменитый слепой математик. Не помню только его имени. Так что вы хотите?

– Можете ли вы ускорить публикацию? Есть ли возможность, чтобы статья вышла в этом году?

– Для такого случая постараюсь.

4.

На международный конгресс в Болонью из Геттингена ехало несколько человек. Для немецких математиков это было первое появление на мировой арене после 1912 года. Поэтому конгрессу в Болонье в Германии придавали особое значение.

Александров и Нётер задержались, так как перед самым их отъездом пришли документы из Москвы на имя Нётер. В них содержалось давно обещанное Александровым приглашение Нётер в Московский университет на осенний семестр 1928 и зимний семестр 1929 годов. Тематика предстоящих лекций жестко не оговаривалась, указывалось лишь, что речь идет о современной алгебре. Все необходимые формальности удалось уладить буквально за два дня, что по геттингенским нормам считалось молниеносным.

Во Франкфурте, где предстояла пересадка, они зашли в ресторан и выпили по стакану горячего чая. После этого в их распоряжении оказалось ещё минут тридцать.

– Выйдем на площадь? – предложила Нётер.

У выхода они увидели большой плакат с портретом органиста Альберта Швейцера. Под портретом большими буквами было написано, что через несколько дней здесь состоится концерт и торжественное заседание: город Франкфурт будет вручать ему премию Гёте «за работы по теологии, прославившие его за границами конфессий, и за успешную популяризацию идей Иоганна Себастьяна Баха».

– Может быть, останемся на концерте и ни на какой конгресс не поедем? – предложил, смеясь, Александров.

– Я согласна. Только отбейте в Болонью телеграмму, чтобы на шесть дней сдвинули начало.

В поезде Александров и Нётер продолжали обсуждать московскую тему. Александров высказал предположение, что кроме лекций в Московском университете придется прочесть ещё и несколько лекций в Коммунистической академии.

– Так требует политическая обстановка, – уточнил он. – Кроме того, вы лучше почувствуете нашу действительность.

– Проблема совсем не в этом, милый Павел, – ласково сказала Нётер, – если бы я так же хорошо говорила по-русски, как вы по-немецки.

– Я думаю, что никаких сложностей с этим не будет. В наших школах и в институтах учат немецкий, так что слушатели Вас должны понять ...

– Вы в этом уверены? Боюсь, что меня не поймут или поймут неправильно. А не хотелось бы!

– Тогда пригласим переводчика. В крайнем случае, переводить буду я.

– Это был бы наилучший вариант. Не знаю только, могу ли я на него рассчитывать? Александров укоризненно покачал головой. А Нетер продолжила:

– Однако, я никогда не читала лекции с переводчиком. Какие паузы нужно делать?

– Всё устроиться, – успокоил её Александров. – Давайте попьём чай. У меня по русскому обычаю кое-что с собой есть.

Он достал из небольшого чемодана свежий хлеб, колбасу, сыр, конфеты.

– Вы серьезно готовились к поездке, – заметила Нётер, – с вами не пропадешь.

– А вы и не пропадайте. Какие у вас, например, планы после конгресса?

– А у вас? – не удержалась Нётер от встречного вопроса.

– Возможно, мы с Хопфом и Нейгебауэром ... Впрочем, если у вас ничего не намечено, давайте вместе съездим в Венецию.

Эмме показалось, что она ожидала нечто подобное. Она кивнула, и они принялись за еду.

Конгресс в Болонье был организован с большим размахом. На торжественном открытии были даже члены правительства. Кто-то из математиков сразу же сострил, что размах этот скорее в горизонтальной, чем в вертикальной плоскостях. Дело в том, что гостей поселили не только в центральных гостиницах, но и в ближайших окрестностях города. Организаторы оправдывались тем, что чем дальше от центра, тем богаче природа и меньше шума.

Нётер достался номер в центральном отеле. Александрову предложили небольшую гостиницу на окраине города. Свободных мест в центральных гостиницах действительно было не много: как ни как – разгар сезона. Александров успокоил Нётер, что ему даже лучше поселиться пусть подальше, но вместе с Хопфом. Будет больше времени для их совместной работы.

В день открытия конгресса, 3 сентября 1928 с главным докладом выступил Давид Гильберт. Он говорил об основных проблемах математики. Почти тридцать лет назад, в 1900 году в Париже он сформулировал 23 проблемы, решение которых считал первоочередной задачей математиков в нынешнем столетии. Из их числа наиболее важными представлялись ему проблемы обоснования различных математических наук. Теперь, по прошествии стольких лет, Гильберт имел возможность подвести некоторые итоги и сконцентрировать внимание на новых, недавно возникших направлениях. Но не только чистая наука волновала ученого.

Перед самым концом доклада у Гильберта запершило в горле. Прервав фразу на половине, он отпил воды из стоящего на трибуне высокого стакана. Оглядев зал, как будто ища там кого-то, продолжил:

– ...любые рамки, в особенности национального характера, противоречат духу математики.

Он снова остановился и поправил очки.

– Только абсолютно не понимая нашей науки, можно делить её по национальному или расовому признакам. Причины, по которым это делалось, являются крайне ничтожными. Математика не знает рас. Для математики весь культурный мир представляет собой единую страну...

Слушая эту часть речи Гильберта, Эмма не могла отделаться от ощущения, что ученый продолжает начатый с кем-то спор. Она не знала, что тот человек сидит в этом же зале, как не знала и того, что ей ещё придется с ним встретиться при весьма странных обстоятельствах. Да и сам Гильберт, скорее всего, не предполагал, насколько быстро станут реальными страшные последствия такого различия.

Доклад Нётер стоял одним из последних в первой части конгресса. После него почти все участники поехали на экскурсию во Флоренцию. Эта поездка как бы разделяла конгресс на две части: до неё прошли главные доклады, после неё – встречи на семинарах. Не поэтому ли в экскурсионном автобусе математики «по горячим следам» живо обменивались мнениями о её выступлении. Эмма ещё никогда не слышала столько похвальных слов и таких выражений восхищения в свой адрес.

По своему опыту она знала, что эти люди не любят бросаться словами на ветер. И даже в торжественной атмосфере заседаний или дружеской беседе они скорее сделают вежливые замечания, чем выскажут необоснованную похвалу. Значит, она действительно достигла такого уровня, до которого не достают мелкая зависть и горячка соревнования.

Автобус с математиками уже миновал бесчисленные башни и башенки Болоньи. Дорога запетляла между невысокими, поросшими лесами отрогами тосканских гор и нырнула в долину желтого Арно. Во Флоренции они поднялись на холмы Фьезоли. Отсюда в тающей дымке перед ними предстал весь этот древний город. Рубчатый бархат терракотовых крыш прорывали стройные белые башни соборов, а над всем этим возвышалась почти стометровая башня Палаццо Веккио. Чуть в стороне величественный купол, созданный Брунеллеско, венчал городской собор Санта Мария дель Фьоре.

Эмма Нётер слушает объяснения экскурсовода. Стройная итальянка с прекрасной немецкой речью вновь вернула её мысли к проблемам языка, поджидающим её в России.

В церкви Санта Кроче, где покоится прах Галилея, Микеланджело и Россини, она обратила внимание на фрески Джотто. На входе и выходе из этой церкви девушка-экскурсовод опустила пальцы в чашу с водой и на секунду преклонила колени. Тотчас в памяти у Эммы по неясной ассоциации возникли обрывки воспоминаний о слышанной когда-то лекции, в которой прослеживалась связь между этими фресками и математическими расчетами комет. А может быть, речь тогда шла не о Джотто, а о другом художнике? Убей её бог, если она вспомнит, где и когда это было.

Но на обратном пути в Болонью события почти тридцатилетней давности ожили в её памяти. Усталость смежила веки. Она то открывала глаза, и тогда перед её взором проносились отроги тосканских гор, то закрывала их, и в эти мгновения видела себя вольнослушательницей в университете родного Эрлангена. Вот она сидит на последней скамье в зале на лекции своего отца. Ей тогда казалось, что так она меньше стесняет его.

Особенно запомнилась ей одна из самых первых лекций в весеннем семестре. Макс тогда обратил внимание студентов на книгу Давида Гильберта, которая вышла совсем недавно, в конце 1901 года.

– В своих «Основаниях геометрии» Гильберт впервые построил евклидову геометрию с помощью системы аксиом, удовлетворяющих требованиям непротиворечивости, независимости и полноты...

Макс Нётер говорил с таким воодушевлением, что никто из студентов не мог остаться равнодушным.

– Гильберт исходил из традиционных основных понятий – точка, прямая, плоскость, но рассматривал эти понятия как формы с переменным содержанием. Точки, прямые, плоскости и соотношения между ними он описывал системой аксиом, допуская при этом различные интерпретации.

«Точка и прямая. Что может быть яснее и проще? – вспомнила Эмма свои тогдашние ощущения. – Но оказывается, что и в них можно увидеть новые таинственные свойства».

А отец в это время говорил:

– Удачный выбор аксиом и точное распределение их по группам Гильберт считал не только средством систематизации, но и орудием открытия нового. Именно в этом и заключается столь шумно обсуждающаяся после Парижского математического конгресса шестая проблема Гильберта.

Тогда математика впервые раскрывала перед Эммой свои возможности, впервые поворачивалась к ней своей самой привлекательной стороной. И всё же на лекциях отца она по-прежнему сидела в задних рядах. Зато на лекциях романиста Юлиуса Пирсона и историка Рихарда Фестера Эмма всегда занимала первые места. Любимой темой Фестера была история генеалогических связей. Прослеживая родословные королей и монархов, выдающихся ученых и писателей, Рихард Фестер пытался вывести определенную закономерность. По его данным получалось, что все младшие дети в семьях – бунтари и выдающиеся личности. Но и у этих выдающихся людей он находил массу недостатков, вплоть до психических заболеваний. Этому анализу подверглись биографии Карла Великого и Наполеона, Шиллера и Гете, Сервантеса и Шекспира, Менделя и Мартина Лютера. Правда, в этой стройной теории Лютер оказался исключением: ведь он был старшим ребенком в своей семье. Приходя после таких лекций домой, Эмма со смехом говорила отцу, что он должен отказаться от надежд на великое будущее своей дочери. Вот разве что Роберт как младший сын осуществит его мечтания.

Другой излюбленной темой Рихарда Фестера были солнечные затмения. Однажды, начав изложение этой темы, он сказал:

– Предыдущее полное солнечное затмение наблюдали в столице Баварии в 1706 году. Как вы думаете, когда мы с вами сможем увидеть в Мюнхене следующее полное солнечное затмение?

Студенты выкрикивали разные мнения, а Фестер стоял и улыбался. Наконец, он решил подвести итоги дискуссии:

– Никто не угадал. Потому что маловероятно, чтобы кто-либо из присутствующих дожил до 1999 года. А именно в этом году, точнее 11 августа в 12 часов 40 минут диск солнца полностью закроется диском луны.

«Какой огромный срок – девяносто девять лет, – думала тогда Эмма, возвращаясь из университета домой. – Через девяносто девять лет весь мир станет другим, и люди будут одеваться совсем в другие одежды, и то, что сейчас считается красивым, может оказаться безобразным. И будут новые законы, и будут решены все двадцать три проблемы Гильберта, а солнце закроется Луной точно так же, как оно закрылось в 1706 году».

Она перелистала в памяти ещё некоторые события, пока добралась до нужной даты.

Летом 1903 года Эмма сдавала экзамены на аттестат зрелости в Нюрнберге. Она собиралась стать учительницей иностранных языков. Но потом изменила свои планы.

– Как ты думаешь, папа, смогу ли я хотя бы один семестр послушать математику в Геттингенском университете? – спросила Эмма отца после возвращения из Нюрнберга.

– Значит, ты решила все же остановиться на математике?

– А что же мне остается делать, если все вокруг занимаются математикой?

Эмма так никогда и не узнала, звонил ли, писал ли её отец друзьям своих студенческих лет Феликсу Клейну и Давиду Гильберту в Геттинген. Но её документы без всяких замечаний были приняты, и с зимы 1903 года Эмма Нётер уже числилась вольнослушательницей Геттингенского университета. Она снимала небольшую комнатку в студенческом доме. Ей казалось, что окружающие её молодые люди буквально одержимы жаждой знаний. Их совершенно не интересовал стиль одежды, манеры поведения и политические новости. В маленьких кафе или на прогулках по геттингенским окрестностям парни спорили о последних открытиях в астрономии, о тайнах невидимого атома, раскрытых Резерфордом, о возможности практического применения выводов из остроумного опыта Майкельсона. Эмма, случайно оказывающаяся свидетельницей таких дискуссий, обычно молчала. Эрланген казался ей провинцией по сравнению с Геттингеном, и эрлангская молодежь представлялась ей не столь образованной, как геттингенские студенты.

На лекциях по математике ей запомнились характерные движения рук Феликса Клейна, будто бы держащие натянутые поводья. А все присутствовавшие неожиданно оказывались в коляске, летящей по дороге мимо необычных построек. Эмма до сих пор помнит впечатление от этой своеобразной картины совершенного равновесия между силой математического творчества и строгостью аргументации, между практическим чутьем в отношении потребностей жизни и стремлением к вселенским обобщениям.

Наконец, её память отыскала нужное звено. Ну, как она могла забыть лекции астронома Карла Шварцшильда? Ведь это он рассказал почти приключенческую историю открытия кометы Галлея.

Карл Шварцшильд позволил себе предположить, что именно эту комету изобразил Эль Греко на своём знаменитом полотне "Вид Толедо". Картина писалась после 1600 года, художник не имел привычки ставить на полотне точную дату, но астроном сделал расчеты и торжественно доложил студентам о своём открытии «на почве астрономии»: Эль Греко писал свою картину на рождество 1605-1606 годов. В это время Земля проходила через хвост кометы Галлея, состоящий из пыли и эфира. Они поглощали солнечное излучение, и затем переизлучали его в другом световом диапазоне. Поэтому вся местность на картине освещена таким необычным светом: великий Эль Греко не мог исказить то, что видел своими глазами. Необычная желто-зеленая краска заменила, по мнению Шварцшильда, отсутствовавшие в самом начале семнадцатого века специальные измерительные приборы.

Шварцшильд продемонстрировал методику расчета периода появления этой кометы в пределах земного небосклона так, как это делал французский математик Алексис Клор Клеро, и объяснил, в чем состояла его роковая ошибка. Эта лекция напоминала хорошо поставленный спектакль.

– Ошибиться на один год мог кто угодно, но не Клеро, – торжественно говорил Карл Шварцшильд. – Но вскоре ошибка была замечена, и блестящее предположение сэра Эдмунда Галлея подтвердилось: период обращения кометы составляет 76,1 года. Недаром этой комете присвоено его имя. Запомните, уважаемые дамы и господа, что следующее появление космической гости мы ждем 18 мая 1910 года.

Значит, двадцать пять лет назад речь шла не о фресках Джотто, а о картине Эль Греко. Эмма посмотрела в окно. Автобус как раз въезжал в предместья Болоньи.

В день доклада Александрова они встретились с самого утра. После своего выступления Александров познакомил Нётер с молодым венским топологом Феликсом Франклем. Оказывается, все эти дни они вдвоём обсуждали новые подходы к теории размерности, о которых шла речь в докладе москвича. Вместо поездки во Флоренцию они провели день в открытом бассейне, пили пиво и вели математические разговоры.

– А после конгресса я увожу вашего Александрова к себе в Вену, – сказал Франкль.

Das hasst ja wie die Faust aufs Auge («Это более чем некстати»), – сформулировала про себя Нётер словами известной поговорки.

Заметив замешательство в реакции женщины, Франкль мгновенно отреагировал:

– Приглашаю и вас, конечно.

Эмма ничего не ответила. У неё были другие планы.

–Вена ни в коем случае не отменяется, но это будет в конце сентября, – исправил ситуацию Александров.

5.

Конгресс закончился красивым обедом в ресторане того самого отеля, в котором жила Нётер. Во время приветственных и прощальных речей её особе снова уделили столько внимания, что Эмме стало неуютно. Она раскраснелась и шепотом попросила сидящего рядом с ней Франкля выступить с какой-нибудь отвлекающей речью. Однако тот отказался, сославшись на присутствие столь знаменитых авторитетов.

Александров, занимавший кресло по другую сторону от Нётер, в перерыве между тостами сказал, что он на неделю уезжает с Хопфом и Нейгебауэром на Итальянскую Ривьеру, а затем хотел бы встретиться с Эммой в Венеции. Она кивнула головой и попросила налить белого вина.

В Венеции Эмме удалось снять недорогой номер совсем близко от Большого канала. В первый же день, пройдя узкой улочкой, она обнаружила, что живет совсем недалеко от дома, на котором укреплена мемориальная доска, торжественно извещающая о тех годах, когда здесь жил Байрон. Оттуда она пешком дошла до «венецианского дома», в котором располагались некоторые факультеты местного университета. Было ещё не поздно, и она сначала решила найти здесь тех математиков, которых видела на конгрессе. Но потом вдруг передумала. Эмма купила проспект и пометила в нём места, куда пойдет сама, а куда – с Александровым.

Завтра она должна посетить собор святого Марка. Отец и мать столько рассказывали про этот собор! Ей казалось, что, побывав в нём, она на какие-то мгновения вернет себе своих родителей, обменяется с ними впечатлениями, в конце концов, ещё раз скажет им, как она их любит, понимает и помнит.

Эмма встала рано. Почему-то в Венеции она вот уже третий день не могла позволить себе поваляться утром в постели. Здесь столько великого и необыкновенного, что жаль попусту тратить время! Внизу, в кафе, в этот час Эмма оказалась единственной посетительницей. Высокий мулат поставил перед ней традиционный кофе, круасон, блюдце с мармеладом и кусочек сливочного масла. Она всё это проглотила за пять минут и вышла на воздух.

Просыпающийся город ещё утопал в прозрачном тумане. В гулкой тишине слышались шаги мусорщиков, скрипы открывающихся ставен, шорох угля, ссыпающегося через желоб, закрепленный на барже, в тачку угольщика. Пароходик, которым она доехала до площади Святого Марка, выполнял, очевидно, свой первый в этот день рейс. Двери собора ещё закрыты. Она обошла здание вокруг, затем отошла почти на середину площади, чтобы лучше рассмотреть четверку золотых коней на кромке фронтона.

Голуби, растревоженные её шагами, захлопали крыльями, подняв настоящую метель из тонких перьев и пуха. Неизвестно откуда взявшийся мальчишка предложил горсть зерна для птиц. Не разбирая достоинства монет, она вынула из кошелька и дала ему несколько штук. Наверное, сумма оказалась больше ожидаемой, потому что мальчишка засунул руку в карман и предложил ещё корм. Нётер отказалась, погладила его по голове и пошла в только что открывшийся собор.

Внутреннее убранство поначалу показалось ей самым обыкновенным. Но затем, непонятно, по какой причине, всё увиденное произвело огромное впечатление. И старинные картины, и десятки тысяч маленьких позолоченных плиточек, которыми облицованы внутренние стены и купол, и неровная поверхность старинного пола. Собственно говоря, именно этот пол и был причиной особого её возбуждения. Теперь она видит то, что потрясло её отца. Древние строители изобрели свой способ обеспечения устойчивости зданий на болотистых почвах Венеции. Они забивали длинные сваи, предварительно пропитанные смолой, и потом на них возводили фундамент. В таких условиях сваи не только не гнили, а со временем превратились в каменные. Те места пола, которые не опирались непосредственно на сваи, постепенно просели. Зато в других местах пол горбился. Эмма специально старалась наступать на эти выпуклости. Ей казалось, что нога касается не пола, а самих свай, хранивших тепло рук древних строителей. Будто не из болотистой почвы, а из пласта времени толщиной в семьсот лет древние умельцы посылали свой привет ей и её современникам.

Наверное, о том же самом думал и её отец. Наверное, и он, воспламененный тем же чувством, что и она сейчас, рассказывал матери обо всех тонкостях конструкции собора и объяснял его удивительную сохранность в этом вредном климате.

За два месяца до смерти отца она получила от него короткое письмо с просьбой приехать не позднее третьего или четвертого ноября. Телефона у них дома никогда не было и она не могла выяснить, в чем дело. Через эрлангских знакомых Эмма навела справки, что здоровье отца не ухудшилось. Поэтому она ответила, что сможет приехать только к началу рождественских каникул.

Отец и Трайсда встретили её радостно. Она всегда была для них светлым лучом, освещающим однообразную и повседневную серость. Ведь после смерти матери отец практически перестал работать за своим письменным столом. Если за последние пять лет он и написал две-три статьи, то они были очень небольшими по объему и представляли собой скорее мысли по поводу чужих работ, чем результат собственных изысканий. Когда Эмма встречала статьи отца в журналах, она радовалась им больше, чем своим собственным. Значит, дух его ещё жив, значит, смерть любимой жены и старшего сына ещё не совсем подкосили его. В этом она лишний раз убедилась в первый же вечер своего приезда.

Отец сделал знак дочери следовать за ним и поехал в своей коляске в кабинет.

– Пятого ноября я поменял вероисповедование, – начал он без всяких предисловий. – Не спрашивай у меня, зачем, как и почему? Скажу лишь одно: всю жизнь я искал законы гармонии в математике, и всю свою жизнь чувствовал дисгармонию в своей душе. Пока жива была мама, я не мог так поступить. Теперь, когда её нет, я понимаю, что именно она была и моим счастьем, и причиной моей раздвоенности. Она не позволяла мне установить телефон, так как знала, что и в субботу я буду снимать трубку. Посмотри в адресную книгу. По-моему, я единственный профессор в Эрлангене, у которого нет телефона. Теперь я могу его установить, но он мне уже не нужен.

Отец сделал вид, что вытирает платком нос, а сам быстро смахнул набежавшую слезу.

– О себе больше не скажу ни слова. Давай поговорим о нас. Какова бы ни была иудейская религия, в нашей стране, в Германии, она не в силах защитить науку. Сколько бы ты не молилась нашему иудейскому богу, он не защитит тебя здесь и не поможет тебе. Даже если тебе всё равно, если ты считаешь, что я говорю чепуху, сделай так, как я тебя сейчас попрошу. Вот адрес пастора ближайшей евангелической кирхи. Именно он был моим проводником к новому богу. Пойди к нему и сделай то же самое, что сделал я.

Эмма не сказала тогда отцу ни слова. Они ещё около получаса молча посидели вдвоем, не зажигая света. Трайсда заглянула один раз и спросила, будет ли Эмми пить чай. Так её называли только в детстве, и Трайсда не изменила своим привычкам. Эмма отрицательно покачала головой.

Уснула она уже под утро. Дива, на котором постелила Трайсда, располагался на том самом месте, где когда-то стояла её детская кроватка. Только картинка с изображением лося куда-то исчезла.

Она проснулась от того, что кто-то тряс её за плечо.

– Эмии, Эмми, не кричи, проснись, – говорила Трайсда ей на ухо.

У евангелической кирхи Эмма спросила, где можно найти пастора Шарфа. Прихожане ей объяснили. Пастор поинтересовался, по какому она делу. Узнав её фамилию и цель визита, он спросил о здоровье отца и попросил немного подождать. Потом они, сидя на скамейке за кирхой, лицом к небольшому приходскому кладбищу, долго беседовали.

Обряд перехода состоялся на следующий день. До нового 1921 года оставалось меньше недели. Эмма решила провести это время с отцом и Трайсдой. Она с Трайсдой сходили на кладбище, положили камушки на могилу матери и цветы на могилы Альфреда и профессора Гордана…

И вот теперь она, евангеличка, ходит по этому католическому собору Святого Марка так же, как когда-то здесь ходила глубоко верившая в иудаизм Ида. В чём же разница? И есть ли разница? Скорее всего, её бог исповедует другую формулу жизни. Она не может сказать, какую именно, но уверена, что суть этой формулы столь же возвышенна и благородна, как то, ради чего построен этот храм.

Из полумрака собора она вышла в боковую улочку, свернула за угол и пошла к дворцу Дожей. Здесь несколько экскурсоводов говорили на разных языках, показывая указками в разные стороны.

Отдохнув после экскурсии в номере, Эмма спустилась в ресторан пообедать. Сделав заказ на английском языке, она совершенно непроизвольно попросила по-немецки принести ещё бутылку воды. Официант понял и быстро исполнил. Сидевшая рядом немолодая пара заулыбалась, и мужчина обратился к Нётер:

– Приятно видеть здесь соотечественницу. Вы из какого города?

– Из Геттингена.

– А мы из Берлина.

После обеда супруги Шульц – так они представились – предложили погулять вдоль Большого канала. Эмма согласилась.

По обоим сторонам канала двигалась пестрая и шумная толпа. Слышалась французская, английская и, конечно, итальянская речь. Люди входили и выходили из маленьких магазинчиков, покупали фрукты и летние шляпы, просматривали на ходу газеты, облокотясь на чугунные перила, смотрели на корабли и воду.

– Не знаю, как в Берлине, а у нас, в Геттингене, никогда не увидишь столько народа на улице в столь поздний час, – заметила Эмма.

– То же самое и в Берлине, но это и не удивительно, – уверенно ответила фрау Шульц. – Ведь здесь климат намного теплее, чем в Германии.

«И люди более общительны...», – хотела добавить Эмма, но промолчала.

Через четыре дня приехал Александров. Он попросил номер на том же этаже, где жила Нётер. Однако, если её окна выходили на узкий канальчик с несоответственно звучащим названием, то окна его комнаты практически упирались в глухую стену.

– Зато как дешево! – веселился Александров, – я в Геттингене плачу вдвое дороже! Теперь я просто обязан пригласить вас в ресторан!

Наутро Эмму разбудил стук в дверь. Она протянула руку и поднесла к глазам маленький будильничек, который всегда брала с собой в поездки. Это был едва ли не единственный предмет, оставшийся у неё от матери. Часы показывали половину десятого. Такое с ней в Венеции случилось впервые. Нет, не в Венеции, а вообще в её жизни.

– «Мама, мама, видела бы ты свою дочь», – подумала Эмма, замерла на секунду в постели и затем резко встала.

– Сейчас открою, – громко сказала она.

В дверях стоял Александров. Он был одет во все белое: белые чесучовые брюки, белая рубашка с закатанными по локоть рукавами и белые кожаные туфли. В руках он держал белую шляпу. Ушел он от неё под утро, а выглядел свежим и выспавшимся.

– Входи. Даже если сегодня не будет солнца, ты его вполне сможешь заменить.

– Солнце будет обязательно. А вот бесплатный завтрак мы можем пропустить.

– На столике свежие немецкие газеты. Я буду готова через пятнадцать минут.

В кафе высокий мулат уже успел перевернуть почти все стулья для уборки пола. Он недовольно посмотрел на задержавшихся постояльцев, но безропотно принёс тот же кофе и те же булочки, что и всегда.

– Какой план на сегодняшний день? – спросил Александров, аппетитно дожевывая свой круасон, щедро намазанный маслом и мармеладом.

– Я специально сама не хотела ездить на фабрику венецианского стекла. Это на острове Мурано.

– Вот и прекрасно. Купим там какую-нибудь безделушку.

Пароходиком они доехали до большой пристани, затем пересели в ещё меньшее суденышко и через полтора часа были на острове. В маленьком, барачного типа здании, царил полумрак. Когда глаза привыкли, они разглядели круглую печь в центре помещения и нескольких рабочих, снующих возле неё. Два мастера сидели в самом светлом углу. Один , по-видимому, отдыхал, другой работал.

Быстро вращая длинный стержень, на конце которого висела размягченная стекольная масса, мастер обмакнул её в чан с водой. Потом он взял щипцы и вытянул из массы четыре хвостика. Ещё несколько движений – и на его столе возник конь с гордо поднятой головой. Мастер закурил и присел передохнуть.

Теперь за работу взялся другой. Он точно так же манипулировал с длинным стержнем, но использовал стеклянную массу двух цветов. С помощью щипцов и ножниц он вытягивал, отрезал, добавлял и снова вытягивал податливое сырьё. Увидев внимательно наблюдавших за ним мужчину и женщину и надеясь на хороший заработок, он поставил своё изделие на кусок металла, поднял его на пальцах и, как официант в ресторане разносит поднос с напитками, понёс к Эмме и Павлу.

Изумительно красивый тигрёнок, возникший на их глазах из бесформенной массы стекла, лежал на боку. Его полосатое тело являло одновременно лень и силу.

– Сколько это стоит, – с помощью пальцев спросил Александров.

Мастер ответил длинной фразой.

– Что он сказал? Нужно, чтобы кто-нибудь перевел, – забеспокоилась Нётер.

– Я думаю, он ответил «не дороже денег», – спокойно сказал Александров, вынул красную денежную купюру и показал мастеру.

Тот мгновение подумал, потом кивнул головой и отдал им своё детище.

Когда суденышко везло их обратно, Александров протянул тигрёнка Эмме:

– Это тебе. Я понимаю, что такой скромный подарок не соответствует всему, что ты дала мне и сделала для меня. Зато нигде в мире нет другого точно такого же тигренка. Нет и не может никогда быть. Такой, как ты, тоже нигде нет и не может быть никогда.

Ещё через два дня Александров и Нётер выехали в Геттинген. Он собирался неделю побыть в Вене у Франкля и ехать оттуда в Москву. Эмма должна прибыть в Москву к первому октября. Она просила Александрова, чтобы он постарался её там встретить.

В Геттингене в своём почтовом ящике Эмма обнаружила письмо главного врача эрлангской клиники, где находился Роберт. Врач сообщал, что состояние здоровья её брата резко ухудшилось и в ближайшее время возможны самые тяжёлые последствия. Она посмотрела на дату: письмо отправили три дня назад.

«О, Господи, грози, но не наказывай!» – мысленно попросила она любимую поговорку матери. – Неужели такую плату нужно заплатить за неделю счастья?»

Эмма поймала себя на мысли, что вдруг заговорила словами матери. В тот же вечер она выехала в Эрланген. «Фритцу давать телеграмму не нужно, – думала она в поезде, – может быть, всё ещё обойдется...»

В последний раз она была у брата полгода назад. Он всегда так радовался её визитам. Ничего удивительного: ведь она одна навещает его. Фритц живёт далеко, у него, слава богу, большая семья, ему не до поездок. Эмма помнит, как в тот раз на рынке у вокзала купила фунт яблок и полфунта конфет, как пешком дошла до дома инвалидов. Ворота во двор стояли открытыми, у главного входа тоже не было дежурного. Роберта в его комнате не было. Он сидел на скамейке в небольшом скверике за главным зданием и держал в руках какую-то книгу. Эмма положила сверток с подарком на скамейку и нежно обняла брата.

Почему ты так долго не приезжала? спросил он и в глазах у него показались слезы.

Роберт, милый, мы же виделись на рождество. Я бы, конечно, хотела приезжать чаще, но работа есть работа. Как тебе здесь живется? Тебя не обижают?

Госпожа Дахан ко мне очень внимательна. Вот эту книгу как раз мне дала она.

Покажи-ка мне книгу.

Эмма посмотрела на заглавие. Это был роман Теодора Фальконе. Она слышала о нем, но сама ещё не читала. То, что она делала в последние месяцы, поглощало все её силы и всё её время.

Тебе нравится эта книга?

Роберт жалобно посмотрел на сестру и тихо сказал:

Ты только не ругай меня…

Я не собираюсь тебя ругать.

Эмми, я читаю, и ничего не понимаю. Я могу по три раза прочитать одну и ту же страницу, и не пойму, о чем здесь идет речь. У меня даже голова начинает болеть. И мне становится неинтересно. Я просто так сегодня держу эту книгу, чтобы госпожа Дахан не обиделась.

Эмма промолчала. Она раскрыла сверток и вынула оттуда самое красивое яблоко. Густав Роберт с удовольствием откусил и стал с хрустом жевать. Сама она уже не помнила, когда ощущала во рту вкус какой-либо свежей фрукты: сейчас, весной, она потратила на такой подарок едва ли не половину своего месячного заработка. Эмма отвернулась и стала рассматривать гуляющих по скверику больных. Среди них многие были на костылях. Война давно кончилась, а следы её – на каждом шагу.

Брат с сестрой ещё около часа посидели на скамейке. День был солнечный, и теплый. В небе ни облачка.

У тебя не болит голова? спросила Эмма у Роберта.

Нет, а почему ты спрашиваешь?

В такую ясную погоду у меня всегда виски ломит.

Прими какую-нибудь таблетку, совершенно спокойно сказал брат.

Эмма поняла, что у брата наступает то самое состояние безразличия, когда ему лучше всего лечь в постель. Она отвела Роберта в комнату, помогла раздеться и уложила в кровать. Когда она поцеловала его в лоб, он уже спал. Эмма зашла в комнату старшей медсестры, расспросила, как брат ест, спокойно ли спит ночью.

Сейчас все хорошо спят, если ложатся не на голодный желудок, мрачно пошутила старшая медсестра.

Эмма вышла в коридор и медленно направилась к выходу. За спиной она услышала голоса двух обсуждающих её старушек.

Видно, что сама не богатая, а к брату с пустыми руками никогда не приходит, говорила одна.

Главное не в подарке. Говорят, она в другом городе сейчас живет, а брата не забывает. Что с того, что мой сын банкир. Присылает своего служащего с конфетами и цветами, а сам...

Эмма не услышала конца фразы. Она уже шла по двору к по-прежнему стоящими открытыми воротам.

И вот она снова у этих ворот. С замиранием сердца вошла она в комнату дежурного. Брат умер примерно в то время, когда она садилась в поезд в Геттингене. Врачи высказали Эмме соболезнования. Главный врач сообщил, что они уже связались с похоронной конторой, так как не знали, сможет ли она приехать. Она поблагодарила и сказала, что всё остальное сделает сама.

Кроме Эммы и могильщиков, на похоронах не было никого. В горсти, которую она набрала, чтобы бросить в могилу, оказались лишь мелкие белые камушки. Они дробно застучали по крышке гроба и скатились с неё.

– На этом кладбище уже вся моя семья, – думала Эмма, оставшись у могилы одна. – Мать, отец, два брата. И какую жизнь даруешь ты мне, господи?

6.

То ли оплата номера в гостинице была не по карману Московскому университету, то ли не успели вовремя об этом позаботиться, Эмма так и не поняла. Комфорту и удобствам она никогда не придавала значения, поэтому небольшая комнатка в общежитии Коммунистической академии возле Крымского моста её вполне устраивала.

Встреча с директором этой академии была назначена на третий день после приезда. Александров заехал за ней в общежитие, и они вдвоем поехали на трамвае к Шмидту. Отто Шмидт, уже второй год исполнявший обязанности директора Коммунистической академии, принял их, как показалось Эмме, со сдержанным радушием.

Они договорились, что по понедельникам и средам в первой половине дня Нётер будет читать лекции в Московском университете, а по вторникам и четвергам во второй половине дня – в Коммунистической академии. Шмидт объяснил, что в этой академии занимаются люди, которые в первой половине дня работают на своих рабочих местах. И он не хотел, чтобы они пропустили столь редкий случай послушать лекции немецкого профессора.

Шмидт попросил секретаря приготовить чай на троих. Говорил он со своим секретарём по-русски, но слово «чай» Эмма поняла.

Пока готовили чай, Александров решил обсудить со Шмидтом другие вопросы. Стараясь показать Нётер, что у них нет от неё секретов, он заговорил со Шмидтом по-немецки.

– Решился ли вопрос с предоставлением Франклю визы и должности?

Однако Шмидт мгновенно перешел на русский язык. По тону разговора Нётер поняла, что Шмидт чем-то недоволен. В это время секретарша принесла чай, печенье и конфеты.

– Чай краснодарский, один из самых вкусных, – сказал Шмидт, отпив несколько глотков.

Нётер чай тоже понравился. Он действительно обладал удивительно приятным вкусом и крепким ароматом.

– Что вы уже успели посмотреть в Москве? – спросил Шмидт у Нётер.

Эмма начала перечислять.

– А в музее Революции вы ещё не были?

???

– Ну, это не ваша вина. Скорее вина Александрова. – И обращаясь уже к Александрову, Шмидт назидательно произнёс:

– Гостям обязательно следует показать Музей Революции. Там много интересных экспонатов.

Когда они попрощались со Шмидтом, Александров предложил погулять по Тверской улице.

– На Красной площади мы уже были, в Третьяковку тоже ходили, – сказал он. – Сегодня можно зайти в музей Революции. В понедельник у Вас начинаются лекции, так что оставшиеся два дня нужно посвятить осмотру достопримечательностей.

– А в Кремль можно попасть? – уточнила Нётер.

– Жаль, что Вы не задали этот вопрос в кабинете Шмидта. Пропуск в Кремль может сделать только он.

В эти первые дни у Нётер появились десятки вопросов к Александрову. И с каждым днем число их не уменьшалось, а увеличивалось. Ей казалось, что некоторые она имеет право задать, возможность выяснить другие вызывала у неё сомнение, третьи – и это уж безусловно – она не задаст никогда. Не будет же она спрашивать Александрова, почему в Москве он вновь перешел на «вы»?

Когда они расстались со Шмидтом, Эмме очень хотелось выяснить причину недовольного тона директора Коммунистической Академии. Не меньше занимал вопрос, почему лишь Шмидт имеет возможность получить пропуск в Кремль? Неужели в Советской России звание профессора более весомо, чем у них в Германии? С другой стороны, Александров тоже профессор, но, как ей кажется, не имеет ничего общего с власть предержащими. Скорее всего, дело в той должности, которую занимает Отто Шмидт. Разговор нужно было с чего-то начать, но с чего именно?

У Казанского вокзала их путь перекрыла колонна молодежи. Над колонной трепетали красные флаги. Парни и девушки несли небольшие узлы, чемоданы, сумки. Кто-то запел. Песню подхватили и она, то затухая, то вспыхивая вновь, перекатывалась по колонне. Эмма спросила:

– Кто это такие? Куда они едут?

– Едут строить Сталинградский тракторный завод. Во всяком случае, так написано на плакатах.

– Неужели у вас так много специалистов-строителей?

Александров улыбнулся.

– Там нужны не только специалисты. Ведь у нас пока недостает очень многого. На сегодня почти все трактора мы покупаем у Америки. Так что простые рабочие тоже нужны.

– Они наверное там хорошо заработают, – предположила Эмма.

– Уверен, что большинство об этом даже не думает. Им важна идея.

– Какая идея?

– Ну, например, «догоним и перегоним Америку».

– Но такую идею даже в Германии пока не выдвигают.

– Вы же выдвигаете идею заменить математику формул математикой понятий, хотя далеко не все вас поддерживают.

«Значит, они думают так же, как и я», – решила Эмма, но вслух спросила совсем о другом:

– А какие отношения у Шмидта с Островским? Я ни разу не видела, чтобы они о чем-либо беседовали в Геттингене.

Александров тяжело вздохнул. Мог ли он рассказать Нётер, что должность директора Коммунистической академии не позволяла Шмидту сближаться с эмигрантом Островским? И хотя Островский ещё мальчишкой уехал не из Советской, а из царской России, ни одного, ни другого с точки зрения советской власти это никак не оправдывало. Мог ли он придать огласке ходившие в Москве слухи о большевистских подвигах Шмидта в бытность его приват-доцентом Киевского университета? Может быть, всё это было неправдой. А если и правдой, то чего не бывает по молодости? Кто знает сегодня, почему молодой Шмидт вместе со своим товарищем явился тогда в кабинет ректора университета Цитовича и потребовал от имени коллегии младших преподавателей, чтобы тот немедленно вышел в отставку. И является ли это ответом на вопрос Нётер?

– Знаете ли вы поговорку «быть святее папы римского»?

– Да, слышала, но кто из них «папа»?

– Ни тот, ни другой. Я этим просто хотел объяснить...

Александров снова задумался, подбирая слова. Во всех центральных, районных и даже сельских газетах, в выступлениях по радио и на любых конференциях одной из главных тем была дружба советских народов. Он же считал, что подчеркнутая преданность Шмидта большевистской власти является вынужденной и связана с его национальной принадлежностью. Ведь Шмидт – немец. Но всё это – лишь его, Александрова, личное мнение. Как это объяснить Нётер? И нужно ли объяснять? Однако старые отношения требовали честности.

– Я задам вам, Эмма, возможно, неприятный для Вас вопрос. Но этот вопрос поможет мне объяснить, а вам – понять ситуацию.

– Я готова честно ответить.

– Не приходилось ли вам, как еврейке, живущей в Германии, стараться часто быть лучше, добросовестнее, что ли, в тех ситуациях, где немецкие граждане могут проявить какую-то беспечность, или небрежность?

Эмма поняла, что хотел сказать Александров, но тема была ей неприятна. Впрочем, она же сама напросилась. Её упрямство требовало срочно найти достойный выход из положения. Дав понять Александрову, что она разделяет его мысли, Нётер всё же попыталась возразить:

– А может быть речь идет об обычном научном соперничестве?

Александрову стало немного легче. Эта тема не столь остра, хотя и она чревата подводными камнями.

– Не мне вам рассказывать, дорогая профессор, что знаменитое открытие Шмидта в теории групп ещё десять лет назад произвело сенсацию в Германии. А после возвращения из Геттингена он опубликовал основную теорему общей теории групп. Теперь все будут называть эту теорему его именем. Так что, как сказал Есенин, Шмидт о своём таланте много знает.

– Ну что ж, вы меня убедили. Наверное, мне просто показалось, что между ними есть какие-то трения.

Московский октябрь в этом году был очень теплым. Большие желтые листья с кленов и тополей покрывали асфальт. Дворники у всех домов усиленно махали метлами, но это мало помогало. Небольшой резной листик прицепился к воротнику нётеровского шерстяного пальто. На темно-коричневом фоне материи он выглядел красивой искусственной брошью. Александров не знал, видела ли она этот листик, однако решил не снимать его: уж очень понравился ему этот знак осени.

Они перешли на другую сторону улицы. Впереди показалось белое здание Северного вокзала. Павел предложил Эмме пообедать.

– Что будем есть? – спросил он.

– Ну, конечно, не баварские сосиски, – рассмеялась Нётер. – Что-нибудь из русской кухни.

Павел заказал уху, пельмени и водку. Эмме понравилось всё. Она сделала даже несколько глотков этого знаменитого русского шнапса, хотя в Германии крепких напитков никогда в рот не брала. В ресторане было красиво и уютно. Собственно говоря, русское понятие «ресторан» коренным образом отличается и от немецкого, и от итальянского. Это видно сразу же и по обстановке, и по посетителям. Эмма хотела поговорить на эту тему, но Павел начал на мгновение раньше её:

– Мы готовим к изданию очередной номер нашего математического журнала. Если вы дадите какую-нибудь свою статью, я успею её включить.

– Статья у меня есть. Но она ведь на немецком языке Кто сможет её перевести?

– Думаю, в этом нет необходимости. Я напишу короткое предисловие о ваших лекциях в Москве, и это объяснит немецкую публикацию.

– Спасибо. Кстати, статья вашего Понтрягина выйдет в «Математических Анналах» в конце этого года. Вы меня с ним познакомите?

– Конечно, он будет на ваших лекциях. В том же выпуске, в котором пойдет ваша статья, будет и его небольшая работа.

– А Отто Шмидт тоже публикуется в этом журнале?

«Дался ей этот Шмидт», – подумал Александров.

Имея привычку постоянно просматривать советские и зарубежные математические журналы, он уже обратил внимание на весьма интересную тенденцию. Имена его знакомых, которые решили совместить математику с политической, административной или иной ненаучной деятельностью, всё реже и реже появляются в математических журналах. И это никак не зависело от уровня их таланта. Разве откажешь в огромном математическом даровании Отто Юльевичу? Но и его статьи стали редкостью.

Математика – ревнивая женщина. Она не прощает не только измены. Об этом и говорить не приходится. Она не прощает даже легкой неверности. Ты можешь несколько месяцев не вспоминать ни про теоремы, ни про доказательства, ни про варианты новых подходов. Она это простит. Ты можешь в это время взбираться на горы или пересекать в шлюпке океан. Она и это стерпит. Но если ты во время восхождения или в плавании будешь вести дневник наблюдений за ветрами или зарисовывать новые разновидности птиц, она тебе обязательно отомстит.

Если справедливы слухи, что Шмидта назначают директором Арктического Института в Ленинграде, то математика, в конце концов, лишится своего талантливого служителя.

– Да, иногда публикуется. Но в готовящемся номере его не будет.

 

7.

Вступительная лекция Нётер в аудитории Московского университета была посвящена введению в абстрактную алгебру. В первом ряду она увидела Отто Шмидта, Владимира Степанова, Льва Понтрягина и ещё несколько знакомых лиц, с которыми Александров успел познакомить её в Московском университете.

После короткого разговора с Понтрягиным Нётер сразу же почувствовала сильную алгебраическую струю в его топологических расчетах. Её поразила глубина рассуждений этого молодого человека, которому судьба устроила столь суровое испытание слепотой. Начинать математическую карьеру при таких условиях равносильно подвигу. Именно так и сказала Нётер Александрову, когда Лев Понтрягин ушел после первого их знакомства, оправдавшись необходимостью заканчивать свою дипломную работу.

– Всё определяется талантом, – ответил тогда Александров. – Ведь Эйлер тоже, уже будучи слепым, писал свои знаменитые работы.

– Вы хорошо знаете историю математики, – заметила Эмма. – Только не забудьте, что «Эйлером» он стал ещё тогда, когда обладал прекрасным зрением.

Сейчас, читая лекцию, Эмма нет-нет, да поглядывала на Понтрягина. Борясь с привычкой слепых высоко поднимать голову, он положил ногу на ногу и, уперев локоть руки в колено, оперся подбородком о ладонь. Во время чтения лекций Эмма не любила стоять на одном месте. Она ходила вправо и влево от установленного в центре подиума стола. Вслед её перемещениям поворачивал лицо и Понтрягин.

На первой лекции роль переводчика выполнял Павел Александров. Она по его интонации улавливала, когда фраза должна подойти к концу, и тут же продолжала свою мысль. Первое волнение быстро улеглось, и она уверенно вела свою тему. Удивительное состояние комфорта и удовлетворенности ощущала Нётер в этой московской аудитории. Её лекции здесь ожидали. Специально для неё сделали «окна» в расписании университетских занятий. Со слов Шмидта и Александрова она знала, что сегодня в зале сидят не только алгебраисты и топологи, но и математики других направлений. Именно поэтому все определения и аксиомы Нётер старалась подавать с необычно длинным для неё предварительным объяснением.

Когда намеченный на сегодня объём лекционного материала был исчерпан, она попросила задавать вопросы. Вопросов не оказалось.

«Или стесняются, или я ещё недостаточно дала материала», – подумала Нётер, вытирая испачканные мелом руки.

Она осмотрела себя. Ну, конечно, платье на груди и рукава, как всегда, в белой меловой крошке. Александров уловил её взгляд, подозвал переводчицу, которая должна переводить следующую лекцию, и попросил помочь гостье.

– Чем я могу Вам помочь, – спросила молодая девушка. – Профессор Александров сказал, что все эти дни я буду в Вашем распоряжении.

Они вдвоём пошли в туалет. Эмма мыла руки и анализировала свою лекцию. Уже в самом конце занятия Нётер полностью освоилась и, как ей казалось, установила контакт с залом и с Александровым. Так гладко и убедительно она давно не выступала. У неё возникло то же самое чувство, как в далекие школьные годы, когда она танцевала с Юргеном. Будет ли ей так же удобно работать с этой милой блондинкой?

Тот субботний день 1897 года она особенно хорошо запомнила. Зима была необычно снежной. Как ни чистили улицы, сугробы росли с каждым днём. После школы Эмма бросила дома школьный ранец, надела свой любимый лыжный костюм, хватала салазки и побежала кататься со снежных горок. Она пришла из школы с прекрасным настроением. Во-первых, заключительный экзамен по английскому языку она сдала с высокой отметкой. За неделю до этого она получила такой же бал по-французскому. Но главное, мальчик из соседней гимназии, Юрген Гаупт, наконец-то обратил на неё внимание и пригласил покататься на лыжах.

Юргена она запомнила ещё с прошлой осени, когда мужская гимназия и женская школа выезжали за город помогать крестьянам собирать картошку. Отведенные им полосы на картофельном поле оказались рядом. Согнувшись втрое, парни и девушки вынимали из вспаханной земли клубни и укладывали их в проволочные корзины. До сих пор помнит Эмма терпкий и сладкий запах картофельной ботвы, плывущий над полями.

Юрген и Эмма, пробежав несколько кругов по парку, сняли лыжи и сели на скамейку отдохнуть. Юрген сказал:

– Сегодня у нас дома ребята собираются потанцевать. Приходи к нам.

– А мне никто глаза не выцарапает?

– Я не знал, что ты трусиха. Но бояться тебе в самом деле некого.

– А я и не боюсь. Ты не возражаешь, если я приду со своим братом?

– А сколько ему лет?

– Он на год старше, – соврала Эмма.

Никогда с ней такого не было, да и повод для вранья не казался ей таким серьезным. И всё же её несло, как на санях с горы.

– Конечно, приходите.

Альфред был счастлив, когда узнал, что сестра берет его сегодня с собой на вечеринку. Они заперлись вдвоём в комнате и долго шептались. Фритц и Роберт несколько раз стучались в двери, но им не открыли. Тогда младшие братья оделись и пошли гулять во двор. В это время Макс вернулся из университета. Он видел сыновей на улице, звал их в дом, но они попросили разрешения ещё немного погулять.

Эмма дождалась, пока отец пообедает, и потом пошла к нему в кабинет.

– Я вижу, у тебя сегодня очень хорошее настроение, – сразу заметил отец. – Как ты сдала свой английский?

Эмме ужасно захотелось похвастать успехами в школе. Её прямо захлестнуло это чувство. Но, с другой стороны, она понимала всю неуместность хвастовства в предстоящем разговоре.

– Именно об этом я и хотела поговорить с тобой и с мамой. И по-английскому, и по-французскому у меня хорошие баллы. Языки мне нравятся. Как ты смотришь на то, чтобы я сдала экзамен на учительницу иностранных языков?

В кабинет зашла Ида. Она присела на небольшой диванчик, что стоял между окном и книжным шкафом, сложила руки на коленях.

– Эмма хочет стать учительницей современных языков, – повернулся к ней Макс. – Что ты на это скажешь?

– Я скажу, что работать лучше, чем рожать детей.

– Это можно совмещать, – попытался пошутить Макс.

– У меня такое не получилось, может быть, получится у нашей дочери.

Ида выглядела усталой и замученной, и дочке стало её жаль. «Я обязательно должна с ней поговорить», – решила про себя Эмма.

– Если у тебя нет тяги ни к каким другим предметам, – говорил в это время Макс, – то ни я, ни мать не возражаем. Но я не знаю, где в Эрлангене можно сдать такой экзамен.

– Я всё уже узнала. Для этого нужно ехать в Ансбах.

– Где этот Ансбах? – спросила Ида, глядя не на дочь, а на мужа.

– Где-то рядом с Нюрнбергом.

– Это километров пятьдесят от Нюрнберга, за Штейном, – уточнила Эмма.

Она поцеловала отца и мать и побежала в свою комнату одеваться. Альфред уже ходил по квартире нарядно одетый и с нетерпением ожидал сестру.

– Мы выходим через минуту, – сказала Эмма, поправляя перед зеркалом зимнюю шапочку с белым пушистым шариком на макушке. По её мнению, шапочка сегодня сыграла свою положительную роль, и она не хотела отказываться от возможности повторного успеха.

На улице стоял легкий морозец. Редкие снежинки медленно кружились в желтом свете уличных фонарей. Недалеко от школы мальчишки играли в снежки. Эмма, всё убыстряя шаг, вела Альфреда к дому Юргена Гаупта.

Они пришли одними из первых. Юрген как-то странно посмотрел на Альфреда, но ничего не сказал и повел их знакомить со своими родителями.

– Отто Гаупт. А вы дочь и сын Макса Нётера? – спросил отец Юргена. – Очень приятно. В нашем университете все очень уважают профессора Нётера. Мы рады, что наш сын дружит с вами. Передавайте отцу привет.

Эмма и Альфред не рассчитывали на столь официальную обстановку и немного растерялись. Но Юрген спас положение. Он сразу же повел их в свою комнату и по дороге зашептал:

– Все профессора зануды, и мой милый фатер не исключение. Мы сейчас выпьем немного пунша и займемся более интересными делами.

Постепенно квартира заполнялась молодежью. Заиграл граммофон. Начали танцевать. Эмма принялась разглядывать публику. Альфред нашел знакомого парня из своей гимназии и болтал с ним у окна. Между тем профессор Гаупт заглянул в комнату, чтобы попрощаться с гостями: они с женой тоже уходили на вечеринку. Ближе всех к нему оказалась Эмма.

– Вы, кажется, живете на Нюрнбергштрассе 32? – спросил у неё Отто Гаупт.

– Совершенно правильно, – ответила Эмма. Вопрос удивил её, но она не подала вида.

– Дело в том, что мы, скорее всего, переедем жить в этот дом.

Увидев изумление девочки, профессор удивился сам:

– Разве Юрген не сказал вам об этом?

Эмма отрицательно покачала головой.

– Значит, он хотел сделать вам сюрприз.

В это время заиграли вальс, и Юрген подошел пригласить Эмму. Вальс умели танцевать лишь немногие, поэтому свободного места в комнате оказалось достаточно.

– Ты прекрасно танцуешь, – сказал Юрген. – Одно удовольствие с тобой кружиться.

– Спасибо, мне тоже очень приятно с тобой танцевать.

Вальс закончился. Не успела Эмма вытереть пот со лба, как зазвучала новая быстрая мелодия. Знакомый Альфреда подошел к ней и пригласил на танец. Эмма бросила взгляд на Юргена, положила руку на плечо кавалера и пошла с ним танцевать. Она видела, что Юрген пригласил высокую блондинку. С первых же тактов она почувствовала, что танец у неё не получается. Эмма более внимательно стала прислушиваться к ритму музыки, следить за своими движениями. Результат был тем же. Она уже молила бога, чтобы мелодия побыстрее закончилась. Поблагодарив кавалера за танец, Эмма попросила его дать чего-нибудь выпить. Но со стаканом напитка подошел не он, а Юрген. Как это получилось, Эмма не заметила.

– Как дела? – спросил Юрген, подавая стакан.

– Всё прекрасно. Замечательный вечер. Только почему ты мне не сказал, что ваша семья собирается переезжать на Нюрнбергштрассе?

– А почему ты мне соврала, что твой брат старше тебя?

Эмма уже хотела произнести любимую поговорку отца о тех, кто отвечает вопросом на вопрос. Но женское чутье подсказало ей другое решение.

– Ведь иначе ты бы не пригласил его сегодня. Но я тебе хотела признаться совсем в другом...

Юрген насторожился. В это время снова зазвучал вальс, и он снова пригласил её на танец.

– Так в чем же ты хотела признаться?

– Ты не задавайся, но ни с кем у меня так хорошо не получаются танцы, как с тобой.

– Ты, Эмма, не поверишь, но я тебе хотел сказать то же самое.

После этого танца Эмма сделала незаметный знак Альфреду. Тот сразу же подошел к сестре.

– Я устала. Давай незаметно уйдем.

– Да что с тобой сегодня? – рассерженно, но шепотом спросил Альфред.

– Мне здесь очень нравится, но я устала. Прошу тебя, давай потихоньку уйдем отсюда.

Ночные улицы были ещё тише, чем вечерние. Снег перестал идти. Его крупные кристаллики отражали лунный свет и всё вокруг – деревья, подоконники, верхушки заборов, неподвижно стоящие кареты, статуи и закрытие на зиму фонтаны – было покрыто богатыми серебристыми шубами. Эмма шла домой, молча, как будто боялась расплескать наполненную до краев свою душу.

23 марта, на её день рождения, родители подарили красивый портфель из коричневой кожи. В портфеле оказались большая коробка разноцветных карандашей с надписью «Faber», две толстых тетради в таких же красивых переплетах из коричневой кожи и тонкая кожаная папка с надписью «Домашние задания».

– Это можно сформулировать, как целевой подарок, – сказал отец, поздравляя Эмму. – Думаю, что всё это тебе пригодится.

Слова «формула», «формулирование» отец применял кстати и некстати. От насмешек семьи его спасали самоирония и легкий характер.

На следующий день она встала поздно. Были школьные каникулы, и Эмма могла позволить себе лишний час провести в постели. Но потом вспомнила, что именно сегодня, когда отца нет дома, и она сама свободна, она хотела поговорить с матерью. У неё накопилось так много чисто женских, как ей казалось, вопросов, что только мать могла помочь ей. И хотя характер отца был ей более по душе, чем характер матери, хотя она усматривала больше схожести во взглядах на жизнь с отцом, чем с матерью, сегодня мать была ей более необходима.

Ида сидела в большой комнате и что-то шила. Альфред и Фритц ремонтировали в коридоре игрушку Роберта.

– Ты хотела со мной поговорить, Эмми?

Ида, как всегда, чутко уловила настроение дочери. Когда она была такой же пятнадцатилетней девочкой, как её дочь сейчас, она не имела возможности откровенно говорить со своей матерью. Та была слишком строга к детям. Маленькая Ида тогда дала себе слово, что если у неё когда-нибудь будет дочь, она постарается стать для неё не только хорошей матерью, но и настоящей подругой.

Вот и сейчас она вместе с дочерью переживала её нешуточные проблемы. Эмма засыпала мать вопросами. Почему с одним мальчиком у неё так хорошо получается танец, а с другим – ничего не получается? Почему Ида так поздно вышла замуж: ведь она будет совсем старой, когда у Эммы родятся дети, и тогда некому будет ухаживать за внуками? И зачем мама так много рожала детей: ведь сколько Эмма себя помнит, Ида всегда ходила с большим животом? И как мама смотрит на то, что Эмма родит ребёнка, и они все вместе будут его воспитывать?

Ида подумала, что подобные вопросы ей тоже хотелось задать своей маме, но не в пятнадцать, а в десять лет. Она сделала для себя вывод, что девочка развивается слишком медленно. Может быть, решение стать учительницей тоже результат её детских мечтаний. Но вслух она говорила с дочкой очень серьезно:

– Да, так в жизни чаще всего и бывает. Только с одним единственным человеком приятно танцевать. Только от одного единственного человека женщина хочет иметь детей.

– А папа для тебя тот человек?

– Может быть, тебе это ещё трудно понять, но я всё же тебе скажу. У женщины любовь может быть двоякой: любовь, смешанная с жалостью, и любовь, в которой преобладает восхищение. Наверное, бог дал мне первое чувство.

– И ты счастлива?

– Я счастлива. Но я прошу бога, чтобы моя дочь была счастлива по-другому.

***

Нётер похвалила великолепный немецкий своей будущей переводчицы. Оказалось, что лишь в прошлом году их семья переехала из Польши. Отец закончил там что-то по фармакологии и теперь заведовал небольшой аптекой, а мать преподавала в школе немецкий язык. Тем же она занимается и теперь. Эдита – так звали девушку – учится на факультете иностранных языков, а в свободное время подрабатывает переводами с польского и немецкого на русский и наоборот. Если товарищ профессор выберет время, Эдита очень хочет познакомить её со всей своей семьей, тем более что и она, и мать, и отец хорошо понимают по-немецки.

В коридоре, у выхода из зала, Нётер поджидали несколько человек.

– Прекрасная лекция, – сказал Отто Шмидт, – постараюсь не пропустить ни одного занятия. Слушаю вас, и в голову сразу же приходят разные интересные мысли.

– Какие же именно? – заинтересованно спросила Нётер.

– С удовольствием побеседовал бы, но уже нужно бежать.

Шмидт повернулся к Александрову и по-русски пожаловался ему:

– Через час дискуссия в Коммунистической Академии.

– Интересная тема?

– О пятилетнем плане развития народного хозяйства СССР. Вот так, не меньше и не больше.

Александров понимающе кивнул и развёл руками. Шмидт ещё раз откланялся и быстрой походкой пошел к выходу. Вслед за ним вышли Нётер, Степанов и Александров.

Понтрягин остался в университете, спросив предварительно, когда и в котором часу начинается нетеровский семинар по алгебраической геометрии в Коммунистической Академии. По московским улицам ветер гонял последние осыпавшиеся листья. Солнце светило, но совсем не грело.

Степанов дошел с Нётер и Александровым до Моховой, затем начал прощаться:

– Если у Вас найдется время, приходите на наш топологический семинар. Через две недели у меня там доклад. Хотелось бы услышать ваше мнение.

– А какая тема? – осторожно спросила Нётер.

– Дополнение замкнутых множеств до жордановых кривых.

Нётер пожала плечами.

– Я постараюсь прийти, но это так далеко от моей области, что моё мнение вряд ли будет вам полезно.

– И всё же я надеюсь, что вы придёте.

– Сегодня у меня два часа на вечернем факультете, – сказал Александров, когда Степанов ушел, – могу ещё кое-что показать.

Они подошли к трамвайной остановке, купили газеты и дождались трамвая. Александров предложил осматривать старую Москву, не выходя из трамвая. Нётер поняла, что у него дефицит времени и не стала возражать.

Вечером в своей маленькой комнате, даже не выпив чаю, она вытянулась на кровати. Хоровод мыслей не давал покоя. И главная среди них была совершенно неожиданной. Эмма не могла понять, в связи с чем она могла появиться в её голове, какие, пусть не явные, но косвенные причины привели к её возникновению? Она проанализировала беседы со всеми людьми в Москве, но нигде не нашла никакой зацепки. И всё же, почему она сегодня весь день задаёт себе вопрос, хотела бы она жить в Москве?

Эмма, как в детстве, поёрзала в кровати, устраиваясь поудобнее. Перед её глазами ещё раз прошла колонна молодежи с флагами и пожитками, кабинет Шмидта, где её угощали вкусным краснодарским чаем с печеньем, слепой Понтрягин, послушно водивший головой вслед за её перемещениями, снова Шмидт, что-то объясняющий Александрову, Павел Александров, безукоризненной вежливый и предупредительный, но совсем не такой, каким был в Венеции. Потом возникли коридоры Геттингенского университета с всегда озабоченными студентами. Почему немецкие студенты такие тихие, а русские такие шумные? Потом она вспомнила свою квартиру. И расписание своих занятий. Слишком большой перерыв в её семинарах совсем не на пользу молодым диссертантам. Кстати, в следующем году должны приехать ещё двое. Мысль округлилась и стала простой, как яичко:

«Можно переехать в Москву, если перевести сюда всех, кого в Геттингене называют «мальчики Нётер». Многие в Геттингене думают, что она не знает, как называют её учеников. Но в этом прозвище нет ничего плохого или зазорного… Смешно, сюда, в Москву, никто из них не поедет. Значит, не поедет и она».

8.

За несколько дней до Нового года Шмидт и Александров предложили Нётер посетить самую красивую лютеранскую кирху Петра и Павла в Москве. Они рассказали, что кирха славится изумительной акустикой и в ней выступает не менее знаменитый мужской хор «Лидертафел».

К кирхе они подъехали к десяти часам. Хотя и католическое рождество, народу там собралось не много. После службы никто не ушел. Чистые мужские голоса запели «Аллилуйя». Музыка звучала грустно и торжественно, и Эмма сразу вспомнила свою мать, часто исполнявшую эту мелодию. Когда пение закончилось, к прихожанам вышел пастор. Он прощался за руку со всеми, кто пришел на службу. Потом подошел к Нётер.

– У вас прекрасный хор, – сказала она ему, – никогда такого не слышала.

– А я давно не слышал такого южно-немецкого произношения. Откуда вы?

– Я из Франконии, а здесь – в гостях у моих московских друзей.

Эмма показала на Шмидта и Александрова, и они вчетвером вышли из кирхи. Шел редкий снежок, зимнее солнце пряталось в белой морозной дымке. Пастор посмотрел на Александрова и Шмидта и тихо сказал:

– Душа народа – в его песнях. Жаль, что к нам приходит всё меньше и меньше прихожан. Скоро эту музыку некому будет слушать.

Нётер, Шмидт и Александров молчали. Не почувствовав их поддержки, пастор решительно заявил:

– А ведь я читал статью Ленина про рабочие хоры в Германии.

Он ещё немного подумал и уже совсем тихо произнес:

– Правда, там говорится о дружной пролетарской песне.

Замечание пастора осталось без ответа. Математики пожелали ему счастливого рождества и попрощались. Нётер предложила ещё немного пройтись.

– Какая разница, пролетарская песня или не пролетарская? – спросила она. – Важно, чтобы песня была хорошая, чтобы в ней чувствовалась душа.

Александров рассмеялся. Нётер и Шмидт удивленно посмотрели на него.

– Вы заговорили о душе, а я вспомнил рассказ моего отца. Он был известным врачом в Смоленске и дружил со многими знаменитостями. Однажды отец рассказал мне и братьям случай, который я сейчас вспомнил. Его ленинградский знакомый, знаменитый хирург Войно-Ясенецкий, был одновременно православным священником. Однажды один из его прихожан поинтересовался: «Вы сделали сотни операций на теле человека. Видели ли Вы когда-нибудь, как выглядит душа?» Хирург ответил ему: «Я сделал не меньше операций на черепе, но никогда не видел, как выглядит совесть, или хитрость, или ум».

Шмидт развел руками, а Нётер улыбнулась и сказала:

– А мне кажется, что я знаю, как выглядит душа в математике.

– И как именно? – спросил Шмидт.

– Она мне напоминает ежа.

Новый 1929 год решили встречать у Александрова. Поскольку квартира у него небольшая, а народу предполагалось порядочно, то новогоднее мероприятие запланировали провести в два этапа: пообедать всем вместе в ресторане «Националь», а оттуда – на Пименовский.

Нётер помнила этот адрес. Не далее, как в прошлом году, по просьбе Германа Вейля, она разыскала его в старых бумагах. В письме к Вейлю так по-русски она и написала: «Москва, Тверская, Пименовский переулок, дом 8, квартира 5». Теперь она понимала, что это даже не почтовый адрес, а скорее указатель поиска искомого дома.

За несколько дней до Нового года Эдита упросила её сразу же после вечернего семинара в Коммунистической Академии поехать к ним в гости.

– Мы знаем, что вчера началось католическое рождество, – убеждала Эдита профессоршу. – Мама наварила и напекла. Она говорит, что хотя у вас здесь много знакомых, но всё же вам одиноко в чужой стране.

Нётер молчала, не зная, что ответить, а девушка с жаром продолжала:

– Папа тоже считает, что такой праздник лучше встречать в семье.

Эмма внутренне уже согласилась принять приглашение. Она обдумывала лишь, стоит ли распространяться по поводу своих весьма запутанных религиозно-национальных особенностей, не имеющих вообще никакого отношения к католичеству. Решив, что в атеистической стране это никого не интересует, она решительно спросила:

– Ваша семья всё это делает специально для меня?

Эдита замялась и намекнула на смешанное происхождение своей матери.

В небольшой двухкомнатной квартире Штефана Винавера гостью уже ждали. Видимо, дочь твердо обещала отцу и матери привести понравившуюся ей ученую женщину, о которой столько говорили в университете. Эмма вручила хозяйке букет цветов, а отцу семейства – бутылку шампанского. Несмотря на сопротивление Эдиты, Нётер всё же настояла, чтобы та завела её в какой-либо магазин. Когда необходимо, она всегда проявляла твердость. В этих случаях её невозможно было заставить поступиться своим мнением.

За столом разговор поначалу не клеился. Хозяева стеснялись расспрашивать именитую гостью, а та, в свою очередь, не знала, о чем можно говорить с незнакомыми людьми.

«Почему я пришла сюда?» – спрашивала себя Эмма. Она не могла признаться себе, что молодая девушка показалась ей чем-то похожей на неё саму в молодости и, как продолжение этой мысли, Эмме захотелось посмотреть, не похож ли отец Эдиты на Макса. Почему она подумала об отце, а не о матери – этого объяснить она не могла.

Конечно, родители Эдиты – Штефан и Элеонора – ни в чём не походили на Макса и Иду. Как это ни странно, но по той же причине Эмме стало легче. Она постепенно освоилась в кругу добросердечных хозяев. Тем более что Штефан Винавер, не дожидаясь расспросов, сам начал рассказывать об истории своей семьи.

Оказывается, его отец, дед Эдиты, служил в русской армии, участвовал в войне с японцами и даже получил за какие-то подвиги железный крест. Без всякой связи с рассказом Эмма вдруг вспомнила о Фрице. Не потому ли, что и тот в прошедшей войне был награжден крестом? Однако Фритц воевал на противоположной стороне, и говорить о брате ей показалось неуместным.

Она ещё немного посидела и решила, что пора прощаться.

– Спасибо вам за прекрасный вечер, – нисколько не преувеличивая своё впечатление, – сказала Нётер. – Мне даже показалось, что мы с вами знакомы уже очень давно.

Растроганный Штефан Винавер ответил:

– Нам было очень приятно с вами познакомиться. Вы, конечно, очень занятой человек. Но если вы любите живопись, я Вам покажу нечто необычное.

– Если речь идёт о Третьяковской галерее, то я уже там была.

– Нет, картина, которую я хочу вам показать, находится в частном собрании.

– Не знаю, смогу ли найти время, но в любом случае я благодарна за внимание.

Эмма попрощалась. Эдита вышла проводить до остановки трамвая. Мороз к ночи начал крепчать, а трамвая всё не было. Тут Эмма увидела такси, которое остановилось на противоположной стороне улицы. Она махнула рукой, но Эдита, не желая упустить столь редкую возможность, побежала сама к машине.

– Счастливо встретить Новый год, – сказала Нётер Эдите, садясь в машину.

– И вам счастливо. Ваша первая лекция двенадцатого января?

– У вас прекрасная память. Передавайте ещё раз поклон отцу и матери.

 

В ресторане «Националь» было очень празднично и нарядно. Собственно говоря, Нётер никогда не бывала в таких богатых ресторанах. Их стол, рассчитанный на восемь человек, стоял в удобном месте, откуда можно обозревать всё и вся. Александров познакомил Нётер с тремя новыми людьми. Она запомнила только одну фамилию – Колмогоров. Затем пришли Понтрягин и Степанов. Часы показывали 18.15. Все уже были на месте, опаздывал только Отто Шмидт.

– Ладно, будем начинать, – сказал Александров и дал знак официанту.

В этот момент в зал вошел Шмидт. Он нёс что-то завернутое в белую бумагу. Единственное свободное место было возле Нётер.

– Вы не поверите, когда узнаете причину опоздания, – говорил он ей, усаживаясь поудобнее. – Я рассчитывал забежать на пять минут в редакцию Малой советской энциклопедии, отдать статью о нашей Коммунистической академии для четвертого тома и оттуда – прямо сюда. Но меня заставили при них сокращать статью чуть ли не вполовину.

– Неужели это необходимо было делать как раз перед Новым годом? – спросил Степанов, который сидел по другую сторону от Шмидта и слышал его рассказ. Шмидт не ответил.

После холодных закусок, которых, по мнению Эммы, вполне хватило бы, чтобы на сём закончить трапезу, предложили горячее. Мужчины взяли бифштексы с жареной картошкой. Нётер, поколебавшись, остановилась на маленьком горшочке с грибами в овощах. Холодные закуски шли под разговоры о новом пятилетнем плане, мясо с картошкой сопровождалось спортивными новостями, а поданное под конец мороженное и кофе со взбитыми сливками очень гармонировало с рассказом Отто Шмидта об освоении Северного морского пути. Последняя тема Колмогорова и Александрова не слишком интересовала. Хотя они сидели по разные стороны стола, однако успели переброситься несколькими фразами о планах совместного летнего путешествия по Волге. Когда и заказ, и темы разговоров исчерпались, Александров подозвал официанта и попросил расчет. Тот вынул записную книжку и начал подсчитывать. Шмидт поманил его пальцем к себе:

– Добавьте сюда десяток пива. С собой. Пойдемте, я рассчитаюсь с вами у бара.

Официант принёс лёгкий ящик с десятью бутылками.

– Никто не спросил, что это такое, – пытался заинтриговать всех Шмидт, показывая на пакет из белой бумаги. – А это копченые акульи плавники. Лично я их никогда не пробовал. Говорят, что к пиву – лучшая закуска.

На Пименовский решили идти пешком. Недавно выпавший снег поскрипывал под ногами.

– Морозец никак не меньше, чем семь-восемь градусов, – сказал Понтрягин, как бы подчеркивая свой чувственный контакт с окружающим миром.

Он шел вместе с Александровым, за ними – Шмидт со своим пакетом, Нётер и Степанов, шествие замыкали Колмогоров и двое, попеременно несших небольшой ящик с пивом. Шмидт рассказывал какие-то небылицы про акул и объяснял деликатесные свойства акульих плавников.

Москва показалась Нётер необыкновенно красивой. Обгоняя их, и навстречу им шли улыбающиеся люди со свертками, бутылками, некоторые – с маленькими елками. Женщины были одеты в шубки или тулупчики и выглядели намного привлекательнее её соотечественниц.

Когда в доме на Пименовском Шмидт развернул свой пакет, то оказалось, что он всех разыгрывал: в бумаге вместо акульих плавников лежала соблазнительно пахнувшая копченая черноморская кефаль. Александров первым делом зажег свечи на небольшой ёлочке. Она стояла на столике, в углу комнаты. Игрушек на ней Нётер не увидела, только блестящие нити и вата, обозначающая снег. Ей это очень понравилось, так как всё выглядело естественно и не наляписто.

Выпив по бокалу пива, Колмогоров и два его друга, фамилии которых Эмма так и не запомнила, распрощались и ушли. Эмма от пива отказалась. Она подсела к Льву Понтрягину и спросила, как идет подготовка его дипломной работы. Тот сказал, что диплом он уже закончил и сейчас обдумывает новую тему.

– Какую, если это не секрет?

Понтрягину трудно было говорить по-немецки, однако короткие предложения он строил правильно:

– Какие тут могут быть секреты? Обдумываю ещё неясные для меня проблемы непрерывных групп вращения круга.

Нётер оживилась. Ей очень хотелось чем-нибудь помочь слепому юноше, и она даже представляла себе, как именно это можно сделать. Но он в разговоре с ней всё время старался держать определенную дистанцию, как будто отстаивал право на самостоятельность. Его формулировки были коротки и точны, однако излагаемая методика страдала устаревшим взглядом на алгебру. Нётер без всякого нажима задавала ему вопросы таким образом, чтобы подсказать другие подходы. Их беседа постепенно втянула в себя всех присутствующих.

– Здесь не хватает только Давида Гильберта и Ван-дер-Вайердена, и тогда можно было бы считать, что за окном не Москва, а Геттинген, – заключил Александров. – А ведь через пятнадцать минут Новый год!

Мужчины вынули из-под ёлки две бутылки шампанского, здесь же, на столике, где стояла ёлка, поставили фужеры. Все застыли, ожидая боя часов. С первым ударом Степанов и Александров сорвали пробки, и пенистый напиток поплыл в хрусталь. Двенадцатый удар совпал со звоном сомкнувшихся фужеров. Русские и немецкие поздравления и пожелания слились в нестройном хоре веселых голосов.

Александров и Нётер вспомнили встречу 1926 года в Голландии и лыжный поход в лес за несуществующими лосями. Лев Понтрягин внимательно слушал их рассказ, в котором упоминались известные ему фамилии математиков. Эмма, увидев его задумчивое лицо, почувствовала легкий укор совести. Может быть, молодой человек сейчас переживает свою физическую неполноценность, а они предаются неуместным воспоминаниям. Однако, она не знала, как это можно исправить. Во всяком случае, переход к математическим темам сейчас был совершенно неуместным.

К ней подошел Степанов. Видимо, выпивка за обедом, а затем пиво и шампанское раскрепостили его, потому что в противном случае он вряд ли завел этот разговор:

– Вы хорошо знаете своего докторанта Вернера Вебера? – спросил Степанов.

Нётер пожала плечами. Один-два раза в неделю прошедшей весной и в начале лета они беседовали по вопросам его будущей диссертации, но на дом к ней или на математические прогулки он не ходил. Вебер показался ей человеком с интересными мыслями, но о нём самом и его личной жизни она ничего не знала. Может быть, она сама виновата, что не проявила своего обычного внимания к ученикам?

– У него что-то случилось? Вы с ним переписываетесь?

– Нет, не переписываемся, об этом не может быть и речи.

Нётер, не понимая ничего, смотрела на Степанова.

– Мне показалось, что ваш Вебер нацист. Во всяком случае, то, что он мне рассказывал, вызвало у меня неприятные впечатления.

– Я не делю своих учеников по их политической принадлежности. И мне кажется, что в Геттингене никто так не делает. Иначе наука как таковая перейдет в свою противоположность.

– Ваш Вебер так не думает, – настаивал Степанов. – В том то и дело, что он пытается внести в науку политическую ноту.

– Ничего сказать не могу, не знаю. Но раз уж вы завели такой разговор, позвольте спросить: а здесь, в Советском Союзе, влияют ли политические пристрастия ученого на его карьеру?

– Нет, не влияют, – быстро ответил Степанов. – Не влияют, потому что все наши ученые придерживаются правильной политической линии.

– Нашли о чём говорить в новогоднюю ночь, – вмешался подошедший Александров, – давайте лучше пить шампанское!

Шмидт, Понтрягин, Нётер, Александров и Степанов выпили ещё по фужеру за процветание их любимой науки. Все уже устали, нужно было расходиться по домам. Степанов вызвался проводить Нётер. Они оба молчали всю дорогу, а уже у самого общежития Степанов спросил, как ей нравится Москва.

– Очень нравится. Спасибо, что проводили. Спокойной Вам ночи, Вячеслав Васильевич.

– Вернее, утра.

– Тогда уже, спокойного дня, – улыбнулась Нётер и пожала протянутую на прощание руку.

9.

В последние дни января 1929 года Павла Александрова избрали членом-корреспондентом Академии наук СССР. Нётер видел, что за неделю до этого события он нервничал, хотя старался ничего не показывать. По отрывкам его разговоров с Колмогоровым и Шмидтом в её присутствии она поняла, что с руководством советской Академии у Александрова сложились не простые отношения, однако никаких вопросов не задавала. Когда всё закончилось благополучно, Эмма спросила:

– Итак, мы победили?

Александров неожиданно процитировал Гёте.

Ihr führt in‘s Leben uns hinein

hr lasst den Armen Schuldig werden,

Dann überlasst Ihr ihn der Pein

Denn jede Schuld rächt sich auf Erden…[1]

– К кому это относится? – попыталась она уточнить.

– Не будем о нём говорить, – махнул рукой Александров, – он сам себя наказал.

На следующий день они шли по коридору Московского университета и обсуждали темы её последних лекций. На одном из поворотов путь перегородила толпа громко споривших студентов. Двое юношей и девушка кричали громче других, показывая пальцами в какой-то журнал. Еще несколько человек такой же журнал читали в сторонке.

Нётер уже не раз сравнивала шумную российскую молодежь с более спокойной немецкой, но так и не смогла прийти к окончательному выводу, какой же стиль поведения кажется ей предпочтительнее.

– О чём они спорят? С какого они факультета? – спросила она Александрова.

Нётер остановилась у стены, а Александров подошел к студентам. Она поняла, что они узнали своего профессора, потому что показали ему журнал и что-то рассказывали. Он поговорил со студентами несколько минут, затем попрощался с ними и подошел к Нётер.

– Это наши будущие юристы. Они обсуждают возможность применения тех или иных методов дознания.

– И потому так громко спорят? – не поверила Нётер.

Александров сам бы не поверил такому объяснению. Но не расскажешь ведь приехавшему из-за границы человеку про тот почти анекдотичный случай, который вызвал такое волнение у будущих юристов. Если бы он своими глазами не прочитал эту короткую заметку здесь, в коридоре, не посмотрел на название журнала и год его выпуска, он бы решил, что преподаватель придумал для своих студентов маловероятную ситуацию, оторванную от реальной жизни. На самом же деле журнал «Суд идет» за январь 1927 года излагал действительные события в украинском городе Екатеринославль.

Следователь Лев Иосифович Захаров подверг обвиняемых усыплению, так как они отказывались называть своих соучастников. Гипноз проводил случайно гастролировавший в Екатеринославле врач-гипнотизер Котковский. В начале сеанса гипноза у одного из подозреваемых случился припадок, он кричал, что не виновен, а другого во время усыпления стошнило.

– Они разбирают нестандартную ситуацию из современной юридической практики, в которой фигурирует неизвестный мне следователь Лев Захаров.

– Лев? – уточнила Нётер. – Значит, его зовут точно так же, как Понтрягина?

– Скорее, как Льва Толстого, – пошутил Александров.

На кафедре математики Эмму Нётер ожидал только что вышедший из печати сборник трудов Московского университета. В этом сборнике опубликованы две её работы. Как и обещал Александров, статьи на русский язык не переводились. Мельком взглянув на свежую публикацию, Нётер положила её в портфель: она видела нетерпение Эдиты, которая выразительно поглядывала на часы. Посмотрела на свои часы и Эмма. Действительно, до начала лекции оставались считанные минуты.

Когда за ними закрылась дверь, Понтрягин, пришедший сюда на консультацию с Александровым, спросил:

– Что нужно для того, чтобы в немецких «Математических Анналах» статью русского математика напечатали на русском языке?

«Этот юноша далеко пойдет», – подумал Александров.

– Что для этого нужно? – переспросил он скорее себя, чем Понтрягина. – Думаю, нужно быть таким, как Эмма Нётер.

 

(продолжение следует)



[1]  Вы вводите нас в жизнь, Вы делаете беднягу инвалидом, потом передаёте его на муку, потому что на земле отмщается всякая вина.

 


К началу страницы К оглавлению номера

Всего понравилось:0
Всего посещений: 2122




Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer3/VFishman1.php - to PDF file

Комментарии:

Евгений Майбурд
- at 2009-02-12 18:30:44 EDT
Читаю с большим интересом и удовольствием. С нетерпением жду продолжения.