©"Заметки по еврейской истории"
Январь 2009 года

Виктор Фишман


Формула жизни

Посвящается моей маме

Фишман-Вайсбанд Софье Гершковне

 

Научно-художественный роман

(Издание второе, дополненное и исправленное)

Глава 1

1.

О математическом семинаре экстраординарного профессора Эммы Нётер ходили слухи как о чём-то элитном, недоступном для «простых смертных». Были такие, которые не верили этому, однако уже после первого часа занятий тихо вставали и уходили из аудитории. И всё же Грета Герман прислушалась к совету Эдмунда Ландау и записалась в семинар к Эмме Нётер на весенний семестр 1924 года.

Вначале ей действительно стало не по себе. Ощущения после первых лекций можно было сравнить с психическим шоком. Подумалось ей тогда, правильно ли она вообще выбрала себе профессию? Однако у молодой женщины хватило характера не спасовать перед первыми трудностями. Она взяла себя в руки, усилила внимание, много работала с лекционным материалом после занятий и однажды на лекции почувствовала неподдельный интерес к этому разделу математики. С тех пор лекции и семинары Нётер доставляли ей истинное удовольствие. Грете нравилось, что материал здесь не излагался в виде «истин в последней инстанции». Наоборот, эта немного странная женщина с мужским голосом и резкими манерами как бы вовлекала присутствующих в поиск лучшего доказательства или предоставляла возможность самим выбрать сторону того или иного математика, по-разному рассматривающих одну и ту же проблему.

Сегодня Нётер начинала новый семинар по теории представлений. Как всегда она подводила некую черту под уже прочитанным, чтобы слушатели уловили его связь с новой темой.

– Не будем думать, – говорила Нётер, – что переход от алгебраического числового поля к построению алгебры на чисто аксиоматической основе есть прерогатива только нашего времени. Если хотите, можно проследить идейную линию от Кроникера, через Коши и до древнего поэта Омара Хайяма. Омар Хайям написал «Алгебру», вернее «Трактат о доказательствах алгебры и алмукабалы», в котором содержаться глубокие исследования уравнений третьей степени. Корни этих уравнений он находил как общие точки двух конических сечений. Таким образом, уже восемьсот лет назад – если не ошибаюсь, Хайям умер в 1124 году – ученые отошли от числовых решений, так как пытались рассматривать более общие случаи ...

Тут Эмма Нётер выдернула свой носовой платок то ли из верхнего кармана платья, то ли откуда-то поглубже, и вытерла нос и подбородок. Две верхние пуговицы у ворота платья расстегнулись, и обнажилась белая полоска шлейки лифа. Грета оглянулась на сидевших рядом с ней: не заметил ли кто-либо кроме неё? Кажется, других женщин в аудитории не было. Во время перерыва нужно будет каким-то образом указать на это преподавательнице...

Тем временем Нётер запихнула свой платок туда, где он находился раньше, и с ещё большим энтузиазмом перешла к новой теме:

– Рассмотрим теперь три кольца: кольцо обычных целых чисел, кольцо многочленов от одной и кольцо многочленов от двух независимых переменных с рациональными коэффициентами. Давайте вместе с вами попробуем показать, что один и тот же аксиоматический подход позволяет осуществить, с одной стороны, спуск к полиномиальным идеалам, с другой – к классическому случаю, то есть к идеалам в полях алгебраических чисел....

Доска, на которой Нётер писала мелом, постепенно заполнялась формулами. В такой же степени её платье покрывалось мелкой белой пылью. Незаметно пролетели полтора часа. На сегодня тема была исчерпана. Эмма положила остаток мела на стол и сказала:

– Именно в этом и состоит стратегия некоммутативных алгебр и главная цель теории представлений. Наша концептуальная основа не могла бы родиться без замечательных по богатству идей, высказанных Дедекиндом, Молиным, Фробениусом, Диксоном, Виддерберном и другими немецкими, русскими, австрийскими учеными. Сегодня после обеда желающие могут принять участие в нашей "алгебраической" прогулке в ближайший лес.

 Грета Герман хотела подойти к Эмми Нётер и незаметно обратить её внимание на огрехи в туалете. Но сразу сделать это не смогла. Генрих Грелль, Рудольф Хольцер, Генрих Копферер и другие молодые люди, которые вместе с Гретой появились на семинаре ещё на первых занятиях в январе, окружили Нётер плотным кольцом. Им срочно нужно было выяснить то, что не удалось понять на лекции. Профессорша темпераментно объясняла, забыв, очевидно, что столовая скоро закроется.

 В тот момент, когда Генрих Копферер оглянулся, Грета выразительно показала ему на часы. Спор прекратился, и все дружно повалили в столовую. У Нётер здесь своё излюбленное место. Впрочем, как и одно и тоже меню. Грета Герман попросила разрешения присесть рядом.

– В аудитории было жарко, не правда ли, – завела разговор Грета, – мне пришлось, как и Вам, даже расстегнуться...

И Грета демонстративно притронулась к верхним пуговичкам своего платья. Эмма Нётер машинально повторила это движение и застегнула одну пуговицу. Поблагодарить она то ли забыла, то ли не считала нужным...

После обеда большой компанией двинулись за город. Нётер попросила пройти по улице Фридландервег, чтобы заскочить на минутку к себе домой и переодеться в более удобную обувь. Все остановились у дома номер 57. Но уже через двадцать минут двинулись дальше.

 Весь апрель дождей не было. Земля давно высохла после снежной зимы. Идти по немощеной дороге было приятнее, чем по городским камням. По пути спорили о приоритете Фробениуса перед Молиным в разработке теории представлений и характеров конечных групп …

 На опушке леса на невысоком столбе стояло деревянное изваяние Иисуса Христа под крышей из потемневших от времени дощечек. Возле него три скамьи. Распиленные вдоль толстые брёвна, уложенные на короткие чурки, представляли собой удобные места для отдыха. Решили здесь сделать привал, так как прошли уже не менее трёх километров. Места на лесных скамьях как раз хватило на всех.

Прерванный разговор возобновился. Толчком послужили последние газетные новости о шахматных турнирах. Берлинский «Моргенпост» сообщал, что бывший чемпион мира Эммануил Ласкер зимой этого года собирается посетить Советскую Россию и дать там несколько шахматных гастролей. Здесь же приводился отрывок из брошюры «Мой матч с Капабланка» бывшего чемпиона: «Только тот, кто всецело посвящает себя определенному делу, может дать что-нибудь великое в этой области».

– Значит ли это, что все свои математические изыскания Ласкер не считал чем-то серьезным? – спросила Грета Герман у Нётер.

– За другого человека отвечать трудно...

– Я думаю, что математика была у Ласкера временным хобби, ведь во всем мире лишь алгебраисты знают его как математика, – высказал своё мнение Генрих Копферер.

– Дай бог каждому из нас, мой дорогой племянник, сделать за всю свою жизнь то, что сделал Ласкер за какие-то четыре года, – горячо сказала Нётер.

Молодежь знала, что никаким племянником Генрих ей не является. Эмма Нётер называла его так только потому, что жена Копферера была хорошей знакомой её брата Фритца.

– Ласкер положил ту ступень, которой как раз недоставало в лестнице алгебраического многообразия многочленов, идеалы которых обращаются в нуль, – продолжала Нётер свою мысль. – Фундамент этой лестницы покоится на теореме Гильберта. Как вы знаете, он назвал её очень удачно: «Теорема о базисе». Можете считать меня не скромной, но я не могу не сказать и о той ступеньке, которую заложил Макс Нётер своей теоремой о вычетах. Ведь именно она позволяет нам решать, принадлежит ли тот или иной многочлен идеалу, элементы которого имеют общими лишь конечное число нулей. А Ласкер получил для полиномиальных идеалов, о которых сегодня шла речь, результаты, значительно отличающиеся от того, что обнаружил Дедекинд в полях алгебраических чисел...

Эмма увидела, что слушавшие её молодые люди ещё не готовы поддержать такой разговор.

– Давайте договоримся так. К следующей «алгебраической прогулке» вы сравните результаты Ласкера и Дедекинда, и тогда каждый выскажет своё мнение по этому вопросу.

 Имя отца Эмма назвала не случайно. Вот уже несколько дней она почему-то непрерывно думала о нём. То он представлялся ей таким , каким она видела его на лекциях в Эрлангене, то Макс Нётер беседовал при ней с Паулем Горданом, то она в который уже раз вспоминала рассказ отца о встрече с Ницше. Последняя приснилась ей вчера ночью со всеми деталями и подробностями, с диалогами и особенностями пейзажей так ясно, как будто она сама присутствовала при этом. А ведь тогда её ещё не было на свете …

 Отъезд в Энгандин отец и мать назначили на воскресенье. И хотя это было обусловлено чуть ли не за месяц, в день отъезда Ида и домработница Трайсда с утра ещё метались по квартире. Сначала Иде показалось, что она забыла положить теплые халаты для себя и для мужа, потом она по просьбе Макса проверила, на месте ли его бритвенный прибор. А когда все сумки, коробки и чемоданы стояли уже в коридоре, Трайсда вспомнила, что свежие газеты, приготовленные профессором в дорогу, остались лежать на большом обеденном столе. Только теперь, когда всё окончательно проверили, можно было налить в термос чай, чтобы он был погорячее. Эту обязанность Ида взяла на себя, а Трайсду послали на улицу найти большую багажную карету.

 Пустых карет ездило по улицам немало, но вот багажной, с решеткой на крыше, куда можно поместить громоздкий багаж, всё не попадалось. Сегодня воскресенье, у школьников начались каникулы, и багажные экипажи нарасхват. Трайсда отходила от дома всё дальше и дальше. Солнце уже стояло довольно высоко, становилось жарко; на лбу и носу Трайсды выступили капельки пота. Она вытирала их маленьким белоснежным платочком и всё время оглядывалась по сторонам. Наконец, ей повезло. Она с облегчением залезла в прохладный полумрак кареты, сказала кучеру адрес и откинулась на темно-синие бархатные подушки.

Трайсда сопровождала семью Нётеров до вокзала. Она же помогла найти носильщика. Общими усилиями вещи выгрузили из кареты. Ида пересчитала сумки и чемоданы и попросила мужа ещё раз проверить по билетам номер вагона. Когда все вещи носильщик отвез в багаж, а они сами оказались в купе, над которым была наклейка с фамилией «Нётер», Ида начала давать Трайсде последние наставления:

– Не очень сильно закручивай кран, иначе перекрутишь его, и вода будет капать до нашего приезда...

– Я постараюсь, фрау Нётер...

– Если будут спрашивать, нужен ли нам уголь, скажешь, чтобы его привезли не ранее конца сентября ...

– Я поняла, фрау Нётер...

– Пол в столовой и в кабинете натрешь только перед нашим приездом.

– Я так и сделаю, фрау Нётер.

– Я думаю, все исходные данные ты уже выдала, – пошутил Макс, – нам остается только пожелать Трайсде здоровья и хорошей погоды.

– То же самое и вам желаю. Особенно полного выздоровления господину профессору.

Трайсда едва успела выйти из вагона, как раздался громкий свисток обер-кондуктора, двери закрылись и поезд, резко дернувшись, тронулся с места. За окном проплыли знакомые строения эрлангского вокзала, и скорость постепенно начала увеличиваться. Макс раскрыл газету. Ида вынула из сумки термос, поставила его на столик. Затем в её руках оказались две книги. Она положила их перед собой и задумалась, с какой начать. Макс выглянул из-за газетного листа и посмотрел на заглавия. На одной стояло «Тайны старой девы», на другой – «Перед бурей». Первая книга была довольно потрепанной, вторая блестела новеньким переплетом.

– По-моему, «Тайнами старой девы» увлекаются только школьницы и студентки, – сказал он. – А вот «Перед бурей» тебе должно понравиться. Я читал в газетах об этом авторе. Он много лет работал журналистом, слог у него хороший. Это его первый большой роман.

Ида Амалия послушно отодвинула в сторону «Тайну старой девы» и раскрыла роман Теодора Фонтане. Но не успела она прочитать и половины страницы, как её снова отвлек муж.

– Я тебе предлагал отложить поездку в Швейцарию на следующий год. Вот в газете пишут, что с 1882 года через Сен-Готард будет проложен новый тоннель и по нему пустят поезд. А теперь нам придется добираться с пересадками, да ещё гужевым транспортом ...

– Согласись, в карете ехать приятнее, чем в поезде ...

– Конечно, если удовольствие обратно пропорционально скорости ...

Однако Макс не успел договорить, как в купе вошел проводник и предложил чай.

– Спасибо, – ответила Ида, – у нас есть свой, настоянный на шиповнике.

Проводник сказал, что слышал о таком рецепте, пожелал приятной поездки и закрыл дверь купе.

В Швейцарии Макс и Ида Нётер оказались впервые. Они не переставали поражаться величественной красоте этой страны. Сначала удалось устроиться в крошечной деревушке Сильвапланд, но потом переехали в более крупный поселок Сильс-Мария. За два франка они снимали две небольшие комнаты в домике местного учителя. Из деревенской харчевни им приносили вполне сносный обед, а завтракали они вместе с семьей хозяина. После завтрака Макс читал газеты, которые выписывал учитель. Он всегда предлагал их своим постояльцам. Ида иногда читала книги, но чаще вязала какие-то вещички для будущего ребенка. К обеду солнце поднималось уже совсем высоко, трава и камни нагревались и Нётеры выходили гулять.

 Как рекомендовал врач, они старались совершать свои прогулки вдоль соснового леса. Для этого приходилось подниматься по пологому холму, на вершине которого начинался старый ельник, а уже за ним возвышались мачтовые сосны. По склону холма всегда бродили несколько коров. Бык пасся в стороне, поближе к ручью. Пастух и пастушка сидели в тени одиноко стоящей сосны, дополняя картину старинной пасторали. Темно-коричневые спины животных блестели под ярким солнцем. За верхушками сосен можно было разглядеть небольшое горное озеро. А над всем этим возвышались отвесные скалы. Кое-где они раздвигались, образуя долины, покрытые сплошным снежным покровом. Два огромных ледяных зубца, за острие которых всегда цеплялись проплывающие белые облака, завершали картину.

Макса поразила мысль, что внешне беспорядочное сочетание холмов, лесов, ледяных скал и мирно пасущихся животных, дышащих таким уютным домашним теплом, подчиняется каким-то жестко детерминированным законам. Может быть, канторовские множества и есть тот инструмент, которым можно открыть потайную дверь в замок закономерностей природы. Кто-то не зря советовал проверять гармонию алгеброй.

Однажды августовским утром учитель, как всегда, принес свежие (если можно считать таковыми позавчерашние) газеты и сообщил очередную сельскую новость: вчера в Сильс-Мария приехал известный немецкий профессор Фридрих Ницше. Вот уже второй год он приезжает в это место отдыхать. В свой прошлый приезд Ницше иногда заходил к сельскому учителю поболтать и очень может быть, что зайдет и в этот раз. Особенно если узнает, что здесь теперь живет такой известный профессор математики из Германии.

 Дня через два действительно в домике учителя появился Ницше. На нем был поношенный профессорский сюртук, верхние пуговицы расстегнуты, виднелась белая рубашка со стоячим воротником. Он уже знал о профессоре из Эрлангена и пришел узнать новости из Германии. Услышав от Нётеров, что они в Швейцарии впервые, Ницше воскликнул:

– Вы теперь можете понять чувства Христофора Колумба, когда он задолго до того, как показалась земля, заметил на волнах маленькую полевую травку, вынесенную в море каким-то речным потоком...

– А мы слышали о вашей новой книге «Утренняя заря», – показал свою осведомленность Макс Нётер, – правда, ещё не читали и даже не держали в руках.

– У меня здесь есть один экземпляр, если хотите, могу дать почитать.

– Спасибо, обязательно воспользуюсь вашим предложением. Что же касается немецких новостей, то Германия представляется мне сейчас страной, погрязшей в созерцание своего благополучия. По-моему, в ней жива только наука…

Глаза у Ницше загорелись. Очевидно, у него уже давно не было собеседника, которому он мог высказать свои мысли.

– Я думаю, – сказал он, – что современная Пруссия – это в высшей степени опасная для культуры держава. Мы должны сделать всё, чтобы сохранить философское спокойствие среди этой мещанской суеты. Достояния культуры не сравнимы ни с чем, даже с самыми героическими военными подвигами.

– Если мне не изменяет память, – ответил Нётер, – вы не так давно сами прославляли будущее Германии с таким вождем, как Бисмарк, с таким солдатом, как Мольтке и с таким поэтом, как Вагнер...

 На лицо Ницше набежала грусть. Он посмотрел в окно на горы и проплывающие облака. Потом повернулся к Максу и спросил:

– Разве можно ответить, в чем состоит смысл желаний человеческой энергии? Чем объясняется беспорядочность её истории? Как научиться управлять этой силой? Она толкает одного человека против другого...

– Наверное, наш ум должен постигнуть основы новой веры...

– Чей ум? Ваш или мой? Или ум того бергамского пастуха и той пастушки, которых я сейчас вижу на склоне дальнего холма. Вы гуляете после обеда? Давайте встретимся возле отдельно стоящей сосны, что по дороге к озеру. 

 После обеда небо неожиданно затянулось тучами и начал накрапывать мелкий дождик, столь редкий в этой местности в такую пору лета. Макс упросил учителя послать сынишку к Ницше, чтобы перенести намеченную встречу на следующий день.

 К одиноко стоящей сосне на следующий день Ницше пришел первым. Когда Макс и Ида подходили к месту встречи, они ещё издали заметили невысокую фигуру философа в белой крестьянской рубахе. Ницше сидел на пне и строгал ножиком тонкую палочку.

– Погуляем все вместе или фрау Нётер посидит на этом лесном стуле, – улыбаясь, спросил Ницше. Он встал, развязал свой полосатый шейный платок и расстелил на пне.

– Пусть посидит Макс, – ответила Ида. – А я вам не буду мешать и пойду к озеру.

Когда Ида отошла на значительное расстояние, Ницше спросил у Макса:

– Сразу же прошу извинения за нескромный вопрос. Ваша хромота есть результат ранения в последней войне?

– Нет, это болезнь детства. Из-за неё я и не был на фронте.

– А я был, работал в санитарном поезде. Кстати, там заразился и меня привезли к вам в Эрланген. Дела мои были настолько плохи, что ко мне в больничную палату вызывали даже пастора. Однако всё обошлось.

– Это прекрасно. Не хотелось бы повторения войны, но разве от нас что-либо зависит. Мне тридцать семь лет, я учу молодых людей математике, но кто знает, как они используют потом эти знания…

– Так мы с вами, оказывается, оказывается, ровесники. Что же касается науки, то вы правы: она безлика. В руках одних людей наука – символ прогресса, в других руках – она есть орудие инквизиции.

– Получается, что мы даем ребенку спички...

– Как раз об этом я задумался здесь, в Энгандине. Вот вы, профессор высшей школы, одобряете ли вы широкое привлечение в нее людей из всех сословий.

– Вас не устраивает её демократический характер?

– Я за предоставление широким массам всех реальных и профессиональных школ. Но когда той же цели берется служить гимназия и за ней университеты, они изменяют той идее, которая одна только и может оправдать их существование.

– Я ничего не понимаю в теории естественного отбора Дарвина, – возразил Макс, – но если молодой человек попал в университет по какой-либо случайности, то уже после первого семестра он сам поймет, что ему здесь не место ...

– Как раз дело всё в том, кто попал в университет?! Человек с благородной родословной должен найти в себе силы и преодолеть любые трудности. Неважно, то ли это трудности в математике, то ли в медицине. У государства не так много возможностей, да и времени тоже, чтобы вкладывать средства в рискованные предприятия. Я не верю в теории, что сын кухарки может стать канцлером.

– Но ведь высшая цель общества дать хорошие условия жизни для всех его членов.

– Тут я с вами не соглашусь. Не одинаково хорошие, только соответственно хорошие. И вы в своем университете должны давать высшее образование только людям высшего порядка и этим подготовить рождение ...

Здесь Ницше задумался, подбирая нужное слово.

– Вы наверное, хотели сказать «рождение интеллигентных людей»? – вставил Нётер.

– Интеллигент – слово расплывчатое, оно не выражает сверхзадачи. Здесь идет речь как раз о сверхчеловеке, которому любые задачи по плечу.

– Я – математик, и мне интересно, какими же исходными предпосылками должен обладать этот «сверхчеловек», – улыбнувшись, спросил Макс.

– Хорошо, если любой житель мира будет предъявлять к себе те требования, которые воспитают в нём сверхчеловека. Но «не убий» и «не пожелай жены ближнего твоего» здесь мало. И если в человеке нет благородства происхождения, то стремление к невозможному может его только погубить. И это ещё не самое страшное. Возомнивший себя сверхчеловеком без всякого на то основания может погубить полмира ...

– Я не философ, и мне трудно вас понять, тем более что-либо возразить вам.

– Не прибедняйтесь, с вами очень интересно беседовать. Что же касается исходных данных, как вы красиво выразились, то вот к нам приближается ваша жена, и я ещё успею задать вам один личный вопрос, который разъяснит мою точку зрения. Если вы, конечно, позволите…

– Я вас внимательно слушаю.

– Когда вы вступали в брак, вернее, когда вы подыскивали для себя спутницу жизни, предполагали ли вы взять девушку не из своего круга? Или не из того круга, в котором живут ваши родители?

 Макс на минуту задумался. В своей семье он был первым человеком с ученой степенью. Отец его и дядьки торговали. Точно так же обстояли дела и в семье Кауфманов, откуда происходила Ида Амалия. Получалось, что Ницше прав.

– Можете мне не отвечать, – сказал Ницше. – Ваш ответ написан на лице вашей жены.

Втроем они медленно спустились с холма. Проходя мимо пастухов, Ида заметила, что одним из них была девушка, одетая в мужской костюм. Бык повернул голову в сторону незнакомых людей и настороженно смотрел, пока они не отошли на значительное расстояние.

Когда подошли к домику учителя, Макс и Ида предложили Ницше зайти к ним в гости. Он поблагодарил, но отказался.

На следующий день семья Нётеров и Ницше гуляли вдоль озера. Как и в прошлый раз, Ида оставила мужчин и медленно пошла вдоль берега. Ницше интересовался постановкой преподавания в Эрлангском университете, спрашивал, есть ли иностранные студенты. Макс ответил, что на его лекциях он иностранцев не видел, но на медицинском факультете, кажется, есть несколько человек из Франции. При упоминании о Франции Ницше оживился.

– С Францией мы поступили некрасиво, – сказал он. – Я писал Бисмарку в рейхстаг, чтобы мы не унижали французов. Даже если мы победили на полях сражений, то это совсем не значит, что французская культура унижена немецкой...

– Не совсем понимаю, о чем идет речь, – признался Макс.

– Речь тогда шла об открытии университета в завоёванном нами Страсбурге. Как немецкие ученые не понимали тогда, что такой акт показал всему миру, что Пруссия отныне уже никогда не будет непобедимым олицетворением лирической расы?!

– Так Вы были в Страсбурге при открытии университета?

– Как вы могли такое подумать, – возмутился Ницше, – конечно, нет. Я видел, как горел этот город в семидесятом году, и с меня этого достаточно.

 В этот день они гуляли совсем не много, так как у Макса разболелась нога. Подошедшая к ним Ида увидела, что он стал сильнее прихрамывать, и предложила пойти домой отдохнуть. Ницше поддержал её и все трое начали медленно спускаться к селу. Перед селом им пришлось остановиться, так как пастухи перегоняли стадо и перекрыли на несколько минут дорогу.

– О чем вы разговаривали, – спросила Ида мужа, когда они остались вдвоем.

Макс задумался.

– Если коротко, то о прошлом, настоящем и о будущем. Он мыслит очень интересно, хотя с ним я не во всём согласен. Впрочем, я столь же мало понимаю в философии, как он – в теории алгебраических функций.

– Но вы так долго разговаривали...

– В основном, говорил он, я только задавал вопросы. И всё же он не показался мне счастливым человеком...

– Жаль, такой красивый, – по-женски подвела итог Ида Амалия.

Эмма во сне так чётко слышала мамин голос, что сейчас, возвращаясь с прогулки домой, повторила про себя её слова: «Жаль, такой красивый». В молодости она никогда не видела снов. Даже завидовала людям, которые рассказывали о приснившихся им необыкновенных картинах. Но после смерти матери всё изменилось. Сны стали второй действительностью. Она как бы заново проживала в них свою жизнь и жизнь родителей. И поразительнее всего было то, что в этих снах она видела события и слышала диалоги, в которых сама никогда не участвовала.

2.

Случилось так, что тематика лесных бесед к началу лета пошла по другому руслу. В мае в Геттинген снова приехали москвичи. Александров и Урынсон, стремясь наверстать пропущенное – они отсутствовали всю зиму и весну 1924 года – посещали не только семинары Гильберта, Ландау и Нётер, но и высказали своё желание принять участие в прогулках с Нётер за город.

 Эти молодые люди ещё в прошлом году понравились Нётер своим энтузиазмом и увлеченностью. Мыслили они неординарно, и точно также неординарно излагали свои мысли в подготовленных к печати статьях. Разговор об этих статьях возник недели две назад, когда Курант пригласил её, Павла Александрова и Пауля Урынсона к себе домой на музыкальный вечер.

 Когда они пришли, в квартире Куранта всё уже было готово к встрече гостей. В углу большой комнаты на низком столике стояли несколько бутылок вина, орешки, фрукты. В другом конце, у рояля с поднятой крышкой сидел хозяин. На рояле лежала скрипка. К стене прислонилась виолончель. Выпили аперитив.

– Начнем с Шуберта? – спросил Курант у жены.

 Она взяла скрипку, ученик Куранта Ханс Леви устроил поудобнее виолончель, и полилась прекрасная мелодия. Играли все просто виртуозно. Потом исполнили Баха. Курант предложил Эмме Нётер сесть за фортепиано, но та отказалась.

– После таких мастеров я не хочу портить общее впечатление.

Это послужило поводом для разговора о музыкантах и математиках.

– Я думаю, – сказал Курант, – что большинство людей, хорошо или даже очень хорошо играющих на музыкальных инструментах, скорее математики, чем музыканты. Они больше ценят искусную композицию, чем звучание музыки. А ведь именно в созвучиях и состоит прелесть музыки.

– Все зависит от места и времени, – возразил Александров. – Десять лет назад, когда я занимался дома теорией функций и читал знаменитый большой мемуар Лебега, мои братья в соседней комнате разучивали первую скрипичную сонату Грига. С тех пор, когда я слышу музыку Грига, я вспоминаю наш большой дом, лето, и даже запах яблок в нашем саду ... Эмма с удивлением посмотрела на Александрова. Этот человек открылся ей с совершенно неожиданной стороны.

 Прощаясь, уже на улице, Урынсон поинтересовался у Нётер, не видела ли она в журнале «Математические Анналы» их статьи.

– А когда и кому вы их отдавали, – спросила она.

– Ещё в прошлом году их просмотрел Гильберт и передал Островскому ...

– Понятно, – ответила Нётер, – у меня завтра запланирована встреча с Гильбертом как раз по поводу публикаций в этом журнале. Я смогу всё выяснить.

 Однако на следующее утро Эмма решила начать разговор с Островским. После совместной поездки в Марбург у них, как ей казалось, установились неплохие деловые отношения. На вопрос Эммы, опубликованы ли статьи Александрова и Урынсона, Александр Островский откровенно ответил:

– Я, конечно, не главный редактор «Математических Анналов». И господин тайный советник Давид Гильберт, с которым, как я понимаю, вы собираетесь об этом говорить, тоже пока им не является. До сих пор официальным главным редактором этого журнала был и остается господин тайный советник Феликс Клейн, а ваш покорный слуга является его ассистентом по делам редакции. Статьи москвичей мне не понравились и я не передал их в печать. Сейчас авторы приехали в Геттинген, можно вернуться к этому вопросу ...

Эмма возмутилась:

– Но ведь господин тайный советник Гильберт, как член редколлегии, одобрил эти статьи! Думаю, что вы допустили ошибку. Однако у меня есть такое предложение. Я не буду говорить с Гильбертом до тех пор, пока вы не получите независимый отзыв от какого – либо авторитетного ученого. Почему – бы не послать эти работы в Голландию, к Брауэру? Островский согласился. После этого разговора Эмма задумалась о конкуренции среди ученых. Пусть слово «конкуренция» слишком сильное. Но даже если говорить о простом соревновании, то и здесь не всё выглядит благополучно. Ведь если несколько одареных людей занимаются одной и той же проблемой, пользуются одними и теми же предпосылками, то пресловутая «пальма первенства» часто зависит от какой-либо мелкой случайности. В конце концов, письма с доказательством одного и того же принципа, отправленные в какой-нибудь журнал в один и тот же день, но из разных концов света, могут прийти с большой разницей во времени. И тот, чьё письмо придет раньше, будет считаться первооткрывателем. А если к тому же вмешивается враждебная воля, нарочно тормозящая работу?

Однако в конфликте Островского и Александрова Эмма чувствовала нечто другое. Ведь интересы Островского были настолько далеки от топологии, которой занимались Александров и Урынсон, что его трудно заподозрить в преднамеренном противодействии по этой причине. Не сыграла ли здесь свою злую роль даже неосознанная Островским зависть к соотечественнику, который имеет возможность жить на своей родине, говорить там на легком и приятном, родном с детства языке?

 Ему, Островскому, возвращение на родину закрыто раз и навсегда: ведь он не вернулся туда после первой мировой войны, когда возвращались все, кто по различным причинам оказались на территории враждебной страны. А Александров и Урынсон имеют не только правовую, но и финансовую возможность ездить туда и обратно ... И вообще, что означает эмиграция для таких талантливых людей, как Островский?

 Это предположение Эмма, естественно, не могла ни с кем обсуждать. Да и нужно ли? Тем более что недели через две пришел ответ от Браура, причем, не только в адрес Островского, но и в адрес Гильберта. Последний сразу понял, в чём дело.

Как раз в тот день, когда была намечена «алгебраическая прогулка», он вызвал к себе Александра Островского и Эмму Нётер. Показав Островскому отзыв Брауэра, Гильберт грозно спросил:

– Я так понял, господин Островский, что моего мнения для вас недостаточно?

– Я считал, что мнение специалиста по топологии ...

Гильберт не стал его слушать.

– Господин Островский, меня не интересует ваше мнение о давно рекомендованных мною статьях. Меня интересует только одно: почему они до сих пор не напечатаны?

– Простите, господин тайный советник, наверное, я не сразу вас правильно понял.

Эмма Нётер и Александр Островский вышли из кабинета.

– Меня уже ждут молодые люди, – сказала Эмма Островскому, давая понять, что не может более задерживаться.

 Но увидев его плохое настроение, предложила:

– Мы идем на прогулку в лес. Не составите нам компанию?

Островский поблагодарил, однако отказался. Эмма кивнула и отошла. Островский обижен, но он сам в этом виноват. С другой стороны, он был вправе рассчитывать на её заступничество. Ведь со времени поездки на конференцию в Марбург Островский всегда демонстрировал ей свои дружеские отношения. Его откровенный рассказ о себе в поезде она хорошо помнила. Этот разговор к чему-то обязывал её. Пытаясь выбросить его из памяти, она провела рукой по лбу и глубоко вздохнула.

 Хотя молодежь предложила идти в лес новым маршрутом, но в конце вышли снова к уже полюбившейся всем поляне с Иисусом и тремя скамьями. Самыми активными спорщиками сегодня были гости.

 Началось с того, что Александров рассказал о своих студенческих впечатлениях, когда в подлиннике прочитал Георга Кантора и узнал, что такое трансифитные числа. Ему тогда показалось, что он открыл для себя новый космос, как если бы летел в космической ракете и смотрел в окно на незнакомые миры.

Его поддержал Урынсон. Хотя он испытывал определенные трудности с языком, но постарался передать свой восторг от чтения книжки Бэра, из которой, как и Александров, узнал о канторовом совершенстве. Грета Герман поддержала москвичей и призналась, что тоже всегда воспринимала канторовые множества как одно из величайших чудес, именно чудес, а не чего-то естественного, открытого человеческим разумом.

В этот раз Эмма не вмешивалась в разговор молодых. Голоса Александрова и Урынсона снова напомнили ей о поездке в Марбург, где она впервые близко узнала их. Впрочем, не совсем так. Первый раз она познакомилась с ними на лекции Гильберта. Эта лекция представляла собой эскизную картину большой области геометрии. Она была превосходно построена, содержала много интересных, а порой и остроумных примеров. Многие замечания Гильберта были просто неожиданными для слушателей, а ведь в аудитории сидели совсем не новички.

 Однако речь старого профессора нельзя было назвать плавной, можно даже сказать больше: внешне она выглядела беспомощной. Дело приняло совсем трагический оборот, когда Гильберт захотел начертить на доске обыкновенный прямоугольный параллелепипед. Он неудачно пробовал это сделать несколько раз и, вконец рассердившись, повернулся к сидевшему в первом ряду ассистенту Бернайсу:

– Ну чего же вы тут сидите, какой мне толк от вас?

Бернайс встал и, хотя и без большого блеска, всё же начертил на доске эту злополучную фигуру.

Лекция закончилась интересным обобщением, вызвавшем аплодисменты всех присутствовавших. Отбросив свою обычную чопорность, Феликс Клейн выступил с ироничным заключительным словом. Он сказал, что ровно пятьдесят лет назад вышла его «Эрлангская программа» и что если бы он тогда именно так рассматривал геометрию, то, возможно, квантовая теория и теория относительности появились бы лет на десять раньше. После лекции все вышли во двор университета. Долго не расходились. Начался дождик. Нётер подошла к русским математикам и сказала:

– Давайте познакомимся ещё раз. Приват-доцент Эмми Нётер.

Высокий и очень худой человек протянул руку и сказал:

– Пауль Урынсон.

А тот, что был ниже ростом, на прекрасном немецком произнес:

– Павел Александров. Мы были на вашем алгебраическом семинаре и нам показалось, что Вы ближе к топологии, чем это можно было предположить из чтения ваших статей.

– Это можно расценивать как комплимент мужчины женщине?

– Отвечу вашей поговоркой: Ich nehme immer kein Blatt vor dem Mund (я всегда говорю только то, что думаю).

– Где Вы так прекрасно научились немецкому языку? – удивленно спросила Нётер.

– Я думаю, у нас ещё будет время об этом поговорить, – ответил Александров. – А ваши подходы к теории идеалов – для нас полная неожиданность.

– Какие же статьи попались Вам на глаза?

Пауль Урынсон посмотрел на Александрова, а тот продолжал:

– У нас в Москве можно достать все номера «Математических Анналов».

– В таком случае это обсуждение мы продолжим у меня дома. Как Вы относитесь к пудингу с вишневым кремом?

С этими словами Эмма Нётер увлекла своих новых знакомых с университетского двора. Дождик становился всё сильнее. Молодые люди имели в руках зонты, но не прибегали к их помощи, так как дама как будто бы не собиралась раскрывать свой. Она посмотрела на тучи и с неохотой начала стаскивать чехол с зонта. Затем попыталась его раскрыть. Сначала этот предмет оказывал бешеное сопротивление своей хозяйке, а когда всё же сдался, то вид его оказался плачевным. Две спицы были сломаны, и зонт едва закрывал голову, не говоря уже о плечах и груди. Александров хотел предложить ей свой. Она заметила его жест, но отказалась.

– Понимаете, как странно получается, – объяснила она своим спутникам, – когда дождя нет, я забываю о необходимости починить зонт – ведь в сухие дни он мне совсем не нужен. А когда дождит, я не могу отдать его в починку, так как он у меня один. Впрочем, мы уже пришли. У меня в этом доме самая красивая квартира – под крышей. Какой-то художник тоже хотел её снять, но я его опередила.

Оперативность и расторопность не были ей присущи, и поэтому она очень гордилась редкими успехами в этой области. Поданный пудинг с вишневой подливкой свидетельствовал о том, что успех с квартирой действительно относится к редким удачам хозяйки. Однако о пудинге и о чае вскоре все забыли. Разговор пошел о способах понимания в математике.

– Если цитировать великих, – говорила Нётер, – то стоит вспомнить Дирихле: любую математическую проблему нужно одолевать при минимуме слепых вычислений и при максимуме наглядных идей.

– Однако странно, что сегодня все ополчились против Брауэра, – отодвинув тарелку с пудингом, сказал Александров. – Феликс Клейн недавно произнес сакраментальную фразу, что секрет продуктивности гения – в его умении интуитивно предугадывать теоремы. Я согласен, что без новых концепций, новых идей, математика со всей присущей ей строгостью логических выводов давно бы пришла в упадок ...

– Просто весь подручный материал был бы израсходован, – осторожно и тщательно подбирая немецкие слова, высказал своё мнение Урынсон.

– Хорошо бы, чтобы те, кто занимается топологией, и те, кто молится на абстрактную алгебру, понимали друг друга, – добавил Александров.

– Я думаю, – примиряюще ответила Эмма, – что если количественный характер чисел, выражающийся в отношениях «меньше» и «больше», занимает некоторое промежуточное положение между алгеброй и топологией, то многие проблемы можно рассматривать как с топологической, так и с абстрактно – алгебраической точек зрения.

 Освоившись в новой обстановке и почувствовав душевную теплоту и простоту хозяйки этой скромной квартирки, молодые люди заговорили наперебой. Они рассказывали о Москве, о Московском университете, о своих родных и о планах будущих работ.

– Я мог бы показать, что теорию Гурвица о соответствии между алгебраическими кривыми можно свести к топологическому подходу, – произнес Урынсон.

– Вот и покажите это на следующем алгебраическом семинаре, – сразу же отреагировала Нётер.

– Но ведь это элементарно и неинтересно, – ответил Урынсон. – Вот когда я закончу доказательство большой леммы о метризуемости всех нормальных пространств со счетной базой, тогда я сам попрошу вас или Гильберта послушать меня ...

 Кто из них мог знать тогда, что через год с небольшим, так и не закончив этого доказательства, Пауль Урынсон по-глупому погибнет на юге Франции? В тот роковой день судьба могла его пощадить и быть безжалостной к Александрову, но она выбрала Урынсона …

Однако сегодня никто не предполагал ничего плохого. Было приятно беседовать о вещах и понятиях, не безразличных для каждого из них. И женщина, и мужчины где-то подспудно испытывали странное ощущение космичности происходящего в этой комнате. Ведь они выросли в разных странах, с детства поклонялись разным идеалам, читали разные книги. А оказалось, что все это не столь важно. Гораздо важнее преданность делу, которому они решили посвятить свою жизнь.

Разговор сам собой перешел на личности.

– Так откуда всё-таки у вас такой хороший немецкий, – спросила Эмма у Александрова.

– Немецкий – мой второй родной язык. Лет с четырех у меня была немецкая бонна. Мы её звали Ольга Петровна. Говорила она с прибалтийским акцентом ...

 Здесь Александров хотел сказать, что хорошо ощущает этот акцент в речи Гильберта. Однако постеснялся и продолжал о себе:

– Очень хорошо ещё и сейчас помню немецкие сказки, которые она читала мне и моим братьям – Сергею и Ивану.

– Они тоже математики? – спросила Нётер.

Урынсон улыбнулся, а Александров отрицательно покачал головой:

– Они не математики, но очень хорошие люди и прекрасные музыканты.

– Меня мама тоже учила музыке, но результат получился плачевный, – Эмма откровенно засмеялась своим громким, почти рокочущим голосом. – Может быть, хотите ещё чаю?

Она вспомнила об обязанностях хозяйки, но молодые люди уже решили уходить. Урынсон и Александров, тщательно подбирая слова, в самых любезных выражениях поблагодарили за интересный вечер … 

Эмма очнулась от воспоминаний. Оглянулась вокруг и поняла, где находится. Александров, Урынсон и Генрих Копферер спорили о топологии. Что это на неё находит последнее время? До старости далеко, и никакие итоги она не собирается подводить… Впрочем, пора уже домой. Тем более, небо затягивается облаками. В лесу похолодало.

Когда поднялись со скамей, она предложила:

– Чтобы никому не было обидно, будем впредь называть наши прогулки «алгебраическо-топологическими».

 Дома Эмма разогрела остаток вчерашнего обеда, съела его, помыла посуду и взяла свой любимый «Моргенпост». Ничего интересного. Положив газету рядом, она закрыла глаза. Воспоминания о поездке в Марбург настойчиво лезли в голову. Где-то на задворках памяти лежало вполне логичное объяснение этому, но вытащить его оттуда ей никак не удавалось. Она тогда тоже читала «Берлинер Моргенпост»…

Эмма хорошо помнит, как показала эту газету Островскому, сидевшему в купе напротив неё. Указав на таблицу биржевого курса, она спросила: «Вы можете посчитать, сколько золота получает доцент за свою работу, если золотая марка приравнивается к четырем долларам, один доллар соответствует 4200 рейхсмарок, месячный заработок доцента, скажем округленно, составляет 150 000 рехсмарок, а достоинство золотой марки Рейхсбанк оценивает в одну две тысячи семьсот пятидесятую часть грамма золота.

Островский улыбнулся:

– Я думаю, что никакого соответствия установить невозможно, так как каждый день всё меняется. Однако я не претендую на истину в последней инстанции. Ведь ни кто иной, как профессор Бауэр первый доказал теорему о невозможности взаимнооднозначного и непрерывного соответствия между точками двух пространств. А поле нашей жизни и поле банковских бумаг – это действительно два разных пространства с разным числом измерений.

Вопрос биржевого курса и ценных бумаг тут же перестал интересовать Эмму.

– Могу ли я задать вам один личный вопрос? Кстати, несколько месяцев назад я задавала похожий вопрос господину Александрову.

– ???

– Мы никогда не были друзьями, и вы, конечно, можете мне не отвечать. Я краем уха слышала, что вы приехали из России, но акцент у вас все же не такой, как у выходцев из этой страны.

– Если интересно, я могу рассказать. Я не делаю секрета из своего прошлого. Тем более от вас мне нечего скрывать.

– Что вы имеете в виду?

– Только наше общее происхождение. На вашем последнем алгебраическом семинаре вы упоминали о лемме Курта Гензеля…

– Откуда вы об этом знаете?

– У нас на Украине в этом случае сказали бы: Геттинген – не город, а маленькая деревня. Так вот, господину Гензелю я обязан тем, что нахожусь в Германии. Я ведь жил и учился на Украине. Жили мы не бедно: родители имели чулочно-трикотажную мастерскую. Правда, детей в дома было много, так что о роскоши не могло быть и речи. Меня, конечно, отдали в коммерческое училище: кому-то ведь нужно продолжить отцовское дело. Больше всего в училище мне нравились уроки по математике.

– Легко могу себе это представить. Хотела бы я быть на месте вашего школьного учителя ...

– Я бы тоже не отказался, однако мы по возрасту почти одногодки ...

– Я и не знала, что вы так ловко делаете комплименты. Однако, продолжайте, пожалуйста.

– Так вот, мой учитель математики долго терпел мои бесконечные вопросы. Когда я ему окончательно надоел, он сказал мне: «Пойдем к Граве». Был тогда в Киевском университете такой профессор Дмитрий Александрович Граве. По-моему, он даже не преподавал в университете, а проводил семинары у себя на дому. Граве спросил у меня, хочу ли я у него заниматься. Мне было тогда пятнадцать лет и терять было нечего. Я согласился. Но одного моего согласия оказалось недостаточно: нужно было пройти ещё некое испытание по математике.

– И вы, конечно, помните до сих пор, какую задачу дал ваш Граве?

– Точно не скажу, но это было что-то из теории абстрактных чисел. Я должен был сам придумать доказательства.

– Полагаю, что доказательства вы нашли? И что же было дальше?

– Граве принял меня в свой семинар, но считал, что я должен продолжит образование в университете. Так как я заканчивал коммерческое училище, то у меня не было аттестата зрелости. Я бы мог сдать экзамен на аттестат зрелости экстерном при Киевском учебном округе, если бы попал в пятнадцатипроцентную норму для евреев. Однако в тот год экстернов вообще не было, и Граве посоветовал мне уехать за границу.

– Так вот как вы попали в Геттинген!

– В России говорят: "Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается". Граве, которому я стольким обязан, написал письма Ландау в Геттинген и Гензелю в Марбург на Лане. Он мне рассказывал потом, что буквально недели через две получил от обоих ученых ответы. Оба сообщали, что я принят...

– Если я правильно поняла, вас приняли и в Марбургский, и в Геттингенский университеты?

– Вот именно. Но я и сегодня помню, что мне тогда сказал Граве: «Геттинген – это мировые Афины по математике. Туда съезжаются люди со всего мира и там очень высокая конкуренция. В Геттинген вы ещё успеете. Поезжайте в Марбург. Это красивый провинциальный городок, да и жизнь там дешевле, чем в Геттингене. Гензель очень добрый человек и будет относиться к Вам доброжелательно». Граве оказался прав, всё так и получилось.

– А откуда ваш Граве знал Ландау и Гензеля?

– Точно сказать не могу. Кажется, Граве лет за десять до войны лечился в Австрии от туберкулеза. Может быть, он ездил из Австрии в Марбург и в Геттинген ...

– Мне представляется, что господин Дмитрий Граве очень интересный человек. Он не собирается приехать в Германию? Я хотела бы с ним познакомиться.

– Вы правы, это необычный человек. Можно сказать, что он замкнул одно поколение математиков и дал начало другому.

– Как наш Гильберт?

– Нет, это фигура меньшего масштаба. Но он записал свой последний математический разговор с умершим Чебышевым и воспитал Отто Юльевича Шмидта. Я слышал, кстати, что теперь Шмидт в большой чести у Ленина.

Островский о чем-то задумался, и Нётер решила сменить тему разговора.

– Так вы хорошо знаете Марбург? Будете там нашим гидом?

– Не знаю, найдется ли время для прогулок. А Марбург я знаю неплохо. Ведь во время войны я не имел право никуда из него выезжать: был так называемым «гражданским пленным».

– Ваша история годится для занимательного романа, – грустно сказала Эмма Нётер.

– Наши жизни ещё не кончились. Кто знает, что ещё нам предстоит?

– В ваше будущее я верю. Вы уже знаменитость.

– Я бы мог Вам в ответ сказать то же самое, но вы снова подумаете, что я делаю комплименты. Извините, я выйду покурить... 

 На перроне марбургского вокзала Эмму Нётер и Александра Островского встречали Александров и Урынсон. Александров и Урынсон наперебой рассказывали о красотах Марбурга, о старинном университете и о хозяине гостиницы со странным названием "Постоялый двор на пути к оборонительным сооружениям». По пути к гостинице Александров рассказал, что хозяин «Постоялого двора» производит странное впечатление и очень напоминает разбойника из сказки Гауфа, которую в детстве читала ему немецкая бонна. К тому же его речь не всегда понятна, так как он говорит на каком-то местном диалекте.

 Урынсон, не желая отставать, дополнил рассказ. Оказывается, когда этот разбойничьего вида хозяин узнал, что его гости приехали из Москвы, он вспомнил, что лет десять назад у него останавливался один молодой человек из России, то ли математик, то ли писатель с растительной фамилией Пастинак. А фамилию он запомнил только потому, что его жена разводит этот сладковатый овощ, сует его в любую пищу и он, этот овощ, ему уже порядочно надоел. Александров высказал предположение, что речь идет, скорее всего, о поэте Пастернаке. В России эта фамилия хорошо известна, а сам он впервые услышал о Пастернаке от другого известного русского поэта Сергея Есенина, доброго знакомого его, Александрова, жены.

– Лет десять назад? – переспросила Нётер – Но тогда господин Островский должен его хорошо знать. Ведь вы как раз в это время были здесь, в Марбурге.

– Очень может быть, – Островский задумался. – Если он занимался математикой, то мы обязательно встречались.

За разговором они не заметили, как подошли к "Постоялому двору". Отвесная гора начиналась сразу же за гостиницей, и в сгустившихся сумерках пейзаж казался угрожающим и средневековым. Хозяин, высокий сутулый человек, выдал каждому ключи от номера и, взглянув выразительно на висящие на стене часы, пожелал всем спокойной ночи и приятных снов.

 На следующее утро после сытного завтрака, входившего в стоимость номера – омлет с ветчиной, кусочек масла, булочки с сыром и с мармеладом и кофе – все отправились в университет. Перед выходом из отеля Нётер спросила у хозяина свежий номер «Берлинер моргенпост». Хозяин переворошил кипу газет, нашел то, что искал, и подал Нётер.

– Вот, пожалуйста, «Берлинер моргенпост» за 20 сентября.

Островский предложил сначала навестить Гензеля.

Они встретили его во дворе университета. Профессору никак нельзя было дать больше пятидесяти лет, а ведь ему уже перевалило за шестьдесят. Узнав, что коллеги Островского в Марбурге впервые, он сам вызвался показать им все достопримечательности университета. Три яруса старинного здание обойти за один раз не удалось. Все изрядно устали. Не меньше, чем университетская кирха, Эмму поразил зал, где по старинному обычаю проходил обряд посвящения в студенты. Островский видел это не один раз. Каждый из сотен сидевших в полумраке студентов (как однажды и он сам) должен по вызову ректора подойти к нему. Ректор дружески пожимал руку и произносил слова, установленные правилами ещё с шестнадцатого века. Смысл их заключался в том, что «дыхание поэзии, овевающей город святой Елизаветы, студенты должны унести с собой, как обет молодости».

Университет высился над городом. Из его окон можно рассмотреть далекие села, сельские поля и даже стада овец, идущих на водопой к реке Лан. Александров и Урынсон восторгались тем, что в этот университет приезжал когда-то их соотечественник молодой Михайло Ломоносов и так же, как они сейчас, ходил по этим коридорам. Будущий русский академик искал здесь Христиана Вольфа, ученика Лейбница, чтобы вручить ему рекомендательное письмо.

 Курт Гензель отозвал в сторону Эмму Нётер и выразил ей соболезнование по поводу смерти отца. Затем он повел всех к декану математического факультета, где участникам конференции выдавали программу заседаний на все дни. Здесь же Эмма встретилась с братом. Фритц хорошо выглядел, был бодр и весел.

Эмма и Фритц вместе посмотрели порядок докладов. Профессор Бауэр выступит завтра, в первый день конференции, Александров и Урынсон – во второй, Островский – в третий, Фритц – в пятый, а Эмма – в седьмой, предпоследний день. У Фритца председателем собрания будет профессор Кёрнер из Праги, а у Эммы – их сегодняшний гид Курт Гензель.

 Эмма познакомила Фритца с Александровым и Урынсоном. После этого все разошлись по своим делам. Брат и сестра спустились на первый этаж. В коридоре у стрельчатого окна Эмма остановилась, подчеркнула ногтем название доклада Брауэра и показала Фритцу.

– В первый день будет неинтересно...

– Почему ты так думаешь?

– Брауэр опять будет издеваться над логичностью исключенного третьего принципа, а так как здесь нет Гильберта, то против него никто не выступит. Дискуссии не получится.

– Я могу сказать то же самое относительно твоего выступления. Вряд ли у кого-либо найдутся доводы против твоих абстракций.

– Не пойму, хвалишь ты меня или ругаешь. Если хвалишь, то это лишнее: и без того многие говорят, что я ужасная хвастунья.

– Я не так много понимаю в абстрактной алгебре, но по слухам ты там уже признанный авторитет, так что можешь хвастаться, сестричка.

 Из университета Эмма и Фритц ушли вдвоем. Башенные часы на старинном соборе пробили три раза.

– Давай зайдем в кафе, Эмми – предложил Фритц.

В кафе сидели студенты и инвалиды. Студенты пили пиво и ели сосиски. Инвалиды пили чай и читали газеты. Эмма уже обратила внимание, что в этом небольшом городке, на который в прошедшей войне не упал ни один снаряд, калек было значительно больше, чем в Геттингене. Они сидели возле своих домиков, передвигались на костылях по улицам, входили и выходили из ворот собора, мимо которого только что прошли Эмма и Фритц. Один из них с деревяшками до колен, обтянутых кожей, пиликал на скрипке прямо у входа в кафе. У его деревянных ног лежал раскрытый скрипичный футляр.

Фритц заказал сосиски для обоих, пиво для себя и чай для сестры. Они расспрашивали друг друга о жизни и работе. Эмми рассказала брату о посещении Густава Роберта и о тех, кого видела в родном городе. Фритц поделился с сестрой трудностями, с которыми столкнулся при теоретическом решении краевой задачи турбулентности, посетовал, что не может сконструировать прибор для практической проверки своих выводов. Она рассмеялась:

– Я то думала, что у вас, прикладников, совсем другие заботы. А ты пытаешься соединить физику и математику...

– Зато твой идеал никаким прибором не проверишь...

– Как знать, как знать...

Эмма развернула газету, которую захватила с собой из гостиницы. В одной из заметок сообщалось, что редакция публикует в этом номере статью обозревателя из отдела внешней политики Артура Бернштейна, которая была подготовлена девять лет назад, но так и не увидела свет: по решению цензуры её сняли из номера. Редактор в своём комментарии предсказал тогда не только поражение кайзеровской Германии в войне, но и революцию в России. Теперь, когда прогнозы сбылись, газета напечатала его материал.

– Но ведь это настоящая сенсация, – сказала Эмма и показала статью брату.

– Хорошо бы почитать прогнозы не спустя девять лет, а за девять лет до предсказанных событий, – ответил Фритц.

 Они вышли из кафе и узкими извилистыми улочками начали спускаться вниз, к отелю, где остановилась Эмма. Было удивительно тихо и безветренно. Наверное, отвесная гора, что возвышалась по правую руку от них, заслоняла этот почти сказочный городок от внешних непогод, бушующих сейчас где-то рядом. Во всяком случае, так им хотелось думать. Совсем недалеко простучали колеса невидимого отсюда поезда. В конце одной из улиц мелькнула маслянистая поверхность Лана.

– Вот мы и пришли, – сказала Эмма. – Наш «Постоялый двор на пути к оборонительным сооружениям» лет триста назад был, наверное, пограничной заставой...

– Почему ты так думаешь?

– А потому, что когда я смотрю из окна своего номера на втором этаже, мне так недостает копья или мушкета!

Фритц рассмеялся:

– Могу сказать только одно: с воображением у тебя всё в порядке.

Она открыла глаза и осмотрела комнату. С той Марбургской конференции она ни разу не виделась с братом. Всё ли у него в порядке? А завтра… Эмма подошла к столу и раскрыла блокнот. На завтра она назначила встречу Грете. 

3 . 

По окончании весеннего семестра 1924 года Эмма всё свободное время отдавала новой большой работе «Абстрактное построение теории идеалов в алгебраических числовых полях». Эту работу она задумала ещё зимой. Открывшиеся перспективы не давали покоя. На одном из последних занятий своего семинара она даже попробовала экспромтом доказать теорему Машке своим способом, используя новые подходы. Начала Эмма довольно бодро, но уже где-то в середине доказательства поняла, что её заносит не в ту сторону. Слушатели, привыкшие, что на их глазах часто рождаются не только новые решения, но и новые идеи, спокойно отреагировали на слова Нётер: «Здесь что-то не то, начнем с начала...».

Но и вторая попытка закончилась неудачей. Эмма со всего размаха бросила мел на пол и не сдержала злости:

– Как видно, против моей воли мне всё же придется сегодня доказывать эту теорему традиционно!

Ей это было особенно неприятно, так как на лекции присутствовал Рихард Курант. Его интересы, лежащие, как правило, в прикладных областях, не пересекались с работами Эммы Нетер. Своё присутствие на семинаре Курант объяснил желанием составить личное мнение о производственных площадях, необходимых для алгебраистов в строящемся математическом институте. Когда лекция закончилась, он подошел к Нётер и заговорил не о злосчастной теореме, а о своих заботах.

– Собственной работой заниматься не могу, просто нет времени. Я теперь даже не могу сказать сам себе, кто я есть сейчас – строитель или математик. Но идея старика прекрасна и всё, что я смогу, будет выполнено.

 Эмма понимала, что речь идет о строительстве математического института в Геттингенском университете, а «стариком» Курант уважительно называл Клейна. Своим удивительным чутьем этот старый математик уловил новый этап в организации математических исследований. Во всем мире начали создаваться обособленные центры исследований, где собирались лучшие силы физиков, математиков, ботаников, инженеров. Математические институты появились в Америке, Франции, Италии. Клейну хотелось сделать нечто подобное и в Германии. Но собственных средств на это в стране не было.

– Мы обращались сначала в немецкие фирмы, – рассказывал Курант Эмме, когда они шли после лекции домой, – но везде нам отвечали отказом или предлагали такие гроши, на которые можно построить только забор. Даже такая фирма, как «Даймлер-мотор», до сих пор лишь обещает рассмотреть наше предложение. Если бы не рокфеллеровский фонд, стройка так и не началась.

– Наверное, фирмы не понимают, для чего строить институт, если есть университет?

– Я как раз думаю, что они всё понимают. Один из директоров «Даймлер-мотор», намекая как раз на неизбежные подозрения относительно нашей будущей деятельности, рассказал легенду об основателе их фирмы. Когда Готлиб Даймлер и его компаньон в небольшом сарае собирали первый двигатель и возились там по ночам, соседи заподозрили неладное. Добропорядочным бюргерам показалось, что мошенники печатают деньги. Они вызвали полицейских, чтобы поймать злоумышленников на месте преступления.

– Могу вам посоветовать только одно, – сказала Эмма, – опасайтесь таких же бюргеров. Но ваши связи с Америкой могут быть полезны не только в строительстве.

– Что же нужно ещё?

– Мои аспиранты мечтают попасть в Принстон. Есть ли какая-либо возможность им помочь?

– Кого конкретно вы имеете в виду?

– Я ещё не готова ответить, но есть несколько достойных кандидатур.

Курант и Нётер распрощались на перекрестке, от которого их пути расходились в разные стороны. В подъезде дома её встретила хозяйка. Эмма с ней поздоровалась и хотела пройти мимо. Но та, не ответив на приветствие, грубо спросила:

– Что это вы делаете так поздно ночью? Соседи жалуются, что у вас до утра горит свет, и вы топаете по комнате.

Если бы Эмма только что не слышала рассказ Куранта, она бы растерялась и не знала, что ответить этой нахальной женщине. Но рассказ Куранта подсказал быстрый ответ.

– Как, что? Конечно, печатаю деньги...

Эмми была очень довольна собой и начала подниматься по лестнице. Но вдогонку услышала:

– На вас, евреев, это очень похоже.

Нётер постаралась взять себя в руки и не расстраиваться. В таких случаях она всегда вспоминала эпизод из детств , который преподала ей мама .

В школе для девочек, где тогда второй год занималась Эмми, появилась новая учительница немецкого языка. Свой первый урок она начала необычно:

– Поднимите руку, кто хотя бы раз ходил на музыкальный концерт?

Многие подняли руки.

– Очень хорошо. Значит, вы видели, как дирижер руководит оркестром. Нашу речь тоже можно назвать оркестром. И предложения, которые мы пишем или читаем в книгах, части большого оркестра. Этим оркестром руководят глаголы.

Учительница подошла к доске и написала: «Мы слушали оркестр».

– Прочитайте слово «слушали» и подумайте над ним. Оно рассказывает нам, что концерт слушал не один какой-то человек, а двое, трое или ещё больше. Вы не сомневаетесь, что не завтра мы будем слушать оркестр и не послезавтра. Мы его уже слушали, это было вчера или позавчера или даже в прошлом году. А теперь напишем другое предложение...

Учительница написала «Я даю моей подружке книгу» и продолжила свой рассказ.

– В оркестре важны все инструменты – скрипки, трубы, фортепиано, барабан. Без них музыка получится некрасивой, и мы не захотим её слушать. Точно так же в каждом предложении важны не только все слова, но и то, в какой форме они записаны. Мы можем сказать, что наш дирижер – глагол – руководит инструментами, которые называются «Аккузатив», «Датив» и «Предлоги»...

 Эмми очень понравилось, как рассказывала учительница. На перемене она решила поговорить о новой учительнице с Аугустой, которая сидела с ней за одним столом. Но Аугуста заигралась в веревочку и освободилась лишь за несколько минут до начала урока религии. И то лишь потому, что начался дождик. И опять они не могли встретиться, так как Эмми шла на иудейское, а Аугуста – на евангелическое занятия.

 В этот раз на занятие пришел раввин: завтра начинался Суккот, самый длинный еврейский праздник. Раввин поинтересовался, как у них идут дела, здоровы ли родители, а потом спросил, что означает слово «Суккот»? Дети отвечали неуверенно. Тогда раввин сказал:

– У вас дома родные уже, наверное, устроили шалаш-суку. А я расскажу вам о том, что это означает.

Эмми вынула бантик из волос и начала скатывать его в рулончик. Раввин посмотрел на неё, улыбнулся и продолжал:

– В шалашах жили евреи, когда они сорок лет скитались по пустыне. Но «Суккот» – это ещё и праздник урожая. Примерно такой же, как баварский праздник «Октоберфест». Чтобы отметить это событие, люди семь дней жили в шалашах. Дело в том, что во время жатвы дорог каждый час. Поэтому все живут в шалашах, поставленных у края поля, чтобы не тратить время на дорогу домой...

«Как странно, – думала Эмми, – что среди наших знакомых нет ни одного крестьянина, одни профессора и доценты. Наверное, раньше не было ни одного профессора, все евреи были крестьяне, пахали и сеяли...»

– А последний, восьмой день называется Шмини-Ацерет, в переводе с иврита это означает воздержание от расставаний, – рассказывал в это время раввин. – В этот день все молятся о дожде. Что же представляет собой эта молитва?

Дети почти одновременно посмотрели за окно. На улице дождь заметно усилился. Он бил по ещё не опавшим, но уже пожелтевшим листьям, выстукивал веселую дробь по металлическому наружному подоконнику, шумел в водосточной трубе.

– Эта древняя молитва, в которой евреи просят господа нашего, чтобы он послал им благословение и даровал дождь. Кроме того, к ней добавляется ещё несколько древних стихов. Они напоминают нам о различных моментах еврейской истории, связанных с благословением дождя. Мы сейчас ...

Но Эмми уже не слушала раввина. Она представляла себя сидящей в шалаше. Там же была вся их семья: мама, папа, братья, дедушка и бабушка. Древний, как мир, дождь стучал по пальмовым листьям почему-то под музыку Равеля. Фритц обязательно хотел вылезти наружу, но Эмми боялась, что он простудится, и удерживала его.

– За тысячу лет мы не утратили веры в то, что когда богу будет угодно, он соберет наш народ на нашей земле. И тогда возродятся наши древние праздники во всем их великолепии и красоте ...

– А когда это будет? – спросила самая маленькая из девочек. Остальные засмеялись.

Раввин погладил её по голове.

– Это совсем не глупый вопрос. И я бы посмеялся вместе с Вами, но смеяться мне не хочется, – проговорил он совсем грустно.

Урок закончился у Эмми раньше, чем у Аугусты. Она вышла в коридор и решила подождать подружку. Минут через десять они уже вместе шли домой, так как жили на соседних улицах. Дождь прекратился. Лишь набегавшие порывы ветра сбрасывали с деревьев неприятные холодные капли.

Аугуста рассказывала, что родители обещали взять её с собой в субботу на праздник «Октоберфест» в Мюнхен. Если Эмми разрешат, то Аугуста может попросить своих родителей, чтобы Эмми поехала вместе с ними. На «Октоберфесте» очень весело, там много каруселей, играет музыка, продают разные сладости и все поют и танцуют. Эмми пообещала, что спросит у родителей, и они расстались.

Конечно, нечего даже спрашивать, думала Эмми. В субботу мама никуда не пустит. А как жаль. Праздник Суккот такой грустный. Даже раввин чуть не заплакал. И почему это мы – евреи, когда вокруг все – немцы. И немецкий язык такой интересный и красивый, как музыкальный концерт. Когда Эмми открывала двери своей квартиры, её решение созрело окончательно: еврейкой она быть не хочет. С этого дня она будет немкой. Она будет ходить вместе с Аугустой на урок католической религии. И тогда мама, конечно, отпустит её в субботу в Мюнхен на «Октоберфест».

Где-то в самой глубине души Эмми испытывала жалость к маме. Как будто мама остаётся под дождем одна и без зонта, а Эмми уходит в красивый теплый дом, да ещё забирает у мамы зонтик. Но её воображение тотчас подсказало, что в этот момент из-за угла выйдет папа с большим черным зонтом и мама будет спасена. К тому же Эмми почему-то казалось, что папа обязательно поддержит её отречение ...

 Опасаясь, что появившаяся на улице решимость в доме может улетучиться, Эмми прямо с порога выпалила маме и стоящей рядом Трайсде своё твердое и окончательное решение:

– С сегодняшнего дня я не хочу быть еврейкой!

Трайсда схватилась за голову и начала плакать. Ида спокойно помогла дочке раздеться, взяла за руку и повела в большую комнату.

– Расскажи мне, дочка, что случилось в школе?

Эмми сказала, что в школе ничего не случилось, её сегодня даже не вызывали. Она ни с кем не ссорилась, но еврейкой быть больше не хочет. Тут Эмми заплакала, и поминутно вытирая ладошками глаза, рассказала о празднике Суккот, и об «Октоберфест», и о немецком языке, и о том, что ещё неизвестно, когда господь соберет еврейский народ ... Мать пыталась успокоить её и уговаривала изменить решение, но Эмми стояла на своём.

– Вот увидишь, – настаивала Эмми на своём, – придет папа и он меня поддержит.

– Хорошо, подождем отца, – спокойно ответила Ида.

Эмми не выходила из детской комнаты, пока отец ужинал. После ужина Ида позвала её и попросила всё рассказать отцу. Макс выслушал, и когда Эмми замолчала, растерянно посмотрел на жену.

– Что же мы теперь будем делать?

– Ничего не будем делать, – ответила Ида. – У нас в доме все евреи: я, ты, Трайсда, Альфред, Фритц. Эмми не хочет быть еврейкой. Я даже не спрашиваю, кем она хочет быть. Для меня важно лишь то, что она не хочет быть еврейкой.

Эмми жалобно смотрела на отца, ожидая от него поддержки и защиты. Но Макс беспомощно молчал. Ида позвала Трайсду и попросила её принести небольшой заплечный мешок, с которым они обычно ходили гулять в парк. Не понимая в чем дело, Трайсда исполнила просьбу хозяйки.

– Мы сейчас положим сюда теплые носочки, несколько тетрадок – ей же нужно ходить в католическую школу, затем немного хлеба и колбасы. Мало ли что может случиться в дороге. – Говоря всё это, Ида не поднимала глаза на дочку. – Теперь оденем ей теплое пальто и ботиночки...

Когда Эмми уже одетая стояла в коридоре, Ида сказала:

– Ты хочешь жить в другой семье – пожалуйста, найди себе такую семью. У нас ты можешь быть только еврейкой.

– Но ведь на улице скоро станет совсем темно, – сквозь слёзы сказала Трайсда, умоляюще глядя на Иду. – Ребенок может заблудиться!

– Идите на кухню и не вмешивайтесь, – еле сдерживая слезы, ответила Ида.

 Макс спрятался в кабинете и не выходил оттуда. Младшие дети, чувствуя обстановку в доме, забились по углам, их не было слышно.

 Эмми вышла во двор, постояла немного, раздумывая, куда идти. В соседнем доме жила девочка, с которой Эмми часто играла в куклы. Она позвонила к ним в дверь. Никто не ответил. Эмми вышла во двор и посмотрела на окна этой квартиры. Темные стекла отсвечивали последние блики заходящего солнца. Наверное, там никого нет. Ей захотелось кушать. Она села на скамейку, вынула завернутый мамой хлеб с колбасой и с аппетитом откусила.

По двору пробежала большая собака. Эмми её уже не раз видела, и собака, очевидно, тоже хорошо знала эту девочку. Больше во двор никто не заходил, и никаких происшествий не случилось. В доме напротив на первом этаже было открыто окно. Старик и старуха, подложив подушки под руки и подперев головы ладошками, с любопытством обозревали доступные им окрестности. Они что-то сообщили друг другу по поводу собаки и одиноко сидевшей девочки.

 Доев последние крошки, Эмми ещё немного побродила по двору и направилась к дверям своей квартиры. Там уже, наверное, все плачут, подумала она.

 Приложив ухо к дверям, Эмми прислушалась. За дверью никто не плакал. Там стояла полная тишина. Вздохнув, девочка повернула рукоятку звонка.

– Отойдите все, – услышала она голос матери. А затем громкий вопрос – Кто там?

– Это я, Эмми!

– У нас такая девочка уже не живет...

Эмми ещё минуту постояла перед дверью и затем решила, что она всё же пойдет к Аугусте. Подружка её не выгонит, они будут, как сестры, жить в одной семье. Конечно, Эмми захочет навещать маму, папу и братьев. Если она поедет на «Октоберфест», то обязательно что-нибудь привезет им оттуда. На это нужны деньги. Но о таких мелочах сейчас думать не хотелось.

 Дойдя до угла, где они обычно расставались с Аугустой и от которого каждая шла к себе домой, Эмми задумалась. Сможет ли она жить с чужими мамой и папой? И кто будет смотреть за маленьким Фритцем, когда мама и Трайсда возятся с недавно родившимся Робертом? Теперь, когда её не будет, папин портфель начнет забирать Альфред. Интересно, умеет ли мама Аугусты так красиво играть и на скрипке и на фортепиано, как её родная мама? Эмми вдруг разрыдалась и побежала домой.

– Кто там? – раздался вновь голос мамы. Эмми очень надеялась, что у двери в этот раз окажется отец, но этого не случилось.

– Это я, Эмми, еврейка, – сквозь слёзы произнесла Эмми.

Ида напоила дочку теплым молоком, раздела и уложила в постель.

– Спи спокойно, – сказала она и поцеловала девочку в лоб.

Эмми поёрзала в постели, устраиваясь поудобнее. Её братики уже спали. Со стены на девочку смотрел большой лось. Он вышел на опушку леса попить воду из протекавшего здесь ручья. Но что-то испугало его, и он остановился, прислушиваясь к лесным звукам. Эта картина висит над её кроватью столько лет, сколько она себя помнит. Эмми с самого детства разговаривает с этим лосем. Она прощается с ним на ночь и здоровается утром. Вот и сейчас Эмми пожелала лосю спокойной ночи и крепко уснула.

Эмма невольно оглянулась и посмотрела на стену над кроватью. Она давно мечтала повесить на стене в этой комнате такую же картину, к какой привыкла с детства, но руки всё не доходили. Ей казалось, что картина оградила бы её от всяких мелких невзгод. А с крупными она справиться сама.

Сегодняшнюю размолвку с соседкой она относила к мелким неприятностям. На своём опыте Эмма могла убедиться, что антисемитизм не есть черта, присущая какой-то отдельной категории людей. Ей встречались антисемиты и среди простого люда, и среди ученых. Так она убеждала себя, и ей от этого почему-то становилось легче: непонятная ненависть к людям другой нации присуща не только гражданам её страны.

 На следующий день Павел Александров и Пауль Урынсон отправили в Инсбрук свои доклады на очередное ежегодное собрание немецкого математического союза. Они не стали дожидаться, пока отошлют свои сообщения Эмма Нётер, Курант и Александр Островский, так как наметили совершить длинное путешествие через Бретань к океану, поплавать в океанских волнах, покататься на лодках, а кроме того ещё посетить Брауэра в Голландии и Хаусдорфа в Бонне. 

 4 . 

 «Мы сами создаём себе заботы и сами потом ищем выход из создавшегося положения. Хорошо, если всё заканчивается без катастрофы». Так думала Эмма, когда узнала о случившемся.

 Подробности трагической гибели российского математика Павла Урынсона стали известны в Геттингене буквально за несколько дней до отъезда на конференцию в Инсбрук. Павел Александров был не только свидетелем, но и участником этих событий. Они проводили свой отпуск на скалистом берегу рыбацкого поселка Ба в Бретани. 17 августа Урынсон рассказал Александрову идею свой новой работы о метризуемости всех нормальных пространств со счетной базой, назвав её «Большой леммой». Написав лишь первую страницу, он предложил Александрову поплавать. Море немного штормило, но оба они хорошие пловцы, и потому не побоялись далеко заплыть. Когда они возвращались, начался уже настоящий шторм. Александров благополучно преодолел прибрежные камни, а Урынсон разбился о них насмерть.

 Через два дня молодого математика похоронили. Из России приехал его старый отец. Старик Урынсон несколько дней просидел на том берегу, где погиб сын. Александров пригласил на похороны раввина для совершения погребального обряда: так хотел отец Урынсона.

 Всё это Павел Александров рассказывал в кабинете у Куранта. Брауэр и Эмма Нётер сидели тут же.

– Если бы я только сказал: «Нам не нужно купаться в такую погоду!», – произнёс Александров под конец, – но я ничего не сказал...

– Всё могло произойти с точностью до наоборот, и сейчас об этом рассказывал бы Урынсон, – пыталась успокоить Александрова Нётер. Ей вдруг стало страшно, и уже про себя она произнесла: «Не дай бог...»

– Гильберт и Клейн просят вас зайти к ним, – сказал Курант Александрову. – Старик сдаёт с каждым днём. Кстати, пока вы рисковали жизнью в морских купаниях, ваш соотечественник Отто Шмидт чуть не провалился в пропасть в Альпах.

– Откуда вам это известно?

– Проездом в Москву он заезжал в Геттинген на один день. Наверное, будет здесь в следующем году летом .

5.

Подготовка докторской диссертации у Греты Герман шла полным ходом. Не было только определено точное время защиты.

Эмма Нётер и Курант обсуждали размещение комнат для научных сотрудников в строящемся здании Института математики. Между собой все называли эти кабинеты «карцерами».

– Меня все упрекают, – говорил Рихарт Курант, – что наибольший «карцер» я отдал Эмме Нётер.

– Но ведь у меня всегда собирается столько людей, что не только сесть, даже стоять негде, – возразила Эмма. – Вы сами видели это!

– Вы женщина, и мне трудно Вам возражать.

Курант уже не раз слышал, что за глаза, в кулуарах математического факультета, Эмму Нётер называли der Noether («господин Нётер»), подчеркивая тем самым не только её решительность и уважение к ней, но и некоторые мужские манеры. Конечно, даже намека в этом плане он не мог себе позволить.

В этот момент в кабинет вошла секретарь Куранта и спросила, может ли он принять профессора Ландау?

– Профессор Ландау всегда может войти ко мне без приглашения. Так и передайте ему и пусть заходит.

Увидев в кабинете Нётер, Ландау сказал ей:

– У меня дело к господину Куранту буквально на пять минут. Не уходите, я хотел с вами поговорить.

– Я тоже хотела с Вами посоветоваться.

Курант и Эмма ещё немного поговорили о проблемах строительства нового института. Эмма решила подождать Ландау в приемной. Когда он освободился, они направились в его кабинет.

– Ваша ученица Грета Герман прекрасно сдала мне экзамен, – сказал он, раздвигая на столе бумаги, чтобы освободить место для работы. – Когда намечена защита её диссертации?

– Именно об этом я и хотела с Вами поговорить. Почему-то моих учеников и аспирантов всё время отодвигают. Сколько могут ждать Грета Герман и Рудольф Хольцер? У молодой женщины есть ещё и свои личные планы. Она заслуживает, чтобы к ней отнеслись с особым вниманием.

– Я обещаю вам поговорить о Герман и о Хольцере в Ученом Совете. Позаботьтесь, чтобы у них ко времени защиты оказалось достаточно печатных работ.

– Спасибо. В этом вопросе мы постараемся всё сделать. Мы собираемся с Герман съездить ещё на математическую конференцию в Инсбрук. Она подготовила вполне солидный доклад. Если возможно, договоритесь о времени защиты для них на конец текущего семестра.

– В этом семестре обещать не могу, а вот на весенний семестр 1925 года – пожалуйста, – ответил Ландау.

В этот же вечер на квартире у Нётер Грета Герман засиделась допоздна. Они вместе готовили к отправке в «Математические Анналы» статью молодой соискательницы.

– Статья хороша, – говорила Нётер, перелистывая работу, – но вот вступление никуда не годится. Из него не видно, что это не отдельная работа, а начало большой многообещающей темы.

«Ничего многообещающего, честно говоря, я не вижу», – подумала Грета, но вслух ничего не сказала.

Нётер перевернула несколько страниц, и показала на одну из формул.

– Ведь это более общее выражение, чем показал ваш предшественник, на которого вы так уважительно сослались. А это означает, что есть возможность расширить область приложения ваших выводов. Более того, здесь так и просится сформулировать аксиому. Варите кофе, а я посижу и подумаю.

 Через час Эмма пила холодный кофе, а Грета читала только что написанное Эммой новое введение к своей работе. На полутора страницах излагались не только совершенно неожиданное освещение этой статьи, но и перспективы, скрывавшиеся от Греты ранее. Бегло прочитав первый раз, вторично она уже останавливалась подолгу на каждом выражении.

– Ну, в какое нарядное платьице мы нарядили вашу невесту? – довольная собой спросила Эмма Нётер.

– Я могу ответить только одно, – сказала Грета, – моя родная мама не сделала для меня столько, сколько сделали вы за эти два года.

– Что-то много детей у меня получается, – засмеялась Эмма. – Ну да ладно, не я ведь вас молоком выкармливала.

– Это тоже молоко, – ответила Грета, показав пальцем на исписанные Эммой страницы.

– Если так, то пейте. Я практически договорилась. Вы и Хольцер будете защищаться не позже мая. За вас я спокойна. А вот что будет с Генрихом Греллем – не знаю. Завтра у нас с ним встреча, он должен показать мне свой окончательный вариант работы. 

 В Инсбрук Эмма Нётер, Петр Александров, Рихард Курант и Грета Герман приехали под вечер. Их встретили на вокзале и проводили в университетскую гостиницу. Математическая конференция здесь проходила в рамках собрания немецких естествоиспытателей и врачей. Нётер хорошо помнила рассказы отца о борьбе Феликса Клейна за раздел «Немецкого союза математиков и врачей» на две отдельные организации. И хотя это давно свершилось, но старая тенденция общих встреч, видимо, ещё долго будет продолжаться.

Нётер послушала доклады Александрова и Артина. На большее в первый день её не хватило. Тем более что во время небольшой паузы к ней подошёл Александров и неожиданно попросил:

– Мне не хочется, чтобы доклад Урынсона был исключен из повестки дня. Нельзя ли поговорить с председателем сегодняшнего заседания?

– Я не поняла, о чём Вы меня просите, – устало сказала Нётер.

– Я хотел бы прочесть вместо Урынсона его доклад. Тогда он останется в ежегоднике немецкого математического союза.

– Хорошо, я поговорю с Курантом, и мы вместе подойдём к председателю.

Просьбу Нётер и Куранта удовлетворили. Но слушать этот доклад было выше её сил. Она решила прогуляться по городу. Видя подавленное настроение шефа, Грета повсюду сопровождала её.

Городок оказался совсем небольшим. За красивой кирхой, построенной сто пятьдесят лет назад, располагалось кладбище. Пройдя первый ряд могил, Нётер и Герман наткнулись на ряд одинаковых памятников. Надписи на них говорили, что здесь похоронены молодые люди, погибшие в прошедшую зиму в снежной лавине.

Эмма резко повернулась и пошла в гостиницу. Кому нужно её «Абстрактное построение теории идеалов»? Вытянувшись на постели, она пролежала так до вечера. Кто-то стучал в двери, но она ни с кем не хотела говорить.

Через два дня Эмма прочитала свой доклад и вечерним поездом выехала в Геттинген.

6.

Весна 1925 года началось с наплыва гостей. Первым приехал молодой математик из Америки Норберт Винер. Гильберт предложил ему выступить на своём семинаре. Эмма примерно представляла тему доклада. Тема эта не лежала в сфере её интересов, но позже она никогда не жалела о том, что пришла послушать. Эмме показалось тогда, что она присутствует при рождении какого-то нового взгляда на материальный мир. И ещё она подумала, что напрасно в юности так мало внимания уделяла музыке.

Норберт Винер говорил, что в музыке, как и в квантовой механике, имеется существенная разница между поведением, относящимся к очень малым интервалам времени или пространства, и тем, что мы считаем нормальным поведением, когда выбираем какой-либо привычный нам масштаб времени. Парадокс гармонического анализа, по мнению Винера, заключался ещё и в том, что безграничная делимость реального мира представляет собой понятие, которое в современной физике не может использоваться без специальных оговорок.

Винер понравился Эмме, но поговорить с ним после семинара не удалось. Они коротко ещё несколько раз встречались в библиотеке и на лекциях Гильберта. После одной из таких лекций, где они случайно оказались рядом, Винер рассказал Нётер, что несколько дней назад был с визитом у Феликса Клейна.

Этот визит начался с грубого промаха. На вопрос Винера «Дома ли господин профессор?» пожилая экономка, открывшая дверь, ответила: «Господин тайный советник дома».

–Наверное, – высказал Винер своё предположение, – титул «тайного советника» для немецкого ученого приблизительно то же самое, что право именоваться «сером» для англичанина.

Тут Эмма призналась, что однажды у Клейна она совершила ту же самую ошибку.

 Клейн произвел на Винера потрясающее впечатление. Великий ученый сидел в кресле с пледом на коленях. У него были тонкие изящные черты лица, как будто вырезанные рукой мастера, и борода. Винеру показалось, что он видит над головой Клейна венец мудрости. Когда же в разговоре Клейн произносил имя какого-нибудь знаменитого математика прошлого, то казалось, что этот математик вставал из могилы, усаживался здесь, в этой комнате, и принимал участие в их разговоре. Казалось, что время не властно над этим ученым.

 Винер признался, что через несколько минут, сам того не сознавая, уже просил разрешения удалиться, как будто только что он был не в кабинете ученого, а на аудиенции при дворе.

 Этот рассказ о визите к Феликсу Клейну показался Эмме лишь переходом к другой теме. И она не ошиблась.

– Не складываются почему-то у меня отношения в Геттингене, – грустно сказал Норберт Винер. – На одних я смотрю снизу вверх, другие – на меня смотрят сверху вниз.

– Вы не меня имеете в виду? – осторожно, чтобы не обидеть человека, спросила Нётер.

Винер рассмеялся.

– Конечно, нет. Не складываются у меня отношения с Курантом. Он не делает того, что сам мне обещал...

 Этот откровенный рассказ чем-то сблизил Нётер и Винера. Норберт показался Эмме ровесником, и она предложила ему обращаться к ней на «ты». Винер признался, что считает вопрос выбора формы обращения чисто немецкой проблемой: слава богу, в английском языке нет таких сложностей.  

7 . 

В начале декабря 1925 года Эмма решилась, наконец, принять приглашение Брауэра и приехать недели на две к нему в Бларикум.

 Она отправила письмо, в котором, впервые за всё время их знакомства написала полное его имя – Луцен Эберт Жан и, поблагодарив за приглашение, сообщила время своего приезда в Амстердам. Она не знала, есть ли автомашина у профессора Брауэра, но надеялась, что ему не составит труда встретить гостью в столице: ведь от Амстердама до Бларикума всего около тридцати километров.

Эмма планировала дня на три остановиться в Берлине у Вильгельма Кауфмана. Родной брат её матери остался, кажется, единственным близким родственником. Ни со стороны отца, ни со стороны матери в живых больше никого уже не было. Дядя Карл Нётер умер в 1919 году. Кто-то из родственников по линии отца жил ещё в Манхайме, но она с ними никогда не переписывалась. Что же касается Вильгельма Кауфмана, то Эмма его очень любила. Последнее время дядя сильно болел и уже давно просил племянницу найти время для визита.

 Выглядел он действительно плохо. За ним ухаживала родственница недавно умершей жены. Эмме было стыдно, что она не была на похоронах, тем более что весьма немолодой Вильгельм Кауфман всё же приезжал на похороны отца.

День прибытия в Берлин – 7 декабря 1925 года – совпал с днём всеобщих выборов. Хотя Вильгельм Кауфман плохо себя чувствовал, однако он попросил племянницу сопроводить его на избирательный участок, где он проголосовал за свою социал-демократическую партию. Узнав, что и Эмма стоит на той же политической платформе, он очень обрадовался и пустился в разговоры о будущих победах своей партии. А когда на следующий день газеты сообщили, что число граждан, отдавших свои голоса за социал-демократов, превышает семь с половиной миллионов человек, он, что называется, помолодел на глазах. По его мнению, Германию ожидали блестящие перспективы.

– Дауес хоть и американец, но он знает, что делает, – говорил дядя, энергично жестикулируя руками. – Я бы тоже начал с эмиссии новых банкнот с нормальным золотым покрытием. Затем ограничил бы банковские ссуды. Ну а что касается обложения наших предприятий налогами, то интересно, как бы вы поступили на месте Англии или Франции? Ведь они боятся, что не выдержат конкуренции с немецкой промышленностью.

 Разговор о финансовых проблемах Эмма поддержать не могла, однако видимое улучшение дядиного здоровья её обрадовало.

Побывав у знакомых в Берлинском университете и купив все необходимое для поездки в Голландию, она решила в последний вечер пройтись с дядей по ближайшим к дому улочкам. У него загорелись глаза: оказалось, что сам хотел попросить об этом. Они говорили об Иде и о Максе, об Эмминой жизни в Геттингене. Вдруг дядя спросил:
– У нас не принято задавать вопросы о заработке, но, я думаю, что мой интерес совсем не праздный. Сколько ты получаешь? Хватает ли тебе на жизнь? Достаточно ли того, что я изредка тебе посылаю?

Эмма решила не говорить, что почти вся денежная помощь, которую она получала от своих берлинских родственников, не тратилась на её собственные нужды, а с оказией передавалась Фритцу и его семье.

– Спасибо, дядя, за помощь. Мне на всё хватает. Что же касается заработка экстраординарного профессора, то ты рассмеёшься, если узнаешь эту сумму. Хотя у нас в Геттингене и в этом вопросе нет равенства. Во всяком случае, мне кажется, что меньше меня не получает никто. Посуди сам: математик Пауль Бернауз – я называю фамилию для конкретики – стал экстраординарным профессором примерно в то же время, что и я. Его годовое содержание – более 4000 марок, а я получаю почти на 1000 марок меньше.

– Но, возможно, тебе нужно поставить вопрос перед своим начальством?

– Никаких вопросов я ставить не буду. Мне на всё хватает, и больше меня ничего не интересует.

В этот вечер они вдвоём сходили ещё на концерт вундеркинда из Риги Миши Александровича. Невысокого росточка мальчишка пел немецкие, еврейские и русские народные песни и романсы. Его удивительно чистый тенор в сочетании с детской застенчивостью вызывал бури аплодисментов у зрителей.

Утром, когда уже одетая Эмма прощалась с Вильгельмом Кауфманом, он обнял племянницу и молча вручил ей запечатанный пакет.

– Что это?

– Небольшой сюрприз. Но откроешь пакет в поезде.

 Когда Эмма, разложив в вагоне все вещи, открыла пакет, в нем оказалась довольно солидная сумма денег и записка: «Это деньги для тебя. Фритцу я послал тоже».

На вокзале в Амстердаме Эмму встречали Павел Александров и незнакомый ей молодой человек. Он представился Корри Йонгеяном, сотрудником Луцена Брауэра. По дороге в Бларикум Александров рассказывал, как он вместе с Брауэром работает над рукописями Урынсона и как он по предложению того же Брауэра читает в Амстердамском университете специальный курс по общей топологии.

Луцен Брауэр встретил гостью на пороге своего дома. Он показал приготовленную для неё комнату, назвал время ужина и сказал, что в пятницу назначен обед в честь приезда Нётер.

В пятницу в большой гостиной собралось человек пятнадцать. Здесь были хозяин с женой и их старший сын, Эмма Нётер, Павел Александров, профессора Виеторис и Менгер с женами, Корри Йонгеян и ещё несколько молодых людей, с которыми Нётер ранее не была знакома. После первого тоста – за здоровье Эмми Нётер, и второго – за всех присутствующих гостей, её попросили рассказать о своих последних работах.

Как раз перед поездкой в Голландию она закончила очень перспективную с её точки зрения работу по определению групп Бетти – комплексов. Эмма очень хотела закончить её к математической конференции в Данциге, но материал не поддавался. В последних числах ноября решение пришло к ней бессонной ночью. Она встала, зажгла свет, и до утра занималась открывшимися возможностями. Ставила чай, он остывал, она пила холодный, ходила по комнате, обдумывая варианты, и опять садилась за стол. О соседях, которым она могла помешать, тогда не думалось.

– Я вам изложу, пожалуй, проблему Бетти – комплексов. Первые слова благодарности здесь я должна сказать в адрес своих соседей, которые мужественно терпели мои ночные перемещения по комнате и тем самым позволили успешно закончить эту работу.

 Она увидела улыбки на лицах. Застольный доклад Эммы над бокалами с вином и специально приготовленными для гостей голландскими яствами продолжался минут двадцать. Когда она закончила, все зааплодировали и выпили за её здоровье. После застолья один из молодых людей сел за фортепиано и Ильза – жена Брауэра – запела негромким приятным голосом.

Последующие дни геттингенские и голландские математики проводили в прогулках по местным достопримечательностям. Голландские сёла казались Эмми Нётер очень похожими на баварские. Но местные крестьяне были более гостеприимны. Когда семь или восемь человек заходили на крестьянский двор и говорили, что хотят пообедать, им на стол выставляли всё, что имелось в доме. Плату же брали только за съеденное. Погода стояла прекрасная. Было сухо и солнечно.

 Незаметно наступил канун нового 1926 года. В доме у Брауэра вновь собралась почти та же компания, которая была на званном обеде в честь приезда Эммы. Стол в этот раз готовили сообща. Нётер, Александров и Менгер специально ездили в Амстердам за деликатесами. К новогоднему столу успел приехать и Ван-дер-Варден из Цюриха. Он тоже считал себя геттингенцем, так как, во-первых, более десяти лет назад защищал там докторскую диссертацию, и во-вторых, с 1924 года числился в аспирантуре у Эммы. Молодой цюрихский профессор очень интересовался геттингенскими проблемами. Он готовил себе почву для окончательного перехода в эту «Альма матер».

Обнаружилось, что женщин за праздничным столом катастрофически не хватает. Ильза села между мужем и Александровым, а Нётер усадили прямо напротив неё. Молодые ассистенты Брауэра зажгли огни на новогодней ёлке и начали вытаскивать из-под неё незатейливые подарки для всех присутствующих. Смех и шутки перемешались со звоном бокалов, стуком ножей и вилок.

За столом вновь вспомнили нётеровское определение групп Бетти-комплексов. Но Эмме очень хотелось, чтобы в этот вечер говорили не о математике, а о музыке или о стихах, или о чем-либо подобном. Как задушевно рассказывал о своём восприятии музыки Павел Александров в гостях у Курантов. Но она не отважилась сама изменить тему разговора. К счастью, Брауэр обратился к Александрову:

– Здоров ли отец? Здоровы ли братья?

Разговор естественным образом перешел на российские проблемы. Все расспрашивали Александрова о тех реформах, которые проводили большевики. Интересовались его мнением об их реальности: ведь обо всём этом с большим сомнением пишут немецкие и голландские газеты.

Александров старался быть откровенным.

– Россия – это страна не только огромных пространств, но и огромных противоречий. Эти противоречия существовали испокон веков. И дело не только, и даже не столько в экономике. Россиянин никак не может примирить в своей душе Апостола Христова с гражданином.

– Поэтому и пьют русские водку? – спросил кто-то у Александрова. – Говорят, что даже ваш академик Ломоносов пил горькую.

– Это как раз не показатель, – Брауэр попытался помочь Александрову. – Во-первых, Ломоносов маргбургский выученик, во-вторых, он мог пить потому, что его зажимали немецкие начальники в Академии.

– Такое тоже было, но это не главное, – Александров явно отказывался от помощи. – Почему вы говорите, что пьют все? Я ведь, например, не пью... Есть что-то, что не поддается объяснению. Посудите сами: самая богатая литература в Европе, а может быть и во всём мире – российская, а самый бедный народ – русский. Душа у россиян добрая, а отношения друг к другу – жестокие. При том, что понятия законности у нас никогда просто не существовало.

– Неужели большевикам удастся всё это исправить? В это верится с трудом.

– Слово «всё» – понятие растяжимое. «Всё» исправить не возьмется никто. Я знаю, что многие художники пьют из-за того, что считают себя непризнанными. Например, знаменитый поэт Сергей Есенин пьёт потому, что считает свою популярность не соответствующей величине своего таланта.

Брауэр неожиданно рассмеялся.

– Вы читали Есенина? – удивленно спросил Александров.

 В книжных магазинах России в прошлом году, перед отъездом в Германию, он видел два томика стихов Есенина, изданные в Берлине. Но они были на русском языке. Неужели немцы успели перевести русского поэта?

– Нет, нет, конечно, не читал. Просто я подумал, что по этой причине наша Нётер никогда не будет пить, так как её популярность вполне соответствует её таланту. Я вас не обидел, фрау Нётер?

– Конечно, нет. Не могу же я сказать, что меня знают меньше, чем я того заслуживаю.

Брауэр поднял руки в знак того, что ему нечего больше добавить. А Эмма продолжила:

– Я понимаю, что всё это говорилось из джентльменских чувств. Но давайте говорить обо всех нас, а не обо мне одной. Мой отец, прекрасный знаток литературы и истории, как-то говорил, что Пифагор принёс в жертву Зевсу сто быков за открытие одного правила геометрии. Если бы за каждую теорему или аксиому, открытые находящимися в этой комнате людьми, пришлось приносить в жертву по сто быков, то ни в Германии, ни в Голландии уже не осталось бы рогатого скота!

Все зааплодировали. Нётер, довольная собой, посмотрела на Александрова, потом отошла к окну и стала вглядываться в уже сереющее стекло. На улице начинался первый день 1926 года. Что он принесет ей?

 Она ощущала в себе невероятную энергию. Именно сегодня в очередной раз ей показалось, что она стоит на вершине холма, с которого видно далеко вокруг. И ни туман, ни низкие облака не закрывают от неё прекрасные дали. Эмма поймала себя на мысли, что на этом холме она стоит не одна. Рядом с ней кто-то, кто понимает все её мысли. И она тоже читает его мысли и может выразить вслух непроизнесенные им слова. Ей вдруг нестерпимо захотелось, чтобы Александров подошел к ней и предложил бокал вина. Но она упорно продолжала смотреть в быстро светлеющее утро.

– Если уж зашла речь о крупном рогатом скоте, – сказал Брауэр, – то у меня появилась одна идея. Давайте завтра, нет, это уже получается послезавтра, поедем в одну местность, где ещё сохранились последние лоси. Не каждому удается их увидеть. Но есть поверье: кому повезет, тот будет счастлив всю оставшуюся жизнь.

– В таком случае, давайте выпьем за счастье, – услышала Эмма за своей спиной голос Александрова.

Она повернулась к нему и увидела, что он держал в каждой руке по бокалу вина.

– Только ради бога не подумайте, что я обычный русский пьяница.

Это был тот редкий случай, когда Эмма не смогла найти быстрый ответ.

8.

Брауэр показал друзьям рекламу небольшого отеля «Мэри Брун». Он располагался на берегу лесного озера и славился изысканными блюдами из лосятины. В проспекте говорилось, что местные леса являются последним и единственным местом в Голландии, где ещё можно увидеть довольно большое стадо диких лосей. Озеро и отель на его берегу находились в том месте, где сходятся границы трёх государств – Германии, Дании и Голландии. Летом можно добираться сюда на лодке, зимой лучше на лошадях. В любом случае реклама обещала романтичное путешествие. Если же вы приедете на автомашине, то её лучше ставить в гараж: были случаи, когда лоси по непонятным причинам причиняли машинам значительный ущерб.

В Амстердаме на железнодорожном вокзале Александров пошел за билетами, а Брауэр купил несколько свежих газет. Им досталось отдельное купе и каждый – Александров, Ван-дер-Варден, Брауэр и Нётер – занялся в вагоне своим делом. Ван-дер-Варден рассказывал Александрову о Цюрихе, Эмма Нётер смотрела в окно, а Брауэр просматривал газеты. Вдруг он спросил Александрова:

– Не о Сергее Есенине вы рассказывали нам в новогоднюю ночь?

– Да, о нём ... А что случилось?

Мне очень жаль, но ваш знакомый поэт покончил жизнь самоубийством.

Александров взял газету из рук Брауэра и прочитал набранное мелким шрифтом короткое сообщение в траурной рамке.

– Он действительно был вашим другом? – спросила Нётер.

– Нет, только знакомым.

В полдень они вышли на маленькой станции и пересели на автобус. Последнюю часть пути ехали на конной упряжке, запряженной парой мощных лошадей. Кучер оказался молчаливым человеком и нехотя отвечал на вопросы. Уже у самого отеля на лесной дороге они увидели щит с изображением смеющейся морды лося и предупреждением как можно меньше шуметь.

Отель «Мэри Брун» показался сразу, как только лошади выехали на большую поляну. Он стоял на невысоком холме. С одной стороны к отелю подступал лес, с другой – покрытое снегом поле. У подножия холма действительно блестело озеро. Над входными дверьми они увидели рога лося. Хозяин дружелюбно встретил гостей и выдал ключи от номеров.

Комната, в которой поселилась Эмма, была обставлена резной деревянной мебелью. Над кроватью с высокой спинкой висел ковер, изображающий оленя. Этот лесной красавец стоял на опушке леса и, подняв голову, трубил в вечерние сумерки. Почти такая же картинка висела когда-то у неё над кроватью в детской комнате. Теперь она сможет увидеть живого лося.

 Утром хозяин ожидал всех в столовой. В меню значилась ветчина из лося, а на обед были обещаны колбаски из лосиного мяса.

– У вас у всех прекрасный сон, – сказал он. – Наверное, устали с дороги. Вы ничего не слышали ночью?

Все ответили, что действительно крепко спали и ничего не слышали.

– Через наш двор прошло целое стадо оленей. Сломали изгородь и развалили сложенные на зиму дрова. Мне пришлось все утро наводить во дворе порядок.

Брауэр сказал хозяину, что вся компания хочет обойти озера, и поинтересовался, есть ли хорошая дорога вдоль берега. Хозяин объяснил, как им лучше пройти и рассказал, что летом лоси любят купаться. Был случай, когда они подплыли к лодке с отдыхающими, те перепугались, и лодка перевернулась. Хорошо, что это произошло недалеко от берега, и он смог прийти людям на помощь.

 Озеро у берегов оказалось незамерзшим, возможно, там были теплые подземные ключи. На дороге Ван-дер-Варден заметил какие-то следы, очень похожие на следы копыт. Все восхищались зимней природой, теплым днем и гостеприимным хозяином. Никто не смотрел на часы. Александров нашел подходящую палку и дал Нётер, чтобы легче было идти. Она поблагодарила и сказала, что теперь есть чем обороняться, если нападут лоси.

Убедившись, что озеро обойти невозможно – оно лишь на первый взгляд казалось маленьким – все повернули назад. На обед действительно подали сосиски. Их вкус показался Эмме странным, но она ничего не сказала – еда никогда не составляла предмет её особых забот. А хозяин сожалел, что гости так поздно вернулись с прогулки. Час назад произошел несчастный случай, и они могли бы увидеть его последствия. Лоси разбили автомашину двух шведов. Столкновение произошло в километре от отеля. Он вынужден был отправить гостей на своей автомашине, а ту отдать в ремонт в ближайшую мастерскую.

Во время обеда Брауэр припомнил, что похожую историю он уже где-то слышал. На следующее утро за завтраком мужчины предложили Нётер принять участие в лыжной прогулке.

– С удовольствием, – ответила Эмма, – только предупреждаю сразу, что хожу я медленно. Так что каждый будет идти своим темпом.

Мужчины сразу ушли вперед, а Эмма небыстро скользила по накатанной ими лыжне. За одним из поворотов она увидела всех троих, сидящих на поваленном стволе ели. Брауэр что-то рассказывал, остальные смеялись. Эмма остановилась, оперлась на палки и вопросительно уставилась на рассказчика.

– Когда хозяин сказал «два шведа», у меня что-то проснулось в памяти. А сейчас я вспомнил, что Корри Йонгеян рассказывал нам такую же историю, когда вернулся из поездки по Западной Швеции. Эти шутки с лосями придумали там для заманивания туристов.

– Значит, мы здесь не увидим живого лося? – совсем по-детски спросила Эмма. И очень грустно закончила:

– А кто-то говорил, что это принесет счастье на всю оставшуюся жизнь ...

Брауэр не придал её словам особого значения и продолжал:

– Ещё когда я увидел щит на подъезде к отелю, мне почудилось, что на нём нарисован не лось, а копыто коня ...

Александров не понял и посмотрел на Брауэра.

– Это так говорят в Германии, – пояснил тот. – Ведь в какую бы одежду черт не наряжался, конское копыто всегда будет выглядывать из-под одежды. Такова формула жизни.

Все, кроме Нётер, смеялись и шутили. Больше других старался Брауэр, так как идея поездки принадлежала ему. Эмма сама себя уговаривала, что нет повода для расстройства, но ничего не могла поделать. Разве она что-то связывала с этой поездкой и с лосями? Разве она сомневалась в своих друзьях?

 Хозяину они, естественно, не высказали никаких претензий, но на следующее утро уехали в Амстердам. В поезде у Нётер настроение постепенно улучшилось. Она шутила и смеялась по всякому незначительному поводу. А Александров, напротив, становился всё более задумчивым. Когда за вагонным окном замелькали столичные пригороды, он внимательно посмотрел на Нётер и тихо сказал:

– Наши декабрьские беседы, и особенно встреча нового года родили в моей голове нечто новое.

– Это новое имеет имя? – продолжая улыбаться, спросила Эмма.

– Я бы назвал это идеей. У меня возникла идея непрерывных разбиений топологических пространств

– Тоже не плохо. Поздравляю.

Эмма улыбнулась, но сделала это через силу. Она ожидала от Александрова других слов.

9.

В Геттингене Эмму ожидали неприятные известия: умер Рудольф Хольцер. Умница, ему было всего двадцать три года. Докторская диссертация его была полностью готова, даже назначен день защиты. Для Эммы эта смерть была равносильна потере сына. Всю вторую половину года она пыталась помочь ему лекарствами, закончила начатую им статью и послала её в журнал со своей аннотацией. Часто ходила в больницу, чтобы подбодрить Рудольфа.

В день, который был назначен для защиты Хольцера, защищался Генрих Грелль. После одобрения его работы, Ландау сказал:

– Господин Грелль проходил аспирантуру у меня и у профессора фройлен Нётер. Результаты этой работы вы все видели сегодня. И я бы с удовольствием занёс его в список моих учеников. Но должен вам сообщить, что я не собираюсь этого делать. Потому что историки математики, составляя библиографический словарь, всё равно напишут: «Профессор Генрих Грелль, ученик Эммы Нётер».

Сразу после защиты Нётер поехала домой. На сегодня был назначен домашний семинар. Пришло человек десять, в том числе Гильберт и Ван-дер-Варден. Она вначале предложила чай и традиционный пудинг, хотя обычно чаем всё заканчивалось. В этот раз темой семинара была гентцельтовская теория исключений. Беседа тянулась вяло. В конце концов Нётер посмотрела на Гильберта и сказала:

– В этом вопросе ещё есть, над чем подумать. Моя формула вам известна: в науке тесно только дуракам. Господин Ван-дер-Варден имеет все основания довести теорию нульпункта идеальных полиномов до своего логического завершения. Мы можем даже наметить временные ориентиры: для международного математического конгресса в Болонье это был бы вполне достойный доклад.

После семинара Нётер и Ван-дер-Варден договорились, что по поводу доклада на конгрессе они ещё посоветуются с Феликсом Клейном. Однако 22 мая рано утром в Геттингене стало известно, что этой ночью Феликс Клейн умер.

На отпевание в кирху Эмма не пошла. Она поджидала похоронную процессию у ворот кладбища и вместе с ней дошла до вырытой могилы. Толпа заполнила едва ли не половину кладбища. Эмма стояла где-то сзади и не слышала, кто и что говорил у могилы.

Смерть Феликса Клейна для неё означала почти то же самое, что и смерть отца. Не только потому, что те были настоящими друзьями ещё со студенческой скамьи, и даже не потому, что Феликс Клейн сделал так много для её математической карьеры в Геттингене. Ей казалось, что со смертью этого человека практически закончилась эпоха фундаментальной математики. Всё, что будет сделано завтра и послезавтра – это лишь развитие и углубление уже завоёванного умом человека. Присутствие Клейна вносило атмосферу мира и благоденствия во все дела, которыми занимался этот великий человек.

Наверное такое же горе чувствовали те, подумала Эмма, кто семьдесят лет назад провожали в последний путь великого Гаусса. Не на этом ли кладбище его могила?

Она уже вышла за кладбищенские ворота, когда её догнал Винер.

– Теперь стало меньше тех, на кого я смотрел снизу вверх и больше тех, кто смотрит на меня сверху вниз.

Эмма вопросительно посмотрела на него. И Винер пояснил:

– Разве Вы не слышали, что приехал Буркгоф? Он гордится тем, что не учился нигде, кроме Америки.

– Зачем же он приехал в Геттинген?

– Мне трудно что-либо сказать по этому поводу. Скорее всего, его пригласил Курант в знак ответной благодарности за финансовую помощь Америки в строительстве вашего нового института математики.

 Эмма вежливо слушала, не вникая в суть проблемы. Без всякой задней мысли, только с целью поддержать разговор, она спросила:

– А как теперь складываются ваши отношения с господином Курантом?

 Видимо, Норберт Винер по-своему понял вопрос, потому что сразу ответил:

– Я не думаю, что господин Буркгоф что-либо наговорил Куранту против меня. Но отношение Биркгофа ко мне Курант мог легко уловить.

– Вы были в Америке близко знакомы?

– К сожалению, да...

– Но ведь господин Биркгоф, по-моему, крупнейший американский математик.

– И к тому же крупный антисемит: он считает, что пресловутая ранняя зрелость евреев даёт им лишний шанс на получение работы и облегчает борьбу, которую ведут все молодые математики в начале карьеры.

 Эмма задумалась. Нет, к ней это явно не относится. Всё, что она сделала в своей жизни, пришло уже в слишком зрелом возрасте.

– А что вы сами думаете по этому поводу? – спросила она Винера.

– Возможно, в этом он прав, но я не успел досказать его второй довод. Биркгофу кажется это тем более несправедливым, что со временем евреи будто бы обнаруживают свою недостаточную выносливость.

Эмма снова заглянула в себя и подумала, что и в этом случае американский математик не прав. Она ощущала такой прилив сил и возможностей, ставила перед собой такие задачи, что порой ей не хватало двадцати четырех ежедневных часов. Отвечая больше своим мыслям, чем доводам Винера, Эмма произнесла вслух:

– Америка никогда не поймёт Европу...

Винер удивленно посмотрел на медленно идущую рядом с ним грузную женщину в длинном платье темно-красного цвета, с черной шляпкой на голове. Он вежливо попрощался и свернул в соседнюю улицу.

(продолжение следует)

 
К началу страницы E iaeaaeaie? iiia?a

Всего понравилось:0
Всего посещений: 3386




Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer1/VFishman1.php - to PDF file

Комментарии: