Kushner1

В мае 1997 г. я собирался в Израиль. Пригласила меня кафедра компьютерных наук Тель-Авивского Университета, но реально за приглашением стоял мой старший коллега, замечательный математик, пионер и классик теории алгоритмов (а какие компьютеры и сопутствующие им науки возможны без этой дисциплины?) Х. Впереди был целый месяц в Стране, много всего произошло за эти вихрем улетевшие дни, но сегодня я расскажу только об одном трагикомическом эпизоде. Как говорил Шолом-Алейхем, врачи советуют смеяться, смех полезен для здоровья. Ну и, конечно, «улыбка – это флаг корабля»...

Уже сидя в небольшом турбовинтовом самолёте, который должен был доставить меня в Нью-Йорк, я понял, что дорога моя гладкой не будет. В иллюминаторе была видна багажная тележка. А на ней возвышался мой внушительный чёрный чемодан. Тележка отъезжала от аэроплана, раскручивавшего свои винты. Так и есть, не поместился! Где-то и когда (!) пересекутся теперь наши пути? Б-г весть...

В аэропорту Кеннеди я узнал терминал, к которому прилетел из Рима в мае 1989 г. Всё тогда было внове, а люди, закусывавшие в небольшом кафе на круглом возвышении, казались инопланетянами. Теперь и я к ним присоединился, скорее из принципа, нежели от голода. Час-другой томительного ожидания у стойки покойной TWA (большая группа хасидов, летевшая тем же рейсом, скрасила это время интенсивными молитвами) и наш Боинг-747 в воздухе!

Потянулась ночь. Сначала в бездне мерцал океан, потом смутно поплыли поля и дороги Европы и, наконец, уже при ослепительном свете внизу засверкала ожившая огромная карта Средиземноморья. И вот она, береговая черта, надвигается россыпями белых домов, лентами шоссе и улиц, божьими коровками автомобилей... Проскочили черту прибоя и почти сразу колеса застучали по бетону. Мерный свист двигателей на посадке сменился гулом реверсов. Израиль!

Нас высаживают по старинке – не в кишку придвижной галереи, откуда один путь – в казённые помещения, но по трапам, на поле, к автобусам. Наконец-то, можно почувствовать восхитительный пульс аэродрома! Первый глоток израильского воздуха... Сквозь сладкий дурман авиационного керосина пробивается знакомый терпкий аромат... Много раз я окунался в него, спускаясь по трапу в Ереване... «Запах камня начален и вечен»...

Проверка паспортов. Первая встреча с чиновниками Израиля... В небольшом зале – невообразимая суета. Молодые люди и девушки в форме непрерывно курят, пьют кофе, курсируют между пассажирами и своей служебной комнатой. Симпатичный юноша долго разглядывает мой паспорт. Что-то ему явно не нравится – или паспорт, или я сам, или оба мы. Он предлагает мне подождать в кресле и исчезает со своей чашкой кофе, сигаретой и с паспортом в офисе. Десять минут, полчаса, сорок минут... Наконец, он возвращается, видимо, со своим начальником.

– К кому Вы едете, по каким делам и насколько? –

Извлекаю благоразумно положенное в карман приглашение Университета. Ожидаемого впечатления оно не производит.

– Есть ли у Вас номер телефона кого-то в Израиле, кто Вас знает?

Вот здесь я порадовался своей въедливости. Моему отъезду предшествовала интенсивная электронная переписка с Х. Несколько раз я просил номер его телефона. Каждый раз Х. писал, что «телефон не нужен, Вас встретят в аэропорте».

Какое-то шестое чувство подталкивало меня настаивать. Наконец, заветный номер появился в моей записной книжке. Как же пригодился он теперь! Чиновники удалились ещё минут на десять, после чего вручили мне паспорт и отправили к таможенникам.

Тем временем багаж нашего рейса был разобран, а моего чемодана, конечно, не оказалось. Хорошо говоривший по-русски сотрудник авиакомпании попросил у меня номер телефона (!) и заверил, что я ещё встречусь, может быть не слишком скоро, со своими пожитками. Таможня мною мало интересовалась и почти сразу отпустила на все четыре стороны. В общем зале меня действительно встречал заждавшийся заведующий кафедрой, прекрасный математик, коренной израильтянин. Мы нашли его миниатюрный «Рено» в огромном крытом паркинге и покатили вдоль аэропорта. Первое, что я всерьёз заметил – странно знакомые ворота, асфальтовая дорожка, самолёт в её конце. Полное déjà vu… «Ворота мира» пояснил Арнон... Ну, конечно же! Я видел это всё: именно здесь встречали в ноябре 1977 года Президента Египта Анвара Садата... Эти ворота, дорожку (на асфальте лежал ковёр) я видел тогда в газете французских коммунистов L'Humanité, своего рода отдушине (не лишённой собственного зловония) в свободный мир...

Мы ехали к Х., где мне предстояло жить несколько дней... Удивительное зрелище огромного, кипящего еврейского города! Небоскрёбы, толпы на тротуарах... Далеко ушёл из местечек Народ! А уличное движение в Тель-Авиве! После мирного, слегка провинциального Питтсбурга волосы дыбом вставали. Всё это напоминало броуновское движение под микроскопом (как я наблюдал его когда-то на физпрактикуме) только частицы, к счастью, как правило, не сталкивались... Вспомнилось и римское уличное безумие. В первый же вечер я увидел там девушку на мотороллере: одна её нога была в гипсе и покоилась на руле, что не мешало ей ловко лавировать между автобусами, мотоциклами, «фиатами» и т.д. Сходство уличной температуры тель-авивской и римской бросалось в глаза. Вообще же, езда в Израиле – разговор особый...

Чемодан, с которым я расстался в Питтсбурге, прибыл на третий день. Это было как раз утро пятницы, и я собрался в Иерусалим. Там меня ожидала давняя знакомая Хава, тоже коренная израильтянка. Мы объяснялись с нею по-английски. Х. созвонился с Хавой, условился о времени и заверил её, что лично усадит меня в иерусалимский автобус. Подъехавший аспирант Х. отвёз нас на Ракевет – автобусную станцию, примыкавшую к железнодорожному вокзалу. Настоящей автобусной Тахана Мерказит – Центральной Станции – Тель-Авива я так и не увидел. Купили билет, и тут же подоспел автобус. Х. обнял меня на прощание, слегка подтолкнул к дверям, водитель вполглаза посмотрел на билет, и вот уже за окном поплыли улицы огромного города. Конечно, я волновался до холода в спине, – впереди был Иерусалим! Между тем автобус вырвался на шоссе. Виолончельно пел мотор, от кондиционера шёл приятный ветерок... Утреннее солнце, цветущие деревья – хорошо!

Ещё минут десять езды и слева ослепительно засверкало огромное, синее, как в сказке, водное пространство. Несомненное море. С географией у меня всегда было плохо. Не зря в сохранившемся школьном дневнике за 6-й класс среди многих подобных красовалась запись: «9 ноября на уроке географии свистел». Ну, конечно, я вовсе не «свистел». Дело в том, что по большим праздникам на улицах Москвы неизвестно откуда появлялись торговцы. Они предлагали всевозможные кустарные игрушки. Особой популярностью пользовались разноцветные «колобки» на резинке (ими можно было ловко играть) и дуделки, называемые в народе «ути-ути» или «уйди-уйди». Название, конечно, было звукоподражательное. С окончанием празднеств торговцы исчезали в ту же самую неизвестность, из которой являлись. Власти, очевидно, ничего не имели против этой необычной в советское время частной инициативы. Так вот, как раз на уроке географии мне пришла в голову страшная мысль, что моя дуделка испортилась! Я и дунул в неё – совсем чуть-чуть, только для проверки – под партой. Увы! Игрушка оказалась более, чем исправной. Вместо ожидаемого писка «шёпотом» она издала полновесное «уйди-уйди» – к великому удовольствию всего класса. Добрейшая наша учительница Мария Григорьевна приняла «реплику» на свой счёт и против обыкновения рассердилась. Я был виноват, но «свистел» уж слишком суровый приговор. Вся эта история весёлым эхом отозвалась много лет спустя. Приятель-музыкант повёл меня на студенческий концерт музыкального училища при консерватории. Эпицентром события стал Первый фортепьянный концерт Чайковского. Это была дипломная работа и выпускник, плотно сложенный юноша, невозмутимо одолевал немалые технические трудности сочинения. Помогал ему оркестр училища. Добрались до каденции первой части. До знаменитых расходящихся октав «та-та-та-та-та» (forte) и в ответ лирического всплеска-арпеджио «трам-там-там» (piano). Если не ошибаюсь, Николай Рубинштейн тщетно пытался уговорить Чайковского заменить расходящееся движение октав параллельным, унисонным. На мой взгляд, параллельно или врозь, это, во всяком случае, не самая лучшая музыка Чайковского. Но сейчас речь идёт о другом. Уже в начале каденции я обратил внимание на юного валторниста, нервно обнимавшего инструмент. Вот он вынул мундштук, вытряс его. Вот вставил его назад. Вот тихонечко наклонился к медному чуду. Не может быть! Как и я, он захотел чуть-чуть проверить инструмент, а валторна гнусаво хрюкнула на весь зал – как раз на всплеске лирического арпеджио! Зал покатился, дирижёр, не сдержавшись, погрозил преступнику кулаком, а юный пианист, вздрогнув, невозмутимо продолжал двигаться к бурному финалу первой части. Настоящий артист, как солдат, должен лицом к лицу встретить любую неожиданность. И ещё одно эхо – тоже весёлое, но не состоявшееся. Слушаю я, – уже в Питтсбурге, – помнится, огромную ораторию Гуно. Оркестр у нас в городе действительно великолепный. Одно заглядение. Вот я и стал приглядываться к темпераментному ударнику, прекрасному, должен сказать, музыканту. И вижу, что он то к гонгу потянется, прикоснётся, то к барабану – вот-вот ударит, но нет! В последний миг останавливается его рука. Так в ужасе я и провёл все эти минуты. По Хичхоку: ожидание события страшнее его самого...

Но вернёмся в автобус. Итак, слева сиял классический морской пейзаж, – синее небо сливалось на горизонте с такой же синей водой. Неслышно скользили паруса... По коричневым с каймою пены пляжам бродили, лежали, играли с мячом и т.д. загорелые люди. Всё это уезжало куда-то прочь, уступая место самому себе – тому же морю, такому же пляжу, таким же парусам, таким же коричневым фигурам... Картина, по сути своей радостная, пробудила во мне мелькнувшую раньше тревогу. Уже при выезде на шоссе меня слегка удивило, что Солнце находится не с той стороны, с какой ему надлежало быть, когда едешь утром на юго-восток (на это даже моих географически-астрономических знаний хватало). В конечном счёте, на Святой Земле с Солнцем и раньше происходили вещи необычные – отшутился я сам с собою. Вдобавок, откуда я знаю, как ездят в Иерусалим? Водитель-то автобуса дорогу не перепутает, наизусть каждую выбоину в асфальте помнит... Теперь тревога вернулась всерьёз: никаким другим, кроме Средиземного, это море быть не могло. Но откуда ему взяться при езде из Тель-Авива в Иерусалим? Может быть, это Мёртвое море и мы заезжаем в столицу «петлёю»? Чепуха. Тем временем на дорожном указателе появилась Нетания. Выполни я, как говорят американцы, домашнее задание, посмотри внимательно карту Израиля, и горькая реальность стала бы очевидной уже сейчас. Но в предотъездной суете руки до этого так и не дошли... Автобус между тем ехал и ехал, наконец, показались горы, ещё один поворот и... знакомый пейзаж. Ожила старая открытка, подаренная мне Аркашей Шапиро (да благословится его память) и много лет лежавшая под стеклом на моём письменном столе... Всё на месте: и драматический амфитеатр и залив, и на уступе амфитеатра золотой купол храма Бахаи... С большого расстояния он казался неслыханно красивой игрушкой. Хайфа... Не веря своим глазам, поворачиваюсь к соседке, молодой девушке в солдатской форме:

с некоторым изумлением отвечает она. По инерции ужаса задаю уж и вовсе идиотский вопрос:

Девушка сочувственно улыбается, остальной автобус разражается дружным хохотом...

Кошмар. Я с огромным чемоданом в Хайфе, а Хава ждёт меня на Тахана Мерказит в Иерусалиме! Не был я рад в этот момент встрече с жемчужиной средиземноморья. И друзья здесь есть и ещё приеду сюда к ним. Но сейчас! Что делать сейчас? И ведь мог прочесть в Тель-Авиве табличку на ветровом стекле автобуса – отличить Хайфу от Иерусалима, для этого моего иврита хватило бы. Но даже не поглядел в ту сторону: Х. много лет живёт здесь, он-то знает! И когда поднимался по ступенькам в салон, помню, было движение спросить водителя: «Иерусалим»? Да не спросил – Х. стоял рядом и, наверное, я подсознательно боялся задеть его недоверием. Что же делать теперь?

Отсмеявшись, попутчики засыпали меня советами. «Тут рядом железная дорога, поезжайте поездом» – на чистом русском языке предложила приятная блондинка. Мне вспомнился концерт израильского барда в Джонстаунской синагоге. В перерывах между песнями он рассказывал смешные истории. Среди них был и такой анекдот. Израильтянин хочет свести счёты с жизнью. Выходит он на железную дорогу Иерусалим-Хайфа, ложится на рельсы и... умирает от голода... Нет, только не это. «Да на автобус идите, он отсюда же и отходит» – послышалось несколько других голосов.

В замешательстве вышел я на перрон огромного автобусного вокзала и тут же совершил бестактность. Попросил какого-то мальчика-солдата присмотреть на минутку за моим чемоданом – только возьму билет в Иерусалим и всё. Юноша странно поглядел на меня и согласился. И жили мы тогда в Америке ещё в вегетарианские времена...

Ближайший автобус отправлялся через двадцать минут и на сей раз я не только прочёл таблички на перроне и на автобусе, но и спросил водителя:

засмеялся он. И мы поехали, слава Б-гу, на сей раз в Иерусалим.

Та же дорога в обратном направлении, только теперь всё на месте – и море, и Солнце. Вот и Тель-Авив. И, наконец, знаменитое шоссе, соединяющее его с Иерусалимом. Много лет назад оно мелькнуло в каком-то фильме: герой ехал на процесс Эйхмана. Всего секунд двадцать экранного времени, но помню своё волнение. Что же творилось со мною теперь! И, конечно, Хава! Где она, что подумала? Мобильных телефонов ни у неё, ни тем более у меня, не было. Между тем Х. обещал позвонить ей, посадив меня в автобус. Так что с её точки зрения гость исчез, провалился в какую-то чёрную дыру.

Дорога стала петлями подниматься в заросшие хвойным лесом горы, и я увидел сбоку то, что ожидал – полуразрушенные самодельные бронемашины. Память Войны за независимость. Баб-эль-Вад – эту песню мы слушали в Москве, она была на плёнках еврейской ветви Магнитиздата. Когда через пару недель я ехал на машине по той же дороге со знакомым израильтянином, мне хотелось попросить остановиться у реликвий. Но ещё до того, как я рот раскрыл, он сделал такой пренебрежительный жест в их сторону, что оставалось только промолчать.

Я заранее постановил не участвовать ни в каких политических разговорах – с сабрами особенно. Знал, с каким раздражением они относятся к непрошеным советам и мнениям. Да и в самом деле тактично ли спорить явившемуся из-за океана с теми, кто вырос под арабским прицелом? Даже и притом, что взгляд с расстояния подчас имеет свои преимущества. Как в живописи. Спросят, скажу, а нет, – есть много других сюжетов.

Про себя же не переставал изумляться. Во-первых, обилию левых в том круге, где я общался, во-вторых, тому, что в прочих отношениях это были более, чем нормальные и, как правило, очень хорошие люди. Что ещё должны были сделать арабы, чтобы умерить еврейскую любовь к ним? Мне показывали место, где взорвали городской автобус двадцать восьмого маршрута (я постоянно пользовался им), показывали фотографию мальчика из семьи друзей, убитого в этом автобусе... И всё это сопровождалась самообвинениями и стенаниями по поводу обиженных «палестинцев» (не могу употреблять это слово без квалифицирующих кавычек). Так называемые «новые историки», мерзавцы или душевно-больные псевдоучёные, выворачивающие историю на арабскую изнанку, поливающие грязью собственный народ[4], пользовались успехом. О них говорили с придыханием, как о чём-то прекрасном. Что это – тяга к национальному самоубийству? От самоубийства отговаривать трудно. В моей жизни был трагический случай. Однокурсник, замечательный геометр, работавший в соседнем здании Математического института, в начале восьмидесятых годов стал часто заходить ко мне в Вычислительный центр. Мы подолгу с ним разговаривали. Он настойчиво возвращался к суицидной теме, пытался обсуждать подходящие средства, их болезненность и т.д. Каждый раз мне с трудом удавалось отвернуть его мысли от пропасти. На мои настоятельные просьбы пойти к врачу он отвечал раздражённым отказом. Но однажды Вадим пришёл и сказал: «Боря, ты извини, но я больше с тобой разговаривать не буду. Иван Матвеевич[5] узнает и выгонит меня к такой матери». Что я мог сделать? Пожал плечами... Через две-три недели Вадим застрелился из охотничьего ружья, – а так боялся его в наших разговорах!

Настроиться в такт чувствованиям еврейских араболюбов, увидеть мир их глазами – хоть на минуту – это мне никогда не удавалось, при самых искренних усилиях. Как можно раскачивать лодку, которая и без того черпает воду бортом? Возможно, здесь сказывается известный эффект – тот, кто погружен в каждодневную реальность, может, как ни странно, смотреть на вещи спокойнее. Когда осенью 1980 года, в разгар польской революции, я приехал в Варшаву[6], у меня были сильнейшие опасения. Мне казалось, что кровавая советская интервенция нависает над Польшей. Тем более, что из окна вагона видел два бронепоезда, стоявших на «запасном пути», а рядом с ними суетились «мирные люди» с автоматами. Были видны и другие признаки развёртывания войск, или так мне, по крайней мере, казалось. Варшавские друзья, увлечённо участвовавшие в движении «Солидарность», только отмахивались от моих опасений. Им было не до того. Поток жизни захватывал, уносил их – куда? – Б-г знает – вместе с проснувшейся страной...

Автобус между тем покатился по улицам большого красочного города и, наконец, остановился окончательно. На сей раз, это был действительно Иерусалим! По перронам Тахана Мерказит металась Хава. Не ушла! Увидев меня, она сначала потеряла дар речи, а когда таковой к ней вернулся, спросила: «Почему ты приехал на хайфском автобусе»? Уже в другом, городском автобусе по дороге на Французский холм я рассказал ей свою сагу. Мы отпирали дверь под непрерывный звон телефона. Это был Х. Хава передала мне трубку, и я услышал возмущённый голос:

– Что такое, почему Вы не звоните? Мы же договаривались... Я здесь с ума схожу... –

– А куда шёл автобус, в который Вы меня посадили? –

Наступило довольно долгое молчание, затем голос на другом конце линии сказал: «Б-же мой, я заслал его в Хайфу». И я услышал здоровый молодой смех – смеялись аспиранты Х. Тут и я засмеялся, и Хава засмеялась. Неприятность была позади, зато будет, что вспомнить – так философски резюмировал ситуацию Х.

Конечно, мне есть что вспомнить, кроме этой забавной истории. В моих израильских воспоминаниях есть куда более значительные страницы. Приведёт ли Б-г их написать? Скажу только, что самое сильное впечатление, самая сильная память от месяца в Израиле – Военное кладбище в Иерусалиме. Спасибо Хаве, она привела меня туда. Ей я посвятил одноимённое стихотворение[7]...

Хаве Иррон

И небольшой эпилог. Когда через пару недель я собирался ехать из Университета в Реховот, Х. сказал, что это очень просто. Автобус идёт от самых ворот, и он лично меня посадит. «Только не это» – подумал я, а вслух сказал: «Нет, нет, нет, не беспокойтесь, пожалуйста, я уже хорошо ориентируюсь сам»... «Будьте внимательны» – продолжал заботиться обо мне Х., и в раздумье добавил: «В прошлом году я посадил в этот автобус приятеля с женою, им тоже надо было в Реховот. Каким-то странным образом они заехали в Бер-Шеву»... Послушай я Х. и, возможно, этот мой небольшой рассказ принял бы форму рондо. «Всё опять повторится сначала»...

Я заторопился к выходу. Чудесный человек и математик Х. Бесконечно признателен его жене и ему за эту поездку, за гостеприимство... А небольшие накладки, да с кем же их не бывает? Хайфа не Владивосток всё-таки...

Остался от поездки и цикл стихов[8], несмотря ни на что романтических. Кто-то же должен сочинять об Израиле романтические стихи, как говорила Юля (Юдит) Ратнер... Вот одно из таких стихотворений:

Примечания

[1] Это Иерусалим?! – Нет, Хайфа.

[2] Вы уверены? – Конечно. – О, Б-же!

[3] Золотой Иерусалим. Намёк на знаменитую песню Наоми Шемер. Позже я понял, что израильские леваки не жалуют ни песню об Иерусалиме, ни саму Шемер. Как же: не отражены деликатные переживания арабов. Воистину, необычный мы народ – евреи.

[4] Один из этих негодяев (по-моему, Моррис), кажется, начал недавно каяться.

[5] Академик Иван Матвеевич Виноградов, директор Математического института им. Стеклова АН СССР, широко известный своей не лишённой юродства неприязнью к евреям.

[6] Паспорт мне выписали в мае, до начала событий, а дальше, как ни странно, бюрократическая машина не сделала обратного поворота, и я беспрепятственно пересёк границу.

[7] Некоторые стихи из израильского цикла можно найти в журнале «Вестник»: http://www.vestnik.com/issues/98/0428/win/kushner.htm.

[8] См. прим. 7.