Перевод с иврита
Анны Дубинской
Даниель и Даниела
У меня есть две
кузины. Одна со стороны отца, она живет в Израиле, и зовут ее Даниела, а
другая, со стороны мамы, живет в двадцати минутах езды автомобилем ROR на север от
Парижа, и зовут ее Даниель. Обе немного
старше меня. Даниела – дочь брата моего отца – старше меня на пять лет, а Даниель – дочка маминой сестры – года
на три-четыре.
Даниела –
блондинка. Даниель – шатенка. Даниела
целых четыре года изучала историю и латинский язык в Тель-Авивском
университете, ее латинский был просто супер! Так она частенько и сиживала на
третьем этаже своего дома на улице Иуды Макавея
и усердно штудировала какого-то там Катамантелойдеса.
Даниель учила
английский в университете в Париже. Я помню, как однажды ехала с ней в метро, и
она показала мне какое-то место с массой деревьев и сказала: «Здесь я учусь», и
мы там еще потусовались, и говорили «Здрасьте!» каким-то студентам, и она всем
сообщала: «Познакомьтесь, это моя кузина из Израиля».
Я многим обязана
Даниель. У нее было невиданное терпение и такая радость жизни, какую встретишь
не каждый день. Мы бродили по самым разным местам – леса, музеи, кафе. Она
старалась, чтобы мне не было скучно, да и ей самой это было в кайф. Бывало, мы
вставали утром, и она спрашивала меня: «Алор, что мы делаем сегодня?»
Сейчас Даниель
замужем, у нее двое детей, у нее воистину каторжная работа, и она не слишком-то
рвется видеться со мной. «У меня нет времени, ты же знаешь, как это», - говорит
она мне, когда я гощу у нее.
Даниела, кузина с
другой стороны, живет в Рамат-Авиве Гимель, и пользуется услугами, поступающими
со всех сторон. У нее есть домработница, и няня, и мама тоже ей помогает, и, тем
не менее, примириться с действительностью она не может
В одном из
телефонных разговоров с Даниелой, моей кузиной со стороны отца, я сказала ей:
«Даниела, тебе уже сорок, ты обязана принимать
реальность». Она ответила мне: «Я не могу. Ты что, не понимаешь, что я
не могу, не в состоянии».
Ну, я тоже не бог
весть, какой умелец принимать вещи такими, как они есть, однако же, я
вздохнула, и разговор закончился через минуту-другую после обмена парочкой
банальностей.
У Даниель, хоть я и не видела ее больше десяти
лет, с действительностью было все в порядке. В полном порядке. Она открыла
дверь дома своего и сказала ей: «Проходи!»
Она усадила ее в салоне, сказала ей: «Видишь, это все твое», - и
отправилась готовить кофе на двоих. Она не знала, сколько сахару кладет
действительность в кофе, и положила ей две ложечки, ибо это показалось ей
разумным.
В апреле 95-го я
скоропостижно посетила Францию. Я проезжала в машине рядом с домом Даниель, и
мне сказали: «Ты видишь? Ты видишь велосипед на балконе? Здесь живет Даниель,
это велосипед ее сына». Это была коричневая башня, облупленная, 15-этажная, в
неизбывно эмигрантском районе. На третьем этаже помещался велосипед ее сына. Я
не видела ни ее, ни сына, зато повидала велосипед. Я знаю только, что ее муж
зациклился на своей мамочке, и что она втянута в сумасшедший забег, цель
которого дожить до зарплаты, успеть отвести детей в садик, успеть забрать их, и
при этом еще успеть понравиться действительности.
Даниель и Даниела, Даниела и Даниель. Обеих я люблю, и обеим я не в силах помочь. Обеих я люблю, и обеим я не в силах помочь. Будучи пребывая их кузиной, мне не удалось воплотить свою кузинность даже наполовину. Может быть, я все эти годы лишь брала у них нечто, но так и не вернула. Даниела, я позаимствовала твой салат, Даниель, не думаешь ли ты, что, как бы то ни было, мы делали жизнь вместе?
Однажды мы с
Даниелой отправились заглянуть в окошко на первом этаже, к одному мужику,
который начал приударять за ней, а Даниела подозревала, что он женат. Мы дошли
пешком до его дома в Рамат Гане. Был летний день, пятница, и мы уставились в
окно. Вдруг мы увидели его жену, и Даниела сказала: «Я знала, о ком он думает,
когда работает». Мы вернулись пешком через пешеходный мост, которого теперь уже
нет. Мы шли на расстоянии десяти метров друг от дружки. Я была уставшей и
худой, как палка от швабры, и никто не смотрел на меня, и правильно делал, а
она была полна этим своим «Я знала». «Даже фамилия на почтовом ящике была
придуманной», - кричала ты мне на мосту. – «Это не та фамилия, которую он сказал
мне. Я знала!»
Даниель, я знаю,
что ты работаешь как каторжник. Мне передавали, что перед вашими выборами
президента, когда все колебались справа налево, и наоборот, ты говорила, что у
тебя хватает собственных бед. Ты работаешь без передышки, правда? Ты сказала
это мне еще тогда, по телефону, девятого мая. Я слышала, что твой дом сияет
чистотой, и что именно ты сама делаешь всю домашнюю работу.
Все в семье
думают, что ты заслуживаешь сидеть, подняв ноги кверху, значительно больше, чем
ты позволяешь себе, но, похоже, не очень-то у тебя есть там из чего выбирать. И
неизвестно толком, как тебе можно помочь. И все из-за этих дурацких денег. Да
еще эти французы, за которыми ты гонишься. Где ты, и где то, что ты хотела? Ты
хотела бы курить в тишине в каком-нибудь кафе, разговаривать и смеяться, без
обязательств перед всеми и вся, и в подходящий момент сказать: «Идем?»
Из сборника «Свободные радикалы», 2000
Писательница
как элитная проститутка
Одна женщина, ну, абсолютно, абсолютно
нормальная, женщина в здравом уме - и этим все сказано, публиковала иногда книги, которые
расходились тиражом в десятки тысяч, и приносили ей хорошие деньги, что
позволяло ей писать еще книги, которые приносили ей хорошие деньги, что
позволяло ей… и т.д. Госпожа
писательница, как с экономической, так и с творческой стороны, входила в круг
тех, чьи доходы пребывают в хроническом «плюсе», и это можно было разглядеть на
ее лице. Где бы ее ни встречали, у нее была неизменно точеная фигура, стройная
походка, она отлично смотрелась в бикини, и смело можно утверждать, что она
преуспевала за счет своих книг, продававшихся тиражом в десятки тысяч, что
позволяло ей покупать автомобили, - у нее было пять машин, - ну, вот так, за
милую душу. Автомобили эти катились себе гладехонько по шоссе, подобно деньгам,
также гладко вливавшимся на ее счет в банке. Или подобно тому, как никто и
глазом не моргал, когда она подписывала чек.
Никто и никогда не просил ее предъявить паспорт. Все знали, что ее
хватит на всё.
Однако, как это
часто бывает в фильмах, не удалось этой царской везухе продлиться до конца ее
счастья – здоровья – успехоличной жизни. В одной из поездок в горы, поохотиться
на рассказы, случилась авария – у красной машины отказали тормоза, и
писательница
получила тяжелые ранения, очень тяжелые, почти смертельные. Благодаря своему
имени, своим книгам и всему тому, что с этим связано, она была доставлена в
больницу в Хайфу вертолетом, как раненые из Ливана. Но чем это помогло ей?! Ее
прилично раздробило. Лучшие врачи трудились над ней в течение десяти дней,
очаровательные родственники ухаживали за ней, непрерывно сменяясь, заботились,
чтобы ей перестилали постель, когда это нужно, поставили против нее телевизор,
даже пытались думать вместо нее. Но несчастная писательница действительно была
тяжело ранена, она вообще была без сознания. Когда люди приходили просить у нее
автограф, они пускали слезу прямо не отходя от кассы, и один врач, доктор Ахайрон,
решил отправить ее в Хьюстон, штат Техас, на серию операций, которые спасут ее
жизнь, он договорился по телефону с тамошним врачом, чтобы из аэропорта ее
доставили вертолетом – прямехонько на операционный стол.
Во время рейса Боинга 747 атмосфера на
борту была очень сложной. Бедная писательница даже не чувствовала, как страдают
люди. Но они страдали внутри, они почти не разговаривали, только пили кофе и
надеялись на лучшее, изо всех сил. Самолет совершил посадку в Хьюстоне, штат Техас, в семь сорок четыре по американскому времени. В аэропорту
ждала ее, разумеется, медицинская бригада, вертолет взлетел буквально через
пять минут, и она была доставлена прямо в операционную. В течение сложнейшей
операции, длившейся 72 часа, удалось хирургам, лучшим из лучших, спасти жизнь
писательницы, и когда они вышли к ожидавшей семье, сказали, что, наверное,
наверное, несмотря на то, что это всегда может случиться, - наверное, нет.
Слезы заструились из глаз любящей семьи, они уж не верили, что получат обратно
их дорогую.
По прошествии нескольких часов пришла
негритянская медсестра и сказала им, что они могут зайти. Они зашли, гуськом, и
писательница лежала там со всеми своими приборами, глаза ее были открыты, они
были живые и бодрые, но она не сказала ни слова. Вошел врач и сообщил, что они
ввели катетер через голосовые связки, а оттуда, через пищевод, к сухожилиям ее
тонких пальцев, и до, прошу извинить меня, влагалища, чтобы она смогла вести
максимально нормальный образ жизни, хотя, возможно, ее способность зажигаться
страстью навсегда испорчена необратимыми повреждениями чувствительных мест.
Семья, которая сроду не слыхивала о таком способе реставрации людей, изумленно
уставилась на врача, и кто-то спросил: «Вы, в самом деле, сделали это?»
Врач объяснил им, что ничего другого не
оставалось, и позвал одного из родственников пройти в ординаторскую и выслушать
там более точные разъяснения по поводу этой выдающейся операции. Он объяснил, что если вдувать ей воздух в горло,
туда, где находятся голосовые связки, рука ее начинает работать, и вагина
выделяет золотистую жидкость, которая отнюдь не пахнет розами. Близкий
родственник спросил, зачем нужно дуть, и вообще, что это все значит, и врач
сказал, что без этого вдувания, кровяные сосуды в области главной артерии
закупорятся, и писательница умрет. Дутие запускает механизмы, которые борются с
закупориванием. Нужно только вставить ручку между пальцами, можно даже, если не
хотим, обойтись без листа бумаги под рукой, - и рассказы будут написаны.
Потрясенный родственник вышел из
ординаторской, направился к поджидавшим его и изготовившимся к действию членам
семьи, и поведал им о тех абсурдных вещах, которые услышал. Он добавил, что не
нужно даже подкладывать снизу лист бумаги – рассказы будут писаться в воздухе.
Близкие родственники сначала сказали, что какая разница, главное заполучить
обратно их дражайшую, но довольно скоро большинство вернулось к своим делам на
родине-матери, на восточных склонах горы Кармель. Только горсточка
родственников осталась стоять рядом с телом писательницы, и никто из них не
осмеливался дуть, в первые дни это делали превосходные врачи Хьюстона, штат
Техас.
До конца месяца все вернулись на родину,
кроме одного дядюшки, который когда-то любил ее. Он остался один в комнате и не
знал: дуть иль не дуть? Он захотел
узнать, работает ли этот механизм, приблизился к ней и позвал ее, она не
прореагировала – из-за трубки, - и он подул ей в горло, туда, где голосовые
связки. По прошествии семи – десяти секунд ее рука заработала в воздухе и вагина
выделила золотистую жидкость. Дядюшка подложил ей под руку листы бумаги и снова
дунул. К своему удивлению он увидел, что она пишет какие-то непонятные слова, и
все время ее постель наполняется этой золотистой жидкостью. Он не знал, что уже
и думать, и что с этим делать, и вышел позвонить кому-нибудь из родственников
на далекой родине рассказать об этом писательско-медицинском чуде. А когда
вернулся, неся пишущую машинку с ивритским шрифтом, которую он раздобыл у
одного давнего эмигранта, обнаружил, что писательница умерла, и все простынки
перепачканы этим рассказом.
Из сборника «С рисом не спорят», Избранное 1987 – 2004
Женщина, которой хотелось кого-нибудь
убить
Она полагала, что желание взяться за
пистолет у нее возникает, когда рядом с ней сидит, вывалив изо рта язык,
пес-колли, и вот она выстрелит в его жирный бок и пуля прошьет его, и выйдет с
другой стороны, как у людей, когда слова входят в одно ухо, а выходят через
другое.
Пуля, которая убьет толстячка,
разорвет ему, по крайней мере, парочку-другую внутренностей, и, можно сказать,
сотворит ему новый порядок в животе - эдакую ресторцию, реорганизацию, реформу,
переустройство, капитальный ремонт и переделку органов, наконец. Когда пуля
пронзит его, он вперится в нее взглядом, и тогда разомкнет уста, как в фильмах,
и промолвит: «Что я сделал?», или «Почему именно я?», или «Дай мне еще шанс!»,
или «Делай то, что ты должна сделать…» и обрушится на пол как коричневый мешок
с углем.
Женщина, которой хотелось убить, не
очень-то желала чьей-нибудь смерти. Ей хотелось убивать, но, отнюдь, не
умерщвлять. Она не хотела нести ответственность за окончание чьей-то жизни.
Даже если он толстый, и много ест, и пожирает питание маленьких детей,
заблудившихся в горах.
Так или иначе, ничего не могла она
сделать без пистолета, или ножа, или еще чего-нибудь убивающего, однако же, не
было у нее денег.
Тем не менее, она ходила по улице, покуда не нашла одного человека,
весьма упитанного, и попросила его пройти вместе с ней во двор. Но он не пошел.
Люди, которых останавливают посреди улицы и просят пройти во двор, отлично знают, что ничего хорошего от этого ждать не приходится, и большинство
устремляется прочь от этого доброхота со скоростью бурного потока. Нельзя брать
в свои руки закон. Нельзя наклоняться,
поднимать его и обжимать. Если он падает
или оскальзывается, решительным образом запрещено подхватывать его и привлекаться к нему слишком близко.
Женщина, которая хотела убить
человека, думала, что она сможет приручить закон, прильнуть к нему и обнять, и
если он будет в добром расположении духа, переменить ему памперс и хорошенько
отмыть в ванне. В мире есть вещи, которые просто вопят: «Возьмите меня!» Как
покинутый младенец, как охромевший волчонок. С другой стороны, есть в мире
вещи, к которым запрещено приближаться и касаться их. Существуют телохранители,
да, у большинства имеются телохранители, в оны годы пребывавшие в хиппарях.
Женщина думала, что этот мир
принадлежит ее отцу, и что она сможет убить кого-нибудь из породы жир-трест,
если все же не осилит остановить самое себя. Однако запрещено своевольничать с
законом. Множество фильмов и книг описывают деморализацию и падение нравов и
рассуждают об этом конфликте: приручать закон или нет, и что случается с тем,
кто поимел его и исцеловывает с головы до ног, и даже задницу (бывают и
такие, сыщики, в основном). Слава богу, есть книги, а главное, Танах: есть и
еще книги, но Танах, он всех имеет ввиду. Женщина хотела бы знать, что будет,
если она лично возьмет в руки Закон, и если с Законом или с ней что-нибудь
случится, так начнет ли она блевать, или
получит вдруг приступ астмы?
Она встала рано утром, пошла и
купила подходящий пистолет, подходящие пули, и отправилась на прогулку по
городу. Лица людей мелькали перед ее глазами, а она искала среди них одно, на
котором сможет остановиться. Но дело продвигалось вяло, и люди шли и шли,
совершенно как всегда. Они уходят, и вот ты уже не видишь их больше.
Женщина вышла на большую площадь,
где было множество магазинов с нелепыми,
потусторонними манекенами в хрупких витринах. Она вытащила пистолет и собралась
взять в свои руки Закон. И тогда, словно мановением волшебной палочки, она
перевела пистолет к виску и выстрелила. В патроннике не оказалось пули, и
ошеломленная женщина запустила пистолетом в большой фонтан посреди площади. По
дороге он превратился в какого-то щегла или воробья, и полетел себе
высоко-далеко, быть может, в то самое место в этом мире, где можно взять в руки
закон и уверенно держать его, без всякого трепета, не роняя. И рассматривать
его вблизи, и, может быть, спросить, о чем он, собственно, печется.
Из сборника «С рисом не спорят», Избранное 1987 – 2004
© 2006 by Anna Dubinsky
© 2006 Анна Дубинская
