Levin1
"Заметки" "Старина" Архивы Авторы Темы Отзывы Форумы Ссылки Начало
©Альманах "Еврейская Старина"
Август 2006

Эрнст Левин


И посох ваш в руке вашей

Документальный мемуар 2002 года

(К тридцатилетию исхода из СССР)   

(продолжение. Начало в №№ 3(39) и сл.)

 

Часть вторая

"Дело № 97"

29 ноября 1972 г. – 29 мая 1973
 

 

Глава 1

„И погнались египтяне

за ними...“ (Исход 14:9)

Мотается под серым небом, по холодным белорусским полям вагон, набитый евреями. Крохотное купе завалено багажом. Мы с Кипнисом пытаемся разместить его компактней. Цфаня, забыв про свои 68 лет и "полтора инфаркта" (так он определяет инфаркт плюс микроинфаркт), с весёлой энергией хватает тяжёлые чемоданы и громоздит в штабель: едва поспеваю выхватывать у него из рук. Мы ждали этого дня несколько лет, а он всю жизнь!

Его жена Эстер мы видим её впервые бледная, болезненная и безучастная, продолжает тихо плакать. Ася её успокаивает: "Всё будет хорошо! И дочь, и внучка приедут к вам в Израиль, и будете жить до ста двадцати!" ей, старой учительнице, уже за 70, вся её жизнь остаётся здесь, а там Бог знает, что будет... "А он же ничего знать не хочет, ему всё равно: он едет к себе домой"...

Кое-как успокоили, выпили "лехаим" за отъезд и за аськин 33-й день рождения, закусили холодным мясом. "Вкусно, чёрт!" как обычно, комментирует наш Гошка. Всю оставшуюся дорогу до Бреста он милуется с собакой в соседнем купе. Я же успеваю и покурить несколько раз в тамбуре, и спрятать там от досмотра пару кадров фотоплёнки. Больше у меня вроде ничего запретного нет: всё ушло через голландцев...

Но вот и пограничный "город-герой". Сюда прошлым летом я съездил в свою последнюю командировку: собрал схему управления четырьмя лебёдками и с их помощью поднял в вертикальное положение обелиск в Брестской крепости гигантское подобие трехгранного русского штыка. Вокруг суетился и матерился автор этого страшилища вечно пьяный в дым скульптор Кибальников (первую букву его фамилии наши ребята, естественно, не произносили)...

Здесь наша последняя, долгая стоянка на советской земле: поезд переставят на европейские, более короткие оси, а пассажиров погонят на таможенный досмотр, по лагерному "шмон"... Снова сгружаем чемоданы. Носильщики, багажные тележки...

В зале – круговой прилавок, за ним – пограничники, таможенники, милиция, а перед ним мы. Чемоданы наверх! Раскройте! начинается обыск.

Что это? Пальто. Развернуть... Что это? Записная книжка. Сдать на проверку... Что это? Бобина магнитофонная. Сдать на проверку...

Слава Богу, ни валюты, ни драгоценностей у нас нет. Проверяют быстро, я едва успеваю подносить, открывать, закрывать... Пройдите! Оглядываемся: где Кипнис? Вон, впереди, его всё ещё шмонают, хоть начали раньше нас. Проезжаем мимо: кажется, что-то неладно. Аська замечает: офицер вскрывает блок сигарет, заглядывает в каждую пачку. Сигареты, кстати, мои Цфаня не курит – и я точно знаю, что в них ничего не спрятано. В наших чемоданах тоже два блока, их не вскрывали... Впрочем, Цфаня выглядит вполне спокойным. Жена тенью маячит рядом.

Едем в следующий зал; здесь ожидают те, кто уже прошёл досмотр. Их становится всё меньше: пограничники возвращают им визы, носильщики увозят багаж, и они занимают свои места в поезде. Наконец, остаётся одна только наша семья. Визы у пограничников, билеты у проводника, чемоданы увезли, до отправления считанные минуты! Ася в панике, Гошка весь дрожит...

Ждите!

Заглядываю в таможенный зал. Ой-ёй-ёй! Чемоданы Кипниса разворочены, сам он стоит бледный, окаменевший, а откуда-то появившийся фотограф снимает его анфас и в профиль, как преступника! Меня тут же выгоняют: "Запрещено!"

До отхода поезда пять минут!.. Четыре минуты! Наконец вон он, бежит наш кагэбэшник! Аж запыхался: "Распишитесь!"

"Изъяты тетради со стихами антихудожественного содержания" (мои шутки, пародии, эпиграммы, каламбуры...). Расписываемся.

Распишитесь!

"Изъяты плёнки с песнями антихудожественного содержания" (песни Окуджавы и Галича, дорогая память). Расписываемся.

Вот ваши визы. Можете следовать...

Поезд уже пыхтел, вздыхал и, казалось, дрожал от напряжения. Скорым шагом я двинулся вдоль вагонов; Ася, взяв сына за руку, поспешала за мной. Так мне, по крайней мере, казалось.

Но, уже ступив на подножку нашего вагона, я оглянулся и обомлел: моей семьи не было! Не было её и в купе только наши чемоданы, от Кипнисов ни следа. Я снова бросился на перрон. Там было совершенно пусто, посадка закончилась. Это несколько успокаивало:  они не могли затеряться в толпе видимо,  вскочили в какой-нибудь вагон. К отчаянию примешивалась лёгкая досада: супруга моя вечно путает лево и право и поворачивает не в ту сторону! Я висел на подножке, пока поезд не тронулся и не проехал вдоль всего перрона: на нём не осталось никого.

Потом я стал метаться из вагона в вагон и, наконец, встретил их бледных, перепуганных, с трагическими глазами:

Куда же вы пропали!? Почему не шли за мной?

Куда ты пропал!? Я тебя не видела! Стала спрашивать, где шестой вагон: говорят в другом конце. Бежим мимо польских небольших вагончиков то ли до Варшавы, то ли их раньше отцепят. Поезд шипит. Всё! Гога кричит: "Мама! Давай сядем в любой!" Ах, будь, что будет! Скачем в польский вагон, поезд трогается. Где же папа? Сел он тоже или остался в Бресте нас искать? Бегом через вагоны! "О! Жыдзи сьпешон се до Израэлю!" Добегаем до советских международных дверь не открывается!

"Проводник, откройте, пожалуйста!" "Я не могу. Может только советский проводник, с той стороны". Где же он!? Появляется. "Проводник, откройте нам, мы из 6-го вагона!" Ухмыляется и скрывается в туалете. Сволочь толстомордая. Что делать? Гошка плачет. Наконец, сжалился какой-то поляк, наклонился кряхтя, что-то там покрутил, и дверь открылась. А проводники, значит, не могли? Ладно, не время считать обиды одной больше или меньше... И опять бегом по вагонам... Ну, слава Богу...

А Кипнисов нет, – говорю, сняли с поезда...

Наш вагон. Евреи толпятся в проходе. Бросаются к нам:

Какое счастье! Где вы потерялись? Мы тут чуть с ума не сошли!

Где мы потерялись, брошенные дети,

Чужды и не милы никому на свете?

(Юлиан Тувим, „Жидёнок“)

 

Глава 2

„Как хороши шатры твои,

Яаков!“ (Числа 24:5)

Рижанин из соседнего купе рассказывает: "Вы себе представить не можете, как его трясли! Отрывали подмётки от туфель, протыкали стенки картонных ящиков, открывали все сигаретные пачки!"...

Да, похоже, искали что-то целенаправленно, какую-то бумагу, о которой точно знали или крепко подозревали. Но я знал, что у Цфани ничего такого не должно быть. Он хотел, было что-то взять с собой какой-то документ, я не помнил уже, чтó именно, но помню, что сказал ему: "Ни в коем случае! Или дайте мне, я лучше сумею спрятать". Он согласился, но и мне не дал: считал, по-видимому, что меня как самого злостного сиониста будут проверять особенно тщательно, и оберегал. На него это похоже... А меня вообще, как оказалось, почти не обыскивали!

И всё-таки я не слишком беспокоился: ну, даже найдут это письмо, заберут его и отпустят через день или два! Кипнис ведь им проблем не создавал, даже в отказе не был! Тихий старый еврей. Скорей всего, встретимся с ним в Вене. Праздничное настроение выезда отгоняло тревожные мысли.

В Варшаве стояли долго. К нам пришёл попрощаться и выпить шампанского за здоровье именинницы мой старый приятель пан Станислав Рáух. Он был в группе польских инженеров, монтировавших в Белоруссии в 1963-1965 г.г. сахарные заводы, где я вёл наладку и пуск. Работали с ними, я сильно усовершенствовал свою "польшчызну": когда в 1966 г. нас с Асей пригласили на месяц в Варшаву, меня там никто не принимал за иностранца.

Стась Раух был элегантный пожилой холостяк с изысканной польской гжэчнóстью и большим пиететом к дамам.

Тогда, в 1966-ом, мы сидели как-то в ресторане по поводу его выигрыша на скачках. Ася взяла сигарету, и я, не вынимая изо рта своей, поднёс ей зажигалку. Некурящий пан Раух остолбенел, забрал у меня зажигалку и произнёс:

Подáвать пани óгня, не выймýёнц папероса з уст то ест то сáмо, цо... публичне длýбать в ýху! он встал и с поклоном подал даме "óгня". И я, российский хам, навсегда запомнил этот урок.

30 ноября 1972 г. Утром прибыли в Вену. Предстоял самый долгий день в нашей жизни. Впрочем, он начался ещё вчера и вряд ли закончится в полночь: если за день наберётся достаточно людей на полный самолёт, нам не придётся ночевать здесь, нас заберут абáйта, домой!

Полтора года непрерывного нервного напряжения накопили огромную усталость, и она не давала нам воспринимать окружающее. Нас не впечатляло то, что приводило в восторг и изумление наших спутников. Мы едва заметили вокзал, австрийских полицейских с миниатюрными (по сравнению с советским АК-47) автоматами они нас охраняли от арабских террористов, зеркальный автобус, имперскую роскошь архитектуры, сказочное богатство витрин...

В старинном замке Шенау, транзитной гостинице для репатриантов, кто-то поселял нас в номер, кто-то таскал чемоданы; мы что-то ели и пили, и Гошка восторгался: вкусно, чёрт!.. Потом нас – таких знаменитых активистов-отказников! отделили от "массы" и позвали побеседовать израильские представители. Не помню, кто из них чтó представлял: МИД, Еврейское Агентство, Канцелярию Главы правительства или разведку, но все были очень симпатичны: спокойные, приветливые и несуетливые. Особенно Давид Гавиш, бывший военный и, кажется, разведчик. Все о нас знали и приглашали в гости в Стране.

 

 

Ася в дверях автобуса: первый шаг на свободу

 

Я подробно рассказал о Кипнисе, о минских делах, передал все провезенные бумажки и плёнки... Потом один из них – Моше Зимрат – посадил нас в свою машину, познакомил с женой и повозил по Вене и Бадену, который показался нам сплошной театральной декорацией... Посидели даже в уютном кафе со знаменитыми венскими пирожными Захера и не менее знаменитым венским кофе со взбитыми сливками кажется, оно называется меланж, что по-французски значит просто смесь, слишком сытно и, по-моему, не так вкусно, как незабвенная чарна кава в варшавских кавярэнках на улице Новы Сьвят...

Так и прошёл этот длиннющий день в апатии, в полусне-полутумане, который рассеялся вдруг глубокой ночью, в огромном бело-голубом "Боинге" с нашим бело-голубым флагом на киле и с горделивой бортовой надписью "ЭЛЬ-АЛЬ". Два предлога, как две стремительные стрелки: горизонтальная и вертикальная: перевести это можно было разве что так:  "ВПЕРЁД И ВЫШЕ!"

Тут нахлынули на нас лиц еврейской национальности, заполнивших самолёт, восторг и умиление: и красотой заботливых стюардесс, и вкусной едой, и приветливостью ловких загорелых парней из лётного экипажа в белых рубашках с короткими рукавами (наверняка, каждый из них отлетал своё на миражах и фантомах!), и огнями Тель-Авива после долгой морской тьмы, и мягким, неслышным, виртуозным приземлением, которому все дружно зааплодировали.

Первое впечатление в аэропорту Лод: какой тут чистый, вкусный воздух! И аромат неужели апельсины и вся субтропическая экзотика цветут здесь круглый год!?

Нас оформляли, вручали деньги и какие-то непонятные документы, от усталости мы ничего не соображали и легко раздражались.

Уже под утро хотя южное звёздное небо всё ещё было тёмным нас погрузили вместе с чемоданами в большой мерседес-пикап, долго куда-то везли (мы даже удивлялись: ведь Израиль такая маленькая страна!); потом где-то кормили в большом зале, где-то устраивали и, наконец, оставили в покое. Мы тут же навалили на себя по три одеяла, которыми нас щедро снабдили (ночь была всё же холодновата), и мгновенно уснули.

Я проснулся первым. Две спальни, кухня, ванная. Пол керамическая плитка, окна по сравнению с Минском маловаты и снабжены опускающимися жалюзи: ну да, солнца тут хватает. А разбудило меня, видимо, давно забытое явление: за окнами пели, свистели, щебетали, чирикали, самозабвенно заливались птицы!

Вышел на балкончик (точнее, это была лоджия, открытая лишь спереди), чтобы осмотреться кругом. Но кругом были сплошные заросли: цветущие кусты и непролазные колючки, в которых что-то шуршало: не змея ли!? Оказалось это ёжик. Спокойный, хозяйственный – видать, здешний житель. Стараясь не шуметь, я вышел в коридор и спустился с крыльца. Меня ослепило солнце и густое ярко-синее небо. Вдоль дачной на вид (но, конечно, асфальтированной) улицы Черчилля, на которую выходила наша калитка, стояли кипарисы, финиковые пальмы, огромные не вазонные! фикусы и незнакомые вечнозелёные деревья с большими красными, синими, белыми цветами... Теплынь градусов 20-25. А было 1 декабря! Птицы орали, а в доме напротив сладко пела скрипка (как выяснилось позже, там жил студент консерватории).

Наше жилище оказалось белой двухэтажной виллой с колоннами и большим полукруглым эркером. Лишь справа она была окаймлена колючей зелёной изгородью, а слева и сзади выходила в апельсиновый сад, довольно-таки запущенный. Среди глянцевой листвы висели неснятые плоды; перезревшие апельсины лежали в траве под деревьями. Собирать было некому. Хозяин виллы уехал в США и сдал её Сохнуту для новоприбывших.

Цитрусовый сад на иврите называется "пардэс". И только сейчас, вдыхая чистый ароматный воздух под синим небом, под пение птиц и скрипки, я сообразил, что от этого слова произошло слово "парадиз", что означает "рай".

Через 14 лет, переводя с немецкого "Песню Миньоны" Гете, я видел перед собой, разумеется, никакой не Неаполь, а именно это первое наше утро в Натании приморском городке севернее Тель- Авива:

Ты знал ли землю, где цветут лимоны,
Где апельсинов жар в листве зелёной,
И синь небес, и миртов аромат,
И кипарисы тёмные стоят...

"Ульпан" (т.е. общежитие, аудитории для изучения иврита и общая бесплатная столовая) находился в пяти минутах ходьбы от нас, в бывшей гостинице. Там было многолюдно, тесно и шумно, а в нашей вилле поместили четыре семьи по три человека: из Минска, Ленинграда, Киева и Одессы. В ульпан мы ходили учить язык, питаться, слушать беседы и звонить по телефону. А дома, подружившись с соседями Лерой и Виктором Свирскими из Ленинграда отдыхали под деревьями в нашем диком пардэсе.

Впрочем, мне очень мало пришлось и учиться, и отдыхать. Счастье, что я ещё в отказе освоил иврит примерно до того же уровня, что давала полугодовая учёба в ульпане! Потому что как раз эти полгода в Минске происходили события, оторвавшие меня от нормальной жизни оле хадаша (нового репатрианта – ивр.). И начались они в день нашего отъезда, 29 ноября, арестом Кипниса в Бресте. Впрочем, арестовали ли его, за чтó, и чтó именно у него нашли при таможенном досмотре, никто не знал. Несколько дней мы ждали новоприбывших из Минска, но их не было. Неужели у всех, кто получил визы (человек 20), их отобрали?!

 

Глава 3

„...и настигли  их... “(Исход 14:9)

День нашего прибытия в Страну пятница 1 декабря 1972 г. по еврейскому календарю 25 Кислева года ТаШЛаГ(5733) первый день восьмидневного праздника Ханука в память победы Маккавеев и освобождения Израиля от греко-сирийского владычества 2136 лет назад.

У минских активистов здесь уже были Рубин, Житницкий, Рашал, Цейтлин, Ключ и другие праздник был омрачён тревогой и отсутствием вестей от земляков.

Независимо друг от друга связи были затруднены, все разбросаны по ульпанам мы пытались наладить контакты с правительством и общественными организациями. Я познакомился с начальником "русского отдела" МИД Израиля Нехемией Леваноном. С ним работали два Якова Голан и Яннай, "ватикúм", то есть давние репатрианты, оба из Риги.

Особенно мы подружились с Яшей Голаном, жившим в Натании. Впрочем, все они были прекрасными людьми, хотя и обладали, на мой вкус, одним общим недостатком: состояли в правящей Рабочей партии и, как следствие, были недостаточно враждебны к советскому режиму.

С Голаном мы договорились так: он регулярно заказывает мне телефонные разговоры с Минском, оплачиваемые МИДом, а я после каждого разговора представляю ему подробный отчёт в виде, готовом для публикации, а также всю "внутреннюю" информацию, просьбы минчан и собственные соображения-рекомендации. Телефонное время не ограничивается.

Первый разговор состоялся 9 декабря. Лев Петрович, наконец, достаточно подробно рассказал о происходящем в городе.

Кипнисов, снятых в Бресте с поезда, доставили в Минск. Цфаня содержится в следственной тюрьме КГБ. Эстер живёт с семьёй дочери Мери, не подававшей на выезд.

1 декабря 1972 г. арестовали полковника в отставке Ефима Давидовича (48 лет, 30 лет военной службы, 5 ранений, 15 орденов и медалей, уволен в запас после двух инфарктов миокарда).

При обыске в квартире Давидовича изъяли:

оставленный Цфаней старый (с фронта) пистолет и восемь патронов;

личные записи Давидовича об антисемитизме в СССР;

копии его писем об антисемитизме в советскую прессу и партийные органы;

выписки из книг писателей-антирасистов;

вырезки из антисемитских статей в советской прессе с критическими пометками Давидовича;

книги и конспекты по еврейской истории;

магнитофонные записи еврейских песен и мелодий.

В этот же день обыски были у отказников Наума Альшанского и оказавшегося у него в гостях Аркадия Брейтмана. Изъяты копии личных и коллективных писем, отправленных нами советским официальным лицам в связи с ходатайством о выезде в Израиль. Обоих доставили на допрос в КГБ.

Давидовича продержали в тюрьме сутки. Назавтра, из-за тяжёлого состояния, отпустили домой под расписку о невыезде.

Эти сообщения вошли в заметку, помещённую назавтра газетой "Наша страна". В отчёте Якову Голану было больше подробностей. На допросы вызывают всё новых "свидетелей", причём не только подавших на выезд и не только минчан. Оказалось, что это люди, знающие Цфаню Кипниса, работавшие с ним в разных городах. По слухам, объект расследования антисоветское сионистское подполье; евреи запуганы, но толком ничего не знают. Давидович требовал на допросах, чтобы ему предъявили обвинение; свою открытую борьбу против антисемитизма он считает не антисоветскими выступлениями, а партийным и гражданским долгом..

14.12.72 я снова звонил в Минск: на этот раз Тамаре Полетика. Звонили и другие активисты и родственники тех, у кого отняли выездные визы. Потом мы часто обменивались новостями.

Давидовича продолжают вызывать на допросы. 08.12.72. ему предъявили обвинительное заключение (антисоветская пропаганда и незаконное хранение оружия). Кипнис в тюрьме, никто его не видел, жене не дают свиданий; в чём его обвиняют неизвестно. Евреи в панике, их грозят перевести из свидетелей в обвиняемые.

Звонки в Советский Союз утомительное дело. Заказал на 19:00 получишь в час ночи или не получишь вообще. Или вдруг прервут связь, или слышимость отвратная. И ведь не из дому звонишь, а нужно ходить дежурить в ульпане, лихорадочно всё записывать, а потом бывает, всю ночь расшифровывать, редактировать и печатать отчёт. Когда же учиться, искать работу, налаживать семейные дела? Поэтому звонил я обычно раз в неделю. В среду 19 декабря снова говорил с Овсищером. Он сказал, что Ефима, полуживого, всё ещё таскают на допросы, что он 16.12.72 направил жалобу Генеральному Прокурору СССР Руденко и Прокурору БССР и просит нас ему позвонить.

20.12.72 Зам. прокурора БССР М. Шиманович на жалобу Давидовича о неправомерности следствия и отсутствии состава преступления ответил, что "расследование проводится в соответствии с нормами уголовно-процессуального закона, и каких-либо нарушений не установлено".

24.12.72 Давидович снова обратился к Руденко. В письме он отвергает сфабрикованные обвинения и призывает осудить действительных преступников авторов антисемитских выступлений в прессе, подстрекателей и провокаторов Кичко, Иванова, Шевцова, Евсеева и т.д. Он призывает также проявить к нему, смертельно больному, элементарную гуманность и прекратить преследования:

"Даже царское правительство досрочно освободило из ссылки больного Чернышевского и не посмело возбудить уголовное дело против тяжело больного Добролюбова. Вы помните его слова:

Милый друг, я умираю, потому что был я честен...

Эти слова с полным основанием и правом повторяю и я"...

В Минске мы Ефима Ароновича почти не знали: познакомились только в октябре 1972 г. Мне понравился тогда его умный и твёрдый взгляд и хороший русский язык, довольно редкий среди офицеров. Но разговор шёл на общие темы, слушали израильские пластинки. Правда, Ефим ещё успел трижды прийти к нам домой, рассказал о своей встрече в ЦК КПБ с партийными чиновниками. Но по-настоящему я узнал и оценил его уже в Израиле: его письма советским "вождям" и телефонные беседы с ним создавали образ неукротимого борца против антисемитизма.

 

Ефим Аронович Давидович

 

Первый раз я звонил Ефиму 28.12.72. Он продиктовал мне текст письма, отправленного Л. Брежневу 19 декабря:

"Генеральному Секретарю ЦК КПСС тов. БРЕЖНЕВУ Л. И.

от ветерана Великой Отечественной войны и Советской Армии, пять раз раненного в боях с немецкими фашистами, кавалера 15 орденов и медалей, инвалида II группы, перенесшего с 1966 по 1969 год три инфаркта миокарда, 1924 г. рождения, из рабочих, уроженца гор. Минска, еврея, полковника в отставке

ДАВЫДОВИЧА Ефима Ароновича

Уважаемый Леонид Ильич!

1 декабря 1972 г. у меня дома сотрудниками КГБ был произведён обыск. Сутки меня продержали в тюрьме КГБ. Во время обыска был изъят документ, содержащий почти полные и дословные копии моих писем в различные органы советской печати, посланные мной весной 1971 года. Эти письма были вызваны разнузданной антисемитской вакханалией в печати (творения Кичко, Иванова, Бурова, Евсеева, перепечатки из арабской, западногерманской прессы и др., доведшие до кровавых злодеяний в Минске: убийство профессора Михельсона, студентов брата и сестры Кантор, 16-летнего мальчика-школьника Гриши Туника – сына портного, партизана из отряда Зорина. Ещё более накалилась антиеврейская обстановка в городе несколько позднее: после взрыва цеха радиозавода. Лишь чрезвычайные меры комиссии ЦК во главе с тов. Устиновым предотвратили худшее. Всем известно, что варварство легко разнуздать, но очень трудно надеть на него узду: варварство имеет свою притягательную силу. В своих письмах я призывал советские органы массовой информации отказаться от публикации антисемитских и антиизраильских материалов отечественного и иностранного производства; призывал средства печати активно включиться в борьбу против антисемитизма.

Ответов я на свои письма не получил.

Кроме копий писем, изъятый документ содержит краткую запись моих полуторалетних мытарств по партийным инстанциям в связи с этими письмами и резкой критикой романа Кочетова "Чего же ты хочешь?"

Кроме того, во время обыска были изъяты несколько тетрадей и блокнотов с выписками из книг писателей-антифашистов и моими личными записями по истории еврейского народа и по вопросам антисемитизма.

Изъяты 100 газет и вырезок из газет, содержащих подстрекательские антиеврейские и антиизраильские материалы с моими критическими заметками о них; 58 таких газет и вырезок, не изъятых во время обыска, я сам 11 декабря почтой отправил в КГБ.

При обыске изъята книга по истории еврейского народа, подаренная мне инженером Левиным Э.М. и некоторые другие материалы, даже магнитные ленты с записями еврейских народных песен и мелодий также были изъяты.

В моих письмах, выступлениях в разных партийных органах, в том числе и на бюро ЦК КПБ, и в личных записях прямо, честно и правдиво изложены мои убеждения по еврейскому вопросу, взгляды на антисемитизм, на искривления и искажения генеральной линии Партии, зафиксированной в её Программе, и советского права, закреплённого в Конституции СССР. Эти искривления и искажения начали практиковаться Сталиным уже в первые послевоенные годы и широко бытуют во всех сферах жизни до сего дня.

Нужно ли напоминать, что всякий расизм, в том числе и антисемитизм, идёт вразрез с традициями русского рабочего класса и интеллигенции, с теми высокими идеями интернационализма и нетерпимости к юдофобии, которые были заветом Ленина.

8 декабря 1972 г. старший следователь КГБ Никифоров И.И. предъявил мне официальное обвинение в "деятельности, направленной на подрыв советской власти путём распространения среди своего окружения в течение многих лет клеветнических измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй; в изготовлении, хранении и распространении литературы подобного рода; в незаконном хранении огнестрельного оружия".

Да, я хранил в течение десяти-пятнадцати дней пистолет ТТ, который по моей просьбе подарил мне капитан в отставке Кипнис Ц.Я. перед своим отъездом в Израиль. Мне нужен был пистолет, чтобы достойно, как подобает офицеру, уйти из жизни в случае резкого обострения болезни и лишения воинского звания и пенсии. Этим мне грозило руководство минского облвоенкомата летом 1972 г. Всю остальную часть обвинительного заключения я категорически отвергаю. Я не подрывал, а всю свою сознательную жизнь кровью своей, всем своим здоровьем укреплял советскую власть. Все мои письма и личные записи содержат правду и только правду.

Мне непонятно. Разве сказать правду это антисоветский поступок? Разве злодейское убийство великого актёра Михоэлса это ложь; уничтожение всех очагов советской еврейской культуры и физическая расправа с её лучшими представителями Бергельсоном, Маркишем, Зускиным, Фефером и др. это клевета?

Антиеврейская кампания под флагом борьбы с космополитизмом, дело врачей "убийц в белых халатах", замалчивание неисчислимых жертв и великого героизма евреев в годы борьбы с гитлеризмом, огромного вклада еврейского народа в мировой прогресс, цивилизацию, революционное движение и многое другое это "клеветнические измышления"?

Достаточно вспомнить, как ополчились черносотенные элементы на русского поэта Евгения Евтушенко за стихотворение "Бабий яр", на великого композитора Дмитрия Шостаковича за реквием на ту же тему, на писателя-фронтовика Виктора Некрасова, возмутившегося киевскими держимордами, решившими построить стадион  на крови и пепле десятков тысяч евреев в Бабьем Яру. Черносотенные элементы были тогда поддержаны самим Н.С. Хрущёвым. Кстати, там и сейчас, спустя 31 год после катастрофы, нет памятника. Нет памятника и в минском гетто, где погибло 200 000 евреев, в том числе моя мать, отец, трое малолетних братьев и 78 близких родственников.

Для меня кровь двухсот тысяч минских евреев, злодейски уничтоженных гитлеровцами и их пособниками, ничуть не дешевле крови двухсот французов из Орадура, ста шестидесяти чехов из Лидице, ста сорока девяти белорусов из Хатыни, где сооружены величественные мемориалы.

Все помнят заявление Замятина на пресс-конференции в Москве в марте 1970 г. о том, что израильский пассажирский самолёт с мирными гражданами на борту взорвали в воздухе сами евреи- сионисты, чтобы бросить тень на благородных арабских партизан.

А злодейское убийство 5 сентября 1972 года в Мюнхене одиннадцати еврейских юношей-спортсменов "Литературная газета" и другие органы печати преподнесли как "сионистский заговор против мира". Да что говорить о спортсменах! Ведь в том же Мюнхене год назад "благородные" борцы за освобождение Палестины подожгли еврейскую богадельню вместе со стариками и старухами.

Адольф Гитлер в книге "Майн кампф" библии людоедов писал: "Низость еврея беспредельна, и не приходится удивляться, что немецкий народ олицетворяет дьявола как воплощение зла в физическом образе еврея". Подобные карикатуры на лиц еврейского происхождения как недавно на Генри Киссинджера публиковали советские газеты.

Вот с кем сомкнулись наши так называемые "антисионисты", а точнее и прямее антисемиты. Это они, а не я, подрывают и позорят советский строй перед всем цивилизованным миром. Это они распространяют лживые клеветнические измышления. Это их надо судить!

Моих взглядов и убеждений я никому не высказывал, да в этом и нет никакой необходимости. Я убеждён, что все советские евреи с такой же непримиримостью и ненавистью, как и я, относятся к различным проявлениям антисемитизма, с такой же тревогой и симпатией следят за героической борьбой маленького Израиля за своё существование, за самую жизнь своих граждан.

Разница лишь в том, что я открыто в различных партийных и советских инстанциях заявлял и заявляю об этом, а у многих не хватает гражданского мужества. Для проявления такого мужества нужно, пожалуй, побольше самоотверженности, чем в бою.

Моя тяжёлая болезнь вынудила КГБ освободить меня из тюрьмы под расписку о невыезде; сотни сыщиков от зелёных юнцов до глубоких старцев видимо, добровольцев ещё из ежово-бериевских кадров окружили мой дом, следуют за мной по пятам, когда я способен выйти на прогулку, за членами моей семьи, за друзьями и знакомыми.

В больных мозгах организаторов этой „операции“, видимо, сложилось впечатление, что я готовил крупнейшие террористические акты: убийство всех спортсменов БССР, поджоги всех домов престарелых в городе, закладку водородных бомб на Комаровском рынке, физическую расправу с председателем Горсовета и предоставление его должности Бен-Гуриону. А с помощью найденного у меня пистолета ТТ образца 1941 года с восемью ржавыми патронами я готовил расширение израильских границ от Нила до Евфрата, присоединение Белоруссии к Израилю и выполнение заданий сионских мудрецов в полном объёме, изложенном в "Протоколах", установление еврейского господства надо всем миром.

Всё это не столь смешно, сколь печально и грустно. Антиеврейская истерия под лозунгом антисионизма продолжается. Для примера высылаю Вам вырезки из двух случайно взятых газет: из "Литературной газеты" от 13 декабря и "Вечернего Минска" от 19 декабря.

Сутки, проведенные в тюрьме КГБ, и многочасовые допросы не соответствуют моим физическим возможностям. После каждого допроса жена приводит меня домой еле живого. Её самоотверженность и большой медицинский опыт (кстати, она русская) возвращают меня с большим трудом к жизни. Тем не менее, только за последние десять дней меня спасали от смерти пять бригад "Скорой помощи" и четыре инфарктных бригады. Документальные данные о моём состоянии здоровья Вы можете затребовать в военном госпитале, на городской станции "Скорой помощи" и, наконец, у медиков КГБ БССР.

Вы понимаете, что на одном из допросов в КГБ или после него я умру. Смерть моя никому лавров не принесёт. Вольно или невольно, я стану мучеником, жертвой антисемитизма. Советская и мировая общественность поставит мою смерть в один ряд с жертвами гнусных преступлений Ежова, Берии, Рюмина.

Никаких преступлений я не совершал и не собирался совершать. Написать или даже сказать правду не является преступлением.

Опыт жизни привёл меня к выводу, что моя семья и я можем жить жизнью, достойной человека и гражданина, только в еврейском национальном государстве.

Помогите нам выехать на нашу историческую Родину, в Израиль!

А от правды, от своих слов я бы всё равно не отказался, даже если бы мне пришлось перетерпеть всё с начала.

В надежде на правду и справедливость – с уважением

ДАВЫДОВИЧ Е.А.

19 декабря 1972 года.

Я ошибался, считая, что это письмо было дебютом Ефима Давидовича в нашем движении, что до ареста он ограничивался лишь личной борьбой против внутреннего советского антисемитизма, не участвуя в наших "сионистских играх".

Центр по исследованию и документации восточноевропейского еврейства при Еврейском университете в Иерусалиме выпустил в 70-е годы многотомный сборник "Петиции, письма и обращения евреев СССР". В томах V-VII (времён нашего исхода) я увидел довольно много минских писем, не попавших в мой личный архив. Ведь я не был "Президентом минских сионистов" и хранил лишь те письма, которые сам написал и "пустил на подпись". А если приносили ещё чьё-то послание мы с женой его подписывали и отдавали, не зная, кто подпишет после нас и, видя лишь, кто уже подписал до. Оказалось, что мы с Ефимом Давидовичем ещё 6 сентября оба подписывали телеграмму Президенту Израиля, а 10 сентября призыв к советским руководителям в связи с убийством спортсменов в Мюнхене. Ну, а сейчас он, бесспорно, самый грамотный и плодовитый автор!

29.12.72. Давидович и его жена Мария Карповна послали письмо президенту Израиля Залману Шазару и Главе правительства Голде Меир с просьбой присвоить им израильское гражданство и помочь выехать. Ефим обратился также в Комитеты ветеранов войны Израиля, США, Англии и Франции с призывом остановить готовящуюся над ним расправу.

В декабре несколько раз вызывались на допросы Наум Альшанский, его жена Клара, Михаил Мацевич, Тамара Полетика, её муж, 77-летний Николай Павлович Полетика, Лев Овсищер, Самуил Алуф (друг Давидовича и тоже отставной полковник или подполковник); Владимир Фельдман, Рувим Этин и другие.

Ефима, несмотря на почти ежедневные сердечные приступы, также вызывают на допросы, которые длятся по 8-10 часов. Следователи выясняют, кто писал, редактировал и печатал коллективные письма в советские и международные организации, а также как эти письма попадали за границу. Big deal! Уж один-то канал они наверняка знают: небось, все наши телефоны прослушивают! А их вопросы о международных письмах это же откровенное признание, что по почте КГБ их не пропускал!

После Нового года, 03.01.73 очередной разговор с Давидовичем. Плохо дело: 1 января, опять у него была скорая помощь. А завтра он идёт к адвокату. Если арестуют объявит голодовку и откажется от показаний. Если, как угрожают, в психбольницу тоже голодовка. На допросы вызывали Овсищера и Альшанского. Кипнис в тюрьме. Никто его не видел. Определённо готовят суд. Нужно, чтобы Москва закрыла это дело.

Мы пытались, что-то делать: информировали правительства и общественность Запада, просили помощи. Я тоже не ограничивался своими звонками и отчётами. Сразу отказался от предложенного мне, как всем "знатным активистам", пропагандистского турне по Европе и США, не ходил на занятия, не ездил на экскурсии... С 6-го января присоединился к Комитету Действия новых репатриантов в Гиватаиме. Он состоял из сторонников оппозиционной партии "Херут" (Свобода), и я тут же вызвал недовольство правящей партии "Авода" (Труд). Яша Голан при очередной встрече мягко попенял мне: "Нельзя скакать сразу на двух лошадях". Но я возразил, что как беспартийный должен давить на все рычаги, и продолжал свою линию, связавшись даже с руководством маленькой партии "Мерказ хофши" (Свободный центр), которая считалась самой правой и даже реакционной!

И, забегая вперёд: думаю, что именно она и помогла больше всех. Её энергичный и напористый председатель, член Кнессета Шмуэль Тамир, собирался к Киссинджеру в США, и я вручил ему и его помощнику Акиве Нофу все материалы о Кипнисе, Давидовиче, Овсищере и Альшанском (срочно всё перевёл на английский – адский труд для меня) может, Киссинджер их вытащит!

Правда, Ефима (которому мы уже 9 января отправили вызов) не вытащит даже Киссинджер, но Цфаню, Цфаню из тюрьмы!..

Всю следующую неделю я встречался с журналистами и политиками; приходил к нам в ульпан американский еврейский деятель и конгрессмен Лу Розенблюм; я писал людям, вытаскивавшим нашу семью, – в Англию, в Швецию, в ФРГ, Шрётеру в США. Информировал о минском терроре; отправил десяток открыток и писем в Минск, и снова телефонные звонки: 20 января говорил с Ефимом Давидовичем, а затем три раза подряд – 24 января, 30 января и 4 февраля – с Лёвой Овсищером.

1 февраля опять были обыски в квартирах Альшанского (уже третий), Овсищера (забрали все еврейские книги и учебники), Рудницкого и других. А среди них – у Павла Берлина, чего я никак не ждал. Павлик – один из близких друзей нашей семьи, на выезд он не подавал, но мы очень привыкли друг к другу и общались даже во время отказа, когда многие другие предпочитали не рисковать. Я оставил ему много еврейских книжек. Видимо, кто-то на допросе назвал его в числе моих друзей: возможно, что и сам Кипнис.

Цфаня, как и я, был глубоко убеждён, что стремление в Израиль наше законное право, и скрывать нам нечего. И честно называл имена тех, которые тоже так думали. Впоследствии на него сильно обиделась и считала чуть ли не подлецом одна из общих знакомых. Когда у Кипниса на допросе спросили о ней, хочет ли она тоже уехать в Израиль, он сказал: "да". Ведь она постоянно и страстно об этом говорила и, хотя сама ещё не подала на выезд, коллективные письма смело подписывала (по крайней мере два из составленных мною). А значит, властям это было уже известно. Правда, я не такой прямодушный, как Цфаня ответил бы им, подумавши, иначе: "Спросите у неё самой"...

В январе вызывали много новых "свидетелей". Пытаются сфабриковать доказательства, что в Минске есть подпольная антисоветская сионистская организация. Овсищера и Альшанского, отрицающих это, грозятся перевести из свидетелей в обвиняемые.

7 февраля Арик Цейтлин после телефонного разговора с Тамарой Полетика передал мне: во-первых, она "очень удивлена, что я до сих пор не отдал её дочке Регине шубу", которую она всучила мне с собой. (Действительно, у меня и так хватало забот. Кроме того, я ждал прибытия рукописей Николая Павловича, которые послал вместе со своими бумагами через голландское посольство. Пусть бы Регина сама подъехала и забрала, если это так срочно)! А во-вторых, Тамару обвиняют в том, что она печатала наши коллективные письма, составленные мной. И вот, она хочет, чтобы я прислал в Минск "показания, что это я сам печатал на её машинке"!

По-моему, это глупо. Ведь мы убеждены, что писать письма властям и требовать разрешения на выезд наше право! И мы не должны отказываться от своей подписи под ними, а должны быть, наоборот готовы ещё хоть сто раз подписаться. Подпись это ведь главное, а кто их там печатал безразлично! А уж она-то подписывала не одно или два письма, а все без исключения!

Другое дело, если мы признаём эти письма преступными. Тогда уж следует отрицать и свою подпись, и перепечатку ("изготовление, хранение и распространение"). Или сознайся, что печатала сама в надежде на смягчение приговора. Присланные же из вражеского Израиля показания другого такого же "преступника" делу не помогут, и нечего мне строить из себя клоуна. Если КГБ так нуждается в моих показаниях пусть они сами и запросят, а я с удовольствием изложу всё, что об этом думаю!

При следующем звонке в Минск (10 февраля) я всё это ей объяснил. А назавтра убедился, что Тамара Евсеевна пыталась-таки "сделать из меня клоуна". В Информационном Бюллетене нашего Комитета Действия от 04.02.73. я прочёл сообщение (перевожу с английского): «Полетику обвиняют в печатании письма в "Литературную газету" и угрожают, что если она не признается, то никогда не увидит свою дочь, которая уже в Израиле». Этого письма я даже не видел, под ним нет моей подписи свидетельство, что я его и не составлял, и не печатал (да ещё на чужой машинке)! Свои письма я подписывал все! Так что она у меня требует заведомой и явной лжи, которая никого не обманет, а ей ничем не поможет.

15.02. Звонил в Минск Овсищеру. Пока новостей особых нет.

17 февраля Давидович написал второе письмо Брежневу. Прошу у читателей прощения, но письма Ефима мне жалко излагать своими словами или сокращать. Предпочитаю его авторский стиль и привожу письмо полностью:

ГЕНЕРАЛЬНОМУ СЕКРЕТАРЮ ЦК КПСС Л.И.БРЕЖНЕВУ 

Как я уже неоднократно и безответно писал, меня обвиняют в неэтичных измышлениях на советскую действительность только из-за того, что я поднял голос против антисемитов. Работники КГБ Белорусской ССР на допросах заявляют, что антисемитов в стране нет, что это моя злоумышленная выдумка. Однако антиеврейская кампания в печати под флагом антисионизма растёт и ширится, в том числе и в местной республиканской печати БССР. К примеру, сошлюсь на статью  Вл. Бегуна "Вторжение без оружия" в журнале "Неман" №1 за 1973 г.

"Протоколы сионских мудрецов" невинный лепет по сравнению со статьёй Бегуна. Бегуну позавидовал бы сам Юлиус Штрейхер, главный идеолог антисемитского третьего рейха, если бы он не был повешен по приговору Международного трибунала. Бегун пытается в многообразной форме доказать, что всё зло, все несчастья и невзгоды несут человечеству евреи.

"Принято считать, что царём и царицей управлял Распутин. Правда состоит в том, что очень часто Николаем II действительно управлял Распутин, но прежде всего им управлял Симанович". Таким образом, оказывается, что в преступлениях русского царизма виновны не кто иной, как евреи. Во всех неурядицах новейшего времени, как старается убедить читателей Бегун, виноваты всё те же евреи. Об известных событиях в Польше 1968 года он пишет: "Именно они, евреи, вывели на улицы Варшавы обманутую и дезориентированную студенческую молодёжь". И вот 15 000 оставшихся евреев Гомулка сделал козлом отпущения и изгнал из страны. Он завершил дело гауляйтера Франка, и Польша стала "юденрайн" чиста от евреев. Эта позорная акция была осуждена мировой прогрессивной общественностью, многими компартиями, в том числе и новым руководством Польской рабочей партии.

Более широко в статье расписываются "еврейские козни" в Чехословакии. Эти козни привели, по мнению Бегуна, к известным событиям 1968 г. Что касается еврейской культуры, то он считает это крупнейшей диверсией, вторжением без оружия. Саму возможность развивать советскую еврейскую культуру, иметь еврейскую прессу и издательства, национальный театр он считает диверсионным актом. "Сама еврейская культура, пишет он, реакционна и преследует диверсионно-подрывные цели". Как тут не вспомнить тезис номер два Германа Геринга: "При слове культура я берусь за пистолет". Бегуна даже возмущает положение евреев в США. Нет, он отнюдь не возмущается наличием в этой стране антисемитизма. Его беспокоит другое. Он горько сетует, что евреи, составляющие лишь 3% населения страны, выделили из своей среды 70% адвокатов, 70% учёных-физиков, что 80% еврейского населения живёт в 14 городах и т.п. Он недоволен отсутствием там процентной нормы, ибо ему, конечно, было бы приятней, если бы всех этих неарийских физиков и адвокатов заставили бы чистить выгребные ямы и выселили бы из 14 американских городов в новые освенцимы и майданеки. В этом деле у него есть единомышленники в Соединённых Штатах члены Общества Джона Бэрча.

В соответствии со статьёй 123 Конституции СССР Владимир Бегун подлежит суду за разжигание национальной ненависти, за шельмование целого древнего народа, внесшего огромный вклад в развитие мировой цивилизации, прогресса и революционного движения.

Однако суд готовят не над ним. Судить будут не его и его соучастников, судить будут меня. Идеологией Бегуна руководствуются многие должностные лица в своей практической деятельности. Так, например, один из следователей КГБ БССР, Никифоров Артур Григорьевич заявил мне на допросе 12 февраля 1973 г., что в злодеяниях 1937-1938 г.г. виноваты евреи, что в те годы в НКВД работали и евреи, и они, по выражению Никифорова, виновны в невинно пролитой крови. Он считает, что многовековые страдания евреев закономерное явление. "Другие народы, ровесники евреев, уже давно исчезли с лица земли, а вы, евреи, заявил он, всё ещё существуете как исторический анахронизм". Это Артура Григорьевича никак не устраивает. Что касается убийства Михоэлса, дела врачей и провокационной роли в этом деле Берия, Рюмина, Тимашук, то, по мнению этого следователя, "следует в том ещё разобраться, кто прав, а кто виноват". Никифорова очень возмущало, что многие еврейские дети были во время войны эвакуированы в глубокий тыл страны. Видимо, его бы больше устроило, если бы они были в Бабьем Яру.

И вот, этот человек один из тех, кто готовит смерть тяжело больному заслуженному ветерану за то, что у него хватило мужества вслух сказать правду. Эти примеры ещё раз подтверждают наличие отдельных фактов антисемитизма.

Мой протест против этого отравленного оружия вполне закономерен и не содержит никакого преступления, ибо Никифоров отождествляет себя с советской властью, а меня объявляет её врагом. Для них я действительно враг: они антисемиты, а я антифашист, они евреененавистники, а я еврей. Они никак не могут понять, что не я, а они своими делами наносят огромный ущерб советскому строю, что не я, а они клевещут и лгут на социализм, так как социализм и антисемитизм несовместимы. Дело №97, затеянное против меня, аморальный акт невиданного надругательства над элементарной человеческой порядочностью, над основами коммунизма и нравственности. Пока я ещё жив, пока меня ещё до конца не замучили на допросах, я прошу прекратить это позорное антиеврейское дело. Пусть меня отпустят в моё национальное государство.

Такое решение было бы свидетельством торжества идей интернационализма и гуманизма. Моё убийство ляжет неизгладимым позором на моих мучителей-антисемитов.

Жду справедливого решения и ответа.

С глубоким уважением

Давыдович Е.А.

Минск, 17 февраля 1973 г.

На 22 февраля 1973 г. был заказан очередной разговор с Ефимом Ароновичем, но к телефону в его квартире подошёл Лев Овсищер. Он сказал, что вчера после допроса Давидовича доставили в госпиталь с тяжелейшим сердечным приступом. Состояние почти безнадёжное, подозревают четвёртый инфаркт...

И всё же военным врачам чудом удалось его вытащить!

Ефим пролежал в госпитале больше трёх недель. Но палачи не прекращали своей работы. Едва он чуть-чуть оправился следователи КГБ и созданная ими "психиатрическая комиссия" (не в тюрьму так в психушку!) стали ходить к нему прямо в палату. И он потребовал, чтобы его выписали домой.

Тем временем минчане в Израиле старались объединить усилия для помощи землякам.

Нас было уже много. 23 февраля, собравшись в Бат Яме у Розы Релес, мы едва уместились. 12 марта устроили многолюдный митинг в Доме журналистов им. Соколова ("Бейт Соколов", Тель-Авив). Там уже оказалось несколько минчан, приехавших после нас. Не всех ведь задерживали и таскали "свидетелями": преследовали только активистов, которым не удалось уехать до ареста Цфани Кипниса: участников коллективных протестов, "культпоходов" в МВД; тех, которые вместе отмечали еврейские праздники, изучали историю, язык и культуру. Короче тех, кто считал себя сионистом и не скрывал этого. А исход стал уже массовым, народным.  Но многие (мы их называли бытовиками) сидели тихонько, мотивировали своё желание уехать исключительно   воссоединением семей. Они лукавили: уверенные, что в Израиле жить будет лучше, сытнее, дешевле и свободнее, они притворялись верными советскими патриотами, при отказе покорно ждали год, были терпеливы, но настойчивы... Коллективных писем они не подписывали и страшно боялись гнева властей, но в то же время жадно ловили все слухи о нашем движении, считая его безумным риском.

 

 Минские активисты перед митингом в Тель Авиве. Справа: Изя Рашал (в очках) и Исаак Житницкий.

 

Зато здесь, в Стране, они сразу становились "сионистами"! Один такой геройски выступал в Бейт Соколов и называл себя другом Овсищера, хотя фамилию Льва Петровича произносил: "Обсицер".

Впрочем (я вспомнил просьбу Тамары Полетика прислать "показания"), там бывает и другое: если КГБ крепко нажмёт на фальшивого волка-сиониста, он превращается в овечку-бытовичку (а точнее раскрывается как таковая).

Просьба Тамары Евсеевны прислать "показания", к сожалению, была только началом её "превращения". Продолжение последовало позже, где-то в середине марта...

24 февраля, а затем 3-го, 7-го и 10 марта я опять звонил в Минск. Удалось поговорить с Павликом Берлиным и дважды с Овсищером. Главная тема состояние здоровья Давидовича. Всё остальное текучка: кому разрешили, кому отказали, кто подал, кто просит прислать вызов, кто – повторный, кто – помощи, денег, лекарств... Как обычно. Фамилии в основном незнакомые. Все коллективные акции и письма прекращены. Большинство евреев дрожит от страха, допросы продолжаются, а Кипнису не дают свидания с женой. Больше трёх месяцев о нём ни звука...

15 марта Овсищер сообщил: "Завтра Фиму отпускают из госпиталя. Будет лежать дома".

Как же, как же, "лежать"! 16 марта 1973 г. его выписали, а назавтра он уже написал очередное письмо! На этот раз – всем советским властям сразу: партийной (Л. Брежневу), законодательной (Н. Подгорному), исполнительной (А. Косыгину) и судебной (Генеральному прокурору Р. Руденко):

Уважаемые товарищи!

1 декабря 1972 г. по инициативе КГБ БССР против группы минских евреев, главным образом старших офицеров в отставке и запасе, ветеранов войны, возбуждено уголовное дело 97.

Я неоднократно писал вам, что это дело имеет под собой не больше моральных и правовых оснований, чем дело Дрейфуса, дело Бейлиса, дело "врачей-убийц в белых халатах". За протесты против произвола антисемитов и против антисемитизма КГБ БССР избрал меня одним из главных обвиняемых.

1 апреля 1973 г. исполняется четыре месяца изнурительного следствия, которое по существу является предумышленным убийством тяжело больного человека, нуждающегося по состоянию здоровья и заключению врачей окружного военного госпиталя (заслуженный врач БССР полковник Гурский, заслуженный врач БССР полковник Комаров, начальник терапевтического отделения госпиталя подполковник Леонов и др.) в абсолютном покое, которому смертельно физическое напряжение и малейшее переживание нервного характера. Почти после каждого допроса в КГБ меня приводили к жизни бригады скорой помощи и инфарктные бригады.

После одного из таких допросов, который 21 февраля вели три работника КГБ во главе с начальником следственного отдела, инфарктная бригада в предсмертном состоянии доставила меня в госпиталь. Врачи приложили немало усилий для спасения моей жизни. Как только я немного оправился и вновь обрёл способность передвигаться от койки к туалету, в госпиталь ко мне стали приходить следователи КГБ и созданная ими психиатрическая комиссия.

Эта комиссия ещё не закончила своей работы, и выводы её мне не известны. 24 дня я пролежал в госпитале, и 16 марта по моей личной настойчивой просьбе меня выписали. В последней электрокардиограмме за №2232 от 15.03.1973 г. записано: "Атеросклеротический и послеинфарктный кардиосклероз, хроническая коронарная недостаточность 2-3-й степени, низковольтная электрокардиограмма в стандартных поведениях. Рубцовые изменения задней и боковой стенки левого желудочка, частичная блокада правой ножки пучка ГИСА, хроническая коронарная недостаточность в переднеперегородочной верхушечной области и заднебоковой стенки левого желудочка".

В ближайшие дни, видимо, возобновятся допросы в КГБ. Они проводятся на 4-м этаже полногабаритного здания без лифта, помногу часов в день. Каждый допрос для меня реальная смертельная угроза.

Прошу срочно назначить медицинскую комиссию из квалифицированных и независимых от КГБ БССР врачей-терапевтов для определения моих возможностей дальнейшего участия в следствии по делу №97. До заключения этой комиссии прошу приостановить допросы и предотвратить тем самым умышленное убийство заслуженного ветерана. Вы знаете, что никаких преступлений я не совершал и не собирался совершить. Моё мнимое преступление – борьба против преступников-антисемитов.

Прекращение дела №97 и разрешение моей семье и мне выехать в государство Израиль продемонстрировало бы перед прогрессивным человечеством торжество и жизненную силу ленинских идей. Моя насильственная смерть на одном из допросов или во время суда ляжет неизгладимым позором на инициаторов этого дела – людей, носящих в карманах партийные билеты и называющих себя последователями Ленина.

Прошу вашего решительного и срочного вмешательства.

С уважением

Полковник Давидович Е.А.

Минск, 17 марта 1973 г.

 

В эти дни кто-то из минчан передал мне, что Рена (то есть, Регина Полетика) говорила с матерью по телефону, и та будто бы ей сказала: "Овсищер просит, чтобы Левин больше не звонил в Минск, так как он передаёт не всю информацию".

Что бы это значило?

Во-первых, я в своих отчётах Голану передаю пунктуально всё, что услышал: первое время стенографировал, потом раздобыл магнитофон и переписывал с плёнки. В таких делах я всегда был большим педантом и весьма гордился этим. Так же, как и своей точностью в формулировках.

Во-вторых, откуда они могут знать, что именно я передал, а что нет? Они ведь Голана не контролируют. Может быть, не все их просьбы выполнены я ведь тоже его не контролирую, но это уж не моя вина. Или не все их письма и заявления появляются в зарубежных газетах? И это не я решаю. Моё дело это написать сообщение для прессы и передать в МИД, а дальше я не властен. Кроме того, минчане ведь не получают этих газет!

В-третьих, я звоню только Овсищеру и Давидовичу (Полетике один раз, Альшанскому ни разу, им звонят другие). Вряд ли эти два полковники станут жаловаться на меня Тамаре!

Но, может быть, при общей панике люди говорят между собой, что в Израиле, мол, недостаточно делают для их спасения, что сами мы, мол, вырвались на свободу, а о них забыли? Думаем о себе, не передаём всю информацию? А на меня у Тамарочки персональный "зуб": я не согласился прислать ГБ мои "показания", высмеял её, шубу "хотел зажилить" вот она и подпустила сплетню! По своей инициативе, в порядке мести. Могло так быть?

Я стал вспоминать: что же это за человек, Тамара Евсеевна...

Лет ей около пятидесяти, востренькая крысиная мордочка. Юлящие глазки постоянно немножко сощурены, и лучики-морщинки вокруг них придают ей хитренькое выражение с оттенком подобострастно-фамильярной ухмыльчивости, готовности тут же что-то подхватить, поддакнуть, подхихикнуть: "Ага-ага-ага, начинает она подпискивать с половины вашей фразы, вот-вот, вот-вот, вот-вот"! На редкость понятливая бабёнка. А со взрослой дочкой они как подружки: шу-шу-шу по углам, того и гляди за кавалера переругаются, друг другу в волосы вцепятся. И похожи, как близнячки, хоть одна и вдвое старше! Шерочка с машерочкой.

Тьфу, какие недоброжелательные получаются у меня воспоминания! Стоило ей выдумать про меня гадость, они и полезли. Вот натура человеческая!

В Минске я не испытывал к Тамаре ни уважения, ни интереса, равнодушно игнорировал нелестные отзывы о ней и шуточки окружающих в адрес их колоритной семейки: "папочка", "Тамарочка", дочка и загадочный квартирант-скрипач, именуемый племянником. Всё это было не важно. Было общее дело, Тамара Евсеевна всегда с готовностью что-то перепечатывала, собирала подписи, и сами они всей семьёй подписывали общие письма. Мы мирно сотрудничали, хотя меня слегка смущали её манеры.

А сейчас упорно лезут в голову слышанные о ней сплетни и совпадающие с ними собственные наблюдения. Например, знакомые уверяли, что мужа своего она морит голодом! Враньё, он старик плотный и кряжистый, видать, с хорошим аппетитом − может, для здоровья диета? Но я невольно вспоминаю, как мы вместе шли мимо кулинарного магазина, и профессор после явных колебаний очень взволнованно попросил: "Тамарочка, может быть, сегодня ты купишь мне котлеток?" (Эти ужасные полухлебные котлетки − серые, плоские и мокрые − расплывались и разваливались при жарке). Конечно, супруга оставила просьбу без внимания! Но это не свидетельство её бездушия, а скорее повод подшутить над старым чудаком. Как я и сам недавно шутил над его английским языком!

Однако не все слухи столь беззлобны. Говорят, в блокаду Тамара активно скупала у питерских голодающих (по-видимому, за "излишки" профессорского пайка) драгоценности и антиквариат. Мало ли что говорят... Но мне вспоминается, что их минская квартира в 1971-1972 годах всё ещё смахивала на музей: фарфор, бронза, старинная дворцовая мебель.

С каждым уезжающим Тамара Евсеевна что-то пересылала в Израиль. Вот и нам притащила одну из десятка своих старых потрёпанных шуб (кому они там нужны!?) как обычно, без предварительного согласования: такие операции она считала незаконными, как и встречи, а телефоны прослушиваются! Однажды она разбудила нас в 5 часов утра пришла узнать адреса посольств, собираясь в Москву за транзитными визами.

В общем, несмотря на покладисто-подобострастное обхождение, я всё же подозреваю, что она (с теми, от кого она не зависит) бесцеремонная, грубая и агрессивная хищница.

Полетика с мужем должны были уехать вскоре после нас (дочь уже в Израиле). И вдруг Кипниса посадили, а тех, кто уже имел визы, задержали и стали таскать на допросы: раскрутили "Дело №97". Евреев охватил страх. Но неужели и практичную "Тамарочку" так запугали, что она поверила провокаторам: мол, перепечатка письма в газету преступление, но за признание её выпустят в Израиль, а за отпирательство посадят? А отстранить меня от связи её идея или задание КГБ? И почему она сослалась на Лёву? Действительно он мне не доверяет? Или она думает, что дочка там никому, кроме властей (для которых, по её разумению, полковник Овсищер главней "какого-то Левина!"), не расскажет; я не узнаю и не смогу, по свому обыкновению, замкнуть круг?

Я часто "замыкаю круг": иногда по глупости, а иногда и намеренно, из принципа. Мне кажется, что проще и легче жить, не хитря и не лицемеря: не запоминая, чтó ты говорил одному и не должен говорить другому. Услышав про человека что-то порочащее, подлец никогда не спросит его прямо: "Это правда?" Нет, он будет этот слух холить и лелеять, и пересказывать таким же мерзавцам, как он сам: им приятно чувствовать, что есть люди и похуже их. И любого мало-мальски нестандартного человека обычно окружают сплетни.

Когда мы в Минске познакомились с Цфаней Кипнисом, нам передали через друзей: "Будьте с ним поосторожнее: это стукач. Он ещё при Сталине посадил еврейского поэта Гришу Берёзкина своего товарища". Слух шёл от родственников Г. Берёзкина (работавшего в журнале "Неман"), а возможно и от него самого. Но мне не хотелось "быть поосторожнее": я был уже очарован Цфаней и убеждён в его абсолютной порядочности. И я просто повторил ему услышанное и спросил, в чём дело. Кипнис очень расстроился, был буквально ошеломлён.  Он немедленно пошёл к Берёзкину и также "замкнул круг". Тот горячо заверил его в нелепости слуха и в своей дружбе. Нашу дружбу с Цфаней этот эпизод только укрепил.

Обо мне тоже ходили сплетни.

Когда Mr. Homburger сообщил из Лондона, что собранные для нас £5000 переведены в минский банк (см. часть 1, гл.19 этой книжки), он не мог вслух, по телефону, предупредить меня, чтобы я никому об этом не говорил (ведь официально Запад не выкупáет евреев!), и я, наверно, элементарно кому-то из товарищей проболтался.

И вот однажды приходит ко мне озабоченный Овсищер и, преодолевая смущение, "замыкает круг":

Слушай, говорит, тут о тебе разные сплетни ходят: вроде бы ты у всех собирал по 100 рублей на выезд, а потом получил деньги из-за границы и ни с кем не поделился, а стал покупать себе ковры и всякие предметы роскоши...

Я остался спокоен: совесть моя была чиста, а соцпсихологию "бытовиков" я уже давно знал. Я напомнил ему, что "собирал" я деньги только у родных и друзей детства, а соратники-сионисты приносили сами (и он в том числе); объяснил, что один ковёр тёщин, второй Гриши Лундина, а деньги − и не мои, и не общественные, и делить их я не имею права. И думаю, что Лев Петрович был удовлетворён. И ещё думаю, что он не был прислан "общественностью", а пришёл сам. Потому что честный человек.

А вот "общественность" (точнее, инициаторы сплетни) вряд ли будет удовлетворена и, скорее всего, останется при своём мнении... (Я помню, как перед отъездом, истерзанные бесконечными визитами евреев с разными вопросами и просьбами, мы с Асей мечтали: "Вот приедем в Израиль и никого, кроме Кипнисов и Берлиных, на порог не пустим")...

Итак, честный Лев Петрович пришёл и замкнул круг. Теперь моя очередь. 22 марта 1973 в разговоре с Лёвой я, среди прочего, повторил ему слова Полетики и спросил, правда ли это. Он сердито ответил: "Пусть она глупостями не занимается! Ничего подобного я не просил!" И всё же, мне кажется, он слегка растерялся.

Следующий наш разговор состоялся 31 марта. Он продиктовал написанное накануне письмо Брежневу – очередную просьбу о помощи в выезде и затем прибавил, что Полетика на его вопрос ответила: "Я сказала дочке, чтобы он мне не звонил; я не говорила, чтоб он вам не звонил".

Странно: я же и так ей не звоню...

Я связывался с Минском (с Давидовичем и Овсищером) ещё четыре раза, последний раз 21 апреля 1973 г. А потом к нам в ульпан пришёл Яков Голан и, после долгих извинений, смущённо пожимая плечами и разводя руками, сказал: "Что это они там все страшно перепуганы? Не хотят, чтобы ты им звонил. Может, и правда, не нужно, раз они не хотят?"

Сволочи, подумал я, но спорить не стал. Не хотят не надо! Пора мне и в самом деле заняться своими делами учить иврит, искать работу, заказывать квартиру... Больше половины людей в ульпане уже устроились и разъехались скоро останемся одни!

И я прекратил свою "общественную деятельность".

Слава Богу, главное было уже сделано. И через месяц с небольшим, 29 мая 1973 года "дело №97" внезапно и без всяких объяснений закрыли! То ли Киссинджер "вездесущий" помог, то ли к визиту Никсона готовятся, а может быть, мощные письма Ефима добрались до самого Андропова, и тот рявкнул на своих ублюдков: перестарались, мол! Так или иначе полковников, конечно, не отпустят, а Кипнисы скоро приедут!

(продолжение следует)

 


   
   


    
         
___Реклама___