Shalit1

(Еврейские мотивы у казахского поэта)

Мы любили его милые стихи-зарисовки. Я помню маленькую черноглазую девочку в песочнице на Тверском бульваре. Рядом были Боря Рахманин и он, Олжас.

Мама, почему верблюд красивый?

Что ты, боже, он такой урод!

И не трогай! Фу, какой паршивый!

А потом потянешь пальцы в рот!

Нет, красивый! Спорим, что красивый?

Видишь, дедушку на спинке покатал,

А когда его я попросила,

Он ладошку мне пощекотал...

На каникулы мы разъезжались из Москвы по разным городам, деревням, краям и республикам. Если собрать в букет все языки, на которых говорили и писали студенты Литинститута[1], он оказался бы довольно пестрым: говорили, что их около шестидесяти. Но вот Гена Лисин (Айги) из Чувашии, а потом и Олжас Сулейменов из Казахстана писали по-русски, сначала выдавая свои стихи за переводы. "Национальным кадрам" легче было печататься. Утром 19 декабря 1960 года Олжас, уже исключенный из института, тайком пробиравшийся в новое общежитие на улице Добролюбова, возле Останкино, и ночевавший то в одной, то в другой комнате, принес мне рукописный сборник – большую бухгалтерскую книгу. На обложке было написано: "Олжас Омар-углы Сулеймен." И в продолжение шутки: "Подстрочный перевод с казахского".

О.Сулейменов (второй слева) в годы учебы в Лит. институте им М.А.Горького

"Меня печатать никогда не будут. Как в Москве аукнется, так у нас откликнется. А ты когда-нибудь напишешь мемуары, вспомнишь, может быть, обо мне. И весь я не умру". Сказал и ушел. А через некоторое время, попав на какой-то международный то ли форум, то ли фестиваль и очаровав всех своей европейскостью, при восточном обаянии и молодости, в одну ночь стал известным и даже знаменитым. Его приглашали и в арабские страны, восторженно принимали в США. Во Франции его переводчик, профессор Леон Робель, переводивший Маяковского и Вознесенского, сравнивал Сулейменова с Хлебниковым. Росла слава, строилась карьера. Он был первым поэтом, награжденным премией Ленинского комсомола (очень почетная тогда премия), стал депутатом Верховного Совета Казахстана. В бытность его главным редактором "Казахфильма" вышли хорошие картины: "Лютый", "Конец атамана" и другие, чем он по праву гордился; потом возглавил Госкино Казахстана, побывал и министром, и членом парламента. Уже в годы перестройки газеты как-то сообщали, что вместе с другими депутатами он участвовал в трехдневной голодовке против Конституционного суда и, вроде бы, президента. Высоко взлетал, низко падал, больно ударялся…

Я не слишком внимательно следила за его жизнью, давно удалившись от тамошних дел. Говорили, что его ссылают в почетную отставку – послом Казахстана в Италию. Думала, слухи, но оказалось правдой. Время от времени кто-нибудь передает от него приветы. Чужая стихия, но не чужая судьба. Ибо была одна страничка в его биографии и в его творчестве, сроднившая нас навсегда и кроме меня некому на свете рассказать об этом.

Эта страничка – еврейская тема. Да-да, еврейская тема в творчестве казахского поэта! Но она возникает на последних страницах рукописи, а мы пробежимся пока по первым...

Дань юности, дань дружбе. Кое-что из этих стихов напечатано, кое-что даже очень популярно, а некоторые стихи вы прочтете сегодня впервые. Студентами, мы любили, сбежав с лекций, посидеть на Тверском бульваре, поболтать, почитать стихи, смотреть, как играют дети на песчаных горках, фотографировать их...

На одном из снимков в моем обширном архиве я вижу и ту девочку с яркими черными глазенками-сливами... Мы, особенно девчонки, нам было по 17 – 20, любили весь мир, любили эти стихи, как любили и самого автора... С нами у него не было романов. А с кем были, мы тогда не знали.

Мне интересно угадывать

В детях линии взрослых.

Этот мальчишка будет

Рослым, горячим мужчиной.

Любит, наверное, малый

Мясо в приправах острых

И переходит дорогу,

Не уступая машинам.

Девочка эта будет

Женщиной несчастливой:

Слишком блестят под прядью

Спелые черносливы.

Ай, не гляди, девчушка,

В бритые наши лица:

Твой пятилетний парень,

Не понимая, злится.

Не все, что он тогда писал, было додумано, доработано, но все было свежо и искренне... Стихотворение "Кыз куу" он позднее назовет по-русски "Догони" и объяснит, что это национальная игра: юноша, догнавший в скачке девушку, должен ее поцеловать. Это стихотворение любили и Михаил Светлов, и Лев Озеров, и Леонид Мартынов, и Борис Слуцкий. А он его читал, как читал стихи Илья Сельвинский, рубя рукой воздух...

Догони меня, джигит,

Не жалей коня, джигит,

Если ты влюблен и ловок,

Конь умрет, но добежит.

Догони же,

Поцелуй,

Голос от стыда дрожит,

Среди этих звонких струй.

Меня ветер догоняет,

На груди моей лежит,

Обнимает, обнимает,

Ой, зачем отстал, джигит!

Издевается луна,

Я одна,

Опять одна,

Мои руки побелели,

Кровь на крупе скакуна.

Злые люди,

Вы обидели меня.

Дали смелому джигиту,

Дали сильному джигиту

И красивому джигиту

Ишака,

А не коня!..

Наверное, влюблялся часто. Поэт! Высокий, стройный, смуглый, помню его необыкновенно длинные пальцы... По этим красивым рукам узнала его как-то на экране: он был гостем "Голубого огонька", и оператор, еще не показав ни его лица, ни фигуры, скользнул по рукам, и я сказала: Олжас!

Были женщины – по плечо,

Были женщины мне – по грудь.

Но – по сердце

Была одна.

Просто пó сердцу мне она.

Все идет ей –

Тоска в глазах,

И пушиночка в волосах,

И жестокий, капризный рот,

И зубов обнаженный лед.

Даже пальчиков нежный хруст,

Даже слишком невзрослый рост,

Даже тридцать четвертый год.

Все идет ей.

Как все идет!..

* * *

Ах, какая женщина!

Руки раскидав,

Спит под пыльной яблоней.

Чуть журчит вода.

В клевере помятом сытый шмель гудит.

Солнечные пятна бродят по груди.

Вдоль арыка тихо еду я в седле.

Ой, какая женщина! Косы по земле!

В сторону смущенно

Смотрит старый конь.

Солнечные пятна шириной в ладонь...

Но о женщинах мы не говорили. Только потом, о жене Марине: как сильна была его юношеская любовь – мог ночь проскакать без седла, чтобы поцеловать...

Писал и об одиночестве, о желании любить, согреть, отдать... А серьезность снимал шуткой.

Когда на темных окнах тает вечер,

Мне хочется кому-нибудь поклясться,

Хоть чем,

Хоть в чем,

Любовью иль в любви.

Такой уж вечер,

Темный, белый вечер.

Зайди хоть кто-нибудь,

Любой, любая – встречу.

Все будет как признание в любви.

Я обогрею, накормлю, сыграю,

Зайди хоть кто-нибудь –

Я не скрываюсь.

Да, да, хоть ты, хоть он –

Я не скрываюсь,

Но, может, все же вы зайдете?

Вы.

Из моего дневника: 8 декабря 1960 г. Очень горько. Сегодня был товарищеский суд над Олжасом. Я вышла на трибуну перед полным залом. На что я надеялась? Разжалобить, защитить, спасти? Я сказала: "Олжасу было 4 дня, когда расстреляли его отца. Талантливых людей так мало, а он бесспорно талантлив..." Что я там еще говорила, не помню, не записала. Полный провал. Но отчетливо вижу, как сначала в президиуме закивали головами, а потом недовольно зашушукались. Для меня – тогда - выйти на трибуну было почти что умереть. Но... мое геройство не помогло. Его исключили. Нашелся повод – запустил в подонка бутылкой. Им нужна была только зацепка...

А за две недели до этого, 25 ноября, в Центральном доме литераторов в Москве был вечер памяти еврейского поэта Переца Маркиша. Давид Маркиш, его сын – мы учились на одном курсе – принес мне два билета. За билетик буквально убивались. Я могла пригласить кого-нибудь из приятелей-евреев. Но над Олжасом сгущались тучи. Если его выгонят, тяжело будет возвращаться домой, а в Москве жить негде и не на что. Он ходил подавленный. И я повела моего казаха на вечер еврейской трагедии...

О.Сулейменов

В рукописи, из которой я цитирую, к стихотворению "Новогодняя полночь" рукой Олжаса приписано: "Эти стихи написаны по другому поводу, но я дарю их товарищу Суламите". Тридцать лет спустя прочла в интервью с О. Сулейменовым, как, занятый исследованием всего, что было написано про "Слово о полку Игореве", он "с восторгом неофита" прикоснулся к громадному пласту любопытнейших сведений... и "увлекся фольклором – и тюркскими письменами, и скандинавскими рунами [2].

И я вспомнила, что с тем же восторгом неофита он открыл когда-то Редьярда Киплинга. Это было в общежитии, в моей комнате, которую я делила с Марите Глибаускайте, моей землячкой и верной подружкой. В тот вечер мы вслух читали Ромена Роллана. "Своими первыми впечатлениями, – читала я, – Гретри был обязан чугунному горшку, кипевшему на огне: ему было 4 года, он танцевал под пение горшка. Ему захотелось узнать, откуда берутся звуки: он опрокинул горшок и вызвал взрыв пара, опаливший ему глаза и навсегда ослабивший зрение..." Я читала этот рассказ о французском композиторе Модесте Гретри вслух, ибо в тот вечер у нас были гости – две московские девушки. Никто меня не перебивал, и я продолжала рассказ. У композитора были три дочери. Две из них умерли. Как-то к Гретри пришел Руже де Лилль. Увидав младшую дочь, он сказал отцу: "Имея такую прелестную дочь, вы должны считать себя счастливым". Гретри шепнул ему на ухо: "Да, она прелестна, она собирается сейчас на бал, а через несколько месяцев она будет лежать в гробу". "Так и случилось", – заканчивает свой рассказ Ромен Роллан. Я едва заметила, что во время чтения в комнату неслышно вошли двое – мой добрый приятель из таджикской группы художественного перевода Юра Нестеренко (ныне житель Гиват-hа-Море, что над Афулой), а с ним – почти не знакомый мне тогда Олжас Сулейменов. Юрчик выпил вина, Олжас вина не пил. Он варил себе чифир, крепчайший чай, но тогда я этого не знала. Мы беседовали, а он рылся в книжках. Брал одну, перелистывал, ставил на место. Наткнулся на Киплинга, прочел: "Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с места им не сойти..." (кажется, это перевод К. Зелинского, позже встречались мне и другие переводы). Олжаса буквально пронзили эти строки. Он был упоен, потрясен, не переставал твердить: "да, Запад есть Запад, Восток есть Восток..." Из этих двух строчек, из магии этих слов, из этой страшной для него мысли – по четкости ее и беспощадности, ведь сам-то он был и видел себя воплощением этих двух начал, их синтезом – происхождения восточного, крови восточной, но культуры западной, европейской... И что же – это несоединимо? И главная тема его поэзии, а позднее его борьба с великорусским шовинизмом, его поиски общности через разобщенность и преодоление противоречий в самом себе – Человеке, Поэте, Ученом – все это началось и вызрело из двух строчек Киплинга.

О.Сулейменов

Самую положительную рецензию на нашумевшую книгу "Аз и я", изданную не в Москве даже, а в Алма-Ате, Олжас Сулейменов получил от Брежнева. В то время, как автора книги распинали в Академии наук в Москве и на бюро компартии Казахстана, Брежнев сказал секретарю ЦК Кунаеву: "Ни хрена там никакого национализма нет"…

И вот мы пришли с Олжасом на вечер памяти Переца Маркиша в ЦДЛ. В каком настроении мы собирались, можно судить по тому, что он повторил последнюю фразу Роллана, чуть переиначив ее и переадресовав самому себе: "Да, она прелестна, она собирается сейчас на бал, а скоро будет лежать в гробу..." А я-то думала тогда, что он всецело поглощен Киплингом.

В переполненном зале стоял приглушенный гул. Подумать только, сразу столько евреев вместе. На вечере выступят Анна Ахматова, Павел Антокольский, Семен Кирсанов, Вильгельм Левик, добрейший Всеволод Иванов... Прошел слух, что приехал и будет петь Михаил Александрович. Шушукались: он согласился петь бесплатно, а какие гонорары берет на радио!.. И вышел Александрович на сцену и пел на идиш. И читали стихи - на идиш, на русском, с нежностью и болью рассказывали о поэте. С портрета смотрели на нас прекрасные глаза Переца Маркиша.

Почему мне так ярко запомнился этот вечер? Не знаю, можно ли это понять сегодня. Я впервые кожей, всем существом почувствовала себя частицей народа. Этот зал был мой народ. Эта речь, самая родная и самая любимая для мамы и папы, была отнята у меня, запрещена, изъята, похоронена. За что нам запретили наш язык, нашу литературу, культуру? Вечера Нехамы Лифшицайте придут позднее, Геула Гил[3] приедет потом, все будет потом. Седые люди, усталые лица, воспаленные горящие глаза, как искалеченная судьба моего, но незнакомого мне народа. А эти умные очкастые юноши и безумно красивые девушки – их так много, откуда они все взялись? Рядом сидел мой казах, и я не знала, что чувствует он. Оказалось, и его обожгло. Он все не только чувствовал, но и понимал. Сострадал. Люди плакали молча. Вот они, мои дедушки и бабушки, которых у меня никогда не было... Слиток горя. И от несовместимости личных печалей с той высотой, на которую поднимали нас строфы поэта и музыка – сердце рвалось на части, разбивалось в осколки... У всех.

В перерыве Олжас куда-то пропал: по-моему, его смутила какая-то девушка с глазами-сливами. В общежитие я возвращалась без него. Когда его исключили из института, он то пропадал, то вдруг появлялся в общежитии. Ему на первом этаже оставляли приоткрытым одно из окон. Спал, скрываясь, то в одной комнате, то в другой. 18 декабря рано утром – стук в дверь. Олжас! Улыбается смущенно, но во весь рот. Два ряда зубов, как у голливудского актера Роберта Тейлора. И подает мне толстую бухгалтерскую книгу. "Вот, тебе. Писал всю ночь. На вечное хранение. Уезжаю домой". Я не смогла вывезти рукопись в Израиль. Только благодаря перестройке она вернулась ко мне, через пятнадцать лет. Вот он, еврейский цикл.

Под малиновым платьем гордятся высокие ноги,

В тонких пальцах стыдливо мужская лежит сигарета,

А в безумных глазах

вдруг такие высокие ноты...

Это, наверное, о той девушке... А вот и "Еврейские песни". И я снова вижу тот зал, и слезы, и певца – незабвенного Михаила Александровича. Вы не помните, как выглядел Александрович? Низенький, кругленький... Но этот глубокий бархатный голос...

Закройщик или академик

Поет на идиш.

Поет впервые не для денег,

Ты это видишь?

В тебе не вздрогнули мотивы

Забытых песен,

А зал, как заново, счастливый,

Поет из кресел.

Прямые волосы, не пейсы,

А славословье!

Слова шутливых, милых песен

Играют кровью.

Поют упрямые, седые,

Старее пыток,

А рядом чье-то сердце стынет,

Хрипит испито.

Хрипит. И в стоголосом хоре

Выходит звонко.

Я верю, нет на свете горя

Старей ребенка.

А ты... сидишь в оцепененьи
Тебе так странно –

В веселом зале и на сцене

Чернеют раны...

Я не сужу его стихи. Хороши они или плохи – пусть скажут другие. Я о том, как много увидел и почувствовал в том зале Олжас.

В 1964 г. в Литве широко отмечали четырехсотлетний юбилей Донелайтиса, литовского классика, поэта. В составе делегации от Казахстана был Олжас. Он сразу же срифмовал: Донелайтис – Да не лайтесь! С утра и до вечера, а потом с вечера до утра в его номере в гостинице "Неринга" рекой лилось шампанское. Он всех принимал, за все платил. Такой вот богатый и щедрый. И было – все веселятся, а его нет. Потом возвращается мрачный. Оказалось, он ездил в ... Панеряй[4], Понары... Хотелось с кем-то поговорить, а тут – дым коромыслом.

Мы вышли из гостиницы. Он до алкоголя не дотронулся, но его шатало. Рассказал, что шел по колени в снегу. И путь показался ему нескончаемым. Физически трудно было идти по глубокому снегу... И эта жгучая белизна. Экскурсовод монотонно произносил: с 20 июля по 8 августа 1941 года – 1000 убитых, с 12 по 31 августа – 444, с сентября по октябрь – 19.311... Общий счет не сходился с числом выкопанных позднее трупов – их было 58.000. Он все это записал. Трупы выкопали и сожгли между сентябрем 43-го и апрелем 44-го. Люди были скованы цепью, те, что сжигали, 70 евреев и 10 советских военнопленных, которых сочли евреями... По ночам их загоняли в окоп или просто в глубокую яму, куда спускались по деревянной лестнице, которую потом поднимали. Три месяца голыми руками и ложками, у кого они были, рыли туннель, 40 из них убежали в ночь на 15 апреля 1944-го. 25 были пойманы и убиты. Пятнадцати удалось спастись от погони.

"Какой там белый снег" – повторял он. – "Понимаешь, я почти написал поэму, в общем, на еврейскую тему, еще там, у себя, но у меня нет названия и еще каких-то деталей. Ты не могла бы мне что-то спеть на еврейском?"

Я повела его в дорогой мне дом, к тете Рухоме Хайтене (Хаит), мужа которой убили сами литовцы в первые дни войны, и к Леониду Григорьевичу Аниксу, ее второму мужу, бывшему подпольщику, отсидевшему много лет на Колыме. (Дочь тети Рухомы – Ляля живет сегодня в Израиле, в Ашкелоне.)

Нас угощали коньяком и очень вкусными яблоками.

Тетя Рухома спела несколько еврейских песен, я подпевала, Олжас расспрашивал хозяина о Колыме. "А вот эту знаешь, – тетя Рухома обратилась ко мне, – "Зог нит кейнмол аз ду гейст дэм лэцтн вэг"? и пропела начало. То ли потому, что мотив был Олжасу знаком ("То не тучи, грозовые облака" Д. Покрасса), то ли благодаря объяснению тети Рухомы, что эта песня на слова Глика[5] во время Второй мировой войны стала гимном вильнюсских евреев-партизан, но он попросил перевести ему именно этот текст. "Никогда не говори, что ты идешь в последний путь..."

Олжас много раз менял название, выбрасывал отдельные строки, делил текст на части, вносил правки, видимо, сражался с цензурой. Но у меня хранится оригинал, который О. Сулейменов прислал мне вскоре после отъезда. Это первая публикация в газете, даже названия нет, какая-нибудь "Казахстанская правда" или "Комсомолец", дата написана от руки – 20.1.1964 г. "Недавно, – написано в предисловии, – Олжас вернулся из поездки по странам Ближнего Востока". Целый разворот. И в подвальной части идет крупный заголовок на две страницы:

Не говори, что это наш последний путь

Хорошее слово вошло в обиход,

длинное, очень хорошее

слово,

оно на ингушском,

чеченском, калмыкском,

оно на греческом и

кумыкском –

длинное, очень хорошее

слово.

Негру – простить его

странную кожу,

араба – за мусульманство –

тоже,

вчера Ватикан (о, великое

время!),

реа-би-ли-тировал

еврея.

"Не – евреи – распяли –

Христа!"

Две тысячи лет для

народа, -

двадцать лет Колымы,

две тысячи лет за колючей

проволокой

арестант ломал о сосну

как 20 – ломали мы.

Радуйтесь, радуйтесь,

иудеи,

всё доказано, радуйтесь,

это зря

древнеримляне мучали

вас идеей

и громили тамбовские

цезаря!

Зря в кострах вас палили

испанцы и немцы,

зря построили, зря

Бухенвальд и Освенцим,

вас безродными

называли

зря:

ваши грады и сёла –

концлагеря.

Я был в синагоге у рабби

Иоффе,

на стенах – фрески

еврейской истории,

и не было там Христа и Голгофы!

Голгофы!..

Смеялся Иоффе:

"Здорово?"

"Евреи злые, они-то знали,

что не евреи Христа

распяли,

скрывали, хитрые,

принимали,

и в оправдание

давали

взамен Христа – других богов,

а им за тех богов –

Голгофу!"

Вершится (и зря) по белому свету

две тысячи лет

"Операция йот!"

Это самый еврейский

смешной анекдот.

Значит, зря на еврея

напраслина эта!

Поет на идиш девочка

в Литве,

в квадратном доме –

теплая квартира,

два яблока, два кресла,

рюмки две,

сосновые дрова гудят

в камине.

Под эту песню на

гортанном идиш

Я шел в снегу по пояс

между соснами,

я шел путем, который не

увидишь,

пока не станешь на него

подошвами.

Не там, где вас ласкали и

любили,

не там, где удавались вам

карьеры,

там родина, где снежные

карьеры,

где вас несправедливо,

но убили.

Я вспоминаю все

землетрясенья,

в которых выжил,

ножи в подъездах,

из которых вышел,

воронки Волги у ночной

Казани –

сегодня мне карьеры

показали.

Нельзя быть злыми! Знаете,

нельзя!

Так часто злоба порождает

Зло.

Но вам не хочется

плевать в глаза?

Рвать города? И вырезать

село?

Поля топтать? До тла

палить леса?

Пить кровь нечистую

из грязной шеи?

И перед злом не опускать

глаза,

омытые слезами

униженья?

Не говори про наш

последний путь!

Кто не горел во всех семи

коленах,

тот не имеет права

ни на бунт,

ни на тепло соснового

полена.

Мне не мешай – я слушаю

литвинку,

поющую на идиш песню

Гетто.

Армянский двин!

пронзительные вина,

сивухи, водки, вам бы

горечь эту –

гортанный звук

настоянный в веках

в объемах уязвимых душ

еврейских.

Он, нерасплесканный

в таких бегах!

Звук черноглазый, как

Христос на фресках,

Распятый на губах девчонки,

корчится...

Ему не больно

больно нам двоим:

ей – онеметь, а мне

оглохнуть хочется.

Не очень сладко жить

ушам моим...

Это и был итог той нашей встречи. Всё и все вошли в его поэму: поездка в Панеряй, Колыма Леонида Григорьевича, наше пение – тети Рухомы и мое – горечь коньяка и сладость яблока, только что принятое Ватиканом решение о "реабилитации" евреев ("не евреи распяли Христа")...

В одну из позднейших публикаций он добавил новый отрывок:

В этой комнате – книжная полка.

Что за поэты в двадцатом столетье:

Бедный, Голодный, Скиталец, Горький,

Черный, Белый,

Шолом-Алейхем…

Может, зря мы желаем

друг другу несчастий

В душегубках глухих обывательских душ!

Может, зря нас казнят ежечасно!

Мы – Голодные. Бедные. Черные.

Есть – белее.

Мы в обложках цветных.

Есть зеленые, как салат.

Все обложки двадцатого века –

Шолом-Алейхем!

Мое имя сегодня ответом –

Алейкум Салам...

Шалом тебе, Олжас Сулеймен! Салям Алейкум! Ты уже не в Риме, ты – в Париже? Мы все поздравляем тебя с твоим 70-летием! Приезжай, мы будем рады тебе – и Юрчик, и Давид, и я, твой товарищ, Суламита.

[1] Литературный институт им. М.Горького был основан в 1933 г. в Москве, на Тверском бульваре, 25, в старинном особняке, где в 1812 г. родился А.И. Герцен.

[2] Скандинавские руны – эпические народные песни у карелов, финнов, эстонцев. Использованы Э. Ленротом в эпосе "Калевала". Возникли в глубокой древности, отразили отдельные стороны материальной и духовной культуры первобытно-общинного строя, пережитки матриархальных и патриархальных отношений, восходят к архаичным космогоническим мифам.

[3] Геула Гил – израильская певица. Ее гастроли в Советском Союзе в 1966 г. прошли с оглушительным успехом и послужили, в определенной степени, катализатором возрождения национальных чувств у евреев СССР.

[4] Панеряй – пригород Вильнюса в Литве, место массового (ок. 100.000 ч.) уничтожения и погребения в 1941 – 43 гг. немецкими оккупантами и их литовскими пособниками евреев Вильнюсского гетто.

[5] Глик, Гирш (1922-1944?) – идишский поэт. При ликвидации Вильнюсского гетто был схвачен и отправлен в лагерь Голдфилд на территории Эстонии. По слухам, погиб после побега из лагеря.