Тамара Дубина
В е к
(продолжение, начало в №№ 9(58) и сл.)
Сотворение дома и семейная жизнь - 2
Статус офицерской жены
Моя жизнь после замужества легко может быть поделена
на временные отрезки разной длительности и разной насыщенности событиями,
в соответствии с тем местом, где мы жили. А жили мы там, где служил мой муж,
офицер с голубыми полосками на серебристых погонах, что означало принадлежность
к ВВС (Военно-Воздушным Силам), но не к летному, а к техническому составу.
Так что я разделила в каком-то смысле участь офицерской жены.
"В каком-то смысле" - звучит как некое самооправдание.
Здесь я должна сделать отступление от главной своей темы.
До войны, а тем более во время войны жена командира,
офицера - это была жена защитника родины, спасителя, героя; на нее отчасти
распространялось то уважение, которым были окружены в народе армия вообще,
и особенно командирский корпус (в годы войны командиры по решению Сталина
были переименованы в офицеров). Я хоть и была в годы войны подростком, отлично
чувствовала почтительный ореол вокруг жен офицеров - по разговорам в долгих
очередях при отоваривании карточек, по отношению ребят в классе к детям, у
которых отец - офицер, даже по отношению к ним соседей. Возможно, несколько
лучшие условия жизни таких семей по сравнению с голодавшими простыми людьми
тоже внушали уважение и почитались заслуженными: жены офицеров-фронтовиков
получали какое-то дополнительное денежное пособие, что называлось - получать
деньги "по аттестату".
Это положение сохранялось и в первые годы после войны,
хотя уже ходили по Москве смешные анекдоты про генеральских жен, например,
такой: иностранные корреспонденты удивляются, почему эти жены приходят в оперу
в ночных сорочках; это был "тонкий" намек на то, что наши генеральши принимали
шикарные трофейные немецкие ночные сорочки, все в кружевах и оборках, за вечерние
платья.
А где-то в середине пятидесятых и в народе отношение
к женам офицеров стало меняться. У городских жителей понятие "офицерская жена"
приобрело оттенок отрицательно-насмешливый, включающий и "низкое", т.е. деревенское,
происхождение - "из грязи в князи", и незаслуженное богатство наряду с отсутствием
вкуса, и склонность к безделью, сплетням. Например, нередко можно было услышать:
"вырядилась в панбархат (или: лису, цигейку и т.п. - напялила), словно офицерская
жена", "что ты языком-то мелешь, как офицерская жена".
Я не социолог, мне не под силу разобраться в природе
этой перемены, но думаю, что тут сыграли роль несколько обстоятельств. Во-первых,
действительно - многие офицерские жены в те годы были родом из деревень, потому
что после войны многочисленные военные гарнизоны располагались зачастую в
сельской местности. На ком же еще мог жениться уцелевшей на войне и оставшийся
служить в армии холостой лейтенант, загнанный в глушь на неопределенное время?
Выбора большого не было - и он предлагал руку и сердце девчонке из ближней
деревни, с которой познакомился на танцах в офицерском клубе или в столовой,
где она работала официанткой. А для нее это был способ вырваться из колхоза,
уйти от убогости и нищеты деревенской жизни. Наверное, и любовь случалась,
но и мечта о платье из панбархата могла способствовать браку... Можно понять
и тех, и других.
Во-вторых, потом эти девочки, ставшие офицерскими
женами, платили за свое замужество отказом от получения полного среднего и
тем более - высшего образования, отказом не только от собственной карьеры,
но и вообще от возможности работать. Где и кем работать в дальнем гарнизоне?
Редкие обладательницы врачебных и учительских дипломов находили себе работу,
но основная масса офицерских жен специальности не имела, а идти работать уборщицей
или официанткой уже было неприлично. Отсюда и упреки - в неграмотности, безделии,
лени.
А в-третьих, сыграла свою роль и элементарная зависть
нищего населения Советского Союза к материальному благополучию "этих выскочек",
весьма, впрочем, относительному.
Мне довелось пожить в разных гарнизонах - и удаленных,
и расположенных в городах; могу сказать, что народное нелестное мнение об
"офицерских женах" нередко было оправдано, но я была знакома в тех же гарнизонах
со многими замечательными женщинами - и городскими, и деревенскими, кончившими
университеты и не имевшими даже законченного школьного образования.
Когда я написала о себе, что я "в каком-то смысле
разделила участь офицерской жены", я предполагала не столько высокомерно отмежеваться
от своего социального слоя, сколько разъяснить, что моя жизнь сложилась так
счастливо, что я как бы была на периферии этого специфического - гарнизонного
- образа жизни. Благодаря тому, что даже в глуши имела возможность работать,
причем на престижной для того места и времени врачебной должности. Я была
занята, я могла себе позволить не реагировать на неизбежные нелепые сплетни,
а главное - под предлогом своей занятости не быть охваченной "культполитпросветом"
так называемого Женсовета при политотделе части. Кроме того, жизнь наша в
замкнутом мирке отдаленного гарнизона длилась не слишком долго - около двух
лет. А в большом городе, куда мы, в конце концов, перебрались, мне тоже повезло
- мы жили в городской квартире, а не в военном городке. Я опять оказалась
в выгодном положении, имея преимущества стороннего наблюдателя и не входя
всерьез в жизнь гарнизонных дам.
Тем не менее, мне довелось испытать на себе, и не
один раз, господствовавшее в обществе предубеждение против "офицерских жен".
Вот один из запомнившихся мне случаев. Зимой 1958г я пришла на прием к директору
Института физиологии Белорусской Академии Наук академику И.А. Булыгину с заявлением
о поступлении в одну из лабораторий этого института (в лабораторию биохимии).
Заведующая лабораторией проф. Л.С. Черкассова соглашалась меня принять, у
нее как раз была горящая вакансия. Директор вполне благожелательно расспросил
меня, кто я и что окончила, почему хочу у них работать, каково семейное положение,
есть ли жилплощадь и прописка. Все шло к тому, что он вот-вот подпишет мое
заявление. И вдруг он поинтересовался, кто мой муж. И как только узнал, что
муж - военнослужащий в чине капитана, настроение его резко изменилось, на
лице даже гримаса брезгливости появилась:
- Мы не можем вас трудоустроить, - и протянул мне
мое заявление.
- Но почему?! - спросила я, ошарашенная внезапной
переменой.
- Наука не место для устройства офицерских жен и
прочих случайных; людей.
Видит Бог, сколько случайных людей на самом деле бездельничало
в те времена в науке, особенно в провинциальной! Сколько бездарных и безграмотных
диссертаций мне позднее пришлось читать и выправлять! Но впустить в высокую
науку "офицерскую жену" академик не пожелал.
С мстительным удовольствием замечу, что лет через
десять после того случая я была "отомщена". Я работала в другом научном учреждении
Белорусской Академии, биохимиком, как и хотела, окончила аспирантуру, защитилась.
И дерзнула - с согласия руководства - поехать в Москву, в Отделение биологических
наук Академии Наук с докладом и просьбой о финансировании моего проекта. Тогда
это называлось "получить финансирование от Госкомитета по науке и технике",
теперь это называется "получить грант". И пробила свою тему! Сидя в приемной
после доклада, пока милые секретарши отпаивали меня чаем, я нечаянно от них
узнала, что накануне на Отделении (а это 12 -15 академиков, ведущих ученых
страны в области биологии) точно так же выступал наш белорусский академик
И. А. Булыгин и тоже просил финансирования от Госкомитета. И получил фигу!
В довершение всего так нечаянно получилось, что я
ехала обратно из Москвы вместе с И.А., в одном двухместном купе, в мягком
вагоне (ему мягкий вагон полагался по чину, я же попала случайно - других
билетов не было). Он уже знал о моем успехе, но вел себя корректно. Помнил
ли он эпизод с "офицерской женой"? Не знаю, но в душе я наслаждалась ситуацией.
Чтобы рассказ об этом эпизоде не прозвучал как хвастливое
заявление о моем якобы научном превосходстве над И.А., я должна сказать, что
в тогдашнем решении академиков, членов Отделения Биологии АН СССР, могли иметь
место мотивы, далекие от науки. Возможно, им надо было за что-то И.А. Булыгина
наказать; не исключено, что было очередное постановление продвигать "талантливую
научную молодежь". Мне было тогда сорок лет, выглядела я на тридцать два,
свой предмет знала, отвечала на вопросы убедительно, даже возражала против
"устарелых взглядов" одного выступившего академика - ко всеобщему удовольствию,
потому что он считался авторитетом непререкаемым. А я и не знала, что спорю
с самим великим Анохиным... Потом, в приемной, задним числом испугалась...
Но дело было сделано, я завоевала симпатии большинства академиков и сошла
за "талантливую молодежь".
Заканчивая это отступление про статус офицерской
жены, добавлю, что иногда доводилось слышать комплимент: "А ты совсем непохожа
на офицерскую жену!". Такие заявления так же красноречиво отражали подлинное
отношение, как и известное антисемитское высказывание: "А ты совсем непохож
на...".
Куда иголка, туда и нитка
Жизнь в Советском Союзе была устроена так, что возможность
выбора места жительства простыми людьми была невероятно ограничена. Люди в
большинстве своем жили там, где родились и были "прописаны". Возможностей
изменить судьбу было немного. Для кого-то это была учеба в ВУЗе (Высшем учебном
заведении); можно было завербоваться на работу в места, где требовалась рабочая
сила ("великие стройки коммунизма", "целина", Заполярье и т.д.); можно было
остаться после призыва в армию на сверхсрочной службе, стать офицером. Но
и в этих случаях человек ехал жить туда, куда получал "направление на работу",
которое в случае армейской службы называлось уже более сурово - "назначение".
Вот и мы с мужем не выбирали места жительства, а
жили там, куда он получал назначение (не считая, конечно, последнего нашего
добровольного переезда в Израиль и поселения в Иерусалиме). Если бы с самого
начала мы могли сами решать, где мы будем жить, то, конечно же, выбрали бы
Москву. Яня после окончания Академии Жуковского мечтал остаться в Москве,
чтобы работать в одном из военных НИИ (Научно-исследовательских институтов)
и заниматься любимой аэродинамикой. Но ему под разными предлогами (о главной
причине - еврействе - конечно, лицемерно умалчивали) давали назначения в совсем
иные места, в отличие от его друзей с правильными анкетными данными. Также
и потом на его активные обращения в эти НИИ с предложением услуг неизменно
он получал отказ, хотя люди там были нужны.
Я уже писала, что когда мы поженились, Яня жил и
работал в Литве, в Новой Вилейке. Так что пришлось мне с Москвой распрощаться,
уехать из квартиры, где я родилась и выросла, и вообще "выписаться", что в
то время означало отказ навсегда от возможности жить в Москве. Мне советовали
не делать этого, не выписываться, но Яня самонадеянно сказал - "где буду я,
там и ты будешь, буду я в Москве - и ты туда вернешься". Он тогда как раз
вел переговоры с каким-то подмосковным НИИ, где его сокурсник (сын правильного
отца) уже был важной шишкой и обещал помочь, словом, были надежды. И я радостно
согласилась с ним: куда иголка, туда и нитка.
"Прописку" и "выписку" граждан в том или ином городе
осуществляла милиция. "Непрописанные" жить в городе не имели права, а если
и жили нелегально, то в любой момент по доносу соседей или дворника их могли
насильственно выгнать из города. Наверное, поступок мой (выписка из Москвы)
был ошибочным. Если бы моя прописка в Москве сохранилась, не исключаю, что
Яне все же удалось бы поступить в одно из вожделенных НИИ. Иногда мотивом
отказа принять на работу было именно "отсутствие места жительства в Москве".
Изощренность Советской власти в том и состояла, что на работу не принимали
без прописки, а прописывали только того, кто уже имел место работы и соответствующую
справку с печатью из отдела кадров. Заколдованный круг! Но - если жена имела
эту самую "прописку", то мужа к жене не могли не прописать. Иначе человек
начинал ходить по инстанциям, писал в газеты - помогите! семью разрушают!
Тут власть ничего поделать не могла, семья официально считалась святым делом.
Но я легкомысленно выписалась...
Кому помогает счастливый случай
Итак, первые семь лет нашей совместной жизни мы несколько
раз переезжали с одного места назначения на другое и жили при тех гарнизонах,
куда Яню направляло работать (преподавать) его высокое московское начальство.
Поначалу это была военная школа авиационных механиков в Новой Вилейке. Яня
прилагал неимоверные усилия, чтобы вырваться из этой примитивной школы с ее
засильем армейской службы (строевая подготовка, боевая и политическая учеба
и пр.) и попасть туда, где можно заниматься наукой. И добился - благодаря
воле, упорству и необычайному трудолюбию.
Вечерами, после рабочего дня, он сидел за книгами,
читал, конспектировал, готовился к экзаменам, делал какие-то расчеты, чертил...
Отвлекать его не полагалось, и я приняла этот образ жизни. Не исключаю, что
я иногда срывалась, но все же наша жизнь не была отравлена скандалами.
В те годы, когда евреев в науку не пускали, Яня сумел
экстерном сдать кандидатский минимум, написать и, в конце концов, защитить
свою диссертацию при той кафедре в Академии им. Жуковского, где он делал дипломную
работу и где его устремления ценили и поддерживали. Конечно, если бы не смерть
Сталина, то руководители кафедры не смогли бы Яне помочь, ведь для его оформления
в качестве заочного адъюнкта (аспиранта) требовалось разрешение, чуть ли не
военного министра. Но летом 1953 года случилось некое либеральное окно из-за
растерянности властей; видно, начальство не нашло подходящего мотива для отказа.
Теоретическая часть работы была у Яни готова, и ему
разрешили при кафедре осуществить экспериментальную проверку, для чего откомандировали
на полгода в Москву.
После защиты (в 1954 г.) Яня вновь вернулся преподавать
в ту же самую школу для механиков в Новой Вилейке. Сослуживцы над ним смеялись:
"Ну, Яша, много тебе дала твоя ученая степень?! Сидишь в дыре, как и мы! Стоило
ли рваться?"
Но довольно скоро, когда случилась в его ведомстве
острая нехватка квалифицированных кадров, о нем вспомнили и послали преподавать
на курсы переобучения летчиков на новую технику - реактивные самолеты. Это,
конечно, было повышение, если не в должности, то в уровне подготовки слушателей
и сложности преподаваемых дисциплин. Хотя находились эти курсы, по причине
секретности, в страшной глуши, в той местности, которая называется Мещерой
(в бывшей Арзамасской, потом Горьковской области). Но прошло еще некоторое
время - и вот пришло новое назначение, теперь уже такое, о котором можно было
только мечтать.
Представляю, с какой неохотой так называемые "кадровики"
посылали еврея на завидную должность преподавателя в только что созданное
высшее военное учебное заведение, по статусу равное военной академии. И не
куда-нибудь, а в Минск, столичный город! Но у них не было выбора - нужны были
доктора и кандидаты физико-математических или технических наук на новые престижные
вакансии, а таковых специалистов в армии было еще мало. Пришлось брать евреев.
Так что нам помог счастливый случай, не то провели бы мы всю жизнь в разных
военных гарнизонах, затерянных в глуши. Собственно, и защититься Яне помог
случай - смерть Сталина и некоторое временное послабление в антисемитской
политике партии.
Я убеждена, что случай помогает только тому, кто
готов к нему. Яня был готов.
Минск стал концом нашей Одиссеи. Там Яня дослужил
до выхода на пенсию, и вплоть до самого переезда в Израиль мы никуда более
не переселялись. В Минском Военном Радиотехническом училище (МВРТУ) Яня в
полной мере использовал открывшиеся возможности: стал хорошим лектором, получил
звание доцента, дослужился до военного звания полковника и вполне приличной
- по меркам того времени - зарплаты. Наконец, написал несколько учебников,
а главное - смог и наукой заниматься, о чем мечтал. Словом, сумел сделать
свой труд интересным. И большую часть нашей совместной жизни мы прожили хоть
и не в Москве, но - в большом городе, где были театры и Филармония, гастроли
выдающихся исполнителей и столичных театров, музеи, выставки, библиотеки...
В Минске и я сумела осуществить свои мечты о научной карьере. Там выросли
наши дети, потом и внуки. И там сложился у нас круг замечательных друзей -
на всю оставшуюся жизнь.
Но до того как мы осели в Минске, нам довелось, хоть
и недолго, пожить в армейских гарнизонах, где все друг друга знают, где жизнь
легко могут отравить доносом, где в сугубо семейные дела вмешивается Политотдел.
Вначале мы жили в Новой Вилейке возле Вильнюса, затем
в гарнизоне возле села Севастлейка, в 30 км от ближайшего райцентра и в таком
же удалении от железнодорожной станции.
Новая Вилейка. Квартирные проблемы и первые радости
Первый год после замужества я еще училась в Москве,
а затем, окончив 4-ый курс, в конце лета 1950 г. перевелась - не без труда,
пришлось обивать пороги Министерства здравоохранения, - на 5-ый курс Медицинского
факультета Вильнюсского университета.
В Новой Вилейке Яне поначалу "дали" небольшую комнату
под лестницей. Вероятно, у прежних хозяев деревянного особнячка, когда Новая
Вилейка и Вильнюс относились к Польше (местное население называло то время
"за польским часом"), помещение это было комнатой для прислуги. Когда я была
уже заметно беременна, начальство выделило нам двухкомнатную квартиру, тоже
в деревянном особнячке (по ул. Доуканто, 13). Одна из комнат, правда, была
еще занята молодой семьей, к воинской части отношения не имевшей.
Квартира принадлежала военному ведомству, и потому
суд постановил незаконных жильцов выселить и утвердить Яню как единственного
законного квартиросъемщика. Но соседи решению суда не подчинились, и эпопея
их выселения стоила нам вначале немало кровушки. Мы долго теснились в одной
комнате впятером - я уже родила дочку, и была у нас домработница Стася, и
мама приехала на помощь. Удобств в доме никаких, вода и туалет во дворе, отопление
печное, да еще одна комната...
Все окончилось по совету умных людей полюбовно -
за энную сумму та семья согласились перебраться в другой дом, частное владение.
Так была устроена тогда жизнь в Советском Союзе - жилье в городах "давалось"
властью, сам человек не мог его приобрести. Но - были всякие лазейки и обходные
пути, и деньги очень даже помогали.
Мы бодро взялись за свое благоустройство. Где-то
на вещевом рынке в Вильнюсе мы приобрели подержанные столы, письменный и столовый,
разномастные стулья и табуретки. В магазинах мебель купить в то послевоенное
время было не так-то просто из-за очередей и просто из-за ее нехватки. Вместо
шкафа нам служил угол, отгороженный занавеской, кроватью - и диваном днем
- был пружинный матрас на деревянных самодельных ножках, книжную полку Яня
соорудил сам из досок.
А какой радостью была покупка первого в нашей жизни
"ковра" - подержанного паласа, которым мы застелили наш самодельный диван!
А уж купив в комиссионном магазине прелестный столовый сервиз на шесть персон,
не новый, но трофейный немецкий, хорошего тонкого фарфора с изысканным рисунком,
мы почувствовали себя совсем аристократами.
Отныне завелся у нас порядок - не есть второе блюдо
из той же глубокой тарелки, откуда выхлебан был только что суп, а накладывать
его в большую мелкую тарелку. И суп мы приносили из кухни не в кастрюле, а
в суповой миске! Салатница! Селедочница! Соусник! Наивные радости людей, долгое
время лишенных - или не знавших вообще - комфорта. Из того сервиза у нас и
сейчас еще есть - и служит верой и правдой - любимая салатница, а в качестве
реликвий в шкафу хранятся та самая суповая миска и блюдо для жаркого. И не
от того ли рисунка на сервизе - нежные одиночные желто-кремовые розы, полураспустившиеся
или в бутонах, - возникла подсознательно у меня исступленная любовь к розам?
Последние студенческие годы
Я ездила в город на занятия пригородным поездом или
на стареньком грузовичке с брезентовым верхом и надписью на бортах "Л Ю Д
И", служившим в качестве автобуса. А то и на перекладных, если случалось опоздать
на поезд. Поднимала руку - и меня подбирал какой-нибудь сердобольный мотоциклист.
Весной 1951 года (25 марта) я родила дочку, мы назвали
ее Наташей. Ходить на занятия я прекратила за неделю до родов, а через три
недели после родов снова начала их посещать. Было трудно, но я не хотела терять
год. Роды мои как раз пришлись на то время, когда наша группа пятикурсников
изучала акушерство в той самой клинике в больнице имени Красного Креста, где
я рожала дочку. И хотя я большую часть занятий пропустила, мне поставили зачет!
Посчитали, смеясь, что я изучила акушерство на собственном опыте.
На роды Женя привезла к нам из Москвы маму, и под
маминым наблюдением наша работница Стася, деревенская девочка 16 лет, выполняла
все необходимые работы - пеленала, кормила из бутылочки тем молоком, что мне
удавалось за ночь нацедить впрок, делала прикорм из разведенного коровьего
молока, стирала пеленки, гуляла с малышкой в коляске. Мама за два года до
того перенесла инфаркт, чувствовала она себя неважно, но все же она приехала
мне на помощь и с радостью участвовала в воспитании своей маленькой хорошенькой
внучки.
Мама пробыла у нас почти год. Она осталась бы еще,
чтобы помочь мне окончить учебу в университете. Но давление у нее постоянно
было повышенное, один раз даже случился гипертонический криз с мозговыми явлениями.
Она отлежалась дома, обошлось без госпитализации, все прошло, но мы стали
бояться и дальше оставлять ее на целый день одну, вернее, с малограмотной
Стасей. Телефона у нас (и даже поблизости) не было, за врачом надо было бежать
далеко в поликлинику. Поэтому мы приняли решение отвезти маму обратно в Москву,
к Жене, где она бы жила в привычной обстановке и где в случае очередного гипертонического
криза легко можно было вызвать скорую помощь.
Мама и сама понимала, что так будет правильней, но
ее "бесполезность" очень ее удручала, она уезжала в подавленном настроении.
А я, к стыду своему нынешнему, отвезя маму, почувствовала облегчение - мне
было страшно за свою учебу. Шел шестой, последний год обучения; предстояла
работа в клинике в качестве субординатора и в конце - серьезные выпускные
экзамены. Дочку я отвезла на последний семестр в Ростов-на-Дону, к родителям
мужа.
В 1952 г весной я благополучно сдала все государственные
экзамены, получила диплом врача-терапевта и назначение на работу. До начала
своей первой самостоятельной работы я съездила в Ростов и забрала дочку. Этой
незабываемой поездке и памяти свекрови посвящен небольшой рассказ "Фаршированная
рыба".
С 1 августа 1952г. я уже начала работать в Ново-Вилейской
поликлинике, три часа на приеме больных и три часа по вызовам на дом.
Быт, работа и немного Европы
Жизнь мою в то время сильно отравляла чехарда с няньками.
Пока у нас жила мама, никаких проблем не возникало, она следила, чтобы Стася
все делала правильно, соблюдала гигиену, многому ее научила. Но обученная
Стася вернулась в свою деревню, а новые нанятые после отъезда мамы работницы
никак не могли меня удовлетворить. У одной молодой женщины оказалась - о,
ужас! - гонорея, о чем мне поведал заразившийся от нее солдат. Что со мной
творилось! Проверку на всякий случай прошли и я, и двухлетняя дочка. Обошлось...
Другая нянька щипала девочку, при ней Наташа была, к моему недоумению, вся
в синяках и не хотела с этой нянькой оставаться, а я долго не понимала, в
чем дело, спасибо, соседи углядели и доложили.
Третья, Стефа, была опытная нянька и ловко справлялась
со всей работой по дому и с детьми (в июне 1953г. я опять родила; сына мы
назвали Виктором), но я постоянно чувствовала исходящие от нее волны ненависти
истовой католички к евреям-нехристям.
Четвертая - из лучших побуждений, чтобы облегчить
ребенку прожевывание - сперва пережевывала пищу сама, затем вынимала ее изо
рта и с ложечки кормила этой нежной кашицей ребенка; так "завсегда" делали
у них в деревне... Когда меня в тот период моей жизни спрашивали, как мне
удается после родов сохранить "фигуру", я отвечала - из-за домработниц, уж
очень много нервной энергии на них расходуется.
Мир воцарился, когда к нам опять вернулась Стася.
Стоили услуги нянек-домработниц не слишком дорого: Стася и прочие получали
в месяц 100 -150 р., опытной Стефе платили уже 200 р. (плюс подарки ко всем
советским и католическим праздникам). И, конечно, для всех - проживание у
нас и полный пансион. Для сравнения - моя зарплата врача была 630 рублей;
Яня, будучи лейтенантом, получал, как помнится, тогда 1200 р. При этом килограмм
мяса стоил, как помнится, 18 р., килограмм масла - 25 р., метр шелковой ткани
- 120 р., пара повседневной обуви - 200 - 300 р. Только все это нельзя было
так просто купить в магазине, надо было выстаивать в очередях или покупать
продукты на рынке, а хорошие ткани и обувь - "из-под полы". Так называли тогда,
да и в последующие годы, нелегальную куплю-продажу с переплатой. Это могло
происходить в магазине, когда продавец, опасливо озираясь по сторонам, вытаскивал
из-под прилавка требуемый товар, или "с рук" - на вещевом рынке или возле
магазина. Людей, занимавшихся продажей дефицитных товаров с переплатой, ненавидели
и называли "спекулянтами".
После денежной реформы Хрущева все цены и заработные
платы были сокращены в десять раз.
Работа врача в поликлинике мне нравилась. Она показалась
поначалу даже легче, чем сумасшедший последний год подготовки к госэкзаменам
и работы в терапевтической клинике, где субординаторов заставляли вести по
6-8 больных и писать, писать, писать истории болезни.
На приеме в поликлинике тоже надо было много писать,
и у меня вскоре очень стал болеть лучезапястный сустав правой руки, даже накладывали
гипс и давали освобождение на три дня. Я гордилась - профессиональная болезнь
врачей! Но и удовлетворение эта работа давала - реальная помощь людям, самостоятельность,
уважение окружающих.
Было у меня несколько нерядовых случаев в моей первой
врачебной практике. Например, пришла девушка - горло болит, а температуры
нет. Я посмотрела и заподозрила дифтерию, послала к отоларингологу для консультации.
Та меня высмеяла, а девушке даже освобождения от работы не дала. Через дня
три девица приходит ко мне опять, жалуется на слабость, не может работать.
Мне сердце ее очень не понравилось. И тогда я вызываю "Скорую помощь" и отправляю
больную на свой страх и риск прямо в Вильнюс, в инфекционную больницу. И что
же - оказалась-таки дифтерия, ее госпитализировали. Девица через месяц пришла
сказать "спасибо", там ей объяснили, что промедление могло окончиться совсем
плохо. Очень я собой тогда гордилась.
Были, правда, и такие случаи, что приходилось советоваться
со старыми врачами, сама не могла разобраться. Пришла раз по вызову в самый
дальний конец поселка. Молодой красивый парень, температура сорок, глаза блестят,
лихорадочный румянец. Но - в полном сознании и "жалоб нет". Пульс не частит.
Отставание пульса от температуры - уж не брюшной ли тиф? Пытаюсь пощупать
живот - не дает, да еще и издевается надо мной. Родные столпились вокруг,
угрюмо молчат. Слушаю легкие - ничего не понимаю! Такого я никогда не слышала!
Даю направление в больницу, он отказывается.
Прибежала в панике обратно в поликлинику, уже начался
вечерний прием. Плачу - бросила больного без помощи! Седой доктор Адам Францевич
узнал, у кого я была, покачал головой: "Все понятно, иди, девочка, домой,
я все устрою". Назавтра узнаю, что у того парня туберкулез легких в крайней
стадии... Через три дня он скончался.
Яня в это время много занимался по вечерам, готовился
к сдаче кандидатских экзаменов, писал свою будущую кандидатскую работу, в
отпуск уезжал в Москву работать в библиотеке. Но мы были молоды, на все хватало
сил. Иногда вечерами или днем в воскресенье мы "завивались" в Вильнюс - на
симфонический концерт, в оперу, в гости к знакомой еще по Москве чете Гохбан,
тоже оказавшийся в Вильнюсе. Иногда - очень редко - мы ходили вечером в кино
в Новой Вилейке: "Мост Ватерлоо", Вивьен Ли, "Леди Гамильтон", первые фильмы
Хичкока...
Тогда же пришло и увлечение теннисом, в Вильнюсе
были замечательные - на западный манер - корты. В Советском Союзе в то время
теннис был не в чести, кортов было мало. В Вильнюсе мы и сами начали играть,
и соревнования ездили смотреть. Я больших успехов не проявила, а Яня прочно
прикипел к этому виду спорта. Забегая вперед, скажу, что он играл - и неплохо
- вплоть до 80-летнего возраста, когда пришлось оставить это любимое занятие
по медицинским показаниям.
Я написала, что теннис был в Вильнюсе организован
"на западный манер". Но и во многом другом Вильнюс стал для нас чем-то вроде
первого окна в Европу. Готика костелов, средневековые здания старейшего университета
с их внутренними двориками и переходами, узкие уцелевшие улочки бывшего еврейского
гетто, невиданная ранее современная эстетика жилых домов ("бау-хаус") в элитных
районах города, прелестные маленькие кафе на несколько столиков вместо привычных
московских неопрятных столовок, некий западный шик в манере горожан одеваться
- все это произвело на меня большое впечатление. Вильнюс остался в памяти
как один из самых любимых городов.
Тогда же на мотоцикле мы объездили всю Прибалтику.
В те годы (49 - 51гг) это было небезопасно - в лесах еще были "зеленые", и
жители хуторов встречали нас нелюбезно, не хотели продавать молоко, делали
вид, что не понимают русский язык. Но мы были молоды, легкомысленны, веселы,
и все обошлось.
Дело врачей. Смерть Сталина
Жизнь наша в те годы была бы совсем не лишена приятности,
но зимой 1952-1953 г. началась антисемитская кампания. Первые всплески ее
меня совершенно ошарашили. А случилось это так. Меня, как и всех врачей в
поликлинике, обязывали читать лекции на медицинские темы среди населения,
и я через Женсовет (напомню, так называлась организация жен офицеров в воинских
частях при Политотделе, кошмар той жизни - они разбирали склоки между соседками
и неурядицы семейные, проводили политическую учебу среди жен, устраивали кружки
вышивания и пения для неработающих женщин, и т.п.) договорилась прочесть офицерским
женам лекцию на тему "Рак - что надо о нем знать".
После лекции начались вопросы, и на один из них -
заразен ли рак - я ответила отрицательно.
И тут на меня с пеной у рта напала Исаева, жена начальника
Особого отдела: как же рак не заразен, когда всем доподлинно известны случаи,
что врачи заражают невинных людей раком!
И разными иносказаниями дала понять, что это делают
не вообще все врачи, а именно врачи-евреи... И аптекари-евреи продают отравленные
лекарства... Я отбрехивалась от злобных нападок как могла спокойно, некоторые
слушательницы, мои пациентки, защищали меня, мол, не все врачи (читай: евреи)
плохие, другие сидели с таким видом, что вот наконец-то у них раскрылись глаза,
и они поня-я-я-ли теперь, в чем причина всех их несчастий... Моя лекция случилась
то ли еще до известного "Дела врачей", то ли сразу после него, не помню уже.
Ушла я с лекции в тяжелом настроении. Но - недооценила
масштабность явления, думалось, это просто реакция взбалмошной истеричной
бабы. Известно было, что ее маленькая дочка несколько лет назад умерла от
белокровия, и тетка эта, на грани безумия от горя, подхватила "спасительную"
идею: врачи убили ребенка. Но почему именно врачи-евреи? Я недоумевала. Где
же мне было в этом маленьком неприятном случае разглядеть начало широкомасштабной
сталинской операции по навлечению "народного гнева" на евреев. Это уже потом
все стало понятно. И что скотина-особист Исаев жену свою не пожалел, использовал
ее горе для пропаганды, послал ее на мою лекцию со спец. заданием... Как же
он мог пропустить такой удобный случай! И я хороша: зачем связалась с Женсоветом!
В начале 1953 г. появились первые слухи о возможном
вывозе евреев в Сибирь. Мы жили тревожно. К счастью, 5 марта Сталин умер.
Не могу сказать, чтобы мы, я и Яня, сильно ликовали
по поводу смерти Сталина, но и горя уж точно никакого не ощущали. Были только
опасения, что волна антисемитизма усилится. На собрании врачей в больнице
Красного Креста, где я в то время проходила курс усовершенствования в отделении
терапии, две мои симпатичные русские коллеги поделились со мной своей догадкой,
что это евреи-врачи убили Вождя. Хотя в официальном сообщении о смерти Сталина
ничего такого не говорилось, но они полагали, что так оно и было. Сработали
и "Дело врачей", и предыдущая массированная партийная пропаганда. Как они,
бедняжки, рыдали на том собрании! Литовцы-врачи, между прочим, тоже притворялись,
что сильно горюют, но слез - как и я - выдавить не могли.
Когда при мне две эти милые, в общем-то, молоденькие
врачихи стали винить и проклинать вообще всех евреев, я не стерпела и сказала:
"А что же вы со мной дружите? Я ведь тоже еврейка!" Какой это был для них
конфуз, как им неловко стало, я даже бедных пожалела. Воспоследовали извинения
с заиканием: "Ты не похожа, мы не думали, мы не хотели, ты не такая, ты хорошая..."
К счастью, вскоре окончилось время моего усовершенствования в терапевтическом
отделении больницы, и я перестала встречаться с этими вдруг безумно меня полюбившими
девами.
Я еще не знала тогда, что часто у антисемитов есть
свой любимый еврей, и он всегда хороший, только он - увы! - исключение. И
как приятно было убедиться, что не все из нашего русского окружения одобряли
антисемитскую истерику, раздуваемую партией. Когда летом того же 53-го года
появилось официальное правительственное заявление о реабилитации врачей-евреев,
моя подруга по университету Зоя Грабилина, рано утром услышавшая его по радио,
еще до работы прибежала ко мне: "Слава богу, покончено с неправедным делом
врачей!". Раньше она никогда со мной на эту тему не говорила, просто не прекращала
дружеских отношений, и я не знала, что ей небезразличны антисемитские разговоры.
Только в то утро я поняла, какой Зоя преданный друг.
Зоя вообще была не совсем обыкновенным человеком
в том моем окружении - тонким, интеллигентным, скромным. Она много читала,
приобщила и нас с Яней читать журнал "Новый мир", который брала в библиотеке
(впоследствии, уже в Минске, мы и сами стали выписывать этот журнал, а также
журналы "Юность", "Наука и жизнь" и др.; этой "интеллигентской" традиции в
семьях наших с Яней родителей не было).
А как Зоя любила моих детей! Сама она была бездетна,
какая-то за этим таилась трагедия - то ли муж не хотел детей, то ли не мог,
я стеснялась расспрашивать. Про маленькую дочку мою она говорила: "Таких не
бывает!" Зоя после окончания университета работала педиатром в той же поликлинике,
что и я, также сидела на приеме и бегала на вызовы по отдаленным участкам.
ДОСы - дома офицерского состава, где жили обеспеченные офицерские семьи, -
обслуживала другая врач. Уж Зоя-то хорошо знала, какие чахлые золотушные дети
росли в бедных хатах полурабочих-полукрестьян, населявших дальние окраины
Новой Вилейки.
Мы с Зоей еще некоторое время после нашего отъезда
из Литвы переписывались. А потом она разошлась с мужем (свекровь ее достала),
переехала к матери в Сталинград и через некоторое время перестала отвечать
на мои письма. Когда в 1967 г. я приехала в Вильнюс (мы жили уже в Минске)
на празднование 15-летия нашего университетского выпуска, Зои там не было,
то ли ее не сумели разыскать, то ли она не захотела приехать. Я, к нынешнему
моему стыду, никакими усилиями в поисках Зои себя обременять не стала, жизнь
моя тогда была полна забот и интересов, до дружбы ли...
А вот пример совершенно другой реакции на реабилитацию
врачей. Лена, хорошенькая чернявенькая "хохлушка", так она себя называла,
жена Яниного сослуживца Романова, откровенно расстроилась: "Ну, зачем эти
разоблачения, народ ведь верил партии, а теперь все наоборот объясняют! Пусть
бы так и оставалось, это вредит репутации партии!". На мой вопрос, а как же
быть с репутацией евреев, она только руками развела. Это, мол, не столь уж
и важно. Я даже растерялась от такого ее отношения. Начавшаяся было наша с
ней дружба - мы жили по соседству, мужья наши симпатизировали друг другу,
мы были ровесницы, у обеих были маленькие дети, да и тряпочные проблемы нас
обеих одинаково волновали, - постепенно сошла на нет.
(продолжение следует)
