Тамара Дубина
В е к
(продолжение, начало в № 9(58))
Замужество
Свадьба с приданым
Мама вышла замуж за моего отца, Лейба Беровича (Льва
Борисовича) Шапиро, в 1914 г. Несмотря на одинаковую фамилию, он не являлся
представителем родственной семьи (в глубине души я убеждена, что когда-то
все Шапиро произошли от общего предка, но это было много поколений тому назад,
связи не сохранились, отпрыски рассеялись по всему свету, и существование
дальнего родства - на уровне общих прадедов - надо в каждом случае доказывать).
В семье отца называли Лейба.
И для мамы, и для отца этот брак в то время считался
поздним: отцу тогда было 36 лет, маме - 24. Историю их встречи я узнала еще
в детстве - не помню от кого, - и была очень удивлена, скорее неприятно. Оказалось,
что они познакомились через сватовство, против которого у меня было невесть
откуда взявшееся предубеждение. Уж не от федотовского ли "Сватовства майора"?
Или от гоголевской комедии?
Но, с другой стороны, устроено их знакомство было
довольно романтично: мама куда-то ехала в поезде, отец на другой станции намеренно
сел на этот поезд в то же купе, представился, между ними завязался разговор...
Они понравились друг другу, стали переписываться, позднее отец приехал в Витебск
(он жил в Гомеле), познакомился с мамиными родителями и сделал предложение.
Сестра говорила мне, что связка их писем долго хранилась, но однажды случился
в доме небольшой пожар, и письма сгорели. Какая жалость!
Отец в то время имел в Гомеле то, что теперь называется
"свое дело". У него был оружейный магазин. Не знаю, был ли у него партнер,
или он единолично владел магазином. Узнала об этом я не от отца - он боялся,
думаю, говорить на такие темы с пламенной пионеркой, даже если это была его
дочь. Тень "юного героя" Павлика Морозова в 30-е годы наводила ужас на многих
родителей. В анкетах мне велено было в графе "чем занимался отец до революции"
писать скромное "работал по найму". А узнала я про оружейный магазин от двоюродного
брата отца, дяди Зямы, который перебрался в Израиль в 1926 году. Он и рассказал
мне после нашего знакомства здесь, в Израиле, что еще до Первой мировой войны
мальчиком обожал заходить в оружейную лавку Лейбы, моего отца.
Свадьбу - это я уже узнала от мамы, в те редкие моменты,
когда на меня нападала страсть расспрашивать, сама же мама не проявляла желания
ни с того ни с сего рассказывать о себе, - справили в Витебске. Сняли зал
в ресторане, на свадьбу пригласили сто человек. Помню, как меня, еще ребенка,
эта цифра поразила: сто гостей! Откуда столько родственников и друзей? Только
став сама матерью невесты, я поняла, что сто гостей - не так уж и много: на
свадьбу моей дочери приглашены были восемьдесят человек.
К свадьбе мамы семья Абы Лейбы и Хаи Рели готовилась.
Об этом я сужу по тому, что у мамы было приданое. Будучи ребенком любопытным,
я пристала как-то к маме - а что это за знаки, вышитые в углу простынь и пододеяльников?
И мама показала мне: вот эта буква - это L, вот так обнимает ее другая буква,
это S , начальные буквы ее имени и фамилии, только по-немецки, а их красивое
сплетение называется вензель.
- А почему они на простынях?
Рассказ мамы меня поразил: оказывается, в те времена,
когда мама выходила замуж, было принято давать невесте много разных полезных
вещей, и это называлось "приданое"! К ее свадьбе купили много полотна, отдали
его в монастырь, и там монашки сшили из него постельное, столовое и прочее
белье, а также вышили на всех вещах вензеля. Наверное, таких вещей с вензелями
действительно было немало. К тому времени, когда я обратила на них внимание,
прошло уже лет двадцать со времени маминой свадьбы, а мне еще долго - до самого
начала войны - все попадались эти вензеля, вышитые нелиняющими красными нитками
на стареньких редких простынях, на салфетках, полотенцах, парадных накрахмаленных
скатертях. А также на смешных штанах до колена, оканчивающихся оборками и
кружевами, мама называла их "панталоны". От нее же я узнала, что когда-то,
еще до революции, женщины носили под длинными - до пят - платьями такие панталоны,
ведь "трико" тогда еще не было. За ненадобностью панталоны лежали теперь в
шкафу в круглой красивой коробке, согнутой из цельного пласта то ли дерева,
то ли древесной коры - "лубянке". Из ткани панталон мама выкраивала то носовые
платочки, то отрывала от них кружева для отделки нехитрых моих ситцевых сарафанчиков
(она сама же их и шила), то просто рвала на тряпки. Возьмешься, бывало, вытереть
пыль - а на тряпке знакомый изящный вензель... Замечательное было полотно,
льняное, тонкое.
Свадьба на мотоцикле
Мое замужество случилось совсем иначе. Не только
без сватовства и подготовительного периода, когда бы я гордо ходила в невестах,
но даже без свадьбы, без белого платья, без цветов и подарков. И вообще -
без предложения руки и сердца. И у меня на всю жизнь осталась обида не обида,
а так, смутная неудовлетворенность, словно что-то мне недодано было из радостей
жизни. Мы упростили нашу женитьбу донельзя, до простого бракосочетания и записи
в ЗАГСе... Однако судьба - или это боги смеются? - устроила так, что само
событие накрепко засело в нашей памяти.
В то лето 1949 года мой будущий муж Яня (Яков Матвеевич
Дубин), год назад окончивший Военно-воздушную академию им. Жуковского в Москве,
обрел, наконец, после двух каких-то ужасных, даже оскорбительных для юного
честолюбия временных назначений более или менее пристойное место службы -
преподавателем в ШМАС (школа младшего авиационного состава, где готовили механиков
для обслуживания военных самолетов). А все его друзья с хорошим пятым пунктом,
а также с плохим, но имеющие поддержку в виде отцовского лифта, распределены
были в соответствующие секретные научно-исследовательские институты в Москве
и под Москвой, но это уже другая тема. За каждое перемещение по службе полагались
так называемые "подъемные" - деньги на переезд и устройство. Три перемещения
за год! Получив подъемные и почувствовав себя "богатым", Яня загорелся страстью
купить мотоцикл.
Школа его находилась в Новой Вилейке, возле Вильнюса.
Это сейчас Новая Вилейка стала районом города, а тогда она была ни город,
ни деревня - "поселок городского типа", Яня получил там комнату неподалеку
от школы. Купить мотоцикл знаменитой немецкой фирмы БМВ в Вильнюсе было нельзя,
его можно было - не купить, но "достать", и то с большим трудом, - только
в Москве. И Яня попросил меня заняться этим делом. Я в то время училась на
третьем курсе в своем Втором МЕДе, как раз была весенняя сессия. Думаю, Яня
и сам не верил в успех этой затеи. Но я рьяно взялась за дело.
Помочь мне я попросила Витю Душмана, студента из
моей группы. Он был старше меня, пришел в институт после фронта, куда пошел
добровольцем сразу после десятилетки. Но он резко выделялся среди прочих степенных
студентов-фронтовиков, поработавших уже фельдшерами, хлебнувших всякого и
твердо знающих, что все их спасенье в труде, читай - в зубрежке. А Витька
был зубоскал бесшабашный - как неперебесившийся школьник. От природы в нем
это было или от причастности к веселому мушкетерскому спорту - фехтованию,
не знаю. При всем при том Витька был практичный человек и знал цену деньгам.
Я правильно рассчитала, что только Душману будет
понятно чье-то страстное желание иметь мотоцикл, это ведь тоже спорт, и -
хитрая - робко обратилась к нему якобы за советом. А он с жаром откликнулся,
и дело завертелось. Возможно, он и сам нацеливался когда-нибудь заиметь мотоцикл,
это ведь было так шикарно, и рассматривал помощь мне как рекогносцировку.
Но не исключаю, что он старался совершенно бескорыстно - просто чтобы помочь
мне, "малявке", как он называл нас, студенток после десятилетки. Как много
для меня значит выполнение просьбы "одного моего знакомого лейтенанта" было
написано у меня на лице. Так или иначе, он взялся помочь. Да и денежки такие
вызывали уважение - БМВ стоил тогда 5000 р. (для сравнения: моя стипендия
была 230р., врач сразу после окончания института получал 670р., инженер имел
1000 р. в месяц).
Мы куда-то ездили, Витька с кем-то договаривался,
обещал "отблагодарить". Вся операция заняла недели две. Покупку и отправку
мотоцикла по железной дороге (малой скоростью) мы с Витькой Душманом отпраздновали
в каком-то заведении около Белорусского вокзала, где он научил меня пить пиво
и заедать его раками. Помню мое первое, рассмешившее Витьку, впечатление от
пива: "Ой, щекотно в коленках!"
Я ужасно гордилась выполненным поручением и чувствовала
себя такой деловой и практичной, как никогда раньше. Но надо было документы
на мотоцикл и накладную на отправку по железной дороге как-то переправить
Яне, а доверить их почте я боялась. Такие тыщи, вдруг письмо потеряется, я
с ума сойду! Яня тем временем настойчиво звал меня приехать, заманивая красотами
Вильнюса. Вот я и пустилась вслед за мотоциклом в Новую Вилейку. Как раз начались
летние каникулы. Дома был шок.
Папы уже не было в живых, и роль увещевателя взял
на себя брат.
- Как ты можешь ехать, будешь на иждивении чужого
человека жить, где твоя гордость?- стыдил меня Фая.
- Мы не чужие, мы друзья! - выкручивалась я с невинным
видом. Не могла же я признаться, что через гордость приходится переступать,
раз я хочу нашу "дружбу" сделать такой крепкой, чтобы из нее вывелись некие
еще более крепкие узы.
- Вы что, собираетесь пожениться? - наседал Фая.
Ну, что я могла сказать? Хотя мы встречались уже
года два, но четкого обещания жениться со стороны Яни не было, были какие-то
невнятные разговоры, что если, мол, решит жениться, то, конечно, на мне, но
еще рано, надо, мол, сначала аспирантуру окончить... Я поддакивала Яне, или
просто молчала, сама же на эту тему разговоров не затевала. Видно, боялась
спугнуть... Уверенности во власти над Яней у меня никакой не было. Но Фае
я нагло заявила:
- Видно будет. Может, и поженимся, если захотим.
Надо себя проверить.
Никогда раньше я не смела так с ним говорить! Бедный
Фая, как он был огорчен и моим непослушанием, и моим "неправедным" поведением,
и своим бессилием что-либо сделать. Время дуэлей давно прошло, да и просто
поговорить с Яней он не мог - тот был далеко, и телефона домашнего у него
не было. А может быть, Фая просто понял, что я уже вылупилась и веду свою
игру, что его вмешательство только может мне ее испортить? Не знаю. Но когда
за две недели до конца каникул я послала из Вилейки домой телеграмму - "Мы
решили пожениться", - то пришла ответная поздравительная телеграмма. Ответ
- за маму и за себя - отправлял Фая. Все разрешилось ко всеобщему удовольствию.
А мотоцикл? О, он еще сыграл свою роль!
День регистрации нашего брака в Ново-Вилейском ЗАГСе
(это сокращение, получившее в быту значение полноценного слова после революции,
когда отняли у церкви право регистрации, расшифровывалось как "Запись Актов
Гражданского Состояния") был назначен по нашей просьбе не через месяц, а на
30 августа, потому что каникулы мои кончались, и к первому сентября мне надо
было возвращаться в Москву - к началу занятий.
Мы поехали в Ново-Вилейский ЗАГС на мотоцикле, хотя
идти надо было не более двадцати минут. Но в то время Яня с мотоциклом не
расставался, он гонял на нем в часть (так в военной среде по-домашнему называли
воинскую часть, в которой служили), и вместе мы часто ездили в Вильнюс, в
лес, да и просто так, покататься. Мотоцикл был без коляски, я сидела сзади
и держалась за специальную ручку или за Яню. Это было упоение - скорость,
ветер в лицо, мы воображали себя лихими всадниками, на пустых дорогах громко
пели, пускались наперегонки с редкими тогда еще легковыми машинами...
Итак, мы поехали регистрироваться на мотоцикле. Свидетели
не требовались, мы были вдвоем. Совершив все формальности и получив свидетельство
о браке, очень буднично и просто и без какого бы то ни было волнения в груди,
мы зашли - о, нет, не в ресторан - а в хозяйственный магазин и купили там
большую зеленую эмалированную кастрюлю... Зачем, почему - не помню, то ли
не хватало в Янином холостяцком хозяйстве кастрюль, то ли их тогда как раз
"выкинули" (так называли в то время, да и позднее тоже, появление на прилавке
дефицита), и мы посчитали эту покупку полезной... Зеленая кастрюля эта довершала
комизм нашей свадьбы. Замечательная деталь для кино! Но и это еще было не
все.
И вот мы, юные молодожены, пустились на мотоцикле
в обратный путь - впереди Яня, сзади я, одной рукой держусь, в другой руке,
вытянутой до отказа, - кастрюля. Очень было неудобно ее так держать на весу,
но иначе она могла задеть за колесо, наверное, поэтому кастрюля эта застряла
в моей памяти. Поехали домой не через всю Вилейку, а окольным путем, возможно,
Яня стеснялся этой дурацкой кастрюли. Оставалось до нашей улицы не более полукилометра,
вот поворот налево... и вдруг я лечу в одну сторону, кастрюля - в другую,
а Яня и мотоцикл оказываются в придорожной канаве... Я лежу, не зная еще,
все ли кости целы и как себя вести, хныкать или смеяться. А Яня подходит и
грубо говорит: "Вставай, чего лежишь! Ну, не вписался!" Он не вписался в поворот
дороги...
Вечер прошел в мрачном молчании. Я еще не знала,
что так протекают мужские истерики. Было чувство, что Яня раскаивается в своем
"благородном" поступке - женитьбе. Хотелось реветь, предложить пойти назавтра
в ЗАГС и расторгнуть брак, или вообще - уйти, потеряться, пусть сходит с ума
от тревоги... Я была еще новичком, первоклашкой в Школе терпения, но уже у
меня хватило ума ничего не предпринимать в этот странный вечер.
Назавтра ссадины и ушибы наши начали заживать, общение
восстановилось, а еще через несколько дней я уехала в Москву. На занятия я
опоздала, пропустила половину цикла кожных болезней, и хотя пришлось пропущенное
отрабатывать, я так и осталась невеждой в этой области медицины. На курсе
в институте и среди школьных подруг мое замужество было встречено с изумлением
- от инфантильной наивной девочки с симптомами синего чулка меньше всего ожидали
такого жизненного успеха. Выйти замуж в эти годы, когда война истребила многих
потенциальных женихов для девушек моего поколения, да еще за "военного" (считалось,
что они "много получают") - это ли не удача?! Сокурсницы после этого призадумались,
а ребята с курса начали поглядывать на меня с интересом...
Фамилию я поменяла, и на курсе меня долго называли
"бывшая Шапиро".
А Витька Душман, помогший мне купить мотоцикл и тем
самым облегчивший мою частично осознанную (как же! любовь!), частично подсознательную
борьбу за выживание, стал знаменитостью. Перебравшись через год к мужу и перейдя
в Вильнюсский университет для окончания медицинского образования, я уже больше
с Душманом не встречалась. Но - слышала по радио, что он стал чемпионом по
фехтованию, потом - тренером сборной СССР, успешно выступавшей на международных
соревнованиях.
Где-то ты теперь, Витька?
Сотворение дома. Семейная жизнь
Мама в роли хранительницы очага. Гомель
После замужества мама переехала к отцу в Гомель.
Они прожили там вплоть до переезда в Москву в 1927(8?) году.
С фотографии тех лет, сделанных в "Витебской Художественной
Фотографии", на меня смотрит молодая женщина, высокая, хорошего телосложения,
с красивым и благородным лицом; темные гладкие волосы расчесаны на пробор
и выложены сзади толстыми косами. Глаза у нее - это я уже помню сама - были
зеленые. Вот ведь интересно: светлая окраска радужной оболочки глаз считается
рецессивным признаком, т. е проявляется, когда у обоих родителей есть ген
"светлоглазасти". У отца глаза были темные, карие, однако все дети в нашей
семье получились со светлыми глазами, серыми или зелеными, в маму.
В 1915 мама родила своего первенца, которому дали
имя Файвел, или просто Фая. Я знаю, что на роды она ездила в Витебск к своей
матери (поэтому местом рождения брата указывается Витебск). Вторым ребенком
в семье тоже был мальчик, его назвали Аба (Адольф). Но в возрасте около года
он заболел менингитом и умер. Для мамы это был тяжелый удар. Она рассказывала
мне, что всему виной была безответственная нянька, которая не уследила за
ребенком - он упал со стола; к вечеру у него начался жар. Врачи определили
менингит, и спасти его не удалось.
Сестру Женю (Евгению) мама родила в Гомеле в трудном
1919 году. Революция, Гражданская война, голод, эпидемия гриппа... Но дети
росли здоровыми, красивыми, хорошо развивались. Конечно, держали прислугу;
летом выезжали на дачу.
Но о гомельском периоде жизни моих родителей я знаю
мало, только по рассказам сестры Жени да по некоторым - сохранившимся в моей
памяти - рассказам и замечаниям самой мамы. Она очень дружна была со своей
старшей сестрой Ханой. Хотя они и жили в разных городах, но наезжали иногда
друг к другу в гости, или снимали где-нибудь вместе на лето дачу. Женя особенно
любит вспоминать летние месяцы, проведенные в местечке Речица, около Гомеля.
Там на даче жила и бабушка, и Хана с детьми; приезжали на отдых мамины братья,
незамужняя пока младшая сестра Фаня.
В 1926 года Хана со своим мужем Борухом Рабиновичем
и двумя сыновьями, Соломоном и Рувимом, эмигрировала в Америку; в Америке
Рабиновичи поселились в Чикаго. Мама с детьми приезжала в Витебск прощаться.
Знали ли они, что прощаются навсегда? Или надеялись встретиться? После отъезда
Ханы бабушка Хая-Реля переехала из Витебска в Ленинград и стала жить там вместе
с младшим сыном Пашей. Так закончился приблизительно 30-летний период жизни
семьи Абы-Лейбы Шапиро в Витебске. Сам Аба-Лейба умер в Витебске еще в 1917
году.
Мама в роли хранительницы очага. Москва
Зато о том, как мама вела дом в Москве уже после
моего рождения - и вплоть до моего отъезда из Москвы - я могу рассказать по
собственным воспоминаниям, иные из которых так свежи, будто не отделяют меня
от тех времен шестьдесят-семьдесят лет и вся жизнь.
Наша семья состояла тогда из пяти человек: родители
и трое детей. Это было - так мне кажется - счастливое время. Хотя родители
тяжко работали, и над страной в те тридцатые годы витал страх, ведь "забрать"
и "посадить" могли любого. Двух братьев отца, Танхума (Таню) и Яшу действительно
арестовали в страшном 37-ом. Таня вернулся в 1939 году (он не подписал обвинение
во вредительстве, а тут подоспела смена власти, вместо Ежова пришел Берия,
и Танхум подпал под указ о ежовских нарушениях). Яша вернулся в середине 50-х.
Наша семья жила тогда очень стеснено в средствах.
Но в доме, в семье царили согласие и любовь, родители еще были здоровы, детьми
они не только были довольны, но и гордились. Если, конечно, может быть отдельное
маленькое счастье в общей атмосфере страха, несвободы и нехваток.
С другой стороны, та же Советская власть предоставила
детям из бедных еврейских семей возможность получать высшее образование (дети
из богатых семей и до революции могли учиться в университетах за границей).
Думаю, что это завоеванное революцией благо столь высоко ценилось моими родителями,
что примиряло их со страшной действительностью. Что же роптать, если дети
осуществляют их собственные неисполненные стремления и мечты - учатся в университетах,
станут учеными, педагогами, врачами?! Кем захотят, тем и станут!
Особенно все сказанное про умонастроение родителей
было верно по отношению к их старшему сыну, а моему брату, - Фае. Что он рос
необычайно умным ребенком, было видно всем, а отец, самоучкой освоивший арифметику
и начала математики, влюбленный в русскую литературу времен его молодости,
хорошо понимал, что сын наделен большими способностями к наукам. Сейчас мне
даже пришла в голову мысль - а не это ли стремление дать сыну возможность
получить самое лучшее университетское образование - была одной из причин,
побудивших отца перебраться из Гомеля в Москву?
Отец не ошибался в оценке возможностей сына. Сын
оказался не просто способным учеником и студентом, но вырос в талантливого
и успешного ученого. Увы, родители наши не дожили не только до того времени,
когда заслуги их сына в физике были отмечены избранием его в члены-корреспонденты
Академии наук, Государственной премией и международным признанием, но даже
до получения им докторской степени. Но они в него верили всегда.
Помимо таланта ученого, Фая еще обладал редкими человеческими
качествами - он был добр, приветлив, внимателен к близким и товарищам, справедлив,
исключительно скромен. И конечно же, он был хорошим сыном. Не только родители
и мы с сестрой очень любили Фаю - его любили все окружающие. Чем был брат
для меня в те счастливые годы моего детства, я попыталась описать в книге
воспоминаний "Ф. Л. Шапиро: человек и ученый" (Объединенный Институт Ядерных
Исследования, Дубна, 1998) в главке "Звезда, которая близко" (http://berkovich-zametki.com/2005/Starina/Nomer9/Shapiro1.htm)
На моей памяти тех лет брат всегда учился: после
школы - в Электротехническом техникуме, потом на Физфаке МГУ. Он окончил университет
как раз за день до начала войны, и сразу же записался в ополчение. После фронта
и ранения Фая опять учился - в аспирантуре. Одновременно с учебой он всегда
работал в качестве инженера-электрика, потому что заработков отца и мамы было
недостаточно.
Мою сестру Женю, которая старше меня на десять лет,
в те довоенные годы я помню веселой, жизнерадостной девушкой. У нее было много
школьных подруг. Меня в дошкольном возрасте очень занимал ее альбом, наследие
предыдущего века. Подружки писали ей туда душещипательные стихи, рисовали,
вклеивали открытки с цветами. Помню изумившую меня надпись: "Люби мине, как
я тебе". Кроме того, очень меня волновал загнутый уголок страницы с надписью
"Секрет!". Отогнешь уголок - а там грозное предупреждение: "Кто возьмет альбом
без спроса, тот останется без носа". Не без страха трогаю свой нос - цел!
В моем поколении мода на альбомы совсем исчезла, пролетарский дух изжил дореволюционные
девичьи "глупости" и сентиментальные "буржуазные пережитки"...
Женя была тогда - да и теперь осталась такой - открытой
и доброй, и в тоже время энергичной и быстрой. Мама мне помнится несколько
иной, она скорее была медлительной и тихой, делала все, что надо, но без видимого
энтузиазма. Я тоже не обладаю кипучей энергией в отношении домашней работы,
мое первое желание - уклониться, а уж если нельзя никак, то выполняю, по возможности
хорошо. Так что Женя у нас в семье - полезная мутация. Она всегда много помогала
маме по хозяйству, особенно, когда не было работницы. Помню, раз глубокой
ночью, было три часа, я проснулась и увидела свет в кухне. Вышла посмотреть
- а это мама и Женя перед праздниками стирают белье в корыте, кипятят его
в баке на примусе, дым коромыслом!
У Жени всегда были поклонники, она об этом шепталась
с мамой; я намеренно крутилась возле них и краем уха что-то слышала. Думаю,
маме эти повествования доставляли радость. Я опять-таки была другой, скрытной
- из меня подробности моих детсадовских и школьных будней надо было вытягивать
клещами. А уж рассказывать о "поклонниках" - я бы сгорела со стыда!
Женя после школы поступила учиться в Педагогический
институт, на географический факультет. И в силу ее открытости весь дом тогда
наполнился экзотическими названиями рек, горных хребтов, вулканов, именами
путешественников и первопроходцев. Я вслед за ней в те годы тоже бредила именами
Беринга, Стенли, Ливингстона, Кука...
Я уже писала в разделе о своем детстве, что мама
была очень добрым, мягким и уравновешенным человеком, не повышала голос, не
жестикулировала, смеялась негромко, все вульгарное - как я потом уже стала
понимать - к ней просто не приставало.
Она не чужда была мягкого юмора. Помню, когда кто-то
из гостей отказался сесть за стол из-за ложного чувства приличия (под предлогом,
что "сыт"), она рассказала забавную историю из "прежних времен", как у нас
называли дореволюционную эпоху. Пришла к ней женщина наниматься в прислуги,
и мама предложила ей поесть. А та, стараясь произвести хорошее впечатление,
ответила: "Спасибо, барыня, вчера ела". Смешно было и то, что "вчёра" произносилось
с ударением на первом слоге, через "ё". С мягкой усмешкой мама подсмеивалась
и над еврейской "местечковостью", под которой подразумевалось многое - и отсутствие
вкуса, и дурные манеры, крикливость, назойливость, а главное, - желание казаться
не тем, что человек есть на самом деле. Подшучивала мама и над собой: свою
старенькую вытершуюся каракулевую шубу называла с важным видом "майн каракулевер
сак". Часто и другие выражения на идиш использовались ею для подчеркивания
комизма ситуации: "а грейсе мен", "меция", "а нехтекер туг", "хахома" ("большой человек",
"дешевка", "вчерашний день", "умник").
Кое-что из своих ощущений Дома того времени, которое
в жизни мамы я обозначаю как счастливое, я описала ранее, когда пыталась нарисовать
картинки моего детства. Что делать, происходит неизбежное наложение - мое
детство неотторжимо от периода маминой зрелости. Чтобы не повторяться, ограничусь
описанием нескольких запомнившихся мне эпизодов и сцен. Возможно, эти мои
воспоминания не лишены ностальгически-сентиментальных ноток, которые сама
я не очень люблю в мемуарах других людей.
Выходные и будни
Утро выходного дня (тогда, в тридцатые годы, в стране
отменили "эксплуататорскую" неделю и ввели шестидневки, так что выходные были
каждый шестой день) начиналось поздно - все отсыпались, потом отец шел на
рынок.
...А когда я, наконец, встаю и одеваюсь, в кухне
уже весело топится русская печь, и в ней стоят черные чугуны и чугунки - это
мама уже поставила варить кашу и суп на обед, и в огромной кастрюле, накрытой
полотенцем, "подходит" тесто. Значит, вечером будут гости! Потом приходит
папа, он принес большую рыбину, она бьет хвостом, и ее кладут в таз с водой.
А мы все садимся завтракать за квадратный стол в большой комнате. Завтрак
в выходной день - это церемония, ритуал. Потому что в другие дни все в разное
время убегают по своим делам, торопливо съедая бутерброд и выпивая чай прямо
на кухне, а меня отводят в детский сад, я завтракаю там.
...У мамы капризничает Оверлок. У него плохая строчка.
Значит, будут звать Мастера.
Оверлок - важный член семьи, о нем часто говорят,
о нем заботятся. Я всегда по звуку знаю, в каком состоянии Оверлок. Длинное
т-рррр - и пауза, т-ррррр, - и пауза, значит, все хорошо.
Когда Оверлок не в порядке, то выдает плохую строчку,
запутывает нитки. Маму его фокусы очень огорчают, потому что тогда мама не
выполнит Промфинплан. Мама - надомница, работает на дому, шьет на Оверлоке
трикотажные вещи для пошивочной артели, которая, как и вся страна, борется
за Промфинплан. Что это - Промфинплан, непонятно, но он важен для победы над
буржуями.
...Приходит Мастер чинить Оверлок. Неразговорчивый
строгий Мастер не принадлежит к нашему миру, он "гой". Но он не принадлежит
и к миру двора. Потому что Мастер совсем не похож на грубых и нередко пьяных
рабочих в замасленных спецовках, наших соседей по двору, хотя от него тоже
пахнет машинным маслом, которое он заливает в разные дырочки Оверлока. Он
долго занимается Оверлоком, то разбирает его, то снова собирает, строчит,
что-то объясняет маме.
Вечером мама с папой обсуждают визит Мастера, и я
понимаю, что он "спец" и вообще - очень порядочный и интеллигентный человек,
хоть и гой.
Оверлок - не простая швейная машинка, как "Зингер",
потому что Оверлок и сшивает, и сразу обрабатывает край шва. В артели таких
машин нет. А маме это чудо прислала тетя Хана из Америки. С именем тети Ханы
постоянно связывается еще какое-то таинственное слово "Торгсин", про который
нельзя болтать. Только повзрослев, я узнала, что Тогсин - это сокращение от
слов "торговля с иностранцами".
А было так: эмигрировавшие в Америку родственники
присылали оставшимся близким деньги - валюту. Советская власть эти денежки
забирала, а люди за это получали возможность приобрести в специальном магазине
то, чего не было в открытой продаже: масло, муку, деликатесы, ткани, красивую
одежду. В те голодные годы, в начале тридцатых, это было хорошим подспорьем,
причем Советская власть, нуждавшаяся в валюте, такую родственную помощь поощряла.
Позднее, когда за "связь с иностранцами" могли обвинить в шпионаже и арестовать,
этот денежный ручеек обмелел, и Торгсин прекратил свое существование.
...Из артели к нам привозят на подводе много-много
уже скроенных и связанных в пачки вещей, их называют "крой" и складывают в
нашей с Женей маленькой комнатке у одной стены, до самого потолка. Потом мама
снимает пачку за пачкой, сидит и строчит целые дни. Готовые вещи мама сама
понемногу (по пачке в каждой руке) увозит сдавать в эту таинственную артель.
Вечером мама обсуждает свои артельные дела с папой, и часто они повторяют
непонятные слова "накладная", "расценки", "кладовщик". Папа иногда ужасно
сердится на кого-то и "кипятится", мама его успокаивает...
Когда шьют на оверлоке, то край ткани обрезается,
поэтому внизу, у маминого стула, скапливается много разноцветных узких ленточек
- обрезков. Это мое достояние, я с ними играюсь, плету косички, делаю себе
юбочки как у индейцев или папуасов. Это еще и ценность - обрезки я могу во
дворе выменять на зеленое стеклышко или на редкий фантик от шоколадной конфеты.
А как-то раз эти обрезки одна из наших очередных
домработниц увезла в свою деревню, и там из них связали замечательные половики
в полоску, которые настилают на наши деревянные полы, чтобы они не так пачкались.
Половики домработница каждый день выносит на крыльцо и вытряхивает, и это
гораздо легче, чем скоблить и драить с мылом наши полы из некрашеных широких
досок.
Работницы у нас долго не живут, они "прописываются"
и уходят куда-то на фабрику. А маме одной тяжело справиться со всеми делами
по дому и с работой. Работницы - большая проблема. Говорят, что работниц надо
прописывать временно, иначе они могут отнять жилплощадь. Эта частая смена
домработниц всем ужасно надоела.
Папа задерживается на работе
...Я пришла из школы, с мороза, со мной в дверь входит
облачко пара... это вечер, потому что мы - четвертые классы - учимся во вторую
смену. Мама на нашей маленькой кухоньке готовит обед, чистит вареную свеклу
- будет, значит, винегрет. Мне очень вкусно хватать куски свеклы, а Женя,
которая тут же, в кухне, рассказывает маме о своих студенческих и сердечных
делах, гонит меня - "Сними пальто! Помой руки, они все в чернилах!".
Не знаю, почему, мне так запомнился именно этот вечер.
Уют нашей тесной кухни, запах пшенной каши, топящаяся голландская печка -
дрова потрескивают, исторгая веер искр, и они через неплотно закрытую дверцу
печки выскакивают на железную пластину, прибитую к полу. Я не могу отвести
глаз от дышащих багровых сполохов, вдруг пробегающих по черному обугленному
концу полена. Но чтобы хорошо разглядеть завораживающую игру огня с поленьями,
надо пошире раскрыть толстую чугунную дверцу печки, и я это делаю украдкой...
"Пожар хочешь устроить?!" - обрушивается на меня строгая Женя, и я сконфуженно
оправдываюсь: я только хотела отогреть замерзшие руки... Призрак пожара всегда
кружит над нами, мы ведь живем в деревянном доме, и пожар - незабываемое зрелище!
- сожрал не так давно целый двухэтажный дом на противоположной стороне нашей
улицы.
Мы ожидаем прихода отца, чтобы обедать всем вместе,
он должен придти к семи часам, а его все нет. Папа часто задерживается на
работе, приходит иногда совсем поздно. Мама сердится, но не очень серьезно,
говорит, что, верно, он опять с сослуживцем заигрался в шахматы.
Отец работал в Наркомате заготовок - в "Наркомзаге".
И только через много лет, после знаменитого ХХ съезда стало мне понятно, почему
он возвращался так поздно с работы. Тогда раскрылось, что Сталин из своей
таинственной комнаты в Кремле мог позвонить в любой Наркомат (впоследствии
накоматы - сокращение от "Народный Комиссариат" - стали называться министерствами)
и днем, и вечером, и ночью и потребовать любую справку. Чтобы вождь не застал
их врасплох, наркомы и начальники отделов ("главков") и сами сидели допоздна
в своих кабинетах, и подчиненных не отпускали до семи-восьми часов вечера.
Отец это время ожидания коротал игрой в шахматы. Случалось, что уже можно
было идти домой - но не бросать же интересную партию! И он "задерживался",
и бывало, что попадал домой только к десяти -одиннадцати вечера. Телефона
у нас не было, сообщить о задержке можно было, лишь позвонив соседям. Во всем
нашем дворе, три флигеля и пристройка, семнадцать квартир, что-то около тридцати
- тридцати пяти семей, в то время только две семьи имели телефон, в том числе
и наши ближайшие соседи-друзья, семья Балабановых- Энтиных -Гинзбургов. Но
папа забывал за игрой про все на свете... Мама обижалась, но не надолго.
Кризис
...Мама болеет. У нее воспаление легких, и не простое,
а "крупозное", как говорит с многозначительным видом амбулаторный врач Лейбович,
и это слово - "крупозное" - сеет ужас. Врач приходит каждый день, выслушивает
маму трубкой, выписывает лекарства, и все дома со страхом ждут наступления
какого-то "кризиса". Все это я узнаю, когда меня приводят на выходной из моего
сада-пятидневки.
И вот - кризис наступил, и врач Лейбович приехала
навестить маму даже в выходной, и все говорят, что она - внимательный врач
и исключительный человек... Мама лежит в постели, я никогда не видела до этого,
чтобы она днем лежала. Днем их с папой кровать обычно аккуратно застелена
красиво расшитым тюлевым покрывалом, и на взбитых подушках в головах кровати
лежит такая же тюлевая накидка. А сегодня мама лежит, и вся жизнь в доме нарушилась.
Как только я проснулась и вышла в "большую" комнату,
то сразу бросилась к маме, но она только слабо улыбнулась, ей тяжело говорить.
Папа сидит за столом, обхватив голову руками... Иногда на цыпочках в комнату
входят соседки, Роза Михайловна и Лизавета Михайловна, и шепотом спрашивают:
"Ну, что?".
Я уже знаю, что во время кризиса нельзя шуметь и
даже громко говорить, а то... это так страшно... больной может умереть...
Я знаю, что люди умирают, я много раз видела похороны, но мама?!
Кризис прошел благополучно, мама начала поправляться,
а Лейбович на долгие годы осталась врачом-другом нашей семьи...
Конец счастливой эпохи
Апофеозом этого счастливого периода в жизни мамы
было празднование в 1939г. 25-летия их совместной с отцом жизни, серебряной
свадьбы. Отмечали этот юбилей у нас дома, приглашены были все родные и семья
соседей, с которыми дружба сохранилась и по сей день, уже в третьем поколении.
Места в нашей квартире было не так уж много, поэтому договорились, что детей
родственники оставят дома. Для пущей справедливости меня тоже увезли на этот
вечер к двоюродному брату Эмику, с нами оставалась его бабушка. Я была оскорблена,
я долго ждала этого праздника, мне тогда казалось, что 25 лет - это нескончаемо
долго, вся жизнь, а в словах "серебряная свадьба" мне мерещился мелодичный
звон колокольчиков... Но скандалить я не умела и - смирилась.
После этого праздника жизнь у мамы, как я понимаю,
пошла под уклон. Начались периодические подъемы давления крови, она их плохо
переносила - болела голова, сердце, ей стало трудно работать на оверлоке и
одновременно вести домашнее хозяйство.
В те годы не было современных эффективных средств
снижения кровяного давления, и работоспособность больных гипертонической болезнью
заметно снижалась. Мама даже один месяц провела в клинике знаменитого профессора-диетолога
Певзнера, где помимо лекарственной терапии лечили еще и специальными диетами.
Помню, как-то отец и брат в отсутствии мамы позвали
меня и Женю для "серьезного разговора". Мне было тогда чуть больше 11 лет,
сестре - 21. Нам сказали:
- Маме исполнилось 50 лет, ей уже трудно мыть полы
и носить воду из колонки. Эту работу теперь будете выполнять вы обе. Тома
- это уже относилось ко мне - не заставляй себя долго просить.
И вправду, я не бросалась стремглав выполнять мамины
просьбы принести воды или сходить за хлебом. Обычно эти просьбы заставали
меня за чтением, и я отвечала: "Сейчас, вот дочитаю страницу, ну, еще пять
минут!". Но - зачитывалась и забывала все на свете. После трех обращений мама
молча шла сама... И ни ворчания, ни даже упрека в мой адрес.
Суровый тон отца и брата испугали меня. Впервые я
почувствовала что-то такое, что, наверное, можно было бы назвать предчувствием
ответственности за кого-то. Возможно, это была первая брешь в моем неосознанном
детском эгоизме.
Вскоре началась Вторая мировая или, как тогда ее
называли, Отечественная война.
(Продолжение следует)
