Александр Матлин

Гимн слабеющей памяти
 

Рассказы

 

ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ ОБЕД В ГОСУДАРСТВЕ ХУХУНДИЯ

 Весть о создании независимого государства Хухундия облетела мир.  Это была новая победа стран Азии, Африки и Латинской Америки в борьбе против колониализма и империализма.  Через двадцать минут после объявления независимости Хухундская Единая Социалистическая Республика была единогласно принята в Организацию Объединённых наций.  Делегаты ООН бурными аплодисментами, стоя приветствовали представителя ХЕСР, занявшего почётное место в президиуме. 

Либеральная общественность всего мира была радостно возбуждена.

-  Это надо же, надо же только, - говорила общественность, - раньше девяносто девять процентов взрослого населения Хухундии была безграмотной, а теперь девяносто восемь процентов, включая грудных детей, умеют читать и писать букву «хэ»!

На второй день существования независимой Хухундии американское правительство направило туда свою делегацию налаживать экономические и культурные связи.  В состав делегации, которую возглавлял Государственный Секретарь США, входили:

министр сельского хозяйства,

два сенатора,

четыре конгрессмена,

восемь бизнесменов, включая президента корпорации Кукси-Кола,

шестнадцать киноактёров и киноактрис,

тридцать два переводчика,

шестьдесят четыре журналиста, представлявшие все крупные газеты и телевизионные компании Америки.

Делегацию встречало правительство и народ Хухундии. В своей  приветственной речи Премьер-министр Хухундии подчеркнул, что исторический визит американской делегации поможет американцам лучше понять чаяния хухундского народа.  Премьер говорил на прекрасном французском языке.  Он окончил Сорбонну и имел степень доктора в области философии, экономики и международных отношений.

После короткой церемонии встречи делегатов отвезли во Дворец Правительства на торжественный обед.  Здесь уже сияли ослепительной белизной накрахмаленные скатерти, бутылки с шампанским притаились в серебряных ведёрках, и радужные искры вспыхивали на гранях хрустальных бокалов.  Не видно было только закусок.  Словно угадав недоумение гостей, Премьер-министр обаятельно улыбнулся и разъяснил:

-  Никакой другой еды не будет.  Мы будем кушать вас.

И он поднял тост за здоровье членов американской делегации.

-  Ура, ура! – закричали хухундцы. – За здоровье нашей закуски!.

Тут подоспела бригада поваров во главе с шефом полиции, и почётным гостям предложили пройти на кухню.

... Весть о событиях в Хухундии достигла Америки в тот же час.  Первой отреагировала газета «Вашингтон Пост», напечатав пространную статью одного известного обозревателя под названием «Кризис в Хухудии, его истоки и последствия».  В первом абзаце автор объяснял, что он, конечно, не оправдывает людоедства.  На последующих двух страницах он писал о беспросветной, полной страданий и нищеты жизни народа Хухундии под гнётом колониализма.  Ответственность за эти страдания автор возлагал на Соединённые Штаты Америки.  Статью иллюстрировала фотография голой истощённой хухундской девочки, которая плакала от голода.

Госдепартамент США направил в Хухундию телеграмму протеста.  «Если хоть один волос, - говорилось в телеграмме, - упадёт с головы хоть одного члена американской делегации, последствия будут весьма серьёзными».

Когда телеграмма была доставлена во Дворец Правительства Хухундии, там как раз приступили к холодной закуске.  На столе красовался сенатор-демократ, фаршированный своим коллегой-республиканцем.  Вокруг сенатора расположились:

группа переводчиков под майонезом,

семь бизнесменов горячего копчения,

заливной президент корпорации Кукси-Кола,

паштет из работников средств массовой информации.

Премьер-министру прочли телеграмму.

-  Они не понимают чувств нашего народа, - грустно сказал он, обгладывая берцовую кость сенатора-демократа.

 «Можем ли мы понять чувства народа Хухундии? – писал в своей следующей статье обозреватель «Вашингтон Пост». – Конечно, никто не оправдывает людоедства.  Но можно ли назвать это людоедством, если люди восполняют элементарный недостаток белков и углеводов, которых они веками были лишены?»

Госдепартамент направил в Хухундию вторую телеграмму, в которой говорилось, что если хоть один волос упадёт с головы хоть одного из оставшихся в живых членов американской делегации, то последствия будут весьма серьёзными.

Эту телеграмму в Хухундии вообще не прочли, поскольку переводчиков к тому времени доели и теперь с нетерпением ждали супа-консоме из шейных позвонков высоких гостей.

Мир переполошился.  Было созвано экстренное заседание Совета Безопасности ООН, но котором США внесли резолюцию, требующую немедленно прекратить людоедство и отпустить американскую делегацию.  Резолюция была отвергнута большинством голосов.  Россия и Франция предложили встречную резолюцию, осуждающую американский империализм.  К ним присоединились неприсоединившиеся страны.  На эту резолюцию наложил вето представитель США.  В результате, после жарких дебатов была принята резолюция осуждающая Израиль и мировой сионизм.

Римский Папа выступил с призывом к народам всего мира жить в мире и дружбе.  Чтобы доказать искренность своих устремлений, он пожелал немедленно лично посетить Хухундию.  Правительство Хухундии ответило, что в настоящий момент не может принять Папу, поскольку время ужина ещё не настало. 

Россия направила в Хухундию приветственную телеграмму, в которой она желала братскому хухундскому народу дальнейших успехов в борьбе за независимость и приятного аппетита.

Телеграмма пришла вовремя: к столу как раз подали Государственного секретаря с яблоками и основной состав голливудских актёров под красным соусом.  По личной просьбе хухундского министра внутренних дел ему приготовили сердца и почки американских конгрессменов на вертеле.  По этому поводу в « Нью Йорк Пост» на первой странице появился броский мрачно-иронический заголовок:  «Хухундцам нельзя отказать в сердечности».  В Голливуде приступили к съёмкам фильма ужасов под названием «Сердца четырёх».

 Когда за столом разделывали одну известную актрису, всплыла пикантная подробность: она оказалась мужчиной, переделанной в женщину средствами современной медицины.  Разразился скандал.  Наряду с бывшими мужьями актрисы объявились её бывшие жёны, претендовавшие на наследство.  Один адвокат подал в суд на все кино-компании, когда-либо снимавшие фильмы с её участием.  Он требовал компенсации всем кинозрителям мира, которых обманным путём пленило женское обаяние актрисы.

Газета «Осведомитель», пользуясь случаем, сделала своё собственное открытие.  Она напечатала, что один популярный рок-певец на самом деле – женщина, а может даже девушка.  Певец подал в суд на газету за оскорбление.  Газета проиграла, но зато её тираж резко увеличился.  Тогда комитет защиты прав женщин подал в суд на певца, поскольку быть женщиной вовсе не оскорбительно.  На этот раз проиграл певец, зато продажа его пластинок поднялась в три раза.

Все эти новости на какое-то время отвлекли внимание общественности от событий в Хухундии.  Госдепартамент США продолжал посылать телеграммы о том, что если в Хухундии остался в живых хоть один американец и если хоть один волос упадёт с его головы, то последствия будут весьма серьёзными.  Премьер-министр велел складывать телеграммы в отдельную кучку, чтобы потом ответить на все сразу. 

Но тут произошло событие, снова всколыхнувшее мир: у министра внутренних дел Хухундии сделалась изжога и расстройство желудка.  Министр определённо не переваривал американцев.  Российские газеты запестрели заголовками: «Изжогой не сломить волю народа» и «Понос – зловещее оружие ЦРУ».  Генеральная ассамблея ООН очередной раз заклеймила сионизм.  «Вашингтон Пост» описывал страдания человека, терзаемого изжогой, и обвинял американский конгресс в жестокосердии. 

В Нью-Йорке перед зданием ООН прошла демонстрация граждан хухундского происхождения с участием двух известных голливудских кинозвёзд против вмешательства во внутренние дела Хухундии.  Демонстранты жгли американские флаги и, потрясая кулаками, скандировали:

-  Ху-ху не хо-хо!

Тем временем обед подошёл к концу.  Правительство и народ Хухундии осоловело ковыряли в зубах.  На праздничном столе остывал недоеденный мусс из кинозвёзд.  Премьер-министр, как и обещал, немедленно ответил на телеграммы американского правительства.  Он сообщил, что народ Хухундии, который всегда последовательно стремился к миру и дружбе, в знак своей доброй воли отпускает недоеденную делегацию США.

В тот же день в Америку вернулся один министр сельского хозяйства.  Это был сухой желчный старик, человек жёсткий и совершенно несъедобный.  Его встречали, как героя.  По всей стране был объявлен национальный праздник.  В Нью-Йорке на пятой авеню состоялся парад, какого ньюйоркцы не видывали уже месяца три.  Пресса и телевидение комментировали это событие как очередную победу дела мира и дружбы между народами.

Несколько дней спустя правительство Хухундии обратилось к развитым странам Запада с предложением направить в Хухундию свои делегации с официальным дружеским визитом.  Правительства Франции, Германии и Швеции с благодарностью приняли приглашение.  

  

***

 

ДОЛГОЖДАННАЯ ВСТРЕЧА С ДРУГОМ

 

Вскоре после того, как развалился Советский Союз, я узнал, что в Америку приезжает мой старый институтский друг Лёва.  Это известие меня взволновало. Мы не виделись и ничего не знали друг о друге – страшно подумать – почти восемнадцать лет!  С трудом дождавшись дня его приезда, я отправился в аэропорт Кеннеди встречать Лёву.

И вот он стоял передо мной, мой ненаглядный Лёва, седой, морщинистый и обрюзгший, озаряя меня своей неповторимой улыбкой.  Лёва, Лёва, эк тебя, родной, потрепало временем!  Впрочем, по какой-то мгновенной растерянности, промелькнувшей в его глазах, я понимаю, что и я, видимо, не помолодел.  Восемнадцать лет, Лёва!  Восемнадцать лет!!

 -  Старик, ты чудесно выглядишь! – кричит Лёва, оправившись от первого шока. – Совсем не изменился!

-  Ты тоже, Лёва, ты тоже! – кричу я в ответ. – Ну прямо совсем, ну ни капельки!  Вот что время делает!  То есть я хочу сказать – вот оно время, прямо ничего не делает!

-  Тебе привет от всех, - деловито говорит Лёва. – Все тебя помнят, все тебя любят, как прежде.  И даже ещё сильнее.

-  Прежде, по-моему, не очень любили.

-  Любили, любили, - говорит Лёва. – Только виду не показывали.  А теперь прямо-таки обожают.  Как раз перед отъездом ко мне Ирка Никитина приходила.  Помнишь Ирку?  Она ведь с Игорем разошлась, уже давно.  А теперь знаешь, за кого вышла?  Ты не поверишь!  За Витьку Красножопых с Девятой Парковой.  Помнишь Витьку?

 -  Нет, Лёва, извини, не помню.  Ни Ирку, ни красножопого Игоря.  Девятую Парковую помню, но смутно.

-  Ну, ты даёшь, - смеётся Лёва.  Не Игорь, а Виктор.  Красножопых – это его фамилия.  Не можешь ты его не помнить, старик.  Он на параллельном потоке учился, встречался с Маринкой Кунц.  Она потом за Петьку Фёдорова замуж вышла.  У них сыну уже восемнадцать лет.  Очень хороший парень, английскую школу закончил..  Он тоже ко мне недавно приходил.  Дядя Лёва, говорит, поедете в Америку, передайте дяде Саше, что мы его все помним и любим.

-  У тебя в Америке есть дядя?

      -  У меня нет.  У него тоже.  Это он тебя так называет – дядя Саша.

-  Ага.  Это, значит, он меня помнит и любит?

-  Конечно, старик!  Я же тебе говорю – все тебя помнят и любят.  Мишка с Нинкой тоже привет передавали.

-  Какя Нинка?

-  Нинка.  Витькина жена.

-  Кто такой Витька?

-  Нинкин муж.  У Нинки дочь от первого брака вышла замуж за Виткиного сына от второго брака, у которого первая жена по матери была еврейка.  Они теперь всей семьёй в Израиль собираются.  Уже разрешение получили, пытаются билеты достать.

Мы поднялись на крышу здания Дельты, и я с трудом разыскал свою машину.  Она стояла между Корветом и Ягуаром, достойно отсвечивая малиновым золотом.  Я специально вымыл её к Лёвиному приезду.

 -  Тойота Камри 92-го года! – гордо доложил я, открывая багажник. – Последнее слово автомобильной техники!  Бестселлер Америки!

Лёва с трудом запихнул в багажник свой бесформенный, невероятных размеров чемодан и перевёл дух.

-  Всё подарки, подарки, - сказал он. – Столичная водка, армянский коньяк.  А тебе, старик, я достал кое-что особенное.  Ну-ка, попробуй угадать.  Не можешь?  Полный набор пластинок Щурацкого, вот что!  Ну как, угодил?

-  Колоссально, - сказал я, не зная, как реагировать. – Кто такой Журавский?

-  Ну, ты даёшь, старик!  Не Журавский, а Щурацкий.  У нас его в каждой подворотне слушают. А уж у вас-то в Америке и подавно должны его знать!

... Мы неслись по  Belt Parkway  в плотном потоке машин.  Слева раскинулся Атлантический океан; на рейде дремали неподвижные танкеры.  Впереди выступили и начали приближаться очертания моста Verozano Narrows.  Почему-то именно этот момент я представлял себе в течение последних нескольких месяцев, с тех пор, как начал ждать Лёвиного приезда.  Belt Parkway.  Океан.  Мост Верозано.  И впереди самое удивительное на свете – Манхэттен.  Этот маршрут из Аэропорта я проигрывал снова и снова в сладостном ожидании встречи с другом.   

-  Сейчас мы в Бруклине, - сказал я. – Впереди мост через пролив Верозано.  Мы можем поехать через этот мост, пересечь остров Staten Island, и оттуда попадём в Нью-Джерси.  Это самый короткий путь домой.  Но если ты не устал, я могу провезти тебя через Манхэттен.  Хочешь?

-  Я не устал, старик, - сказал Лёва. – Делай как тебе удобнее.  Да, а Коля Николаев перешёл из Главпромстройпроекта в Промстройглавпроект на должность зам. Главного инженера.  У него в подчинении теперь работает Мишка Лыскунин.  Мишкин брат женился на двоюродной сестре Василия Иваныча Каца.  Сам Василий Иваныч вышел из партии и вошёл....

Я с остервенением перестроился в правый ряд и вышел на Верозано.

-  Поедем домой, Лёва.

Мы сделали лихую петлю в двести семьдесят градусов и помчались на запад где-то между небом и океаном.  Справа вдали мерцал огнями Манхэттен, который мне так хотелось показать своему другу.  В машине воцарилась пауза.  Я сказал, чтобы разрушить молчание:

-  Обрати внимание на этот мост.  Вершина инженерно-строительного искусства.  До недавнего времени это был самый длинный пролёт в мире.

-  О, ты мне напомнил! – обрадовался Лёва. – Наш-то Мостониипроект расформировали и создали из него два института с прямым подчинением главку.  Директором одного института назначили бывшего главного инженера мостоотряда номер два, а второго...

Мы на секунду остановились заплатить toll и поехали дальше через Staten Island по двести семьдесят восьмой дороге.  Лёва неожиданно прервал свой рассказ и удовлетворённо хихикнул. 

-  Ну точно, - сказал он. – Так я и думал.  Что у нас, что у вас, один чёрт.

-  Ты о чём, Лёва?

-  О ваших гаишниках.  Такие же взяточники.

-  Что такое гаишники, Лёва?

-  Ладно, старик, не прикидывайся.  Свою Америку выгораживаешь, что ли?  Я же видел – ты ему только что сунул пятёрку.

-  Не пятёрку, а шесть долларов.  Плата за проезд по мосту.

-  Как плата? – оторопел Лёва. – Официальная плата?  Чтобы проехать по мосту, надо платить деньги?

-  Не по всем.  По этому – надо.

-  Ну, знаешь, это безобразие! – констатировал Лёва. –  Хуже, чем у нас!  Как вы только такое терпите!    

Взятки на дорогах он хоть и не одобрял, но принимал, как нечто естественное.  Но зато плата за проезд по мосту вызвала его искренний гнев.  Я сказал, как бы оправдываясь:

-  Капитализм, Лёва.  Что поделаешь.

-  Теперь вижу, - наконец успокоился Лёва.  Да, так я не закончил про Мостониипроект.  Директором второго института назначили...

Остаток дороги и весь последовавший за этим вечер я слушал Лёвины повествования про реорганизацию московских проектных институтов, про новости российского кино и про семейные дела наших однокурсников, которых я не помнил.  Это было неожиданное и почти насильственное возвращение в тот далёкий мир, который я с облегчением покинул восемнадцать лет назад.  Мир этот был для меня давно отторгнут и лишён смысла.  Он был пуст, как вакуум внеземного пространства, в который звёздочками были вкраплены воспоминания о нескольких самых близких друзьях, таких, как Лёва.

Остановился он у меня всего на два дня; путь его лежал в Чикаго, где с недавнего времени жила его дочь с мужем.  Оба дня мы ездили по Нью-Йорку, заходили в музеи, обедали в пицериях и китайских ресторанах.  По вечерам он заставлял меня слушать пластинки Щурацкого, который оказался не бардом, как я ожидал, а конферансье.  Я не всегда понимал злободневные шутки Щурацкого, но смеялся, чтобы не обидеть Лёву.  При этом мы пили армянский коньяк.  Коньяк обладал резким дешёвым запахом, но в этом было своё достоинство:  он заглушал устойчивый запах курева и пота, исходивший от Лёвы.

Вопросов про окружающий его мир Лёва не задавал, хотя был за границей впервые.  Мои рассказы про Нью-Йорк, про американские банки и системы страховок, про предвыборную кампанию и итальянскую кухню падали в пустоту.  Когда я умолкал, он обычно говорил «Да-а, дела...» и начинал пересказывать содержание последнего спектакля театра на Таганке или объяснять принцип организации каких-то ведомств в Советском Союзе.  Тогда его рассказы падали в пустоту.  Однажды он вдруг спросил:

-  Сколько стоит машина в Америке?

-  Какая машина? - не понял я.

-  Ну, вообще.  Машина.  Сколько стоит?

-  Не знаю, старик, - окончательно растерялся я. – По-разному.  Смотря, какая машина.

-  Ну, ты даёшь, старик, - рассмеялся Лёва.  Столько лет здесь живёшь и не знаешь, сколько стоит машина...

В другой раз это был не вопрос, а скорее комментарий.  Лёва с увлечением и даже, как мне показалось, с каким-то хвастовством рассказывал, как у них все числятся на работе, и при этом никто ничего не делает.  Этот рассказ он неожиданно закончил так:

-  Да и у вас, старик, то же самое.

-  С чего ты взял? – искренне удивился я.

-  Что ж я не вижу, старик!  Ты уже два дня болтаешься со мной по городу.  Даже ни разу не заглянул на работу, хотя бы для виду.

-  Зачем мне заглядывать, Лёва?  Я в отпуске.  Специально взял два дня, чтобы провести их с тобой.

-  Отпуск! – закричал Лёва. – Свой кровный отпуск!  Старик, ты сошёл с ума!  Неужели нельзя было сказать, что ты пошёл в библиотеку?  Или на какое-нибудь совещание?

-  Нет, Лёва, нельзя.

-  Да-а, дела, - заключил Лёва. – Я смотрю, у вас тут ещё хуже, чем у нас...

Меня поражала Лёвина память.  Он мог часами рассказывать истории нашего с ним студенчества, истории, героем которых был я и которые при этом я совершенно не помнил.  Впрочем, после того, как он мне в деталях описывал, как мы ночью готовились к экзамену по гидравлике, или как нас вместе снимали с крыши поезда Москва-Гагры, мне начинало казаться, что теперь я вспомнил этот эпизод, ну конечно же, чёрт возьми, конечно, именно так всё и было, как это я мог забыть!  Это был удивительный феномен, который, впрочем, легко можно было объяснить.  Лёва жил одной непрерывной жизнью, плавной, как восходящая кривая, и он легко скатывался в своих воспоминаниях по этой кривой в любую точку своего прошлого.  По сути, его прошлое было неотрывной частью его настоящего.  Моя же жизнь была разрублена на две независимые части моментом отъезда из Советского Союза.  Они не соприкасались и не пересекались, это были две отдельные жизни.  Между ними зияла пропасть.

Через два дня я отвёз Лёву обратно в аэропорт Кеннеди.  Большую часть пути мы молчали.  Всё было сказано.  Но важнее всего было то, что не было сказано, но что каждый из нас понимал и чувствовал по-своему.  Я спросил:

-  На обратном пути заедешь?

-  Нет, старик, спасибо.  У меня прямой билет, без остановки.  Два часа в Нью Йорке между самолётами, и – дальше.

-  Хочешь я приеду в аэропорт на эти два часа?

-  Нет, старик, не надо.  Зачем ты будешь мотаться?  Мы уже обо всём поговорили...

В аэропорту Лёва сдал в багаж свой чемодан, зарегистрировал билет и вернулся ко мне.  

-  Ну вот, старик, пора прощаться.  Спасибо тебе большое за приём.  Всё было прекрасно.  Приеду домой – всем расскажу.

-  Спасибо тебе, Лёва, что заехал.  Приезжай ещё.  Всем там, конечно, привет.  Этой, как её...

-  Ирке?

-  Во-во.  Ирке.  И этому тоже, как его... Игорю.

-  Может, Виктору?

-  Ну да, конечно.  Виктору.  В общем – всем.  Большой привет.

Объявили посадку, мы расцеловались, и Лёва пошёл по коридору.  Шёл он как-то медленно и неуверенно, словно пытаясь вспомнить что-то важное.  Вдруг он остановился, обернулся и, увидев, что я не ушёл, побежал назад.

-  Старик, сказал он сквозь одышку. – Извини... старик...

-  Что случилось, Лёва?

Он сделал знак рукой: дескать, подожди, дай перевести дух.  И ещё другой знак:  дескать, ничего не поделаешь, такой возраст.  Наконец, дыхание вернулось к нему.

-  Старик, ты извини, - сказал он смущённо. – У меня к тебе просьба.  Это, наверно, не очень красивая просьба.  Извини, старик.

-  Ну, ну, говори.  Что случилось?

-  Ничего.  Просто... Как бы это сказать... Можно я им там, в Москве, не буду говорить про нашу встречу?  Просто скажу, что я тебя не нашёл.  Они, конечно, там ждут с нетерпением, хотят всё знать про тебя.  А я скажу: извините, ребята, не видел.  Не нашёл.  Ты не против, старик?

-  Делай, как считаешь нужным, Лёва.

-  Понимаешь, старик... Как бы это объяснить... Мне трудно будет им рассказать всё, как есть.  И как мы с тобой общались, и какой ты теперь.  И как тебя всё во мне раздражает, только не надо со мной спорить, старик, что ж я не вижу, что ли?  Самого главного я всё равно не смогу им объяснить.  В общем, это правда, что я тебя не нашёл.  Ты – это не ты, старик.  Ты – другой человек.   

-  Я знаю Лёва, - тихо сказал я.

-  Прощай, старик.

-  Прощай.  

Он повернулся и, не оглядываясь, пошёл на посадку в самолёт.

 

***

 

ГИМН СЛАБЕЮЩЕЙ ПАМЯТИ

 

Неумолимый факт: к старости память слабеет. 

Пока это вас не касается, это звучит обыкновенной банальностью.  Когда это начинает вас касаться, это звучит, как открытие.

Просто чёрт знает, что делается с памятью.

Иногда я вдруг забываю имя знаменитого актёра, которое знал всю жизнь.  Или название острова, на котором отдыхал в прошлом году.  Я с ужасом жду того дня, когда забуду имя своей жены.  Единственная надежда, что она к этому дню забудет моё.

По утрам я принимаю две таблетки, два разных витамина, которые должны укреплять мою слабеющую память.  Таблетки большие, и их надо принимать по очереди.  Сначала я принимаю одну таблетку, запиваю апельсиновым соком.  Потом принимаю вторую и тоже запиваю.  Потом я пытаюсь вспомнить, принял ли я уже первую таблетку или нет.  Пока я терзаюсь этим вопросом, я забываю, принял ли я  вторую.

По прошествии некоторого времени я нахожу решение.  Я делаю так: прежде чем принять таблетки, я их обе выкладываю на стол.  А уж потом принимаю.  Теперь всё ясно: если на столе две таблетки, значит, я их ещё не принимал.  Если одна, значит, другую я уже принял.  Если ни одной, значит, я принял обе.  Я торжествую свою победу над слабеющей памятью. Но недолго.  Потом я начинаю мучительно соображать: если на столе нет ни одной таблетки, значит ли это, что я их принял или ещё не выкладывал? 

По-настоящему радикальное решение проблемы приходит позже и стоит мне 99 центов.  Это – пластмассовая коробочка,  изобретённая каким-то безвестным гением частного предпринимательства.  В коробочке семь отделений, по количеству дней в неделе, и каждое отделение обозначено S, M, T и так далее.  Как всё гениальное, идея унизительно проста.  Теперь можно ничего не запоминать.  В начале недели я заполняю коробочку своими лекарствами, и далее каждый день опустошаю одно отделение, соответствующее дню недели.  Какой сегодня день недели – тоже помнить не обязательно.  Всегда можно посмотреть на календарь или включить телевизор.

Тут я вижу ваши иронические улыбки и слышу саркастические замечания:  а помнишь ли ты, где висит календарь или как включается телевизор?  Ах, бросьте вашу неуместную иронию, дамы и господа!  Конечно, я помню!  А если и нет, то всегда можно спросить у жены.

Кстати, о жене.  Она кричит мне из спальни:

– Милый, сходи, пожалуйста, на кухню, принеси мне яблоко!

– Окей! – с готовностью отвечаю я и иду на кухню.

Там я сначала принимаю свои витамины  (теперь я уже не путаю, принял я их или нет, спасибо безвестному гению пластмассовой коробочки).  Потом открываю холодильник и долго вглядываюсь в его коварное нутро, соображая, что бы такое съесть.  И, наконец, решив, что есть ещё рано, закрываю холодильник и возвращаюсь к жене.

–  Принёс? – говорит она, не отрываясь от книги.

–  Принёс что?

–  То, что я тебя просила.

–  Ах, это... Извини, дорогая, забыл.

–  Так сходи, принеси.

–  Что принести?

–  Ну, то самое.  Что я тебя просила.

–  А что ты просила?

–  Какой кошмар! –  кричит жена, вскипая справедливым гневом. –  Простую вещь не можешь запомнить!  Ладно, можешь ничего не приносить!

По её искреннему негодованию я понимаю, что она тоже забыла, что именно просила меня принести, но не хочет в этом признаться.

Впрочем, она не всё забывает.  Например, она не забывает съездить на неделю в Калифорнию проведать дочку.  И тогда я остаюсь дома один,  в упоительном одиночестве.

На третий день своего одиночества я замечаю, что перед моим домом стоит белая  машина.  Я пытаюсь вспомнить, стояла ли она здесь вчера.  Кажется да, стояла.  Вообще, на нашей тихой улице не стоят машины.  У всех есть гаражи, а если приезжают гости, то они ставят машину перед тем домом, куда приехали.  И в тот же день уезжают.  Зачем владельцу этой белой машины понадобилось поставить её перед моим домом?  К кому он приехал и почему не уезжает восвояси?  Меня начинает это тревожить.   В течение всего дня я, помимо своей воли, каждую минуту подхожу к окну.  Машина не уезжает.

Так проходит день, и наутро я  забываю про белую машину.  Я просыпаюсь в хорошем настроении.  Оказывается, иногда полезно иметь плохую память.  Но после завтрака я нечаянно бросаю взгляд в окно, и меня прошибает холодный пот.  Машина стоит на прежнем месте.  Тут мне в душу закрадывается паранойя, и мозг начинают сверлить гнусные мысли про терроризм, тайную слежку, КГБ (или как уж оно теперь там называется).  Я решаю позвонить в полицию.

В нашем тихом городке замечательная полиция.  Делать им нечего, и они с готовностью отзываются на любой звонок.  Я делюсь с ними своими опасениями по поводу подозрительной машины.  Полиция встречает моё сообщение с участием, переходящим в энтузиазм.

–  Оставайтесь на месте, сэр, – говорит мне радостный баритон. – Заприте все двери и на всякий случай не подходите к окну.  Мы немедленно высылаем полицейский наряд.

И действительно, не проходит пяти минут, как к моему дому подкатывает полицейская машина, и из неё выходят два рослых красавца в форме.  Они не спеша обходят загадочную белую машину, светят на неё фонарём, хотя на улице яркий солнечный день, и что-то записывают.  Потом отпирают её с помощью длинной стальной линейки, садятся внутрь, звонят по телефону и опять что-то записывают.  

Проходит полчаса, и, наконец, они вылезают из машины и стучат в дверь моего дома.  Я приглашаю их в гостиную, прошу сесть.  Они вежливо представляются: сержант Джэксон, очень приятно, сержант Рутковски, очень приятно.  Они жалуются на жаркую погоду, спрашивают меня о здоровье и о моей семье.  Они явно не спешат перейти к делу, по которому приехали.  Они ведут себя так, как будто пришли сообщить мне о смерти близкого родственника.  Наконец, сержант Джэксон говорит:

–  Сэр, мы установили личность и адрес владельца этой машины.

–  Чудесно! – кричу я и трясу их натруженные сержантские руки. – Прошу немедленно арестовать негодяя!  Пусть изволит объяснить, зачем он держит свою поганую машину у моего дома!   

Но сержант Джэксон не разделяет моего порыва.

–  Сэр, – говорит он тоскливо, – это ваша машина.

–  Пардон?

–  Ваша машина, – повторяет сержант Рутковски, не проявляя эмоций. –  Хонда Аккорд, зарегистрирована на ваше имя, на ваш адрес.

–  Сержант, – говорю я.  – Вы умный человек, но мне просто противно ваш слушать.  Я всё-таки немного старше вас.  У меня двое взрослых детей и несколько внуков, не считая внучек.  И с вашей стороны очень некрасиво принимать меня за идиота.   Моя машина стоит в гараже.

–  Ага, –  понятливо говорят сержанты. – Можно на неё посмотреть?

–  Если вы никогда не видели Тойоты, то, пожалуйста, прошу пройти за мной, – говорю я, источая сарказм.

Я открываю дверь в гараж, включаю свет, и меня опять прошибает холодный пот.  Гараж пуст.  Я бледнею и хватаюсь за сердце.

–  Сэр! – кричат сержанты, подхватывая меня под руки. –  Вы в порядке, сэр?  Принести холодной воды?

–  Украли! – шепчу я. –  Похитили!  Звоните в полицию!

–  Не надо звонить, сэр!  Мы уже здесь.

–  Да, да, конечно, –  говорю я, приходя в себя.  Я немного забыл про вас.  Прошу немедленно составить надлежащий акт и приступить к розыску моей украденной машины.

–  Сэр, –  говорит сержант Джэксон, –  ваша машина уже нашлась.  Она стоит перед домом.

Я говорю:

–  Чтоб ваша машина так у вас стояла перед домом, сержант!  Моя машина – синяя Тойота, а вы мне подсовываете какую-то белую Хонду.

–  Знаете что... – пытается сказать сержант Рутковски, но сержант Джэксон вовремя закрывает ему рот.

–  Да, конечно, – говорит он. – Мы сейчас же приступим к розыску вашей машины.  Мы будем держать вас в курсе дела.  Всего хорошего.

Полицейские уезжают, а я начинаю искать ключи от своей синей Тойоты.  Ключей нигде нет.  Мне становится ясно, что похитители пробрались в дом, украли ключи и с их помощью угнали мою машину.  Я начинаю думать, стоит ли позвонить жене и рассказать ей о том, что произошло.  После недолгого раздумья я прихожу к компромиссному решению: позвонить, но ничего не рассказывать.

Сначала мы обсуждаем школьные успехи наших внуков, потом  погоду в Калифорнии, и, наконец, я говорю, как бы мимоходом:

–  Дорогая, ты случайно не помнишь, где лежат ключи от Тойоты?

–  От какой Тойоты? – спрашивает жена, и в её голосе звучат нотки подозрительности.

–  От нашей синей Тойоты.

 Жена некоторое время тяжело дышит в трубку.

–  Милый, – говорит она с остервенением, –  мы продали синюю Тойоту три года назад и купили белую Хонду.

Хорошо, что в этот момент она не видит моего лица.  А голос можно подделать.  Я говорю, изображая незначительность и безразличие:

–  Ну да, – говорю. – Я как раз имел в виду белую Хонду.  Это я так, по привычке называю её Тойотой.

Кажется, мне удаётся её обмануть.

–  Как бы ты её не называл, ключи лежат в спальне на тумбочке, – говорит жена. – А машину ты хотел поставить перед домом, чтобы не забыть меня встретить, когда я прилечу домой.  Ты помнишь об этом?

–  А как же!  Ты же знаешь, что я ничего не забываю.

Проходит ещё день, и я забываю про двух сержантов и про машину, которая, как выяснилось, принадлежит мне и стоит там, где должна стоять.  Я снова просыпаюсь в хорошем настроении, спасибо моей негодной памяти.  Но после завтрака я случайно бросаю взгляд в окно и… меня опять бросает в холодный пот.  Машины перед домом нет.  «Ага, – соображаю я. – Наверно, я перегнал её в гараж и забыл об этом.   Я захожу в гараж, и меня бросает из холода в жар.  Гараж пуст.

Следующие два часа я лежу на диване, отупело гляжу в потолок и пытаюсь осмыслить происходящее.  Мои бесплодные размышления прерывает телефонный звонок.

–  Говорят из отделения полиции, – объявляет знакомый радостный баритон. – У меня для вас хорошая новость: ваша машина нашлась.  Она доставлена к нам в отделение.  Приметы, правда, не совпадают.  Она не синяя, а белая, и не Тойота, а Хонда.  Но по документам это ваша машина.  Поздравляю.

–  Спасибо, – говорю я уныло.  –  Вообще-то, она не терялась...

–  Как это не терялась? –  обижено перебивает радостный баритон. – Разве вы не заявляли о её краже?

Я говорю:

–  То есть да, конечно, терялась.  Но не сразу.  Она, вообще-то, как бы сначала нашлась, а уже потом потерялась, понимаете?  Не понимаете?  Это у меня такой английский язык.  Как бы это вам объяснить... Когда я заявлял о краже, я имел в виду синюю Тойоту, которой у меня на самом деле нет.

–  Я вас понимаю, – соглашается баритон. – Ваш английский просто великолепен.  Гораздо лучше, чем мой польский. Мы немедленно продолжим розыск синей Тойоты. 

–  Не надо, не надо! – кричу я. – Меня вполне устраивает белая Хонда!  И я не поляк.  Когда вы привезёте мою машину?

–  Боюсь, что сегодня не сможем, – огорчается баритон. –  Все в разъезде.  Я думаю, что завтра, во второй половине дня.  Это ничего?

Я великодушно соглашаюсь:

–  Ничего.  Я никуда не спешу.  Будьте здоровы.  Привет сержантам Джонсону и Берковскому.

–  Спасибо.  У нас, правда, таких нет, но я непременно передам привет всем сержантам.

Я окончательно успокаиваюсь, принимаю свои витамины и ложусь спать с чувством удовлетворения.  Все проблемы решены. 

Утром меня будит телефонный звонок.  Звонит жена.

–  Доброе утро, дорогая, – ласково говорю я. – Как там погода в Калифорнии?

–  Чтоб ты засох от своей погоды в Калифорнии! – говорит жена, явно сдерживаясь от более выразительного лексикона. – Я уже час сижу в аэропорту и жду, когда ты за мной приедешь!

– Конечно, дорогая!  – кричу я в испуге. – Сейчас же одеваюсь и еду!

Тут я бросаю взгляд в окно, и события вчерашнего дня всплывают в моей слабеющей памяти.  Я говорю с облегчением:

– То есть я, конечно, одеваюсь, дорогая, но никуда не еду.  Нашу машину украли.  

– Как украли? – кричит жена. – Раззява несчастный!  Шлемазел! Тебя на один день нельзя оставить!

Кажется, она подала мне идею.

–  Да? – говорю я язвительно-спокойным голосом. – А кто велел мне поставить машину на улице? А?  То-то же.  Бери такси и приезжай домой.

К вечеру нормальная жизнь возвращается в наш мирный дом.  Я смотрю новости по телевизору, а жена, уставши с дороги, читает в спальне Агату Кристи.  В перерыве на рекламу я захожу её проведать.

–  Милый, – говорит она, – вот я лежу и думаю: как это полиция смогла так быстро найти нашу машину?

–  Очень просто, – говорю я. – Потому что я подсказал им, где надо искать.  Без меня бы они ничего не сделали.

–  Какой ты у меня умный! – говорит жена, глядя на меня с любовью. – Сходи на кухню, принеси мне яблоко.

–  Конечно, дорогая.

Я отрываю листок бумаги, пишу на нём «яблоко» и иду на кухню.  

---

   

---

    
         

___Реклама___

---