Levin1

От редакции. Настоящая часть текста Э.Левина является окончанием первой части его работы, начало которой опубликовано в №11-12(72). Вторая часть, напечатанная в № 2(74), должна логически следовать после этой части. Приносим извинение автору и читателем за эту техническую накладку.

Эта романтическая "литовская баллада" – одна из самых известных баллад Адама Мицкевича (или, если угодно, Мицкявичюса – его называли Певцом Литвы, и он по праву составляет гордость обоих народов) – написана в конце 1827 – начале 1828 года. Старый вояка Будрыс во времена Великого Княжества Литовского, в середине XIV века, отправляет троих сыновей в три набега на соседские племена: русских, немцев и поляков. Одному он пророчит добычу в виде новгородских соболей, второму – "остзейский" янтарь, а третьему – польскую красавицу-пленницу в жёны. Но в конце концов все трое возвращаются с невестами-польками.

28 октября 1833 года в Болдино А.С.Пушкин сделал вольный перевод баллады, в котором она и известна большинству русских читателей. У Пушкина она называется несколько иначе: "Будрыс и его сыновья" (действительно, вместе с отцом их уже не трое, а четверо). По мнению одних литературоведов, Александр Сергеич пользовался французским подстрочником; по мнению других – уже хорошо знал польский и мог обойтись без подстрочника. Об этом, в частности, писал в докторской диссертации литовский писатель и литературовед Томас Венцлова ("Неустойчивое равновесие, восемь русских поэтических текстов", изд. Йельского университета, 1986 г.).

Мне как читателю, владеющему обоими языками, кажется в высшей степени справедливым, что Пушкин назвал свой перевод "вольным": очень уж много в нём вольностей – и поэтических, и смысловых (обратите внимание на выделенные жирным шрифтом места). Но, не зная этого, я долгое время считал пушкинский перевод идеальным, пока не изучил польский язык и не прочёл Мицкевича в оригинале.

Напомню, как звучит пушкинский перевод баллады, наверняка с юных лет знакомый российским читателям:

БУДРЫС И ЕГО СЫНОВЬЯ

Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.

Он пришёл толковать с молодцами.

"Дети! Сёдла чините, лошадей проводите,

Да точите мечи с бердышами.

Справедлива весть эта: на три стороны света

Три замышлены в Вильне похода.

Паз идёт на поляков, а Ольгерд на пруссаков,

А на русских Кестут воевода.

Люди вы молодые, силачи удалые

(Да хранят вас литовские боги!),

Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу;

Трое вас, вот и три вам дороги.

Будет всем по награде: пусть один в Новеграде

Поживится от русских добычей.

Жёны их, как в окладах, в драгоценных нарядах,

Домы полны; богат их обычай.

А другой от пруссаков, от проклятых крыжаков,

Может много достать дорогого,

Денег с целого света, сукон яркого цвета;

Янтаря – что песку там морского.

Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха;

В Польше мало богатства и блеску,

Сабель взять там не худо; но, уж верно, оттуда

Привезёт он мне на дом невестку.

Нет на свете царицы краше польской девицы.

Весела, что котёнок у печки,

И как роза румяна, а бела, что сметана;

Очи светятся, будто две свечки!

Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже

И оттуда привёз себе жёнку;

Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю

Про неё, как гляжу в ту сторонку".

Сыновья с ним простились и в дорогу пустились.

Ждёт, пождёт их старик домовитый.

Дни за днями проводит, ни один не приходит.

Будрыс думал: уж, видно, убиты!

Снег на землю валится, сын дорогою мчится,

И под буркою ноша большая.

"Чем тебя наделили? что там? Ге! Не рубли ли?" –

"Нет, отец мой; полячка младая".

Снег пушистый валится, всадник с ношею мчится,

Чёрной буркой её покрывая.

"Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?" –

"Нет, отец мой; полячка младая".

Снег на землю валится, третий с ношею мчится,

Чёрной буркой её прикрывает.

Старый Будрыс хлопочет и спросить уж не хочет,

А гостей на три свадьбы сзывает.

Давайте попробуем вместе с вами сравнить пушкинский перевод с оригиналом Адама Мицкевича. Чтобы сделать это удовольствие доступным читателю, не владеющему польским языком, и дать ему представление о том, как звучала баллада в подлиннике, я позволил себе соответствующим образом "адаптировать" польский текст.

Заменив польские буквы русскими, я одновременно приблизил написание к русским правилам: изменил глагольные и падежные окончания, заменил носовые гласные обычными или с добавлением согласных "н" или "м"; вставил "ь" там, где он ставится по-русски и т.д. Если вы к тому же будете помнить, что ударение почти всегда на предпоследнем слоге (а если стоят рядом два односложных слова, как, например, "як сам" _ то на первом из них), _ уверяю вас: даже не зная языка, вы прочтёте подлинник Мицкевича почти как по-польски! Если вам этого мало, и вы хотите не только читать, но и понимать хоть приблизительно, то имейте в виду, что в польском тексте буквы "ж" или "ш" часто пишутся там, где в русском стоит буква "р"; буква "у" иногда заменяет русское безударное "о" (например, сынув, литвинув), а "ў" (у краткое) читается, как английское "w".

Итак, читаем ещё раз первую строфу пушкинского текста:

Остановимся здесь и зададим себе вопрос: зачем нужно было подчёркивать тó, что само собой понятно: что у отца и сыновей общая национальность?! Неужели так было и у Мицкевича? Ничего подобного! У него было вот как:

(Старый Будрыс трёх сыновей, могучих, как сам он, литвинов, на (свой) двор призывает и молвит: "Выведите аргамаков и наложите сёдла, да наточите и копья, и мечи).

Теперь всё ясно! Оказывается, все четверо – могучие богатыри, а не только "все – литвины"! И "детьми" своих сыновей Будрыс не называет, как маленьких; и в то же время не он к ним пришёл толковать, заискивая перед молодцами, а они сами явились к нему на двор, послушные зову патриарха.

И сёдла у них ни в какой починке не нуждаются! И боевые кони (а не рабочие лошади) в полной готовности: их и "проводить" не нужно (тем более перед скачкой, а не после неё!), а только вывести на двор! Короче, это вам не детский сад с заботливым папашей, а четыре грозных воина.

Куда же снаряжает Будрыс своих сыновей? У Пушкина он говорит им так:

В подлиннике же Будрыс не говорит о какой-то докатившейся до его хутора "вести", которая ему кажется справедливой, а сообщает то, что сказано ему лично (видимо, "командованием", как заслуженному воеводе и возможному участнику, а не какому-нибудь отставнику на пенсии):

(Ибо сказали мне в Вильне, что протрубят наверняка три похода на три стороны света: Óльгерд − на русских, Скиргелл − на соседей-поляков, а князь Кéйстут нападёт на тевтонов).

У Пушкина же в этой строфе – сплошные исторические неточности и отступления от оригинала, который был очень чётко привязан автором к конкретному периоду и к реально существовавшим персонажам.

Обратите внимание! У Мицкевича в набег на Новгородскую Русь собирается Великий князь Óльгерд (по-литовски − Альгирдас) Гедиминович, который правил в 1344-1377 г.г., а на тевтонов-крестоносцев – его брат и соправитель, князь Жмудский Кéйстут (Кейстутис, 1297-1382).

У Пушкина же Ольгéрд и Кестýт (оба со смещёнными ударениями) меняют свои "сферы влияния", что исторически неверно. Раскрыв, например, школьный учебник русской истории (профессор С.Ф.Платонов, 1916 г.), на стр.101 читаем:

«Óльгерд, живя в Вильне, был, так сказать, обращён на восток и действовал против Северо-восточной Руси; Кéйстут, живя в Трóках, был обращён на запад и действовал против немцев». (Трóками тогда именовали нынешний Тракáй: Кейстута называли "Князь Троцкий". От этого городка, возможно, и псевдоним ленинского сподвижника Льва Троцкого).

Третий поход, на поляков, в подлиннике Мицкевича возглавляет Скúргелл (Скиргайла по-литовски) – тоже историческая личность, сын князя Ольгерда. В перевод же Пушкиным введен вместо него почему-то Паз (в черновиках было правильнее: Пац) – такой литовский аристократический род действительно существовал, но вышел на историческую сцену тремя столетиями позже Гедимина и его сыновей – только в XVII веке!

Здесь возникает новый вопрос: откуда взялись пруссáки? Тем более, что это слово встречается и дальше:

Сам Мицкевич неприятеля, на которого идёт князь Кейстут (а не Ольгерд, по Пушкину!), чётко называет "по имени" три раза:

1. А ксёнз Кейстут нападне тэўтоны (А князь Кейстут нападёт на тевтонов).

2. Нехай тэмпи Кжыжаки псубраты (Пусть он бьёт крестоносцев, собачьих братьев).

3. Пэвне з Немец, муй сыну, везешь кубэл бурштыну? (Верно, из Германии, сын мой, везёшь сундук янтаря?)

То есть, речь здесь идёт о немцах, тевтонах, крестоносцах. Пруссаки же вовсе не упоминаются. И это понятно. Если в наше время и, по-видимому, в пушкинские времена, уже можно было как-то отождествить понятия "пруссак" и "немец", то в период, описываемый балладой, – за четыреста лет до Пушкина и за шестьсот лет до нас – это было совершенно немыслимо.

Немцы-тевтоны, "крыжаки" – это пресловутые "псы-рыцари" óрдена крестоносцев, основанного в Палестине в 1190 году. Они были злейшими врагами и безжалостными притеснителями как литовцев, поляков и русских, так и пруссаков (пруссов) вплоть до Грюнвальдского сражения 1410 г., когда ордену было нанесено сокрушительное поражение силами всех его врагов.

В авторских примечаниях к стихотворной повести "Гражына" Адам Мицкевич приводит выдержки из старинных прусских хроник, свидетельствующие о звериной жестокости крестоносцев к покорённым ими племенам и, в частности, – к пруссам. Так, тевтонский магистр Конрад фон Вáлленрод (ему, кстати, посвящена другая стихотворная повесть Мицкевича – "Конрад Валлéнрод"), разгневавшись на одного прусского магната, приказал отсечь правую руку всем его крестьянам.

Не удивительно, – пишет А.Мицкевич, – что пруссаки и их побратимы литвины испытывали к немцам извечную ненависть, которая почти превратилась уже в их врождённую черту характера. В языческие времена, да и после принятия христианства, когда хоронили литвина или пруссака, то, оплакивая его, пели: "Иди, бедняга, в лучший мир, где кровожадные немцы не будут властвовать над тобою, но ты над ними". Даже немецкий писатель Август фон Коцебу, не отличавшийся, по словам Мицкевича, приязнью к литвинам и пруссам, в своей "Истории древней Пруссии" (Рига, 1808 г.) приводит такой красноречивый пример:

"... А поскольку немцам редко удавалось овладеть тонкостями чужих языков, то пруссы обычно о каком-либо ограниченном человеке говорили: "Он глуп, как немец".

Итак, исторические факты, к которым весьма бережно относился Адам Мицкевич, Пушкиным были немилосердно искажены. Но этим не ограничиваются мои читательские претензии к его переводу. На мой взгляд, искажены ещё, по крайней мере, два образа: самогó старого Будрыса и – польской красавицы.

Не стану приводить подстрочник – здесь Пушкин вполне удовлетворительно передал содержание. И всё же... польский Будрыс мне нравится больше русского! "Niech litewskie prowadzą was bogi! – Пусть ведут вас литовские боги!" – Переводится так легко, точно, в том же ритме! Зачем же Пушкин вместо "ведут" написал "хранят", заменил вдохновение и отвагу отцовской заботой и осторожностью? Как будто хотел ещё немножко снизить романтический образ Будрыса-отца! И тут же, после отцовского напутствия – ещё одно красноречивое четверостишие про старого Будрыса:

Прямо пасторальная идиллия. А какие прекрасные, чеканные, энергичные строки были в этом месте у Мицкевича:

(Дав такой наказ, он благословил их в дорогу; Они сели, взяли оружие, поскакали. Идёт осень и зима, сыновей нет и нет, Будрыс думал, что пали в бою.)

Текст скупой, суровый, мужественный, несентиментальный – как сам старый Будрыс, который здесь – главное действующее лицо: не дети с ним простились и покинули его, а он их благословил и отправил в бой... В одном только месте своей "пшестроги" старый рубака позволяет себе лирическое отступление – когда вспоминает польских красавиц и одну из них – давно умершую любимую жену:

(Ибо милее пленниц из всех земель – польки-возлюбленные: весёленькие, как молодые котята, лицо белее молока, веки с чёрными ресницами, глаза блестят, как две звёздочки...)

Вместо пленницы-наложницы возникла некая "царица-девица"; вместо польской красавицы (белая кожа, чёрные брови и ресницы, а то и глаза) появилась типично русская "дéвица-краса, кровь с молоком, величава, будто пава"!

И глаза её не блестят живо, как звёздочки – романтично, и таинственно, и трогательно, – а светятся, будто гробовые свечки или красные глаза вампиров в американских фильмах ужасов...

Я вовсе не утверждаю, что русский тип красоты хуже польского, Боже упаси! Но красота сама по себе вряд ли волнует этого старого сурового воина. Будрыс Мицкевича не произносит даже этого слова – красивая (ладна, пенкна, слична, пшыстойна...), он употребляет слово из другого ряда: мила, дрога, люба, кохана... Для него "мильше всех пленниц польки-любовницы", а для пушкинского: "краше всех цариц польские девицы". Нет, вряд ли настоящий Будрыс стал бы так патетически и в то же время легкомысленно разливаться ради юной пленницы! Конечно, она и мила, и трогательна, но он глубоко прячет свою сентиментальность и знает цену словам.

У Пушкина же Будрыс выглядит как ничем не примечательный литовский кулак. Домовитый скопидом. Сребролюбив. (Будет всем по награде... Может много достать дорогого... Чем тебя наделили? что там? Ге! Не рубли ли?). Довольно легкомыслен (ждёт-пождёт, дни за днями проводит... уж, видно, убиты – ладно, что поделаешь!). По-стариковски суетлив. (Старый Будрыс хлопочет и спросить уж не хочет...). А невестку он желает получить "мне на дом" (как в наше время из бюро бытового обслуживания) - может, он не прочь бы с нею и сам позабавиться?

Сыновья его неизвестно почему (при переводе слово "тэнгие", т.е. "тугие, могучие", выброшено!) названы молодцами; он сам к ним пришёл толковать (наверно, относится к ним с робостью и почтением), но при этом называет их "дети", как маленьких: возможно, несмотря на заискивание перед ними, хочет сыграть свою роль главы семейства? "Дети" к нему, по-видимому, довольно снисходительны: (с ним простились и в дорогу пустились)...

Таким образом, баллада "Будрыс и его сыновья" была в числе лучших, на мой вкус, произведений любимого мною А.С.Пушкина лишь до тех пор, пока я не прочитал балладу Адама Мицкевича "Трое Будрысов". И всё же это – не разочарование, а лишь очередная ступень познания – привилегия, которую даёт владение иностранным языком. Так советский человек, повидав Рим, Париж и Вену, легко расстаётся с убеждением, что Ленинград – красивейший город мира.

Исторические неточности, конечно, досадны, но что касается искажённых, на мой взгляд, образов старого Будрыса и слегка обрусевшей польской красавицы – думаю, что в вольном переводе Пушкин имел полное право на самовыражение. Ведь, в конце концов, о вкусах не спорят. Если мне, скажем, нравится мрачный и мужественный, похожий на викинга Будрыс Мицкевича, то Александру Сергеичу, возможно, мильше русский домовитый хуторской мужик (тем более, что баллада переведена уже после усмирения "волнений Литвы", столь гневно осуждённых государственным патриотом Пушкиным).

Впрочем, не в национальности дело: и среди самих русских одни больше любят старого князя Болконского, а другие − старого графа Ростова.

Короче, для себя, взамен пушкинского вольного перевода, в июне 1987 года я сделал новый, так сказать, "невольный" перевод, более близкий к подлиннику, который и предлагаю читателям одновременно с польским текстом.

TRZECH BUDRYSOW

ballada litewska

Stary Budrys trzech synów, tęgich jak sam Litwinów,

Na dziedziniec przyzywa i rzecze:

"Wyprowadźcie rumaki i narządźcie kulbaki,

A wyostrzcie i groty, i miecze.

"Bo mówiono mi w Wilnie, że otrąbią niemylnie

Trzy wyprawy na świata trzy strony:

Olgierd ruskie posady, Skirgiełł Lachy sąsiady,

A ksiądz Kiejstut napadnie Teutony.

"Wyście krzepcy i zdrowi, jedźcie służyć krajowi,

Niech litewskie prowadzą was bogi,

Tego roku nie jadę, lecz jadącym dam radę,

Trzej jesteście i macie trzy drogi.

"Jeden z waszych biec musi za Olgierdem ku Rusi,

Ponad Ilmen, pod mur Nowogrodu;

Tam sobole ogony i srebrzyste zasłony,

I u kupców tam dziengi jak lodu.

"Niech zaciągnie się drugi w księdza Kiejstuta cugi,

Niechaj tępi Krzyżaki psubraty;

Tam bursztynów jak piasku, sukna cudnego blasku

I kapłańskie w brylantach ornaty.

"Za Skirgiełłem niech trzeci poza Niemen przeleci,

Nędzne znajdzie tam sprzęty domowe,

Ale za to wybierze dobre szable, puklerze,

I mnie stamtąd przywiezie synowę.

"Bo nad wszystkich ziem branki milsze Laszki kochankl,

Wesolutkie jak młode koteczki,

Lice bielsze od mleka, z czarną rysą powieka,

Oczy błyszczą się jak dwie gwiazdeczki.

"Stamtąd ja przed półwiekem, gdym był młodym człowiekiem,

Laszkę sobie przywiozłem za żonę;

A choć ona już w grobie, jeszcze dotąd ją sobie

Przypominam, gdy spójrzę w tą stronę".

Taką dawszy przestrogę, błogosławił na drogę;

Oni wsiedli, broń wzięli, pobiegli.

Idzie jesień i zima, synów nié ma i nié ma,

Budrys myślał, że w boju polegli.

Po śnieżystej zamieci do wsi zbrojny mąż leci,

A pod burką wielkiego cóś chowa.

"Ej, to kubeł, w tym kuble nowogrodskie są ruble?"

– "Nie, mój ojcze, to Laszka synowa".

Po śnieżystej zamieci do wsi zbrojny mąż leci,

A pod burką wielkiego cóś chowa.

"Pewnie z Niemiec, mój synu, wieziesz kubeł bursztynu?"

– "Nie, mój ojcze, to Laszka synowa".

Po śnieżystej zamieci do wsi jedzie mąż trzeci,

Burka pełna, zdobyczy tam wiele.

Lecz nim zdobycz pokazał, stary Budrys już kazał

Prosić gości na trzecie wesele.

ТРОЕ БУДРЫСОВ

литовская баллада

Старый Будрыс на мызу трёх сынов своих вызвал:

Трёх литвинов, как сам он, могучих,

И сказал им: "Ступайте, трёх коней оседлайте,

Да мечи наточите получше.

"В Вильне трубы играют, рать в поход собирают

Воеводы к соседским кордонам:

Ольгерд – русским дать страху, Скиргелл – гордому ляху,

А князь Кейстут – проклятым тевтонам.

"Вы сильны и умелы, ждёт вас бранное дело,

Пусть ведут вас литовские боги!

Сам уж я не вояка, мой совет вам однако:

Меж собой поделите дороги.

"Пусть же младший из братьев скачет с Ольгерда ратью

Осаждать новгородские стены:

Это город богатый, там не считано злато,

И собольи меха драгоценны.

"Средний – с Кейстутом ныне едет к двинской долине

Немца бить, неприятеля злого.

Он в обиде не будет: самоцветов добудет,

Янтаря и сукна дорогого.

"А со Скиргеллом к Польше пусть отправится больший:

Справит щит себе, саблю – и только...

Там с поживою худо, но возьмёт он оттуда

Мне в невестки красавицу польку.

"Не найти полонянки краше польки-белянки:

Как котёнок весёлый, резвится,

И блестящие очи, будто звёздочки ночи,

Чёрным бархатом кроют ресницы.

"Был я вас помоложе – я за Неманом тоже

Взял жену себе – польку младую:

Хоть давно её нету, а как в сторону эту

Погляжу, так о ней затоскую..."

Сыновья поклонились, взяли копья, простились,

В сёдла сели и прочь ускакали.

Ждал их Будрыс всё лето, осень ждал – всё их нету,

Он уж думал, в сражениях пали.

Только глядь – по пороше всадник с тяжкою ношей

Едет, буркой её укрывая.

– С чем ты, сын? С соболями, с золотыми рублями?

– Нет, отец, это полька младая!

По искристой пороше ратник с тяжкою ношей
Скачет, буркой её укрывая.
– Не тевтонские ль это янтари, самоцветы?
– Нет, отец, это полька младая!

Пыль морозная вьётся, третий воин несётся –

В чёрной бурке добычу скрывает.

Старый Будрыс с порога шлёт гонцов по дорогам:

На три свадьбы гостей созывает.

Любопытна реакция бывшей советской публики на этот перевод; вернее, даже не на перевод (всё-таки в нём есть неоспоримые достоинства), а на сам факт "спора" с Пушкиным (хотя в общем-то его перевод – вольный, совсем другой жанр)! Реакция эта – не просто ярость "национал-патриотов", оскорблённых наглостью какого-то левина – досталось бы и "какому-то иванову", – а вот не может вынести советский (или русский?) человек нормального человеческого отношения к Ленину, Сталину, Пушкину, Маяковскому, Иисусу Христу... Не может он жить без культа личности! Даже такой корифей теории литературного перевода как профессор Ефим Григорьевич Эткинд, хваливший другие мои работы, писал мне по этому поводу в 1987 году: "Соревноваться с Пушкиным грех. Как бы он ни был неправ, он всё равно – прав".

Но почему же? Я очень люблю Пушкина, величайшего из русских поэтов своего времени, но ведь он и "живее всех живых" – со всеми присущими живому человеку грехами и слабостями. В том числе и с неаккуратными строчками вроде:

"У ней ключи взять от сеней" или: "Себя в коня преобразив"

"Чем тебя наделили? что там? Ге! Не рубли ли?"

Со времён Николая Первого, а в последние десятилетия – особенно, русская национал-патриотическая пресса охотно перепечатывает или цитирует известное стихотворение А.С. Пушкина "Клеветникам России". Написано оно в связи с реакцией мировой общественности на кровавое подавление царизмом польского восстания 1830-1831 годов и адресовано в первую очередь французским парламентариям Могену и Лафайету, а также ряду публицистов, выступавших за международные санкции против России.

КЛЕВЕТНИКАМ РОССИИ

О чём шумите вы, народные витии?

Зачем анафемой грозите вы России?

Что возмутило вас? Волнения Литвы?

Оставьте: это спор славян между собою,

Домашний старый спор, уж взвешенный судьбою,

Вопрос, которого не разрешите вы.

Уже давно между собою

Враждуют эти племена;

Не раз клонилась под грозою

То их, то наша сторона.

Кто устоит в неравном споре:

Кичливый лях, иль верный росс?

Славянские ль ручьи сольются в русском море?

Оно ль иссякнет? вот вопрос.

Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;

Для вас безмолвны Кремль и Прага;
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага −
И ненавидите вы нас...

За что ж? ответствуйте: за то ли,

Что на развалинах пылающей Москвы

Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили

Мы тяготеющий над царствами кумир

И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?..

Вы грозны на словах _ попробуйте на деле!

Иль старый богатырь, покойный на постеле,

Не в силах завинтить свой измаильский штык?

Иль русского царя уже бессильно слово?

Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?

Иль мало нас? или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясённого Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Так высылайте ж к нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.

Когда войска усмирителя Польши генерал-фельдмаршала И.Ф.Паскевича 26 августа 1831 года (в годовщину Бородинского сражения 1812 г.) захватили предместье Варшавы – Прагу, Пушкин посвятил этому событию восторженные ура-патриотические стихи "Бородинская годовщина". Вместе с "Клеветниками" и столь же верноподданническими стихами Жуковского они были поднесены императору. По-видимому, Государь высоко оценил патриотические чувства своего титулярного советника Александра Пушкина, которого всего лет шесть назад подозревал в дружбе с бунтовщиками-декабристами. Впрочем, во сколько именно он оценил эти чувства, видно из следующего документа:

Г.-а. Бенкендорф объявил мне высочайшее повеление о назначении из государств. казначейства жалованья тит. сов. Пушкину. По мнению г.-а. Бенкендорфа, в жалованье Пушкину можно было бы положить 5.000 руб. в год. Я осмеливаюсь испрашивать по сему высочайшего повеления вашего императорского величества.

(Всеподданнейший рапорт гр. НЕССЕЛЬРОДЕ от 4 июля 1832 г.)

Высочайше повелено требовать из гос.казначейства с 14 ноября 1831 года по 5.000 руб. в год на известное его императорскому величеству употребление, по третям года, и выдавать сии деньги тит. сов. Пушкину.

Итак, император через шефа жандармов и укротителя декабристов генерал-аншефа Бенкендорфа повелел установить поэту жалованье! Приведенный фрагмент из рапорта графа Нессельроде Николаю Первому вместе с резолюцией царской канцелярии взят из книги В.В.Вересаева "ПУШКИН В ЖИЗНИ, систематический свод подлинных свидетельств современников с иллюстрациями на отдельных листах" (изд. 6-е, СП, М. 1936 г.). Однако в том же сборнике есть свидетельства, что не все друзья и современники поэта столь же благосклонно оценили его выступление. Вот некоторые их высказывания:

Из письма Н.А.Мельгунова С.П.Шевыреву от 21 декабря 1831 г.:

(По поводу стихов Пушкина на взятие Варшавы). Мне досадно, что ты хвалишь Пушкина за последние его вирши. Он мне так огадился как человек, что я потерял к нему уважение даже как к поэту... Теперешний Пушкин есть человек, остановившийся на половине своего поприща, и который, вместо того, чтобы прямо смотреть в глаза Аполлону, оглядывается по сторонам и ищет других божеств для принесения им в жертву своего дара. Упал, упал Пушкин, и – признаюсь, мне весьма жаль этого.

(А..И.Кирпичников. Очерки по истории новой рус. литературы, том 2, изд .2, М. 1903, стр.167.)

15 сент. 1831 г... В той атмосфере невидимые силы нашептывают мысли, суждения, вдохновения, чувства. Будь у нас гласность печати, никогда Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспеть победу Паскевича. Во-первых, потому что этот род восторгов – анахронизм... Во-вторых, потому что курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь.

22 сент. Пушкин в стихах своих Клеветникам России кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину. За что возрождающейся Европе любить нас?.. Мне также уже надоели эти географические фанфаронады наши «От Перми до Тавриды» и проч. Что же тут хорошего, чему радоваться и чем хвастаться, что у нас от мысли до мысли пять тысяч вёрст... «Вы грозны на словах, попробуйте на деле»... Неужели Пушкин не убедился, что нам с Европою воевать была бы смерть? Зачем же говорить нелепости и ещё против совести и более всего без пользы?

Вяземский очень гонял Пушкина в Москве за Польшу... Пушкин – варвар в отношении к Польше. Как поэт, думая, что без патриотизма, как он понимает, нельзя быть поэтом, и для поэзии не хочет выходить из своего варварства. Стихи его Клеветникам России доказывают, как он сей вопрос понимает. Я только в одном Вяземском заметил справедливый взгляд и на эту поэзию, и на весь этот нравственно-политический мир (или безнравственно). Слышал споры их, но сам молчал, ибо Пушкин начал обвинять Вяземского, оправдывая себя; а я страдал за обоих, ибо люблю обоих.

В 1832 году, т.е уже после декабристов и после Польского восстания, Мицкевич включил в III часть своей знаменитой драматической поэмы "Дзяды" несколько стихотворений, посвящённых России: "Петербург", "Памятник Петру Великому", "Дорога в Россию", и др. Они собраны в единое лирическое отступление ("DZIADÓW częśći III ustęp").

Отдельное стихотворение поэт посвятил своим русским друзьям, среди которых в прошлом прожил более четырёх лет − "Do przyjaciół moskali".

Я купил пятитомник Адама Мицкевича в Варшаве ещё в 1966 г., но в последующее бурное время мне стало не до стихов... К великому сожалению и стыду, я впервые прочёл это стихотворение через... 23 года! Оно было для меня откровением и потрясением. В годы моей молодости официальный культ Пушкина, идеализация его образа доходила почти до религиозной канонизации – он был вроде чудотворной иконы, и книга В.В.Вересаева была тщательно забыта. Адам Мицкевич большинству моих ровесников представлялся лишь другом, учеником и верным поклонником "Солнца русской поэзии"; "Клеветники" – верхом патриотизма, а "Do przyjaciół moskali" вообще никто не читал!

Мне не удалось найти в советских изданиях ни одного русского перевода этих стихов, а в досоветских и зарубежных – всего два, откровенно слабых. При этом я слышал от литературоведов, что переводы "Do przyjaciół moskali" не раз печатались в России – и в советской, и в досоветской, но и те, и другие были неточными и необъективными: намеренно смягчались и затушёвывались как открытые антироссийские, так и скрытые антипушкинские выпады польского поэта. Поэтому в августе 1989 года (по совпадению – в годовщину разгрома Польского восстания), я сделал новый перевод, который и предлагаю читателям вместе с оригиналом:

Adam Mickiewicz

DO PRZYJACIÓŁ MOSKALI

Wy _ czy mnie wspominacie? ja, ilekroc marzę
O mych przyjaciół śmierciach, wygnaniach, więzieniach,
I o was myślę: wasze cudzoziemskie twarze
Mają obywatelstwa prawo w mych marzeniach.

Gdzież wy teraz? Szlachetna szyja Rylejewa,
Którąm jak bratnią ściskał, carskimi wyroki
Wisi do hańbiącego przywiązana drzewa;
Klątwa ludom, co swoje mordują proroki!

Ta ręka, którą do mnie Bestużew wyciągnął,
Wieszcz i żołnierz, ta ręka od pióra i broni
Oderwana, i car ją do taczki zaprzągnął,
Dziś w minach ryje, skuta obok polskiej dłoni.

Innych może dotknęła sroższa niebios kara:
Może kto z was urzędem, orderem zhańbiony,
Duszę wolną na wieki przedał w łaskę cara
I dziś na progach jego wybija pokłony.

Może płatnym językiem tryumf jego sławi
I cieszy się ze swoich przyjaciół męczęństwa,
Może w ojczyźnie mojej moją krwią się krwawi
I przed carem, jak z zasług, chlubi się z przeklęstwa.

Jeśli do was, z daleka, od wolnych narodów,
Aż na północ zalecą te pieśni żałosne
I odezwą się z góry nad krainą lodów, –
Niech wam zwiastują wolność, jak żurawie wiosnę.

Poznacie mię po głosie; pókim był w okuciach,
Pełzając milczkiem jak wąż, łudziłem despotę,
Lecz wam odkryłem tajnie zamknięte w uczuciach
I dla was miałem zawsze gołębia prostotę.

Teraz na świat wylewam ten kielich trucizny:
Żrąca jest i paląca mojej gorycz mowy,
Gorycz wyssana ze krwi i z łez mej ojczyzny, –
Niech zrze i pali, nie was, lecz wasze okowy.

Kto z was podniesie skargę, dla mnie jego skarga
Będzie jak psa szczekanie, który tak się wzdroży
Do cierpliwie i dlugo noszonej obroży,
Że w końcu gotów kąsać – rękę, co ją targa.

Адам Мицкевич

К РУССКИМ ДРУЗЬЯМ

Вы меня – не забыли? А я, как случится
Вспомнить тех, кто в могилах, острогах, изгнаньях,
Вспоминаю и вас: иностранные лица
С полным правом гражданства в моих поминаньях.

Где вы нынче? Рылеев, с которым, как братья,
Обнимались мы, – волей державного рока
Умер в царском объятьи – в удавке! – проклятье
Племенам, что своих убивают пророков!

Жал мне руку Бестужев, поэт и рубака;
Прикоснётся ль рука эта к шпаге и лире? –
В кандалах она – рядом с рукою поляка –
К рудной тачке прикована в снежной Сибири.

Может, с кем и похуже беда приключилась:
Может, он опозорен наградою, чином,
Душу вольную продал за царскую милость,
Бьёт поклоны, лобзая сапог господина,

Славит царский триумф вдохновением платным
И злорадствует, видя товарищей муки?
Может, в Польше, в крови моей вымазав руки,
Он гордится проклятьем, как подвигом ратным?

Пусть же слово моё, моя скорбная песня
Долетит издалёка, от вольных народов,
И пролившись на ваши снега с поднебесья,
Как журавль весну, возвестит вам свободу!

Голос мой вам знаком: хоть молчал я угрюмо,
Ускользая ужом от когтей властелина,
Но ведь вам я открыл мои тайные думы
И всегда приходил с простотой голубиной.

Ныне я свою чашу на мир выливаю;
Кровь и слёзы отчизны влились в моё слово:
Пусть, как яд и огонь – разъедая, сжигая,
Уничтожит – не вас, а лишь ваши оковы!

Укоряйте, ропщите – ваш ропот, укор ли
Для меня – только лай верноподданной суки,
Так привыкшей терпеть свой ошейник на горле,
Что притронься к нему – искусает все руки.

В то время я работал на радио "Свобода" в Мюнхене, а в СССР шла "перестройка" и движение за независимость национальных республик. Надеясь послужить этой благородной цели, я переслал свой перевод по неофициальным каналам в Прибалтику, в "Саюдис", думал обрадовать потомков повстанцев, но... литовцы не решились его опубликовать – испугались гнева русских патриотов!

Автор "Клеветников", государственный патриот Пушкин 145 лет назад тоже прогневался на бывшего друга-поэта.

Заметьте, что Адам Мицкевич в своём стихотворении не обращался к Александру Пушкину и не упоминал его имени. Тем не менее, великий русский поэт чувствовал, что именно ему адресована эта горькая "скорбная песня". В 1834 году он отозвался на неё небольшим стихотворением, о котором в редакционных примечаниях к Полному Собранию его сочинений в шести томах (ГИХЛ, М. 1949) говорилось:

"Стихотворение является ответом на стихотворение Адама Мицкевича "Do przyjaciel moskali" (Sic! − Э.Л.). Ответ этот, в котором хорошо воспитанный лицеист также не упоминает имени адресата, звучал так (жирный курсив мой − Э.Л.):

Он между нами жил

Средь племени ему чужого, злобы

В душе своей к нам не питал, и мы

Его любили. Мирный, благосклонный,

Он посещал беседы наши. С ним

Делились мы и чистыми мечтами,

И песнями (он вдохновен был свыше

И свысока взирал на жизнь). Нередко

Он говорил о временах грядущих,

Когда народы, распри позабыв,

В великую семью соединятся.

Мы жадно слушали поэта. Он

Ушёл на запад – и благословеньем

Его мы проводили. – Но теперь

Наш мирный гость нам стал врагом – и ядом
Стихи свои, в угоду черни буйной,

Он напояет. Издали до нас

Доходит голос злобного поэта,

Знакомый голос!.. Боже, освяти

В нём сердце правдою твоей и миром

И возврати ему...

Изложено искусно, с пушкинским мастерством. Но... как- то по-детски обиженно. Ах, как обиделось на правду Солнце русской поэзии! До того обиделось, что уже стал бывший друг и злобным, и взирающим свысока, и нам врагом (кому это "нам"? Рылееву? Бестужеву? или всё-таки кровавым палачам-поработителям и их подпевалам? А кто же эта буйная чернь? Князь Вяземский и братья Тургеневы?!)

В общем, стихотворение это – вполне в духе нонешних "защитников" Пушкина от "русофоба" Терца-Синявского. Оно столь же поэтически и нравственно беспомощно и явно не принадлежит к числу лучших творений великого русского поэта.

Таким образом, попытка "отповеди" трагическим, гражданственным, гуманистическим, благородным стихам Адама Мицкевича – стихам, эпиграфом к которым просится призыв Пражской весны "За вашу и нашу свободу!" − эта попытка не убедительна. В начатом "Клеветниками России" политическом споре двух народных поэтов, на мой взгляд, последнее слово осталось всё-таки за автором "Do przyjaciół moskali".

Впрочем, первое слово в этом поэтическом диалоге тоже сказал Адам Мицкевич. Ещё до вспышки восстания, в июле 1830 года (по дороге в Геную) он написал своё стихотворение "Do Matki Polki", ("К матери-польке"), в котором предсказал трагическую судьбу польских повстанцев и которое я тоже перевёл, не найдя в советских изданиях ни одного старого перевода:

DO MATKI POLKI

wiersz pisany w roku 1830

O matko Polko! gdy u syna twego
W źrenicach błyszczy genijuszu świetność,
Jeśli mu patrzą z czoła dziecinnego
Dawnych Polaków duma i szlachetność;

Jeśli rzuciwszy rówienników grono
Do starca bieży, co mu dumy pieje,
Jeżeli słucha z głową pochyloną,
Kiedy mu przodków powiadają dzieje:

O matko Polko! źle się twój syn bawi!
Klęknij przed Matki Boleśnej obrazem
I na miecz patrzaj, co Jej serce krwawi:
Takim wrog piersi twe przeszyje razem!

Bo choć w pokoju zakwitnie świat cały,
Choć się sprzymierzą rządy, ludy, zdania,
Syn twój wyzwany do boju bez chwały
I do męczeństwa ... bez zmartwychpowstania.

Każże mu wcześnie w jaskinią samotną
Iść na dumanie... zalegać rohoże,
Oddychać parą zgniłą i wilgotną
I z jadowitym gadem dzielić łoże.

Tam się nauczy pod ziemię kryć z gniewem
I być jak otchłań w myśli niedościgły,
Mową truć z cicha, jak zgniłym wyziewem,
Postać mieć skromną jako wąż wystygły.

Nasz Odkupiciel dzieckiem w Nazarecie
Piastował krzyżyk, na którym świat zbawił.
O matko Polko! ja bym twoje dziecię
Przyszłymi jego zabawkami bawił.

Wcześnie mu ręce okręcaj łańcuchem,
Do taczkowego każ zaprzęgać woza,
By przed katowskim nie zbladnął obuchem
Ani się spłonił na widok powroza.

Bo on nie pójdzie, jak dawni rycerze,
Utkwić zwycięski krzyż w Jeruzalemie,
Albo jak świata nowego żołnierze
Na wolność orać... krwią polewać ziemię.

Wyzwanie przyszle mu szpieg nieznajomy,
Walkę z nim stoczy sąd krzywoprzysiężny,
A placem boju będzie dół kryjomy,
A wyrok o nim wyda wróg potężny.

Zwyciężonemu za pomnik grobowy
Zostaną suche drewna szubienicy,
Za calą sławę krótki płacz kobiécy
I dlugie nocne rodaków rozmowy.

К МАТЕРИ ПОЛЬКЕ

стихотворение 1830 года

Мать-полька! Если ты, себе на горе,
Блеск гения заметишь в юном сыне,
И если вспыхнет в óтроческом взоре
Былых поляков вольность и гордыня,

И если игры сверстников покинув,
Твой сын к седому старцу убегает,
О славных предках слушает былины
И хмурится, и голову склоняет –

Мать-полька! это − скверные забавы!
Пади пред Богородицей Скорбящей –
Гляди: Ей грудь пронзает меч кровавый,
И знай: то меч, тебе самой грозящий.

И даже если стихнут все разлады,
И мир забудет споры и сраженья,
Пойдёт твой сын на подвиг без награды,
На муки и на крест – без воскрешенья.

Так пусть он смладу в пýстынь удалится,
Пускай в веригах ходит и в рогоже,
Пещерной гнилью дышит, и постится,
И с ядовитым гадом делит ложе.

Пускай научится от глаза злого
Подальше прятать мысли, гнев, обиду,
Вливать змеиный яд в благое слово
И неприметным оставаться с виду.

Мать-полька! Во младенчестве порою
Играл нательным крестиком Сын Божий.
Займи и ты дитя своё игрою,
На путь, ему назначенный, похожей:

Закуй ему кандальной цепью руки,
Приставь к тяжёлой, каторжной работе
И научи терпеть любые муки
И – не дрожать на смертном эшафоте.

Он не уйдёт, как рыцари когда-то,
За гроб Господень в ратные походы,
Или – как Света Нового солдаты −
Удобрить кровью пахоту свободы:

Не вызов будет, а донос бесчестный,
Не битва, а сатрапа суд неправый,
Не чисто поле, а застенок тесный,
Не Божья воля – царская расправа.

Не будет над могилой изваянья:
Лишь пéтля, и бревно, и две опоры,
И женщины недолгие рыданья,
И земляков ночные разговоры.

(перевёл Э.Левин, 1988)

Эта последняя, десятая новелла моего "Декамерона" – действительно не самая длинная из всех, но она охватывает период протяжённостью более сорока лет.

В начале 60-х годов мне очень понравилось стихотворение Юлиана Тувима "Смерть", и я уселся было его переводить. Стихотворение длинное, 20 четверостиший; в конце я его приведу вместе со своим переводом, а пока – кратко перескажу.

Сонный провинциальный польский городишко. Нудно, жарко и душно перед грозой... В домиках – скука, тоска, смутные страхи... Где-то пьют, где-то плачут... Панна млода ждёт письма... Пан аптекарь зелья варит, пан цирюльник точит бритвы... Доктор с ксёндзом играют в шахматы... А по улицам бродит седая старуха Смерть и лениво стучится в окна, выбирая очередную жертву... А потом – дождь, гроза! – и Смерть, преодолев лень и скуку, врывается в ближайшее окошко! Страшное стихотворение! И завораживает, и влечёт...

Я уселся за перевод, не предвидя трудностей. Но первое же четверостишие меня поставило в тупик:

У Тувима – прекрасно, у Тувима – идеально: Сива смерть обыватэльска! Ведь по-польски "обыватэль" – это "гражданин", юрид.термин, как по-русски: обыватэль Валэнса, гражданин Иванов, ЗОМО=Змоторызованэ Отдялы Милиции Обыватэльскей... Т.е. седая гражданская смерть – не военная, не геройская, не трагическая..., а бытовая, штатская, "своя", обычная, старая как мир (седая!)... Чем же заменить это универсальное для поляков слово? Мещанская седая, простая рядовая, привычная мирская, невзрачная седая...? Позже, в конце 60-х, я видел перевод Д.Самойлова, где была "смерть заштатная, седая" – ещё хуже, чем мои собственные потуги. А тогда – я просто сдался, признав этот перевод для себя непосильным. Тем более, что эту строчку Тувим, видимо, считал ключевой и повторил её ещё трижды:

Од спекоты сжулклы зельска,

Цо под плотэм в пяху росноŋ,

Сива смерть обыватэльска

Якось мину ма жалосноŋ.

От жары пожухли травы

Что растут в песке под тыном,

Сива смерть обыватэльска

Строит жалобную мину.

Хмур схожалых шарэ тельска

Струги соŋчоŋ на улицэ.

Сива смерть обыватэльска

Пука в стэнхлэ окенницэ.

Серых туч больные туши

Льют потоки дождевые.

Сива смерть обыватэльска

В рамы стукает гнилые.

Мокне сива смерть на двоже,

Мокне смерть обыватэльска

Мокнет в поле смерть седая,

Мокнет смерть обыватэльска

А кроме того, обнаружилась вторая, тоже рефренная (два раза повторяется), но уж совершенно непокорная строчка:

Ну невозможно перевести это на русский язык четырехстопным хореем, грамматика не пропускает! Писал бы Тувим в ритме одесской песенки "Купите бублички" – тогда бы пожалуйста:

Но строчка эта не только непокорная – она у Тувима самая ударная, убойная, завершающая в этом страшном стихотворении:

Давид Самойлов перевёл эту строчку: "Так бледна и так ужасна". По-моему, бездарно...

А я за 40 лет много раз возвращался к этому стихотворению и только в марте 2005 г. решился для первого рефрена попробовать ещё один вариант: смерть житейская седая. Но со вторым рефреном (така страшна, така бляда) ничего сделать не смог! Оставляю эту работу будущим поколениям. Остальное было просто, я сделал перевод за 2 дня. Но... хвастаться нечем: оригинал лучше!

Julian Tuwim

ŚMIERĆ

Chmur schorzalych szare cielska
Nudę sypią na ulicę.
Siwa śmierć obywatelska
Puka w stęchłe okiennice.

Szyby drżą umorusane,
Jakieś szare, jakieś mgliste,
Domy smutne, drzewa pijane,
A zmiłuj się, Jezu Chryste

Duszą chmury jak widziadło...
Płot-staruszek się pochyla,
Deszcz, wichrzaste czupiradło,
Zacznie padać lada chwila.

Od spiekoty zżółkły zielska
Co pod płotem w piachu rosną,
Siwa śmierć obywatelska
Jakoś minę ma żałosną.

Płot-staruszek z śmiercią gwarzy...
Czeka listu panna-młoda,
Pan aptekarz ziółka warzy,
Ostrzy brzytwy golibroda.

Suną miastem jakieś strachy,
Nuda się po domach włoczy...
Ksiądz z doktorem grają w szachy,
Doktor sapię, ksiądz coś mruczy.

A w pokoju smutek chodzi,
W kąty zerka, w gratach szuka –
– A wyjrzyj no pan dobrodzej,
Co za licho w okna puka...

"Tere-fere" – Niby-niby...
"Szach królowi..." – Jest osłonka...
"Jeszcze raz..." – A nawet gdyby...
"Zaraz, zaraz – biorę pionka..."

Grają, bają, a śmierć czeka,
A śmierć siedzi koło płota,
Jeszcze myśli, jeszcze zwleka,
Ruszyć się jej nie ochota.

"Ślicznie, ślicznie, idze konik..."
– Idze wieża... "Konik capie!..."
I coś mruczy ksiądz kanonik,
A pan doktor ciągle sapię.

"Czemuś oczki zapłakała,
Moja Ty-y-y kochanka miła?"
– Rosła w polu brżozka biała,
Brżozkę burza powaliła...

Kumo, kumo, czas do dzieła!
Błysło! Hukło! Deszcz już bryzga.
Śmierć pod boki się ujęła
I do płotu się umizga.

...Chmur schorzalych szare cielska
Strugi sączą na ulicę.
Siwa śmierć obywatelska
Puka w stęchłe okiennice.

– Dobrodzeju, ktoś tam puka...
(Doktor ksiądzu pionka bierże)
"A niech puka, a niech stuka!
Eskułapciu, biorę wieżę!"

– Dobrodzeju, ano trudno,
Zagapiłem się maleńko!
Twoja partia...(Nudno... nudno...)
"Daj no wina, Marysieńko!"

A śmierć śmieje się, chichoce,
Taka straszna, taka blada...
Ku sąsiedzkiej starej kwoce
Czarna suka się podkrada...

Hyc! – skoczyła. Dusi gardło,
Łypie ślepskiem stara suka...
"Mój doktorze... dech mi sparło..."
– Dobrodzeju, ktoś tam puka...

"A niech puka! Nie otworzę!
Pijmy – nasza przyjacielska!"
(Moknie siwa śmierć na dworze,
Moknie śmierć obywatelska).

A pan doctor zbladł na twarzy:
– Książe, książe, do modlitwy!
(Pan aptekarz ziółka warzy,
Golibroda ostrzy brzytwy)

Drzewa jęczą, drzewa mokną,
Ktoś tam płacze, ktoś tam biada.
I skoczyła śmierć przez okno,
Taka straszna, taka blada...

Юлиан Тувим

СМЕРТЬ

Тучи душат, наседая,
Небо скукою сочится.
Смерть житейская седая
В окна нищенкой стучится.

Стёкла, мутные от века,
Дребезжат в трухлявой раме
Дом скосился, тын – калека...
Боже, смилуйся над нами!

Душат тучи, будто призрак...
Старый тын всё ниже гнётся,
Тянет, медлит дождь капризно,
Но и он вот-вот польётся.

Сохнут, жухнут, увядая
Сорняки в песке у тына...
Смерть житейская седая
Строит жалостную мину.

У бурмистра новоселье.
Он вдовицу в жёны прочит.
Пан аптекарь варит зелья,
Парикмахер бритву точит.

Ксёндз и доктор в шахматишки
Целый день сидят играют:
Эскулап сопит с одышки,
Ксёндз тихонько напевает...

А тоска по дому бродит,
По углам, сеням влачится.
– Ну-ка выглянь, пан-добрóдей:
Что за лихо к нам стучится?

"Не стучится, показалось...
Ты ходи!" – Схожу, без спешки...
"Шах тебе!" – Прикроюсь малость.
"Пешки тоже не орешки!

Шутят так, а за окошком
Медлит смерть перед работой:
Отдохну ещё немножко,
Шевелиться неохота.

"Так-так-так. Выходит коник"...
– Мы слоном его, бедняжку!...
И мурлычет ксёндз-каноник,
А пан доктор дышит тяжко.

3

"Отчего на глазках слёзки
У тебя-а-а, моя родная? "
– Жалко вó поле берёзки:
Повалила буря злая...

Эй, кума, настали сроки!
Вспышка! Гром! – и ливень хлынул.
Смерть упёрла руки в боки
И любезничает с тыном.

...Тучи душат, наседая,
Небо струями сочится.
Смерть житейская седая
В окна пыльные стучится.

– Кто-то к нам стучится в окна...
(Доктор пешку бьёт устало).
"Пусть стучатся, пусть хоть сдохнут...
А ладья твоя пропала!"

– Да, приятель, таки трудно...
Зазевался я маленько!
Что ж, сдаюсь...(Ах, нудно...нудно...)
"Дай винца нам, Марылéнька!"

Смерть хихичет в злости детской –
Страшно слышать, как смеётся!..
К старой курице соседской
Сука чёрная крадётся...

Хвать! Впилась клыками в горло,
Косит глазом, как волчица!...
"Пане доктор... дых мне спёрло..."
– Ксёнже! Кто же к нам стучится?.."

"Пусть стучится! Не открою!
Выпьем! Пей не рассуждая!"
(Мокнет, мокнет за стеною
Смерть житейская седая).

Доктор бледен, как с похмелья:
– Отче, отче, на молитву!
(Пан аптекарь варит зелья,
Парикмахер точит бритву)

Дом, деревья – всё промокло.
Где-то плачут, причитая...
И – рванулась в дом сквозь стёкла,
Смерть житейская седая!..

Чувствую, что пора мне с моим хобби кончать: не стариковское это дело. Насчёт рифмованных шуток, эпиграмм, пародий и разных каламбуров − зарекаться не буду. Писал их всю жизнь, начиная с младших классов, и, даст Бог − на смертном одре ещё успею сочинить себе эпитафию. Переводы − другое дело, это работа трудная и неблагодарная − всё равно ведь ты не автор!

Но закончить я хочу своим первым опытом "стихотворного перевода", о котором, казалось, прочно забыл и вспомнил недавно, благодаря случаю. Как-то мой приятель Вадим Перельмутер рассказал о восхитительной советской рекламе довольно паршивой рыбы "серебристый хек", которую видел в Москве много лет назад. И оказалось, что мы с женой тоже, примерно в 1970 году, в Минске, в магазине "Рыба" на улице К.Маркса, видели ту же рекламу и даже пытались её купить, предлагая кассирше 3 или 5 руб.! А я-то думал, что это уникальное местное творчество!

На роскошном синем глянцевом плакате красовался Нептун со своими вилами и стихи:

Текст этот, конечно, "выдающий", но никакого отношения к "блокноту переводчика" не имеющий. Правда, он вдохновил меня тогда на сюрреалистическую шутку:

Но главное, что по ассоциации я вспомнил другой эпизод – 1958 года, – как раз и нужный мне для "эпилога"!

Закончив годом раньше Белорусский политехнический, я работал в минском проектном институте "Белгипроторф" (и, разумеется, украшал тамошнюю стенгазету бойкими поэмами в честь Нового года и 8 марта).

Одной из моих коллег по проектированию высоковольтных линий и подстанций на торфопредприятиях беларускіх болот была Ванда Лысаковская − изрядно засидевшаяся в девицах, высокая, с волейбольными плечами, с "твёрдыми, как кегли, ногами" (Ильф и Петров) и большим горбатым польским носом. Её тётя в АН БССР редактировала букварь для белорусских школ.

И вот однажды Ванда приносит мне стихотворение с тётиной просьбой перевести его на беларускую мову:

Именно этот текст мне и напомнила реклама в рыбном магазине: ну, будто бы одна и та же тётя их писала!

Что было делать? Писать по-белорусски свой текст мне не хватало серьёзности. Я решил отшутиться и назавтра предложил Ванде следующий "национальный орнамент":

Ванда обиделась и несколько дней не разговаривала.

²западнобелорусское имя (по-польски Юзеф, по-русски Осип);