Shalit1.htm

     Многие знают и любят историка и писателя Натана Эйдельмана. Имя его отца, Якова Наумовича Эйдельмана, знакомо немногим. Только узкому кругу друзей было известно, что тайно передававшиеся из одного еврейского дома в другой "Незаконченные диалоги" – полемика сиониста с ассимилированным евреем – его работа.
     "Ах, как нам хотелось бы уже проводить Люсю, увидеть осуществленными ее заветные мечты!" – писал Яков Наумович Эйдельман Рахели Павловне Марголиной из Москвы в Иерусалим.
     Осенью 1970 года наступил этот радостный, но и горестный и для Люсеньки – Леи Мучник и для Якова Наумовича час. Предстояла разлука. Множество друзей, знакомых и даже почти не знакомых людей собрались в аэропорту Шереметьево.

     "Он стоял в стороне от провожающих один, в теплом пальто, нахохлившийся, ушедший в свои думы, – вспоминает Лея Мучник-Гольдштейн, – я помню эти проводы так отчетливо, как будто это происходило вчера". И она тихо добавляет: "Я переживала его муку как свою..."
     Все его близкие друзья ушли. Один за другим. И ближайший друг Авраам Мучник (муж Леи), и еврейские писатели Цви Плоткин, Цви Прейгерзон, Меир Баазов.
     В Израиль первой, в 1963 году, уехала Рахель Павловна Марголина, учительница его сына Натана и соратница создателя иврит-русского словаря Феликса Шапиро. С ней Яков Наумович был очень дружен. В июне 1970 года получила визу Хава Михайловна Эйдельман (не родственница, однофамилица, бывшая актриса "Габимы"). Уехал и его молодой ленинградский друг Саша Бланк...
     Кто же из их близкого круга оставался после отъезда Леи? Только сестра Рахели Павловны – Кция и ее муж Егошуа Ратнер, но и они – на чемоданах, не сидеть же им в отказе вечность, вся семья уже там... Семья – это три сестры Марголины: Мирьям и Ципора с семьями и Рахель. Кцию с мужем выпустят только через три года, в 1973 году, а их дочь Юлия Ратнер будет ждать разрешения еще 15 лет... Мишу Маргулиса перед его отъездом в 1971 году Яков Наумович попросил, после долгих сомнений, о важной услуге, столь же деликатной, сколь и опасной. Сумеет ли Михаил ее выполнить? Но об этом позже...

     Когда из Москвы пришла весть о смерти Якова Наумовича Эйдельмана (14 июля 1978 года), Лея написала в журнале "Менора", что постоянно и с глубокой нежностью думает об этом человеке. В Израиле она вышла замуж вторично – за Павла Гольдштейна.¹ После его кончины Лея вместе с семьей сына Шмуэля переехала из Иерусалима в Хеврон. С Яковом Наумовичем она переписывалась до самой его смерти, хотя он был воинствующий атеист, а она – человек религиозный. Порою ссорились. Но он извинялся, называл свои выпады "мерзостью запустения".

Обложка книги Я.Эйдельмана, 1999

    ...После моей радиопередачи о переписке Корнея Чуковского с Рахелью Марголиной мне позвонила ее сестра Кция Павловна. Я подружилась и с ее дочерью Юлией Ратнер. А после передачи о Павле Гольдштейне его вдова Лея Мучник-Гольдштейн одарила меня рассказом об Якове Наумовиче и для продолжения "знакомства" с ним связала с Мишей Маргулисом, Сашей Бланком и... "Вы обязаны познакомиться и с Юлией Ратнер". Так выяснилось, что одной из последних с Я.Н. Эйдельманом общалась именно Юлия, застрявшая в Москве, когда все ее родные и близкие давно уже были в Израиле. Именно от нее я получила, вместе с устными рассказами, бесценный материал – оригиналы писем Я.Н. Эйдельмана к Рахели Марголиной. Тем временем и Миша Маргулис прислал свою публикацию – рассказ о старшем друге и выдержки из "Диалогов" ("Наша страна", 1990 г.). А в 1992 году в Израиле побывала (по линии общества Януша Корчака) Тамара – внучка Якова Наумовича, специалист по французскому языку и литературе. Тамара привезла очерк Натана Эйдельмана об отце, а также дневники и воспоминания самого Якова Наумовича. "Она очень любила своего деда, а он ее просто боготворил", – сказала Лея.

     И вот все эти и многие другие документы уже у меня, когда в "Окнах" (приложение к газете "Вести") от 28 октября 1993 года я читаю уже знакомый мне очерк Натана Эйдельмана об отце, предоставленный редакции второй женой (то есть вдовой Натана) Юлией Мадорой-Эйдельман.
     И я отступилась. Мне казалось, что тема исчерпана: "Диалоги" устарели, о Якове Эйдельмане рассказали и Лея Мучник в "Меноре", и Миша Маргулис в "Нашей стране", и, наконец, его сын, знаменитый писатель... Рассказал, как всегда, мастерски, увлекательно. Но тут посыпались звонки. У всех, знавших и помнивших Якова Эйдельмана и помогавших собирать материалы о нем, от этого очерка остался на душе тягостный ("жгущий совесть" – по словам одного из них) осадок. Все убеждали меня продолжать работу. И я вернулась к архивным материалам и воспоминаниям знавших Я.Н. людей.
     Мы должны помнить, что Натан писал свои воспоминания "Об отце" до перестройки. В "моем" экземпляре очерка, привезенном Тамарой, есть примечание: "Воспоминания Н.Я. Эйдельмана написаны для книги "Театр Гулага". Сборник выходит в 1990 г. в редакции Театральной литературы Союза театральных деятелей СССР", но тогда он света так и не увидел. Издан он был только в 2003 году (Ю. Эйдельман. Дневники Натана Эйдельмана. Москва, изд-во "Материк").
     Они были почти идентичны, эти тексты – тот, Тамарин, и этот, из "Окон". Я поинтересовалась у Маргулиса, почему он сам до сих пор их не опубликовал? "Потому, – ответил он, – что, по общему мнению друзей Якова, Натан не сказал об отце главного, того, что Яков Эйдельман был страстным сионистом, что он, бывший журналист, театральный и литературный критик, сидел именно за сионизм и написал сионистскую "самиздатовскую" работу – свои "Незаконченные диалоги".

     Я сказала, что тексты были почти идентичны. Но в одном из них нет слова "сионист", в другом оно появилось. Вот эта фраза: "Отец – пламенный еврей – и оттого, что умел так любить свой народ (подчеркиваю, оттого), был он настоящим русским патриотом..." В "Окнах" после "пламенного еврея" добавлено "сионист в лучшем смысле этого слова"... Не буду гадать, чьей "бдительной" рукой внесена эта фраза, знаю точно, что в оригинале ее нет. И что такое вообще – сионист в лучшем смысле этого слова, есть еще и худший?
     Объяснение дает Мария Натановна, вдова Якова Наумовича. 5 декабря 1991 года она – незадолго до своей смерти (к тому времени и сына уже не было в живых – Натан Эйдельман умер в 1989 году), – пишет Михаилу Маргулису, что Натан "хотел только написать", что его отец был сионистом, но потом подумал, что людьми мало подготовленными это будет воспринято не так, как хотелось бы, "так как слово "сионист" в нашей стране оболгано и толкуется неправильно".

Мария Натановна с сыном Тоником, 1930

     Очерк Натана – об интересном, талантливом, хорошем человеке, русском интеллигенте еврейской национальности. Каким был и сам Натан. И большинство из нас – русские интеллигенты еврейской национальности.

     Яков же Эйдельман, равно как и Цви Прейгерзон, и Меир Баазов, и Рахель Павловна Марголина и такие как они – тем и необыкновенны, что самоопределились как евреи и сионисты в условиях, когда мы, многие из нас, еще боялись искать ответы на свои вопросы. Они же не рядились в благородные одеяния носителей так называемой всемирной, общечеловеческой миссии, они страстно мечтали о решении еврейской проблемы, они страдали, видя, как наш народ ассимилируется, и всячески, порою жертвуя собой, боролись против этого. Благодаря таким, как они, "у молодежи, начинавшей искать ответы, прибавлялись силы, появлялась почва под ногами, определялся путь в жизни" (Юлия Ратнер).
     В одном из писем в Израиль Яков Наумович называет имя Саши Бланка: "Замечательный парень, темпераментный, умница". Доктор Саша Бланк – Ашер Бланк – живет в Иерусалиме. Он вспоминает: "Что значили для нас "Диалоги"? Это было как бомба. Каждый из нас стоял перед выбором – оставаться евреем или капитулировать, воспитывать детей евреями или помочь им забыть о своем еврействе. Мы слушали "Диалоги" впервые в доме у Леи и Авраама Мучников. А потом снова – у Хавы Михайловны Эйдельман. И каждый раз с колотящимся сердцем. Для Якова Наумовича "Диалоги" были его "лебединой песней". А для нас в конце 60-х и в 70-е годы они стали азбукой еврейского национального самосознания. Многие стали их переписывать, печатать, размножать. Мы уже читали "Эксодус" Леона Юриса, еврейские фельетоны Жаботинского, его переводы из Бялика, но то была классика, далекое, а тут – наш современник, живший рядом с нами, выразил то, о чем мы все думали, но молчали, не хотели порой додумывать, не умели сформулировать. Кажется, поэт Городницкий сказал: "Неприветливой земли неродные дети"? Вот этого мы не хотели для своих детей. Да, это было как взрыв бомбы..."

Мария и Яков Эйдельманы, предвоенный снимок

     А вот что пишет о "Диалогах" Натан, сын: "Впрочем, отец, сохранивший часть своих старинных газетных рецензий, спустя 30-40 лет успел еще вступить в любопытный диалог с самим собой". "Любопытный диалог" – и только-то, когда его сверстники "были так взволнованы"?
     К "Диалогам" мы обратимся позже, а пока вернемся к очерку Н. Эйдельмана. Он делится на три части – три периода жизни отца – 1896-1950 гг., в 1950 арестован, второй период – заключение 1950-1954 гг. и третий – 1954-1978 гг. Вот из-за этой, третьей части, я и вернулась к теме "Яков Наумович Эйдельман". Чем были заполнены эти последние 24 года жизни? По Натану – ничем: "поработал корректором... статейки, рецензии не увлекали... и снова спасительный дневник... снова – старинные собеседники – Бунин, Герцен, Салтыков-Щедрин, Чехов, Пушкин". Все так, но, читая "Диалоги", понимаешь: на сей раз он обратился к русской классике, ибо обдумывал уже свою работу, много и упорно размышляя над природой антисемитизма. Натан цитирует из дневников отца: "Можно жить «как все», и ни на минуту не расставаться с мучительным чувством одиночества, душевной пустоты, своей ненужности..." И резюмирует: "Падал духом, погибал, – но не умел сдаться: закалка, что ли, была у этого странного поколения, с его тихой провинциальной юностью, позволившая пережить войны, революции, лагеря..." И это верно, только хочется более глубокого объяснения, откуда это горькое сознание бессмысленности своего существования, это чувство безвыходности? Мы найдем его и в "Диалогах", еще однозначнее – в письмах самого Я.Н. и воспоминаниях близких ему по духу друзей. В конце очерка сказано: "Когда его молодые приятели, уехавшие в Израиль, узнали о смерти друга-учителя (учителя чего? – Ш. Ш.), они посадили в заповедной роще десять деревьев в память умершего и прислали о том документ... Рядом с сотнями тысяч деревьев, единственных памятников тем, кто сожжен в Треблинке и убит в гетто, – растут десять деревьев, маленькая рощица "Яков Эйдельман".

     На самом деле деревья за свой счет купил Миша Маргулис, и посажены они не там, где стоят деревья в память о сожженных в Треблинке и убитых в гетто, как пишет Натан, а в роще узников Сиона под Иерусалимом.
     И последняя фраза: "Он был бы доволен, мой отец, веривший в природу, в живое и мечтавший ... строками Лермонтова:

     Надо мной чтоб, вечно зеленея,
     Темный дуб склонялся и шумел..."

     Яков Эйдельман был бы доволен, что его деревья здесь не потому, что "верил в природу" вообще, а потому, что всей душой стремился в Израиль. В этом уверены и Лея Мучник-Гольдштейн, и Кция Павловна Марголина, и Миша Маргулис, и Саша Бланк, и Юлия Ратнер.

     Кция Павловна вспоминает: "Друзья уезжали, а нас не пускали. Мы встречались с Яковом Наумовичем очень часто. Не раз мы видели его расстроенным: Натан будто слушал доводы отца и не слышал, игнорировал их, считал, что отец и его друзья все преувеличивают. Однажды Яков Наумович сказал: "Какие Вы счастливые, что Ваши дети с Вами". Я удивилась, ведь и семья его сына жила с ними. "Не в этом смысле, идейно с Вами", – объяснил он. И я помню горькое выражение его лица... Просто Натан писал не для нас".
     Другая моя собеседница, бывшая москвичка, доктор филологических наук, профессор МГУ, Нина Генриховна Елина, сказала: "Я была знакома и неплохо с московской и ленинградской еврейской интеллигенцией и много раз убеждалась, что очень многие не только внешне, но и внутренне ассимилированы, то есть они искренне считают себя русскими литераторами. Еврейская тематика, вообще все еврейское для них второстепенно, если бы их не притесняли, если бы не появилась "Память", они бы забыли, что они – евреи. Была иллюзия. Советская власть ведь притесняла и тех, и других. Казалось, что это нас сблизило. В этом была разница, я полагаю, между ощущениями притесненных евреев-интеллигентов до революции и после, когда была иллюзия на перемены. Многим нужно, чтобы камень попал в их голову. Тогда они очнутся".
     Всех, знавших Якова Наумовича Эйдельмана, всегда поражали не только его глубокое знание еврейской истории, литературы и культуры, но и активная, непримиримая позиция горячего сиониста. Еще ждет своего исследователя его нелегальная "самиздатская" деятельность, потому что многое, позднее изданное в Израиле, в США, – это его переводы, они распространялись в Москве, Ленинграде, Киеве без указания имени и без его прямого участия.

Фронтовые друзья. Я.Эйдельман - крайний справа

     Среди рукописей, привезенных Тамарой, сохранилось описание допроса. Наверное, у Я.Н. было намерение написать пьесу... Вот любопытный отрывок:
     "Комната оперуполномоченного Братякова. Он стоит у широкого стола, заваленного для вида книгами – это должно создать впечатление о "культурных запросах". Дверь открывается. Входит заключенный Я.Н. Эйдельман.
     Длительное молчание. Братяков смотрит в упор на Я.Н., думая смутить его этим. Тот, однако, совершенно спокоен: ему уже давно знакомы приемы такого рода.
     Братяков: Вы, конечно, догадываетесь, почему я вас вызвал.
     Я.Н.: Нет, не догадываюсь.

     Братяков: Неужто? Такой уж вы дурачок?
     Я.Н.: Никогда им не был.
     Братяков: А прикидываетесь.
     Я.Н.: Вам-то уж должно быть известно, что я не умею прикидываться.
     Братяков: Вы все – националисты... Все без исключения... Выросли в России, родились в ней, ее хлеб ели, а все в сторону смотрите, мечтаете обособиться... Вам помогают слиться с русским народом, раствориться в нем... как это у вас называется – асси-ми-ли-роваться... А вам горы Иудейские снятся... А Россия – это так, между прочим... Что, неправду говорю? Отвечайте!
     Я.Н.: Гм!
     Братиков: Что "Гм"? Что "Гм!"? Уклоняетесь от ответа? Слов нет? Вы же – журналист, литератор!

     Я.Н.: Мне и говорить незачем. Вы сами себе противоречите, сами себя опровергаете. Что вы так смотрите на меня? Конечно, сами себя опровергаете! Кто мне все время твердил, что евреи вторгаются в русскую культуру, заполонили русскую литературу? Вы – никто иной! Вы сами назвали мне десятки видных русских писателей еврейского происхождения... Светлов, Сельвинский, Инбер, Уткин... Маршак – и кто там еще... Сами издевались над евреями-писателями, скульпторами, художниками, скрывшимися, как вы изволили выразиться, под русскими именами. Я бы мог прибавить сюда не один десяток имен, делающих честь русскому искусству... Как же так получается у вас? Что-то не сходится... С одной стороны, все евреи обособляются, не в ту сторону смотрят, ну, проще говоря, неблагодарны вскормившей их России... А с другой, лезут в русскую культуру, захватывают в ней лучшие позиции, пренебрегают еврейским языком и – становятся русскими писателями, русскими учеными, русскими артистами, художниками... И это вам не по душе... Захватывают, мол, позиции... И в то же время обвиняете их в национализме, неблагодарности и тому подобное... Простите, гражданин следователь: не вижу логики. То – националисты: плохо! То ассимилируются: тоже плохо! Непонятно..."

     А вот фрагмент из "Диалогов":
     "Вы ассимилировались? Ну и Бог с вами!.. клянусь, не вижу в этом преступления. Больно, прискорбно, что от нас уходят люди, которые могли бы быть полезными нашему делу. Но так уж сложились обстоятельства их жизни... винить за это не могу".
     Лея была убеждена, что Я.Н. имел здесь в виду и своего сына Натана:
    – Не сомневаюсь. Он говорил мне и не один раз: "Пять лет фронта и пять лет лагерей – десять лет сын был без моего влияния", и он очень страдал, что сыну не близки его позиции, очень глубоко переживал это... Но говорил и о разнице между ассимилированностью и ассимиляторством. Понимая первых, в том числе и своего сына, не прощал вторых.
     И еще о двух интересных фактах сообщила Лея. Когда Я.Н. представили к награждению орденом Богдана Хмельницкого, он явился к генералу и очень серьезно и убедительно объяснил, почему еврей не может принять орден, носящий имя того, чье отношение к евреям мало чем отличалось по кровожадности от нацистского. А позднее, на допросе, Я.Н. назовет создание государства Израиль фактом прогресса.

     Сейчас трудно объяснить молодежи, что значило писать в Израиль и получать письма из Израиля. "Для него было чудом просто держать в руках конверт с израильской маркой", – вспоминает Ю. Ратнер о Я.Н.
     Письма к израильским друзьям замечательно характеризуют личность и трепетное отношение Я.Н. к еврейской литературе, культуре и судьбе нашего народа. Несмотря на то, что в письмах многое недоговорено, не названо своими именами (ведь репрессии продолжались), акценты в них достаточно отчетливы. Я.Н. проявляет живой интерес ко всему, чем живет народ Израиля, и почти физически ощущаешь удивительную прочность его характера и силу духа. За строками писем встает образ незаурядного человека, смелого и прямодушного, очень темпераментного, не всегда справедливого, но навсегда преданного звуку библейской речи, своему народу и своему Израилю.
     Переписка Якова Наумовича Эйдельмана с Рахелью Павловной Марголиной началась вскоре после ее приезда в Израиль в 1963 году.

Isгаеl, Теl Aviv, Маsе strееt 63

     9.10.1963. Милая Рахиль² Павловна! Не могу передать, какое впечатление потрясающей неожиданности произвела на меня первая Ваша весточка! Из Израиля! ... Очень рад... Мария Натановна ушла на пенсию... Томочка, внучка, уже большая девочка: скоро ей 5 лет! Недавно мы с ней совершили прогулку на пароходе в Горький и обратно – 10 дней... У Тоника [Натана] – вышла неплохая книжка о Герцене и недавно напечатан в журнале "Знание-сила" № 8 очень удачный очерк о Пушкинских горах, где он побывал уже 5 раз. Побывали в прошлом году там (Михайловское – Тригорское – Петровское) и мы с Марией Натановной (совместно с Тоником). Впечатление незабываемое. С сожалением узнал слишком поздно, что в Москве, во время кинофестиваля, побывала Ровина. Очень хотелось бы повидать ее: с ней связаны волнующие воспоминания о первых годах "Габимы" в Москве... Не установить ли нам некоторый обмен культурными ценностями? Напишите, что Вас интересует из наших изданий – и я буду высылать. А Вы, в свою очередь, может быть, пришлете мне какой-нибудь библиографический справочник, и тогда я буду делать свои заказы? В первую очередь я просил бы (если возможно) книгу Шлионского о русских поэтах (Пушкине, Блоке, Маяковском и др.) и его перевод "Евг. Онегина"... Неплохо бы и несколько пластинок Шошаны Дамари и др. При этом одно непременное условие: я должен знать стоимость присылаемого, чтоб дать Вам эквивалент...
     С глубоким уважением Як. Эйдельман Москва, Г-2, Спасопесковский пер. 3/1, кв. 3.

     28.1V.64 ...Разные обстоятельства помешали мне сразу ответить на Ваше последнее письмо и откликнуться на полученные мною от Вас посылки... Получил и мацу, и праздничное поздравление (открытку), и Бялика. Нечего и говорить, что наибольшую радость доставил мне Бялик. У меня было старое, дореволюционное издание этого замечательного поэта, но во время моих скитаний оно, наряду со многими другими моими книгами, где-то затерялось.
     Привыкли ли Вы уже к климату страны?.. Если придется Вам случайно встретиться с артисткой Ровиной, передайте ей, пожалуйста, мой горячий привет. Хочу надеяться, что она не совсем забыла фамилию автора нескольких статей о театре "Габима" в "Комсом. правде". Я – большой поклонник замечательного дарования этой обаятельной актрисы. Я.Э.

     12.11.64. Дорогая Рахиль Павловна! Вы нас засыпали свидетельствами Вашего внимания к нам!.. Ну чем мы отблагодарим Вас?.. Вы ничего, кроме книг, не просите... рады были узнать, что Вы будете знакомить студентов Израиля с русским языком и литературой. [Попутно он пишет, что французским языком владеет неважно, лучше всего высылать книги на немецком, английском и иврите...] ...А особенно обрадуете книгой о "Габиме", хотя бы и очень старой: ведь там были многие мои приятели – кое-кто уже умер... Вы как-то писали, что Ровина жалуется на плохую память? Как это понять? Что она уже меня не помнит? Неужели так? Хотя всякое бывает. Не можете ли Вы мне сообщить, существует ли на свете режиссер и артист Моше Галеви, основатель театра "Охель"? Я потерял всякий его след (ведь он – бывший муж Ровиной). Что с ним? Жив ли?.. [Из упомянутого уже мною письма Марии Натановны: "...И мы попросили Галеви, он тогда [в 1915 г.] уехал в Израиль... чтобы он вызвал нас в Израиль, он прислал всем визы, многие тогда уехали. Мы с Яковом Наумовичем тогда не уехали, так как нам отец Я.Н. не дал денег. Он не хотел, чтобы мы уезжали. Об этом факте до 1991 года никто не знал".]

     11 марта 1965. Дорогая Рахиль Павловна!
    ...оказывается, и безбожникам по вкусу – маца! Правда, должен похвастать, что наша маца по качеству не хуже и даже (гм! гм!) лучше Вашей! ...Между прочим, вышел в прошлом году и сборник произведений израильских поэтов (на русском языке) – стихи Гамеири, Шлионского, Рахели, Александра Пэнна, Ави-Шаула, Натана Альтермана, Леи Гольдберг и др... Завтра у нас вечер памяти Михоэлса (в связи с его 75-летием). Попали Вы на концерт Ростроповича и Леонида Когана? [Они выступали с гастролями в Израиле.]

     21 июля 65 г. ...Газету "Кол ха-Ам" [коммунистическая газета, которую можно было получать в Советском Союзе] читать еще не пришлось. А за сказочки (четыре маленькие книжечки) – большое спасибо! Очень удачное издание. ...Вчера закончился у нас Всемирный кинофестиваль... Посмотрел также израильские фильмы "Помни!", "Пусть всегда будет вода!" и "Цеада" (ивр. - марш, поход)... Особенно понравился мне документальный (короткометражный) фильм "Пусть всегда будет вода!". Приятно видеть напряженный созидательный труд рабочих людей и торжество современной техники. В фильме "Цеада" есть большой недостаток: он слишком статичен. Да и кроме того: идут целые отряды и все время раскрывают рты, а песен не слышно, звука нет! Вот тут бы и ввести наиболее интересные и популярные ваши песни, а их – нет! [Он не знает, что песни "сняты" в Москве.] Странно, конечно, для нашей молодежи было видеть в фильме "Цеада" евреев (старых и молодых), надевающих в пути филактерии и усердно молящихся. Даже мне это было непривычно и... откровенно скажу – смешновато. Другой век!..

     27.10.65 Дорогая Рахиль Павловна!
     За Эдгара По не знаю как благодарить Вас. Перевод – просто замечательный! Какой он талантливый многогранный человек – этот переводчик! [Я.Н. не называет его имени – это Жаботинский, речь идет о книжке "Ворон и Аннабель Ли". Хайфа, 1964. Английский текст параллельно с ивритом.] Так воссоздал стиль, настроение, сложный стихотворный строй поэм По, что воспринимаешь их не как перевод, а как оригинал. С какой легкостью переводил он с итальянского на русский, с иврита на тот же русский (переводы из Бялика), с английского на иврит и т.д. Того же По он в свое время переводил на русский – и тоже с большим успехом! Вот талантище! [Я.Н. знал творчество Жаботинского и давно и хорошо. Он просит книгу Шапиро "Ха-арец Месаперет", книги Ашера Бараша, потом, по прочтении, напишет: "Новеллы Бараша написаны блестящим языком... одно наслаждение!.."]

     Читали ли Вы книжку Рольникайте "Я должна рассказать"? Это еврейская девочка из Вильнюса, перенесшая в свое время все ужасы гетто и фашистских лагерей. Ей было 14 лет, когда она попала туда. Там погибли ее мать, брат и сестра. Страшная, душу леденящая книга.

     В 1966 году в СССР гастролировали израильская певица Геула Гил и мим Джуки Аркин; об Аркине в Союзе слышали, Геулу никто не знал: "Пришел я, собственно говоря, на концерт... ради Аркина, а ушел в восторге от Геулы Гил. Ей устраивали форменные овации... Мы были на одном концерте – я и Мария Натановна. Больше двух билетов не давали – такой наплыв публики был. И до чего же очаровательна Геула! Сама очень хороша, чудесная, изящная фигурка, умное, выразительное лицо с озорными, веселыми глазами, одета с большим вкусом (это немало значит) – и при всем этом – превосходный, просто могучий голос и великолепная выразительность исполнения!.. Слава ее быстро распространилась..." [Эйдельманы пытались достать билеты на дополнительные концерты в саду "Эрмитаж", но не удалось.]
     Рахель Павловна посылала Якову Наумовичу Эйдельману и книги по израильской литературе, и переводы русских классиков на иврит, и многое другое – открытки с видами Израиля, пластинки... Открытку со старцем-переписчиком Торы Я.Н. бесстрашно поставил для всеобщего обозрения на книжную полку, снова и снова прокручивал пластинку с песнями на слова Бялика в исполнении Нехамы Гендель. Получил книги Моше Шамира, Визенталя, Библейские сказания в изложении Сегала, книгу Ланцмана о пребывании в гетто и нацистских лагерях; материалы суда над Эйхманом он читал на английском:
     "Я погрузился с головой в чтение всего этого... Я тщательно собираю все такого рода документы – на русском, немецком, иврите, идиш... Сколько ни читал об этом, каждый раз сердце по-новому содрогается и наливается яростью..."
     Эта ярость понятна. Но иногда тон его речи мог ошеломить и озадачить Рахель Павловну. В 1966 году и в Советском Союзе стало известно о присуждении Нобелевской премии израильскому писателю Шмуэлю Иосефу Агнону...
     "...Ваш лауреат, видно, талантливый писатель, но весьма невежественный политик или просто-напросто примитивный толстовец".

     Я.Н. выливает на Агнона полный ушат ругательных слов, которые не хочется повторять, и кончает письмо так: "Бойкотировать надо было старого хрыча, а не поднимать его на щит..." И это об Агноне? Да, Агнон был верующий человек, а Яков Эйдельман – атеист. Но почему такая злость? Что он не договаривает? Какими это "идиотскими выходками" Агнон себя дискредитирует? И тут на помощь снова приходит Лея Мучник-Гольдштейн: "Не только Яков Эйдельман, но и все его друзья, да и вообще почти вся еврейская интеллигенция отрицательно относилась к единственному еврейскому журналу в Союзе "Советиш Геймланд", который занимал определенно антисионистскую, антиизраильскую позицию. Понятно также, что иначе он бы не уцелел!.. Но как мог нобелевский лауреат Агнон, израильский еврей, принять для беседы редактора журнала Арона Вергелиса? Яков Наумович кипел от возмущения:

     "И есть у вас люди, которые принимают этого клоуна всерьез? Это не делает им чести! Да и что говорить о нем? Важнее говорить о самом Нобелевском лауреате, осрамившемся на весь мир... Агнон, видимо, принадлежит к семье "вегетарианцев от политики". Хотя я с ним почти одного возраста, я – не "вегетарианец", не "иисусик", не "всепрощенец". Я таких людей органически не выношу, и их юродства и святошества им не прощаю".
     И было еще одно письмо с целым шквалом злых и обидных прозвищ, которыми он обдал Шая Агнона, единственного израильского Нобелевского лауреата по литературе. Можно догадаться, как они обескуражили Рахель Павловну. В Израиле история встречи Агнона с Вергелисом в Лондоне казалась столь незначительным событием, что пресса ей почти не уделила внимания. Ее друг явно перегнул, тем более что Агнона не читал. Это было грустно. Это так напоминало печально известные письма советских людей: "Я этого Пастернака не читал, но этот Иуда..." Какая все-таки пропасть возникает даже между близкими по духу людьми, когда один все еще там, а другой уже здесь, и как трудно объяснить многое, в том числе и свое новое восприятие многих явлений и понимание вещей...

     "Случайно достал на идиш роман Агнона "Простая история". Я еще не прочитал его до конца, но сразу (даже в переводе) бросается в глаза то, что Пушкин называл "нагой простотой выражения" – в сочетании с каким-то наивным восприятием действительности, иногда стиль романа приближается к библейской безыскусственности..." [В устах Я.Н. это величайший комплимент. Поэтому мы его и любили – за честность, живой ум, способность быть самокритичным: остыл, подумал, понял суть – и мог изменить свое прежнее мнение и признаться в этом. - Лея Мучник-Гольдштейн].

     И совершенно меняется его тон, когда Я.Н. переходит к другой теме. Какие эпитеты, какая сердечность! Конечно, это снова и снова Шлионский, его переводы из Пушкина, Бабеля, детские книги, пьеса "Уцли-гуцли" – по сказке Братьев Гримм "Гром Тихогром": "Удивительный мастер! Его детские поэмы – истинный фейерверк красок, подлинная симфония звуков; творения, полные ослепительной красоты, фантазии, остроумия. По одним этим произведениям можно и не очень большому специалисту по языку (вроде меня!) увидеть, до чего гибким, изящным, музыкальным стал иврит, какая тонкая и глубокомысленная игра слов возможна на нем, каким совершенным инструментом является он для передачи самых тонких оттенков современной мысли, для выражения самых разнообразных человеческих чувств! Я все время находился (и нахожусь) во власти этих ритмов и мелодий, по многу раз перечитывал с наслаждением... и старался передавать Томочке "презренной прозой" всю их прелесть, поэтичность и очаровательный юмор... Хочется мне написать Шлионскому..."
     Тем временем Рахель Павловна сама написала Шлионскому (она жила к тому времени в Иерусалиме), что ее друг в Москве читает и перечитывает его переводы Пушкина и детские книги. А. Шлионский ответил Рахели Павловне, она отправила письмо в Москву, Я.Н. откликнулся: "Я очень тронут письмецом Шлионского с упоминанием моего имени. Бесконечно перечитываю и каждый раз по-новому волнуюсь и восторгаюсь". Он без конца готов был читать перевод на иврит "Евгения Онегина"...

     Нет, поминутно видеть Вас,
     Повсюду следовать за Вами,
     Улыбку уст, движенье глаз
     Ловить влюбленными глазами.

     Ло, бэ-холь эт ота лирот
     Бэ-холь маком аков ахрэ-а
     Цуд бе-эйнаим оhавот
     Хиюх сфатэя, нид эйнэя

     Онегин, я тогда моложе,
     Я лучше, кажется, была,
     И я любила Вас; и что же?
     Что в сердце Вашем я нашла? Какой ответ?

     Онегин, цаира hаити
     Нидме ли, гам йотер наава
     Ва-аhавтив; ах ма раити
     Аз бильваво? У ма тшува
     хайта бэ-пив?

     "...Каждый раз по-новому волнуюсь и восторгаюсь... Очень страдаю от того, что мало есть с кем делиться чувствами, порождаемыми во мне его удивительным мастерством, ведь язык-то не очень многие знают".
     Ему почти не к кому было идти со своей радостью. Мария Натановна иврита не знала. Рассказывая про юношеские годы Якова Наумовича, про его участие в работе сионистского кружка, она пишет: "Назывался он «Эт либнот» [правильно: эт ливнот – «время строить»], я пишу русскими буквами, так как не знаю, как изобразить это по-еврейски".
     "Жизнь течет обычно", – пишет Яков Наумович. Время от времени он встречается с Леей Мучник и ее мужем Авраамом Яковлевичем и отводит душу – А. Мучник знает иврит и у них много тем для разговоров. Рассказывает Рахели Павловне, как они обсуждали переводы на иврит: "Я даже не знаю, что представляет большую сложность для перевода – рассказы Бабеля или поэмы и драмы Пушкина. Шлионскому мой низкий поклон... Великая ему благодарность за заслуги в деле сказочного обогащения еврейского языка и литературы".

     Чуть позже: "Стареем, разве это не обычное явление? Но чувства не угасают, наоборот, они становятся все неистовей, пламенней, беспокойней, часто – непримиримей. Получил Башевиса-Зингера – 4 книги (я просто ослеплен!), получил "Агада" Бялика-Равницкого на иврите, радость моя безгранична! Получил пьесу Аарона Мегеда о Хане Сенеш, собираюсь перевести на русский, счастлив был получить альбом о театре "Габима", убедиться, что актриса Ровина вполне оправдала надежды, которые возлагал на нее гениальный Вахтангов. Вижу это уже по одному внешнему рисунку ее ролей – и за все это горячая благодарность Вам, Рахиль Павловна".
     Лея вспоминает: "В Кремлевском Дворце мы были на показе израильских фильмов вместе: и мы, и Эйдельманы, и наш добрый знакомый народный артист МХАТа Марк Прудкин, ведь когда-то он играл в "Габиме". Фильм был слабый. Авраам Яковлевич подошел к Прудкину: "Я очень рад Вас видеть..." Заговорили о фильме. "Какое это имеет значение – художественный фильм или нехудожественный, – сказал Прудкин, – там же виды Израиля!" И Прудкин заплакал. А Яков Наумович был в восторге. На экране какая-то молодая пара приезжает в Лод – в аэропорт. Парень в спортивной куртке ногой отталкивает то ли коляску, то ли тележку... "Какая молодежь, – повторял он, – какая свобода, какая раскованность, какая радость..."

     Он читает на иврите огромное количество книг: "Они мне страшно много дали во всех отношениях... Эх, кабы я говорить так умел на иврите, как читаю на нем". Тем временем Мучники получили отказ... "Очень болею за милую Лееле". Иногда не все понятно в этих письмах. Отгадка приходит позднее: похвалил какого-то Элиэзера, Анну назвал ученицей, которая читает, "пальчиком водя", – и вдруг понимаешь, что Я.Н. постоянно слушает израильское радио на русском языке, всех дикторов знает по именам и на все живо реагирует...
     А потом был большой перерыв в переписке. Шестидневная война летом 1967 года, разрыв дипломатических отношений СССР с Израилем. Тем не менее именно после той войны поток сионистской литературы хлынул в Москву. Я. Эйдельман был связан с Меиром Гельфондом, отвечавшим за переводы, перепечатку и распространение самиздата. Об этом периоде рассказывает огромный труд – более 700 страниц – Беньямина Пинкуса о сионизме и сионистском движении в Советском Союзе с 1947 по 1987 год. Надо надеяться, что при повторном издании книги в ней будет названо и имя Якова Наумовича Эйдельмана. (в 10-м томе Краткой Еврейской Энциклопедии, Израиль, 2001 есть статьи как о Н.Я.Эйдельмане, так и об Я.Н. Эйдельмане - Ш.Ш.)
     Он просит книги о жизни в Израиле: "По таким именно книгам я истосковался".

     8.8.69 г. ...Читаю стихи поэтессы Рахель. 13-ое издание! Уже одно это говорит о многом. Я испытываю истинное художественное наслаждение, перечитывая ее стихи, наслаждение, смешанное с чувством острой боли, душевного стеснения. Негромкий голос у этой поэтессы (она сама сознавала это!), но какой чистый, нежный, искренний – и трогательно-мелодичный, преисполненный какой-то музыкальной проникновенности! И как чарующе органичны в этих стихах мотивы личного и общенационального, мотивы любви к родной земле, как поэтично воссоздан одухотворенный образ озера Кинерет!
     7.1.70 г. В очень печальные дни пришло Ваше приветствие и поздравление! Вчера мы хоронили Авраама Яковлевича Мучника... Он умер в ночь с 4-го на 5-е января, а накануне вечером, хотя и с трудом, еще слушал радио. До последнего часа не расставался он с мечтой – встретиться с Вами..."
     "Вы знаете, – рассказывала мне Лея, – Яков Наумович страдал вдвойне. Он, такой несгибаемый атеист, сказал как-то: "Вашему мужу и другим моим друзьям высшая сила не дала, как библейскому Моисею, – ступить на землю обетованную, а вот я – Я! Я! - среди тех, кто не едет сам. Другие едут, а я провожаю..."

     В том же письме от 7.1.70 Я.Н. цитирует Короленко: "Но все-таки... все-таки впереди – огни! Да, конечно, впереди – огни, но кому дано добраться до них?" Мы уже говорили – почти никто не знал, что Яков Наумович еще в 20-е годы собирался в Израиль. И вот по его просьбе Рахель Павловна разыскала дальнюю родственницу Якова Наумовича Сарру, которая просила передать: она приглашает его в гости. Через некоторое время он пишет: "Пока это неосуществимо. Но надеюсь все же, что, несмотря на мои годы, повидаться успеем". Верил не очень, но надеяться не переставал.
     Другое письмо, от 20 мая 1970 года: "Очень хотелось бы успеть повидаться с Вами. Пока видов на это нет. А долго тоже ждать нельзя. Но все же не теряю надежды". Он решился ехать и попросил вызов у Сарры, родственницы: "Сарра немножко перепутала все карты – и это очень жаль. Она допустила три ошибки: в фамилии – Эдельман вместо Эйдельман, в имени - Мириам вместо Мария и в возрасте – 1906 г. вместо 1904. Многовато! И потом, кузина – это неубедительно". Нужно было прямое родство. Через доктора Ашера Бланка он разыскивает исчезнувшего брата Марии Натановны, Якова... Он пишет: "Десятки лет – ни весточки. Вероятно, умер. Или старость отбила память, забыл родных. Бог с ним. Подождем немного. Думаю, что все-таки встретимся... Скоро вышлю Вам новую книгу Тоника – о декабристе Лунине. Книга, по-моему, интересна, хотя некоторые ее положения считаю спорными".

     8 апреля 1971 года. Лея с сыном Шмуэлем уже больше года в Израиле, и Хава Михайловна, однофамилица Я.Н., обучавшая отказников ивриту – тоже здесь (ее дочь, Шошана Камин – профессор Тельавивского университета – Ш.Ш.). И они и Рахель Павловна поздравили Якова Наумовича с 75-летием: "Что Вам сказать? Давно не помню такого волнения... На этот раз почему-то большее, чем от всех прежних... Это свидетельствует не о росте чувствительности, а о характере и силе переживаний. Я бьюсь в тенетах мучительных противоречий – и, боюсь, неразрешимых. Мужества, оказывается, у меня, не сгибавшегося под многими ударами судьбы, не хватает... Да и годы..."
     Через 8 месяцев не станет Рахели Павловны. 15 декабря 1971 года ее сбила машина. Для всех это было горем. Ее любили, о ее доброте ходили легенды. Стоит ли говорить, что значил ее уход для Якова Наумовича? Но он проживет еще 7 лет.

     "...С увлечением перечитываю вновь и вновь Библию, – пишет Я.Н. в одном из последних писем Рахели Павловне. – И всегда меня особенно потрясает своей философской глубиной и поэтичностью заключительный аккорд Второзакония – о смерти Моисея: "И взошел Моисей на гору Нево... и показал ему Господь всю землю Гилеад до самого Дана... И сказал ему Господь: "Вот земля, о которой клялся Аврааму, Исааку и Иакову... Я дал тебе увидеть ее, но в нее ты не войдешь..." Яков Наумович резюмирует, как будто подводя итог: "Какой сюжет для величественной, героической трагедии о людях, которым всю жизнь светит какой-то идеал, которые служат ему, мечтают о его победе, но сами обречены остаться "на пороге", у входа в мир, где их идеал обрел кровь и плоть!" Он мог бы сказать о себе строками Марии Петровых: "О, как сердце отравлено / Немотой многолетнею..."

     Но Петровых "домолчалась" до стихов, а Я.Н. – до своих "Незаконченных диалогов". "Возвратившись, – пишет Натан, – в партии не стал восстанавливаться... воспитывал внучку... подрабатывал, все больше под чужим именем... Сил было еще много, они требовали выхода, душили..." Да, действительно, любил Россию и русскую классику. И поскольку больше всего на свете его волновала судьба еврейского народа, больше всего ненавидел тех, кто призывал его народ раствориться среди других... "Зачем нам быть чужаками, зачем жить ненавидимыми, не лучше ли ассимилироваться?" – эти разговоры вызывали у него ярость, она, действительно, требовала выхода, душила... "Будучи в душе бесконечно добрым, – так говорила Лея, – он даже в кругу друзей взволнованно и непримиримо реагировал на любые ассимиляторские разговоры и настроения. Так появились "Диалоги", так они начинались – из классики: и отечественной, русской, и мировой, с размышлений о судьбах народа и своей собственной, с углубленного изучения Библии".
     "Единственное утешение, – пишет Я.Н., – мудрость и красота Экклезиаста и других шедевров, порожденных гением..." Заметим, на первом месте – Экклезиаст, Танах... Цитировать можно одни выписки, можно и другие. Натан цитирует одни, другие – легли в основу "Диалогов".

     Рассказывая о том, что еще в юности он стал интересоваться еврейской историей, еврейской литературой, Я.Н. замечает, что формированию его национального сознания "в немалой степени способствовало и более глубокое изучение русских мыслителей". Его потряс антисемитизм и шовинизм Белинского, русского демократа: "Его произведения сыграли немалую роль в формировании моих нравственных и эстетических воззрений… Но тот же Белинский писал своему другу Боткину: "Недаром все нации в мире … сошлись в ненависти и презрении к жидовскому племени: жид – не человек, он торгаш par excellence ...". Рассуждая о причинах антисемитизма, говоря, что им пропитаны все слои общества, Яков Эйдельман цитирует и падшую женщину из рассказа И. Бунина "Мадрид", признающуюся своему новому клиенту, что был у неё один знакомый шулер: "Еврей, а ужасно добрый", – и тут же приводит слова крупного государственного мужа и аристократа графа Витте, вспоминавшего в своих записках, как он стремился облегчить правовое положение евреев царской России, "ибо они, – подчёркивает он неоднократно, – всё-таки люди".
     И выписка совсем другого рода, из Салтыкова-Щедрина, тоже на еврейскую тему: "Несмотря... на… организованное мучительство, евреи живут... Главную роль тут играет общечеловеческий закон самосохранения, в силу которого племя, однажды осознавшее себя племенем, никогда добровольно не налагает на себя уз... " "Здорово, – восклицает Я.Н., – умница старик, давно понял то, что еще не дошло до сознания многих моих современников... Для одного, чтобы он почувствовал, требуется... удар колом по его дубовому черепу, а другому достаточно косого взгляда..." Почти дословно выразилась и Нина Елина, "Диалогов" не читавшая...

     Мог ли Я.Н. представить себе, что через восемь лет после его смерти Натана потрясет открытие, что один из уважаемых и любимых им писателей Виктор Астафьев – шовинист и антисемит. Для тех, кто не помнит: в 1986 году был опубликован рассказ Виктора Астафьева "Ловля пескарей в Грузии", где он позволил себе сначала лягнуть грузин, а потом прошелся и по монголам – "с их раскосыми мордами"... Грузины возмутились. Ответное письмо подписали известные деятели культуры Ираклий Абашидзе, Чабуа Амирэджиби и Отар Чиладзе. Ответ, впрочем, был довольно беззубый. Может, другой бы не напечатали, а может, "подчистили" в редакции. "Злопыхательство, унижение народа" – были там самыми крепкими словами. Написал Астафьеву, коллеге по литературному цеху, и Натан Эйдельман: "Это та самая ложка дегтя, которую не уравновесят целые бочки русско-грузинского застольного меда". Пожурил, одним словом. Ах так! Какой-то там Эйдельман – а у Натана уже было около двадцати замечательных книг, делающих честь русской литературе, – так вот же тебе! Астафьев ему "врезал": "Кругом говорят, отовсюду пишут о национальном возрождении русского народа... Возрождаясь, можем дойти до того, что станем петь свои песни, танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам «эсперанто», тонко названном «литературным языком»". Подтекст вечен, как мир – "инородцы" не могут достаточно хорошо владеть русским языком, потому что русским может владеть только истинно русский. Астафьев язвительно продолжает: "В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут тоже русские, и, жутко сказать, собрания сочинений отечественных классиков будем составлять сами, энциклопедии и всякого рода редакции, кино тоже «приберем к рукам» и, о ужас, сами прокомментируем дневники Достоевского".

     Ни гонения на его отца, ни то, что за свое еврейство тот прошел тюрьмы и лагеря, наконец, "Диалоги", в которых Яков Наумович спорит, прежде всего, со своим сыном, честным и порядочным, никогда не скрывавшимся за псевдонимами и таким талантливым, но таким внутренне ассимилированным, – ничто так не потрясло Натана, как вот это личное разочарование.
     "В диких снах, – написал он Астафьеву, – не мог вообразить в одном из «властителей дум» столько примитивного животного шовинизма, столько элементарного невежества". Но он же прекрасно, не хуже отца, знал русскую классику, почему же такое потрясение? Не потому ли, что это прямо коснулось его?
     Признаюсь, не собиралась затрагивать эту тему. Но ведь и обойти ее невозможно. Да, за одно-два десятилетия изменился весь мир. А люди? А еврейский вопрос? Мы же продолжаем уговаривать себя – и тамошние евреи и уже тутошние, – что приличные люди не испытывают чувства ненависти к евреям, что хороших людей все-таки больше... Но макашовы плодятся и пытаются взять власть в свои руки, а наши соплеменники все еще участвуют в чужой истории, а кое-кто даже творит ее. Где наша гордость? Ведь именно об этом говорит Я.Н.!

     И получается, что "Диалоги" на самом деле не закончены, более того, небольшой виток времени, и они снова актуальны. И что Я.Н. видел и дальше многих наших современников и глубже. Я же сама, – ну, не вчера, так позавчера – считала, что "Диалоги" устарели – и наивно, и монотонно, и резонерски... Столько литературы вышло за это время, да и вообще это уже не наше дело, мы уже давно не там. Но многие все-таки там. И те, кто среди нас, но со всем строем своих советских душ, еврейскую так и не приобрели, – тоже еще там. И появилась такая удачливая прослойка, которая одновременно и тут и там...
     Но, любопытно, что бы сказали эти двое, Я.Н. и Н.Я., глядя на сегодняшнюю Россию и на еврейскую в ней проблему? Если бы Натан прожил еще десять лет, – спрашиваю я одного из его друзей, – он бы переменил свои взгляды? Выбрал бы другие позиции? "Да что десять, – отвечает тот мгновенно, не задумываясь, – хватило бы и пяти". Товарищ и сосед по даче Александр Городницкий в стихотворении, посвященном Натану Эйдельману (курсив мой. – Ш.Ш.):

     Сосед мой – историк. Прижав свое чуткое ухо
     К минувшей эпохе, он пишет бесстрастно и сухо
     Про быт декабристов и вольную в прошлом печать.
     Дрожание рельса о поезде дальнем расскажет
     И может его предсказать наперед, но нельзя же,
     Под поезд попав, эту раннюю дрожь изучать!

     А потом еще проще, как будто у Якова Наумовича подслушал:

     Не влезай в историю чужую,
     Не твоя ведь это, не твоя...

     Право на заблуждение так же священно, как право на знание. Но когда же мы начнем любить свое в себе?
     У Я.Н. на полке стояла фотография почтенного старца, переписчика Торы. У Натана висел портрет, нет, не Астафьева, – Солженицына... Оба очень любили Пастернака. И мы – большинство, очень любим, когда понимаем. Или уважаем, не понимая. Помню, как поэт Григорий Поженян (когда-то Гриша) сказал, что, мол, написать две такие строчки, как у Пастернака, и можно умирать, и я почему-то уже знала, что именно он произнесет:

     Бросающая вызов женщина!
     Я – поле твоего сраженья.

   И мы, разумеется, гордимся, что великий русский поэт был евреем. (Почему-то и сегодня многим это очень важно. Кстати, и сам Борис Леонидович не без гордости подчеркивал, что род их ведёт своё происхождение от иберийских Абарбанелей, потомков царя Давида!). Но послушаем Я.Н.: "При всем моем восхищении Пастернаком-поэтом, бесконечно презираю его как "трубадура" национальной измены; презираю за то, что он позволил себе рекомендовать нам единственный, по его мнению, путь к спасению: опуститься на дно!
     Но стоит ли цитировать, появилась, наконец-то, возможность почитать "Незаконченные диалоги" Якова Эйдельмана (изд-во "Гешарим" - "Мосты культуры", 1999). Не забудем при этом: Я.Н. не знал, что своей двоюродной сестре Ольге Фрейденберг Пастернак написал чистосердечно: "Я в нем [в романе. – Ш. Ш.] свожу счеты с еврейством". Это знание освободило бы Я.Н. от пространных рассуждений с целью доказательства той же формулы. Он вывел ее сам. Яков Наумович не знал и того, что Пастернак просил Ольгу Ивинскую, если придется заполнять за него анкету, в графе национальность написать: "национальность смешанная". Это у него-то, сына одесского еврея Леонида Осиповича Пастернака и одесской еврейки Розалии Исидоровны Кауфман. Книга Ивинской вышла в свет в год смерти Эйдельмана, в 1978 году.

     Яков Наумович не читал и сэра Исайю Берлина, вспоминавшего о своих беседах с Пастернаком: "Я заметил, что каждое моё упоминание о евреях или Палестине причиняло ему страдание; в этом отношении он отличался от своего отца".
     "Воистину, рукописи не горят" – так начал свой рассказ о друге тоже сионист-лагерник Миша Маргулис, предваряя давнюю публикацию первых четырех диалогов в 1990 году. О том, что Яков Наумович очень хотел, чтобы они оказались в Израиле, знают все его друзья.
     Был конец октября 1971 года. Мише позвонили из ОВИРа и дали 10 дней сроку, чтобы он убрался из Союза до 7 ноября – праздника Великого Октября. На третий день позвонил Я.Н. и попросил о "деликатной" услуге – переправить рукопись "Диалогов" в Израиль. Миша, понимая всю степень риска, решил выполнить просьбу старого сиониста. Чемодан с рукописью и архивом поэта Иосифа Керлера, хранившимся у Эйдельмана (сам поэт был уже в Израиле) был отправлен в Одессу по верному адресу. Но ежедневная слежка КГБ помешала вывезти эти документы. Дальше следы чемодана потерялись. Все попытки узнать о судьбе бывших в нем рукописей оказались безуспешными. Подробности не установлены и по сей день.

     Когда одни друзья Якова Наумовича скончались, а другие уехали (под конец и последние друзья – Егошуа Ратнер и его жена Кция, сестра Рахели Марголиной), оставалась одна живая ниточка – Юлия, дочь Кции. Она, как мы уже говорили, приедет в Израиль только в 1988 году.
     Но тогда шел 1978... Рассказывает Юлия Ратнер: "Позвонил Яков Наумович и попросил срочно прийти. Он выглядел плохо, сидел в кресле, ноги были покрыты пледом, изможденный, сгорбленный... Видно было, что он очень слаб... Он сказал: "Самое дорогое у меня сейчас – это переписка Рахили Марголиной с Корнеем Чуковским". Тоненькая книжечка в синей обложке, изданная к тому времени в Израиле небольшим тиражом, лежала рядом на столе. Он рассказал, что первые четыре диалога уже в Израиле – удалось переправить через друзей Рахели... Имен не назвал. "Мое предсмертное желание, – сказал он медленно и четко, – чтобы их знали в Израиле".

     И он передал Юлии всю рукопись. Юлия уже была в глубоком отказе. Она обещала, но не гарантировала. Просила разрешения дать почитать отказникам, она-то их читала раньше, "им это нужно как руководство в жизни", – добавила она. "Кому?" – спросил он. И разрешил. Юлия вспоминает: "Мы похоронили его очень скоро на Востряковском кладбище, там же покоится и другой большой друг Рахели Марголиной – Феликс Львович Шапиро. Через месяц после этого звонит Мария Натановна, вдова Якова Наумовича, и просит вернуть ей рукопись. Какой-то родственник приехал, для него... "Но я же обещала, что отправлю в Израиль!" – Юлия грызла себя, что не пересняла, но у нее и в мыслях не было, что ей не вернут рукописи... Вдруг снова звонит Мария Натановна и говорит, что не вернет: "Я не хочу, чтобы они повредили Тонику, Натану... О живых надо больше беспокоиться, чем о мертвых".

     Уезжая в 1988 году, Юлия с Марией Натановной не попрощалась. И не только потому, что сердилась. Время было опасное. "За отказниками гонялись, как за ведьмами", – говорит она. Но через год, в двадцатых числах декабря 1989 года, Юлия поехала в Москву: в Тель-Авиве открывался Музей Жаботинского. и ее просили привезти письма Жаботинского к Чуковскому в Лондон, которые она в свое время посылала в копии Рахели Марголиной, но они не дошли. (Мария Борисовна, жена К. Чуковского, была когда-то невестой Жаботинского. Ее имя фигурирует в письмах. Но это – другая тема.) По приезде в Москву, зная, что недавно скончался Натан Эйдельман, Юлия пришла к его матери выразить ей соболезнование. И тут, то и дело повторяя "как страшно хоронить своих детей", Мария Натановна вдруг сказала: "Я очень виновата перед Вами и Яковом Наумовичем. Я не выполнила его предсмертное желание. Теперь, когда Тоника нет, Томочка, внучка, перепечатала "Диалоги", возьмите, отвезите их в Израиль".

     И опять сорвалось. "Диалоги" вместе с разными материалами (о Сахарове, например), прямо в аэропорту пришлось оставить приятельнице. Рада была, что не отняли и саму выпустили. «Если полкило конфет "Мишка" нельзя везти, а 200 граммов можно – 200 и бери, то что уж говорить о рукописях...» Их передали на хранение Басе Львовне Бялой – любимой тете Лени Бялого, покойного мужа Юлии Ратнер. А "тетя Басенька", как все любовно называли Басю Львовну, сама надумала съездить в Израиль, срочно посетить страну предков, чтобы не опоздать. Ей шел 82-й год. И ровно через два месяца, в феврале 1990 года, с трапа самолета в израильском аэропорту спускалась скромная и улыбчивая старушка, прижимавшая к себе обычную дорожную сумку, а в ней "Незаконченные диалоги" Якова Наумовича. Таможенники не обратили на нее никакого внимания. Потом выяснится, что весь ее багаж вообще пропал, может, при перелете через Будапешт, прямых рейсов еще не было. Так что привезла она только одну, но зато драгоценную папку... (Кстати, с новым багажом, уже не как туристка, а как полноценная репатриантка Бася Бялая приехала в Израиль в декабре 1998 года, на сей раз, как она сказала, "чтобы жить и наслаждаться".)
     Миша Маргулис был потрясен звонком Юлии – "Диалоги" здесь!..

     "Почему я люблю свой народ? Разве можно объяснить природу любви? Ведь сказал кто-то, что если человек в состоянии точно, трезво определить – почему он любит, значит – он не любит. Это чувство неизъяснимое, не поддающееся анализу, хладнокровному взвешиванию. Я еврей – вот и ответ! Я люблю свой народ – вот и ответ! Я кровно связан с ним, дышу с ним одним дыханием, живу с ним одними воспоминаниями, мечтами, стремлениями, надеждами, разочарованиями, радостями, печалями".
     Из письма Марии Натановны Михаэлю Маргулису: "...я хочу сказать, что он был и остался самым преданным и горячим защитником всего лучшего, что существует в еврейском народе, и любил Израиль и гордился Вашими достижениями".
     Промолчавшая почти всю свою жизнь русская поэтесса Мария Петровых писала:

     Не беда, что жизнь ушла,
     Не беда, что навсегда,
     А беда, что без следа,
     Как в песок вода...

     Когда Люсенька – Лея Мучник – уезжала в Израиль, Я.Н. подарил ей серебряный кувшинчик для оливкового масла, чтобы зажигать лампадки на Хануку. Лея подарила его своему старшему внуку с условием рассказать о Якове Эйдельмане. Перстень с бриллиантами Яков Наумович просил передать в фонд Армии Обороны Израиля.
     Имя Якова Эйдельмана не должно быть забыто. "Нельзя, чтоб как в песок вода! Нельзя, чтоб без следа..."
     Из письма Тамары Эйдельман Шуламит Шалит: «... Конечно, дедушка очень и очень гордился его [Натана. – Ред.] успехами. Конечно, он прекрасно знал и любил русскую культуру. Но при этом он, безусловно, страшно переживал папину оторванность от еврейских проблем – это, кстати, видно и по тексту "Незаконченных диалогов". Огромное спасибо Вам за возрождение памяти о моем дедушке. Всего Вам доброго. Тамара».

     Примечания

     1. http://berkovich-zametki.com/AStarina/Nomer17/Goldstein1.htm
         http://berkovich-zametki.com/AStarina/Nomer18/Goldstein1
         htm http://berkovich-zametki.com/AStarina/Nomer21/Shalit1.htm ^{назад к тексту >>>}
     2 В Израиле Р. Марголина называла себя Рахель, Я.Н. называет ее Рахиль. ^{назад к тексту
>>>}