Джеймс Кэрролл

Меч Константина. Церковь и евреи. История

Перевод Игоря Юдовича

 

Часть III. Константин, Августин и евреи
 

(продолжение. Начало в№№ 6(55) и сл.)

Географические размышления

     Восстановите в своей памяти карту Европы. Представьте себе итальянский сапог, Альпы в его верхней части и извивающуюся западную береговую линию в направлении южной Франции. Недалеко от Марселя находится устье Роны. Эта река, разрезая страну на две части, в римские времена была главной транспортной магистралью в иначе недоступные галльские земли. Выше Лиона река заканчивается, но совсем рядом начинается другая, Cона, впадающая в Мёз, который ведет, в свою очередь, к Мозель. Пересекая германскую границу, река впадает в мощный Рейн у Кобленца, римского города, названного так по латинскому слову confluentes (слияние). При распространении империи на север европейские реки оказались гораздо более эффективными транспортными артериями, чем прославленные римские дороги. Конечно, самой важной рекой был Рейн, текущий с Альп в Северное море. Рассекая континент, река дала возможность цезарям покорить северные земли - вплоть до Англии - еще до рождения Христа.

     Но в то же самое время Рейн стал постоянным пределом, восточной границей римского распространения. Император Август, правивший во время рождения Иисуса, попытался расширить империю в северо-восточном направлении. Он постановил, что река Эльба, бегущая в Северное море из Чехии, должна стать восточной границей Римской империи, но история решила иначе. В 9-ом году римские легионы, продвигаясь в центр того, что мы называем сейчас Восточной Германией, были разбиты в битве в Тевтобургском лесу, потеряв более двадцати тысяч легионеров убитыми. Поражение вернуло границу империи на Рейн. Со временем граница превратилась в европейскую линию культурного раздела, с вышедшими из латыни романскими языками к западу и югу от нее и германо-славянскими языками к востоку и северу. Если бы битва закончилась по-другому, то жители Берлина сегодня могли бы говорить по-французски.
    Рейн был определяющей границей Реформации, линией фронта всех главных войн в Европе и casus belli худших из них. Возможно, такая история была предопределена тем, что первые римские поселения на реке: Майнц (на слиянии с Майн), Кобленц и Кельн (раннее имя города, Colonus, означало "колония"), были основаны как укрепленные военные форпосты. Гражданское поселение на реке Мозель, возникшее на безопасном расстоянии около семидесяти миль от Рейна и Кобленца, было предназначено для снабжения пограничных городов. Поселение, названное вначале Августа Треверорум, по имени местного племени кельтов, Тревери, со временем превратилось в город Трир. В римские времена город стал столицей имперских западных территорий: Галлии, Испании, Германии и Британии. Фактически, это был первый настоящий город к северу от Альп. В первые столетия нашей эры нормой было доставлять почту из Трира в Рим за 7-8 дней, с упадком империи такая эффективность станет недостижимой в течение более чем тысячи лет.

     Сегодня в Трире живет около ста тысяч человек и город если и известен, то в основном благодаря скромному дому на Брюкенштрассе, в котором родился Карл Маркс. Маркс закончил местную гимназию, ту же, которую через сто лет закончил человек по имени Клаус Барбье, печально знаменитый высокопоставленный офицер SS. В повествовании, связывающем католиков и евреев, Маркс и этот нацист представляют два различных полюса. Но мы перенесем наше внимание сейчас на то, что обычно остается не замеченным в Трире. Всего в нескольких кварталах от дома-музея Карла Маркса лежат поразительные, но гораздо реже упоминаемые остатки дворца римского императора Константина (288?-337). Раздражающе огромный зал с каменными округлыми арками римских окон и темным от старости дубовым потолком настолько велик, что, кажется, больше подходит под ангар для аэростата Hindenburg. Сегодня в этом здании находится не очень популярная местная лютеранская церковь "нашего Спасителя". В туристских справочниках это сооружение называют базиликой Константина. Во времена самого Константина оно было известно как Aula Palatina. Подобно не очень туристскому Триру, базилику редко посещают туристы. Знаменитый туристский справочник Michelin только мимоходом упоминает об ее существовании. То же самое было в конце 50-х, когда я еще подростком случайно попал в Трир вместе со своей матерью. Тогда я не увидел дворец Константина, хотя послевоенная реставрация была закончена в 1956-м году. Для нас, американцев, история античного Рима принадлежала Италии. Я, может быть, не знал бы о Трире даже сейчас, если бы не мое случайное путешествие. Я ниже объясню, что привело нас в Трир и как этот город оказался постоянно связанным с главной темой книги о взаимоотношениях католиков и евреев, на протяжении многих столетий став географическим и моральным центром нашей истории. Сейчас же достаточно сказать, что мы посетили город не из-за Карла Маркса.

     Мне 16 лет. Я стою на коленях рядом со своей мамой на холодных мраморных ступенях огражденного колоннами угла самой большой церкви мира, базилики св. Петра в Риме - религиозной версии дворца Константина. Моя семья ожидает частную аудиенцию с Папой Иоанном XXIII, я упоминал о ней в первой части книги. Хотя этой привилегией мы были обязаны моему отцу, генералу и католику, моя мать тоже имела высокий статус. Она была президентом военного Совета женщин-католиков и в этой должности заслужила признание кардинала Спеллмана и самого Его Святейшества. Одной из ее обязанностей была организация поездок по священным местам для членов Совета. Мать вначале посещала эти места сама, и я часто был ее компаньоном в поездках к католическим святыням, в основном в Германии - я буду заново прослеживать эти путешествия в последующих главах.
     Но сейчас, в мои 16 лет, позади нее, я всматриваюсь в удивительное лицо другой матери, поскольку мы стоим на коленях у микеланджеловской Pieta. Я смотрю на Мать. Ее глаза наполнены влагой и мне кажется, что ее взгляд зафиксирован на отверстии от гвоздя в ступне Иисуса, прекрасной ступне, если бы не отверстие. Его мускулы на икрах, коленях и бедрах стройны и выразительны, как у атлета. Кожа натянута вокруг ребер. Его безжизненная правая рука свисает совсем рядом со складками одежды Марии. Его левая рука падает почти на ее колени. В каждой руке по дырке от гвоздя.

     Напряженные пальцы правой руки Марии видны из подмышки Иисуса. Кто-нибудь когда-либо касался вас таким образом? Его голова лежит в колыбели ее изогнутых рук, в этом причина такого покоя на его лице. Иисус мертв, но он знает, что она приняла его. Теология говорит, что - consumatum est - он отдал себя в руки своего Отца, но Микеланджело думает по-другому, и какой шестнадцатилетний сын с ним не согласится. Кому нужен отец, если есть такая мать. Волшебство Pieta - в юности Марии. Закон поколений повелевает ей быть хотя бы средних лет, что в Палестине первого века означало старость. Но не здесь. Скульптура Микеланджело светится, как будто подсвечена изнутри ее юностью. Девушка сама сияет. У нее комплекция, губы, лебединая, совершенно без морщин шея пятнадцатилетней девочки. Она - Джульетта, целомудренно держащая нагого Ромео. Только смерть позволила дотронуться до его плоти. Интимность между этими фигурами всецело чувственная.

     В шестнадцать лет я уже сам стал думать о женщинах. Девочки, подобные этой - прохаживающиеся в школьном коридоре, пьющие кока-колу у фонтана возле местного магазина, или глядящие с рекламы шампуня в каком-нибудь журнале - преследовали меня. Я не мог говорить о них со своей мамой. Изгибы ее тела не были для меня секретом, но мои сексуальные стремления были достаточно глубоко спрятаны. В то же время я совершенно ясно сознавал сексуальную тягу к девочкам моего возраста как предательство по отношению к ней. Я не мог даже подумать о том, чтобы оставить маму в бессердечном мире мужской власти, пусть даже представленном моим хорошим, но вечно отсутствующим отцом. Сумбур внутренней жизни подростка выражал тот простой факт, что я еще не имел понятия, как быть мужчиной и сыном одновременно. Мария Микеланджело - скульптору было 24 года, когда он создал ее - утешила мою невнятную боль, так просто оказавшись девушкой и матерью одновременно. Ее изысканная сексуальность была полностью скрыта под одеждой, составляя контраст наготе сына, но когда еще приоткрытое запястье выглядело так соблазнительно? Чье лицо когда-либо было ближе к переходу в состояние экстаза? Ее сексуальность, соединенная с моральной чистотой, была идеалом надежды для подростка. Милосердие и греховность, надежда и злой рок, любовь и страх - микеланджеловская Мария успешно балансирует между крайностями потому, что она олицетворение печали. Своим женским чутьем моя мать сразу поняла это и где-то там, в глубине, я был с ней солидарен. Пройдут годы пока я осознаю эту печаль и смогу как-то соответствовать ее чувствам - печаль, с момента, когда я покинул ее лоно, печаль, потому что поскольку я больше не принадлежал ей, она не принадлежала мне. От этого удара мы никогда не оправимся, несмотря на никогда не прекращающиеся попытки.

     Иисус в колыбели материнских рук: я понимал по знакомым слезам в глазах моей мамы, что на месте израненного тела Иисуса она видела моего больного брата. Это не обижало меня тогда. У нее была ее печаль, у меня было моя. Когда-нибудь я стану мужчиной, но всегда останусь ее сыном. Понимание этого было достаточно для меня, я не зря простоял на коленях рядом с ней у Pieta. Позади Pieta был огромный крест, голое дерево которого, казалось только что передало тело Иисуса из своих рук в руки Марии. Название часовни, где находилась скульптура, было Cappella del Crocifisso, часовня Распятия. Крест постоянно присутствовал и в нашей с мамой жизни. Он был центром религиозного ландшафта, в котором мы существовали последних два года во время наших предварительных путешествий в преддверии паломничества женщин-военных из маминого Совета. Наши дневные поездки по Рейнским землям и посещение различных церквей, иногда оставаясь в них на ночь, очень сблизили нас. Как абсолютно случайное совпадение, эти поездки дали мне ощущение личной причастности - как я вижу это сейчас - в схватке между Церковью и евреями. Воспоминания о моей матери кажутся очень далекими от этого, но это не так.

     Наш дом в Германии находился примерно в полутора километрах от Рейна, но, несомненно, для нас, католиков, на "неправильной" стороне. Мы жили в городе Висбадене, прямо через реку напротив Майнца. Майнц был центром епархии самой большой церковной провинции святой Римской империи и домом самого могущественного архиепископа; город был когда-то известен, как "cеверный Рим." Кафедральный собор Майнца был заложен в 11-м столетии и наглядно показывает переход архитектурного стиля сначала от романского к готическому, а затем к барокко. Его башни долгое время были знаменитым символом римско-католического превосходства города. С другой стороны, несколько церквей Висбадена были ясно выражено протестантскими - кирпич вместо камня, одиночные шпили вместо двойных или тройных башен, кресты без распятий. Dом (кафедральный собор) нашего города вообще превратился в казино, которое вместе с Kurhaus - термальными источниками, сделали Висбаден популярным курортом прусской знати. Архитектор знаменитого, но несколько вычурного Kurhaus построил несколько других известных зданий в городе, включая изысканную виллу, которую командование американских военно-воздушных сил предоставило моему отцу и его семье. Нам говорили, что один из кайзеровских фельдмаршалов построил ее для себя. Такая богатая берлога стала нашим семейным домом не только благодаря должности моего отца, но и как следствие плодовитости моей матери: с пятью сыновьями наша ирландская католическая семья была чересчур велика для домов в генеральском секторе авиа воздушной базы. В отличие от соседнего Майнца, Висбаден никогда не бомбили - именно поэтому Эйзенхауэр расположил в нем свою штаб-квартиру после форсирования Рейна в 1944 году. Через какое-то время в городе обосновалась штаб-квартира американских военно-воздушных сил в Европе, командовать которыми назначили моего отца.
     Было три главных места, куда наша мать любила брать нас с собой, все на другой стороне реки: Кельн, из-за его кафедрального собора и уникальных реликвий; Кобленц, из-за соседнего с ним Мария Лаах, древнего бенедиктинского аббатства; Трир, который был интересен нам своей изысканной церковью XIII века, Liebfrauen-kirche. Но, похоже, что-то другое было не менее важным для нашей матери.

     Нашей первой большой покупкой в Германии был желтовато-коричневый "Фольксваген" с открытым верхом. Моего отца возил шофер в голубом "Линкольне" со звездами на бампере, но возбуждение от высокого положения отца только увеличилось, когда мать, сменив старый и затхлый "Студебеккер" на родстер "Beetle", внезапно преобразилась в агрессивного водителя. Я до сих пор с удовольствием вспоминаю мать за рулем, с выбивающимися из-под шарфа развивающимися волосами, когда она неслась по автобану на предельной скорости. Она казалась другим человеком, освобожденным от непрерывного беспокойства за состояние моего больного брата, Джо. Один или два, или все три моих младших брата бывали задвинуты на заднее сидение, но с Джо в колледже и отцом постоянно на работе, никто не мог соперничать со мной за переднее сидение. Ветер развивал и мои волосы.
     В поездках вдоль Рейна мы окунались одновременно в добродетель и в приключения. Мы мчались вверх по долине мимо виноградников на холмах и деревень с булыжными мостовыми, выше замков на островах и ниже неприступных поместий рейнских баронов на вершинах. Оставляя позади Лорелеи, мать рассказывала нам легенды о колдуньях, чьи песни завлекали доверчивых лодочников на отвесные скалы. Приближаясь к гигантской статуе Бисмарка на вершине горы, мать называла ее "страж Рейна" и мы шутили, что статуя могла бы быть частью ее коллекции (мать собирала старинные часы: по-английски "the watch - одновременно страж, наблюдатель, сторож и часы. Примечание переводчика). "Посмотрите на это, - говорила она, но, что она действительно имела в виду было, - посмотрите на наc"! Если бы девушки, которыми она руководила на телефонной станции в провинциальном городке Луп могли ее сейчас увидеть!

     Наше посещение Кельна, около четырех часов пути вдоль Рейна, было символом всего, что мы считали для себя важным. Город был живым доказательством и жестокости, на которую никем не сдерживаемая Америка была способна - к 1945 году 90 процентов города лежало в развалинах - и определенной чуткости нашей страны, так как летчики-профессионалы оставили великий Кельнский собор, который до строительства Эйфелевой башни был самым высоким сооружением в мире, совершенно нетронутым. Я довольно долго не понимал, что одной из причин того, что мы путешествовали в относительно далекий Кельн и почти никогда не останавливались в соседнем Майнце, было то, что еще более священный кафедральный собор Майнца был наполовину разрушен теми же самыми летчиками, которые пощадили собор в Кельне. Даже в 1959 году, через пятнадцать лет после бомбежек, священный центр города еще не был восстановлен. Мы щадили себя и не ставили под сомнение американскую гуманность, притворяясь, что бомбежек не было.
     Другой причиной поездок в Кельн было наличие там мощей трех царей - волхвов. Их кости были, так же как и сегодня, помещены в тройную пирамиду золотых гробниц в главном алтаре собора. Как пыль Мельхиора, Балтазара и Гаспара нашла последний приют в далеком европейском городе, а не в Аравии, Месопотамии или Византии? Ответ находится в средневековой политике отношения к мощам и другим реликвиям. Желая узаконить свой захват северных земель, Фредерик Барбаросса привез в 1164 году останки трех мудрецов в Кельн. Последовавшее после этого резкое увеличение числа паломников, потребовало строительства нового кафедрального собора, придало престиж имперскому центру, утвердило его торговый статус, помогло конкурировать с Майнцем и Триром. Но где, через тысячу двести лет после Богоявления, Барбаросса разыскал мощи? Он нашел их в другом имперском центре, Милане, куда они попали в четвертом веке.

     В то время кости святых и мучеников, так же как и другие реликвии, стали важнейшим элементом религиозного воображения Церкви. Предполагаемые реликвии ранних времен напоминали о героях этих времен и давали возможность верующим чувствовать связь со священным прошлым. Казалось, они обладали волшебной силой. Когда хоронили Константина, двенадцать пустых гробов было расположено рядом с ним - по одному для каждого апостола. Ко времени смерти его сына, кости нескольких апостолов были "обнаружены" и помещены в имперский мавзолей. Гробы, отныне, не должны были пустовать. Христианское ненасытное стремление к Воплощенному Богу распространилось на такое же стремление к почти неограниченному воплощению святости в реликвиях.
     Я вспоминаю молодого американского священника, который рассказывал о мощах волхвов моей матери и мне во время посещения Кельнского собора. Что поразило меня и что связывает в один узел память о моей матери с этой историей, это то, что человеком, добывшим эти реликвии, была мать Константина, св. Елена. Я знал из рассказов моей матери, что эта женщина нашла "Животворный крест". Св. Елена привезла кости волхвов в Милан, сказал священник - и ее имя сразу придало достоверность истории. Когда священник водил нас по собору, рассказывая о ней - Елена была генеральской женой, как моя мать - я почувствовал себя еще ближе к своей матери.

     Тройной саркофаг достаточно велик для тел взрослых мужчин. Он тщательно позолочен, украшен драгоценными камнями и выгравирован барельефами с библейскими сценами. Три короны в гербе города Кельн пришли отсюда. Как может неуверенный подросток не поверить такой зримой и очевидно древней святыне? Безусловно, имеется оттенок гениальности в католической эстетике с ее традицией уважения реликвий, в утверждении глубокой святости плоти, в отказе относится к стене, разделяющей прошлое и настоящее, как к непреодолимой. Те же человеческие чувства лежат в основе американской традиции чтить Плимутский камень и флаг Бетси Росс. Но что случается, когда уважение к реликвиям превращается в предрассудки, когда прошлое трактуется, как нечто бесконечно податливое, в зависимости от нужд настоящего? Неужели в самом деле - волхвы? Я бы наверняка не поверил, если бы не объяснение священника в соборе. Св. Елена была отличным крючком, на котором держалась эта история и на который мы попались. Если она открыла "Животворный крест" в Иерусалиме, то почему бы ей не найти захоронения трех волхвов в том же городе? Св. Елена была слишком важна для набожности католиков нашего типа. Если вы начнете не верить ей, то где вы остановитесь?

     Наши паломничества по священным местам Рейнских земель отождествлялись не только с доблестью всемогущей Америки, но косвенным образом отдавали должное героической чистоте римского католицизма, который, мы считали, никогда не был запятнан сотрудничеством с Третьим Рейхом. Мы знали, что католическая церковь была ярым оппонентом тоталитаризма - в 1950 Пий XII был яростным и наиболее явным американским союзником против Сталина. Мы все принимали как факт, что католики храбро отрицали Адольфа Гитлера. То, что Гитлер был рожден и умер католиком, даже если чисто номинально, не упоминалось вообще. Живым свидетельством католической доблести в Германии был канцлер Западной Германии Конрад Аденауэр, который в послевоенном пантеоне стоял наравне с Чарльзом де Голлем и Дуайтом Эйзенхауэром. Аденауэр был живым опровержением советского акцента на общегерманскую виновность в противоположность узкому американскому мнению о виновности только нацистов. Американцы считали, что было сравнительно немного нацистов и все они или погибли или сидели в тюрьмах. Мы хотели видеть обновленную Германию нашим союзником против Москвы и Аденауэр, с его корнями в римско-католической христианско-демократической партии - не в социал-демократической партии, скажем, Вилли Брандта - полностью соответствовал этой цели. В то время я мало понимал в политике, но я знал, что Аденауэр в прошлом был обер-бургомистром Кельна и внутренне чрезвычайно близок к Рейнским землям. Он построил новую столицу Западной Германии в соседнем с нами Бонне. Такая привязанность к региону, который мы полюбили, казалось, сделала его и его добродетели сходными с нашими.

     Аденауэр был одной из причин нашего паломничества в Мария Лаах, бенедиктинский монастырь примерно на полпути между Висбаденом и Кельном. В западном нефе монастырской церкви, построенной в двенадцатом столетии, была экспозиция современного витражного окна, показывающего библейские сцены. На стекле была надпись: "Конрад Аденауэр, Канцлер Западной Германии, 1956". Витраж был пожертвован аббатству в благодарность за то, что Аденауэра прятали здесь в 1933 после того, как он не признал новые силовые полномочия Гитлера и был приговорен к смерти за отказ вывесить флаги со свастикой в Кельне. Настоятель аббатства, Илдефонс Гервеген, был школьным товарищем Аденауэра. Аденауэр смог слиться с монашеской общиной аббатства. Около года он прятался в монашеской келье в Мария Лаах и ускользнул оттуда после того, как Гервегену стало известно о подозрениях нацистов. С тех пор античное аббатство было в ореоле антинацистского сопротивления; документальный фильм об этих событиях до сих пор показывают посетителям. Мы еще вернемся к этой теме.
     Соседнее озеро, посвященное Марии, представляет заполненный водой вулканический кратер, очень живописно расположенный в Эйфелевых горах в нескольких километрах от реки. Само аббатство состоит из многочисленных разбросанных разностильных зданий, окруженных крепостной стеной, и занимает несколько сотен метров прибрежного склона. Луга и леса вокруг озера по-прежнему принадлежат аббатству. Более тысячи лет, всего с несколькими короткими перерывами, монахи распевали свои монотонные песни на этом месте. Обрамленная колоннами сводчатая галерея часовни в романском стиле, построенная в одиннадцатом столетии, является самым известным, даже стереотипным, образом монастырской архитектуры.

     Молясь в Мария Лаах, моя мать и я слушали мессу-диалог, литургическое нововведение, прославившее аббатство в это время. Месса вовлекала прихожан во время Причастия в совместное - поочередное со священником - чтение латинских строф молитвы. В 1950 месса-диалог (Missa Recitata) произвела революцию в литургии, провозглашая сдвиг от клерикального доминирования к более демократическому выражению чувств в молитвах. Простой слушатель монолога священника превратился в соучастника действия. Причастие стало общим. Возникшая в аббатстве десятки лет назад и поддержанная в Соединенных Штатах "дочерним" аббатством св. Иоанна, Колледжвилл, Миннесота, масса-диалог, была плохо встречена старой гвардией Церкви, но ее демократический посыл был поддержан Вторым Ватиканским Собором в 1964 году. Собор не ограничился литургической реформой, но также совершенно заново определил Церковь, как "Народ Бога".
     Все это не имело большого значения для нас; я мог следовать декламации, несмотря на то, что она проводилась на латыни, поскольку я много лет был мальчиком у алтаря, а моя мать предпочитала четки. Тем не менее, мы были тронуты мистическим ритмом монашеских голосов, неподвластным времени качеством из песнопений, ритмическому чередованию звуков и тишины. До приезда в Германию, я учился в бенедиктинской школе в Вашингтоне, школе св. Ансельма, и еще подростком я стал мирским послушником в обществе облатов, что иногда давало мне возможность проводить ночь в монастыре, обедать с монахами за узким столом в их столовой. Я вспоминаю черный хлеб и овсяную кашу и то, что никто не садился за стол напротив меня. Я вспоминаю, как я просыпался до зари только для того, чтобы послушать песнопение утренних молитв, традиции, начатой где-то в седьмом веке. Я вспоминаю, что мне это нравилось.

     Я чувствовал, да и сейчас чувствую себя в монастырях, как дома. Любимая, бесконечно повторяемая семейная история, рассказывает о том, как мама привела меня в монастырь, когда мне было лет пять или шесть. И я спросил лысого, бородатого монаха: "Почему у тебя волосы на подбородке, а не на голове?" Его ответ, если он что-то ответил, не был важен для этой истории. Мы всегда смеялись моему невинному нахальству. Много лет спустя, я сообразил, что не замеченной всеми странностью этой семейной легенды, кроме поставленного в лоб вопроса о склонности монахов к облысению, было то, что ребенок вообще оказался в таком месте. Монахи помогли мне возбудить мое религиозное воображение, основы которого были заложены моей матерью. Сейчас я вижу, что мать не зря возила меня по монастырям. Вкрадчиво и незаметно они погружали меня в религию. Сначала бенедиктинцы св. Ансельма "подтолкнули" меня в этом направлении и - поскольку мне мгновенно все понравилось - Мариа Лаах только довершил ранее начатое. Когда всего несколькими годами позже я решил стать священником, я выстраивал свое религиозное видение на основе мистики - братья-монахи в хоре, баланс одиночества и солидарности; преданность искусству, архитектуре, музыке; намек на антигитлеровский героизм, отрицающий слабость и бесплодие католического обета безбрачия - вся мистика, промелькнувшая мимо меня в этом германском монастыре.

     Мариа Лаах был связан с паутиной других мест нашего паломничества в Рейнских землях еще одним важным обстоятельством. Аббатство было одним из звеньев в цепочке последствий, начатых св. Еленой. Оно было основано в 1093 году монахами из аббатства св. Максимина в Трире, которое, в свою очередь, было основано - да, традиция настаивает на этом - матерью Константина. Никто не может толком объяснить, как бенедиктинский монастырь мог быть основан за двести лет до рождения Бенедикта. Но главным, опять таки, для нас была сама Елена, и Елена, прежде чем кто-нибудь или что-нибудь еще, отождествлялась с Триром. Благодаря ей, посещая город, могли касаться того, чего касалась она - самой плоти нашего Господа, сына Марии. В предыдущих частях мы следовали истории, развивающейся по времени от жизни Иисуса сквозь жизнь первых поколений его последователей, чья попытка примерить на себя мантию Израиля была отвергнута последователями раввинов. Евреи и христиане сосуществовали одновременно как соперники и просто как соседи, живущие в одних общинах на окраине Римской империи, но все изменилось при Константине. До него политика и теология были достаточно гибкими, пока внезапно не были установлены жесткие границы, определенные отношением к Животворному Кресту. Символ, тогда и сейчас связанный с Еленой, отныне стал лакмусовой пробой членства не только в Церкви, но и в империи. Результат этой пробы стал вопросом жизни и смерти. Св. Амвросий, величайший теолог своего времени, будет использовать Животворный крест исключительно против евреев, в конце концов, призовет к насилию, как подходящему ответу на отказ евреев признать христианские претензии. Св. Августин, протеже Амвросия, посмотрит на ситуацию более трезво, и евреи останутся жить, но только при выполнении раз и навсегда определенных условий - условий, которые соблюдаются до сих пор. Все это начиналось здесь, в Трире, где я провел свои подростковые годы, не имея об этой истории никакого представления.

     История Константина

     Император Август не смог достичь Эльбы, но его армии и армии нескольких последующих императоров утвердили римские штандарты во всей Европе к западу от Рейна, в центральной Европе к югу от Дуная, на Ближнем Востоке и в Северной Африке вдоль южного побережья Средиземного моря. Эти территориальные завоевания уже не будут увеличены в будущем, напротив, с конца первого столетия позиции римских легионов стали оборонительными; они в основном старались удержать ранее сделанные приобретения. В течение следующих примерно двухсот лет, до начала третьего столетия, римский мир был в более-менее устойчивом и процветающем состоянии. Пришпоренная эффективностью римских транспортных средств и коммуникаций, большая часть Северной и Западной Европы была вовлечена в региональную экономику торговли, производства и финансов. Но такая эффективность и консолидация принесли свои проблемы. Так как в большинстве частей империи армии оказались наиболее укоренившимися и организованными структурами, то все больше власти на территориях переходило к военным. Тем временем, состав легионов становился все менее римским по мере того, как "варвары" в провинциях заполняли ряды сначала рядовых, а затем и офицеров.

     Третье столетие стало периодом гражданской войны, набегов варваров и общим распадом социальной структуры в империи. По мере роста хаоса, росло влияние и сила военных, которые вначале обеспечили себе право распоряжаться римским Сенатом, а потом и троном императора. Императоры приходили и уходили так часто (двадцать, между 235-м и 284-м годами), что они были не в состоянии утвердить свой авторитет и власть. Генералы-повстанцы и само назначенные генералы-императоры стали нормой времени. Милитаризация поглотила все аспекты римской культуры, интеллектуальная жизнь прекратилась, и мастерство классического искусства было утрачено. Археологи, изучающие Рим третьего столетия, практически не находят надписей и украшений на общественных зданиях и памятниках.
     В конце третьего столетия солдаты провозгласили императором своего генерала, Аврелия Диоклетиана, в прошлом простолюдина из Иллирии на Балканском полуострове. В 284-м году его полномочия были широко признаны, и он немедленно приложил свой административный гений к решению невероятно сложной задачи, пытаясь вернуть ввергнутую в хаос империю в присущий ей в прошлом порядок. В 285-м году Диоклетиан разделил империю пополам, оставив за собой более важную и менее конфликтную восточную часть и взяв себе титул Августа. Созданная им разделяющая линия, идущая к югу от Дуная, видна и сегодня, как спорная граница между римско-католической территорией Хорватии и православно-христианской территорией Сербии. Диоклетиан стал управлять из Никомедии, города, расположенного на восточном берегу Босфора.

     Что касается западной части империи, то туда он назначил одного из своих генералов, Максимиана, дав ему тоже титул Августа. Идея была иметь двух равных друг другу Августов, но, конечно, статус Диоклетиана был выше. Каждый из Августов имел заместителя - цезаря - управляющего своей половиной от большой половины и правом наследовать трон Августа. С введением четырех управляющих - тетрархов - начался новый период римской истории. Этот административный эксперимент просуществовал недолго. Цезарем Диоклетиана был Галерий, он управлял восточной частью. Максимиан назначил цезарем генерала галльского легиона Констанция, его центром правления стал Трир. Сам Максимиан обосновался не в Риме, а в Милане, чтобы быть ближе к неспокойной альпийской итальянской границе. Военные соображения отныне диктовали политические решения, в том числе уход из античной столицы, но это не должно показаться неожиданным, поскольку полное перераспределение власти предполагало согласие не Сената или граждан, но армий.
     Император оставил Рим, чтобы никогда в него не вернутся. Тем временем, христианство понемногу приобретало силу, набирая новых членов в основном из низших классов средиземноморского мира. Население римской империи времен поздней античности было в пределах 50-60 миллионов. Христиане составляли, возможно, десятую часть этого количества. От ранней неформальной, базирующихся на "доме-семье" сети общин, число которых значительно выросло в поколениях, живших после написания Евангелий - частично, благодаря тому, что эти тексты после канонизации служили организационной структурой - раннее движение последователей Иисуса переросло примерно к концу второго столетия в то, что мы называем Церковь. Церковь подражала крайне эффективной политической и административной системе империи, разделив себя на епархии и провинции, в которых местные епископы служили духовным эквивалентом региональных управляющих. Церковь выбрала Рим местом обитания своей администрации - решение, было принято как под давлением организационной целесообразности, так и принимая во внимание религиозные соображения, хотя на словах всегда подчеркивалась античная связь с Петром.

     В конце третьего столетия христиане были вполне заметным меньшинством в Риме, но город был расколот на секты и фракции всевозможного типа. После того, как император оставил Рим, влияние римского христианского епископа, представляемого наследником Петра, должно было только вырасти. В то же время существовала еще одна причина, по которой Церковь приобретала все большую власть. Несмотря на то, что большинство христиан были бедными и неграмотными, Церковь смогла создать и вовлечь в усердное изучение теологии свою собственную интеллектуальную элиту. При общем упадке интеллекта и культуры римской империи в третьем веке заметным исключением был расцвет христианской теологии, где особенно выделялись Тертуллиан (150-225), Киприан (200-258) и Ориген (182-251). Эти и другие мыслители трансформировали христианское самопонимание, использовав классические философские категории для объяснения утверждений Писания. Теологическими центрами христианства были Александрия и Антиох, в меньшей степени - Рим. В интеллектуальном брожении этого периода возникали различные, иногда противоречащие друг другу представления о смысле Иисуса Христа, но для людей со стороны Церковь, с ее общей евхаристической литургией, определенным каноном священных текстов и относительно понятной, даже если слишком многочисленной, иерархией, основанной на епископствах, казалась вполне монолитной. Эти организационные новшества хорошо служили Церкви во времена репрессий, но еще лучше - после прихода к власти.

     Как и иудаизм, христианство было религией одного Бога. Евреи и христиане в одинаковой степени предпочитали отстраняться от участия в языческих ритуалах римской гражданской религии. Но начиная с первого века до нашей эры для евреев было сделано исключение, и им официально разрешалось не совершать жертвоприношения и не произносить благословения в честь языческих божков. После того, как Церковь отделилась от синагог, христиане потеряли право на это исключение, что в третьем веке стало большой проблемой из-за того, что императоры сами стали приравнивать себя к Богу. Евреям было разрешено не служить в римской армии, важное преимущество, которого христиане были лишены. Христиан на военной службе могли, например, принуждать к участию в языческих ритуалах или к принесению птиц в жертву огню. Религия Митры, персидского бога, стала очень популярной в армии, и по мере роста влияния армии - "под ружьем" было около полумиллиона человек - христиан заставляли участвовать и в этом культе. В основном они отказывались. Церковь вспоминает это сопротивление как долгую традицию "мученичества" в античные времена, но, фактически, насилие над христианами были редкими, скорее, одиночными событиями.

     Известны репрессии при императоре Деции (249-251). Другая волна началась в 303-м году, когда Диоклетиан, в ряду общих жестких мер по наведению порядка, организовал репрессии христиан, чье несогласие с римской религией со стороны могла казаться атеизмом. Он приказал разрушить христианские церкви и уничтожить книги. Разрушение церквей на востоке империи приняло такой размах, что сегодня археологи почти ничего не знают о них. При Диоклетиане христиан могли подвергнуть смертной казни почти во всей империи, за исключением северо-западных провинций, где правил Констанций. В какой-то степени это связано с тем, что Церковь в Галлии, Британии и Германии была гораздо слабее, чем на Востоке, но также и потому, что Констанций был генералом армии, в которую рядовых и младших офицеров набирали из местных племен - эти люди сохраняли приверженность своим богам и культам. Констанций узнал на практике ценность религиозной терпимости.

     Иудаизм нашел свою собственную нишу в империи, распространившись, практически, везде. К началу четвертого столетия было не менее 3-х миллионов евреев в империи, - существенное количество, возможно только слегка меньшее количества христиан. Две трети евреев жило к востоку и югу от Балканского полуострова, в основном в городах, особенно в Александрии, Карфагене, Риме и крупных городах Малой Азии. В богатых сельскохозяйственных районах дельты Нила и в Месопотамии евреи тоже не были редкостью. Многие из этих евреев были эллинистами, разговаривали на местных языках и активно взаимодействовали с христианами и язычниками. Как мы видели раньше, вплоть до поздней античности, границы между общинами - в отличие от того, как это обычно представляется - не были жесткими. Мы можем предположить, что общины евреев-эллинистов были не менее интеллектуально и культурно важны, чем другие. Аналогично христианам, канонизация священных текстов дала толчок еврейской культуре изучения текстов и их объяснениям, но представляется мистикой тот факт, что евреи этого периода почти не оставили письменных документов их религиозной и культурной жизни. "После 100-го года, - по словам одного историка, специализирующегося на иудаизме античности, - евреи эллинской диаспоры как будто бы стали неграмотными… греко-говорящие евреи читали Библию по-гречески… но не ощущали желания писать. Почему, не знаем".

     Все было совершенно по-другому в общинах раввинских евреев, концентрировавшихся в Палестине, в местах прежде известных как Иудея и Галилея; из Рима эти места казались затхлой провинцией. Символом еврейской выживаемости стала история о фарисейском лидере Йоханане бен Заккаи, которого умыкнули из блокадного Иерусалима внутри гроба. Он основал общину в Явнехе, на средиземноморском побережье, и, как мы рассказывали раньше, в городе процветала раввинская академия. К 300-му году великая литературная традиция Мишны была хорошо развита. Весь предыдущий период насилия и изгнаний еврейские мыслители и мудрецы работали в школах Вавилона и Палестины под руководством сменявших друг друга известных раввинов, тщательно записывая устную традицию комментариев и законов. Мишна, собранная в письменном виде, приобрела более-менее стандартную форму в конце четвертого столетия и дала толчок дальнейшей разработке Гемары. Этот совместный труд, в конце концов, получит название Талмуд. В интеллектуальном смысле духовное наследство Израиля не только сохранилось, но было приумножено. Иврит и арамейский были основными языками, используемыми в этой работе, но греческие, латинские и персидские ссылки в античных текстах ясно показывают, что искусство перевода было широко распространено и что обмен между соседними культурами был достаточно общим явлением. Раввинские тексты предоставляют доказательства богатой, эрудированной общинной жизни, построенной вокруг изучения Торы. Если христиане почитали своих мучеников, то евреи почитали своих мудрецов. Изучение Торы, а не открытый протест против римских религиозных культов, дало иудаизму его неубывающую силу. Конечно, у евреев было меньше причин сопротивляться, чем у христиан. В дополнение к специальному статусу в отношении службы в армии и участия в религиозных языческих культах, евреи жили в раввинских общинах, которые обладали существенной автономией. Римляне признавали еврейский патриархат, базирующийся в Палестине.

     Таким образом, хотя и христиане и евреи последовательно отвергали любые связи с языческой религией Рима, но империя проявляла гораздо большую терпимость по отношению к евреям. Почему? Ответ включает много факторов - например, статус иудаизма, как античной религии, сразу же ставил ее на высшую ступеньку в сравнении с относительно новым культом, но, возможно, одно существенное различие было самым важным. После того, как Церковь представила Иисуса Христа Богом в человеческом образе, казалось совершенно естественным следствием, что все люди призваны объединиться под его именем. Разве не в этом смысл его призыва, высказанный в Евангелии от Матфея (28:19): "Итак идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа"? Христианская теология развивалась таким образом, что основной акцент был сделан на Церковь, как общину спасенных. Утверждение, что все крещенные в Христе получат доступ к Богу, стало пониматься буквально - только крещенные будут спасены. Такое понимание было в основе агрессивной христианской программы по обращению в свою веру, что, конечно, вело к устойчивому росту Церкви, но одновременно вызвало реакцию римских язычников, которые рассматривали такую теологию, как существенное нарушение необходимой религиозной терпимости.

     Раввинский иудаизм не признавал идею Бога-человека. "В еврейском мировоззрении Бог и человек оставались строго разделены, - писал Ален Сегал, - так же, как евреи оставались строго разделены с не евреями. Для евреев абсолютная бескомпромиссность категорий могла сочетаться с универсальностью, потому что когда евреи разделяли мир на евреев и не евреев они не разделяли его на "спасенных" и "проклятых". Римские язычники могли с пониманием относиться к стене, воздвигнутой евреями между собой и "нечистыми" культами, строгие еврейские брачные законы и даже запрещение евреям принимать пищу с не евреями, поскольку эти строгие границы не были основаны на убеждении в том, что язычники были "прокляты". (Евреи в античные времена тоже занимались обращением в свою веру, но по совершенно другим причинам.) Достаточно скоро такая деятельность будет признана не законной, еврейская отличительность станет оскорблять и еврейская автономия будет ликвидирована.

     В 305-м году шестидесятилетний Диоклетиан оставил императорский трон - возможно, желая показать пример серьезного отношения к своим реформам. То же самое было предложено сделать и Максимиану, правителю западной части империи. Констанций и Галерий стали Августами. Чтобы привязать себя сильнее к императорскому трону в Милане, Констанций развелся с Еленой, о которой мы упоминали, и женился на дочери Максимиана, Теодоре. Но Констанций был скорее грубый солдат, чем император; вскоре он возглавил полицейский поход своих легионов в Британию, где постоянно происходили волнения, направленные против римлян. Там он заболел и в 306-м году, находясь в Йорке, умер. С ним в походе и у смертного ложа находился его сын, Константин, которому тогда было около 18-ти лет. Современники вспоминают о нем, как о крупном и производящем впечатление молодом человеке. Он, безусловно, произвел впечатление на солдат своего отца, которые спонтанно и добровольно избрали его Августом Западной империи вместо Констанция. Но в Риме Максимиан не признал сложение своих полномочий и восстановил себя в звании императора.
     Константин просто не обратил на это внимания. Он укрылся в Трире, быстро утвердил свой контроль в северных легионах и приказал начать строительство дворца, соответствующего его императорскому статусу - базилику Константина. После чего начал планировать атаку на Максимиана.

     Так началась удивительная история царствования человека, который трансформировал Римскую империю, Церковь и положение евреев. Обычно краткую историю Константина рассказывают в следующем виде. Напуганный Максимиан предложил перемирие, неожиданно появившись для разрешения спора в Трире. В 307-м году, лукавый Константин признал Максимиана старшим Августом и, чтобы показать свою приверженность договору, женился на другой дочери Максимиана, Фаусте. Константин был готов терпеливо ждать своего времени, но история рассудила иначе. На следующий год, сын Максимиана, Максенций, обиженный своим положением стороннего наблюдателя, потребовал титул императора Западной империи для себя. Понятно, что Максимиан заколебался, события в Риме развивались не в пользу Константина, который, в свою очередь, принял ответные меры. Армии "родственников" сошлись в битве под Марселем в 310-м году. Константин победил и убил Максимиана. В 312-м году его армия штурмовала Италию, продвигаясь к Риму, где укрепились войска Максенция. История утверждает, что легионы Константина к этому времени потеряли много людей, устали, были деморализованы и чувствовали себя неуверенно, оказавшись слишком далеко от дома. В предстоящей битве с Максенцием, у него дома, армия Константина могла быть легко разбита. Но накануне битвы у Мульвийского моста на Тибре, Константину было видение креста в небе с изящной надписью внизу: "In Hoc SignoVinces" - "Сим побеждай!" Новость о видении и о сигнале поддержки со стороны христианского Бога распалила боевой дух армии, упорная битва следующего дня была выиграна, и Константин собственноручно сбросил Максенция с моста в Тибр, тем самым вышвырнув его из истории. Под впечатлением этого видения и его исполнения, император принял христианство, то же самое сделала его армия, а потом и империя.

     Да, в таком виде это, возможно, вторая из величайших историй, когда-либо рассказанных - по крайней мере, в Западной цивилизации. После смерти и Воскресения Иисуса, обращение Константина в христианство, может быть, самое главное по последствиям событие в истории Запада. Если мы редко думаем о нем таким образом, то только потому, что воспринимаем как саму собой разумеющуюся структуру нашей культуры, ментальности, политики, духовности и даже календаря (воскресение - выходной день) - все то, к чему привело обращение Константина. Ничего из этой структуры не предполагало такого развития и для того, чтобы понять эпохальную важность принятия Константином веры Иисуса и поддержки его дела надо представить, как история, прослеживаемая в этой книге, могла развиваться, если бы, скажем, Константин принял иудаизм. В ретроспективе, такое предположение кажется немыслимым, но в перспективе такая конверсия не была более невероятной в сравнении с той, которая произошла. Интересно было бы посмотреть, как иудаизм, а не католицизм проявил бы себя в случае доминирования в религии и политике. Но когда в реальной истории власть империи соединилась с идеологией Церкви, империя немедленно приобрела новую форму и получила дополнительную энергию, а Церковь стала настолько другой, в сравнении с "неофициальным" периодом, что, по существу, стала другой сущностью. Как очевидный факт, подразумевается, что конверсия Константина привела к неоднозначным - хорошим и плохим - последствиям для Церкви и империи. Но что касается евреев, то ни к чему хорошему это событие не привело.

     Крест и религиозное воображение

     Христианство и иудаизм являются религиями божественного откровения. Но каким образом внутренняя суть нашей веры выражается в откровении? В течение длительного времени мы считали верной без доказательства идею о теофании, внезапном и драматическом проявлении чуда, мистерии, - как в случае с Моисеем перед пылающим кустом или в случае спуска Моисея с горы Синай со скрижалями заповедей в руках. Но в моей работе над этой книгой я основываюсь на совершенно другом предположении: истина нашей веры открывается нам через историю, внутри контуров обыденного, а не через мистические разрывы в движении времени. Откровение приходит к нам постепенно, в полном соответствии с методами человеческого познания. Такое откровение приходит к нам неполным, часто двусмысленным, а уверенность и ясность, впрочем, всегда относительные, достигаются только взглядом в прошлое и его анализом. Откровение является работой мысли и памяти, в которых случайность и опыт связываются в имеющее смысл повествование, где есть начало, середина и конец. Теофания Моисея не столько в том, что случилось с ним на горе Синай, сколько в истории, которую рассказывали пришедшие после него.
     Важнейший вопрос для христиан: как может Иисус быть Богом? Для тех христиан, которые воспринимают откровение как чисто человеческий опыт, развивающийся во времени, не должно оказаться неожиданным, что движение Иисуса очень постепенно пришло к этому вопросу. Это движение примеряло категории божественного к Иисусу обычным путем споров и аргументов, догадок, предварительных расчетов, не совсем конкретной терминологии и ошибок в гораздо большей степени, чем благодаря внезапному озарению свыше.

     Но несмотря на постепенность осознания христианами божественности Иисуса, некоторые важные кирпичики в фундаменте большого строительства общепринятой истории закладывались достаточно быстро, почти не вызывая дискуссий и признаваясь сразу всеми, как будто пелена тумана поднималась над новыми сферами знания. Такое массовое признание основ веры в Христа случилось в четвертом веке, когда, наконец, раннее разделенное, спорное, широко рассеянное христианство достигло соглашения в ответе на вопрос "как может этот человек быть Богом?" Этот прорыв в теологии, почитаемый в вероучении до сих пор, произошел практически одновременно и повсеместно, может быть, благодаря прорыву в социальной организации ранее разделенной, спорной, широко рассеянной Римской империи. По политическим и по религиозным причинам приход откровения имел решающее значение для языческого населения. Иисус есть Бог в том смысле, в котором император Константин определил его.
     Константин хотел объединить империю во всех отношениях. Когда он объявил о замораживании заработной платы и цен для контроля инфляции, до того хаотическая система региональный экономик стала работать как одно целое. Когда он приказал работникам оставаться внутри их семейной профессии - от пекарен до слесарных мастерских, чтобы иметь гарантии для удовлетворения основных потребностей, восстановился социальный порядок. В таком же смысле Константин стал инструментом в революции религиозного воображения средиземноморского мира и, в конце концов, Европы. Его политическое влияние на христианство широко признано, в отличие от его роли в формировании центральных религиозных идей. Западные христиане предпочитают вспоминать о нем, как о правителе на секулярной стороне духовно-мирского разделения, как если бы он был ранний Карл Великий. В восточной ортодоксальной Церкви его почитают как святого, но и там стараются преуменьшить его роль в придании формы религиозному сознанию. Но в свое время Константин воспринимался как - или почти как - Моисей. Этот образ, с которым я не вполне согласен, не моя выдумка, его предложил Евсевий из Кесарии, биограф Константина.

     Евсевий (260-339), епископ Кесарии, родился до Константина и умер после него. Его иногда называют отцом истории Церкви. Автор нескольких важный работ, в особенности "Истории", раннего рассказа о возвышении Церкви, обычно считается достоверным источником - в духе Иосифа Флавия. Но его "Жизнь Константина", представленная как торжество Богом предопределенного союза Церкви и империи - Константин, как Моисей - ни в коем виде не является объективной работой биографа. Например, Евсевий все время делает упор на молодость Константина, когда он занял место отца во главе не очень дружелюбного северного легиона. По его словам, Константину было 18 лет, едва мужчина, и я указывал на это в моей краткой истории в предыдущей главе. Но другие источники говорят, что ему было 25 лет. На самом деле, скорее всего, ему было около тридцати, хотя задача, перед ним стоящая, могла устрашить любого, вне зависимости от возраста. Достижения его жизни таковы, что даже угодническое прославление Евсевием вполне возможно не описывает всех его сильных сторон - мы не говорим здесь об его добродетелях.
     Некоторые совместные действия знаменитого обращенного императора и его матери развили новые представления не только о Церкви, на что указывают многие, но и об Иисусе самом - какого типа Богом он является. Теологи, как будто по императорскому указу - или, вернее, именно по императорскому указу - внезапно нашли способ изложить словами до этого невообразимую мистерию, в то время как литургисты придали новое выражение этой мистерии, передвинув периферийный символ в самый центр христианского культа. Ранее, находившееся в зародыше ощущение подлинности Иисуса, стало жестко определено.

     Содержание этого определения очень важно для нас, потому что, как стало ясно в это же время - в теологии и в культе - провинившимися и не выполнившими свой долг хранителей доказательства истины о новом, более полно осознанном откровении об Иисусе, после всех лет - и до сих пор, являются никто другие, как евреи. В 4-м и в начале 5-го столетия, начиная с Константина и заканчивая великим теологом Августином, прежде маргинальный иудаизм (маргинальный в сравнении с Церковью), занял центральное место в аргументах и языке обновленного христианского воззвания. Фундамент конфликта между христианами и евреями был заложен, как мы показали, в первом десятилетии после смерти Иисуса - в "исцеляющем круге". В последующие столетия на этом фундаменте был возведен каркас конфликта. Его структура приобрела окончательную форму как последствие расшатывания "неуклюжих подмостей еврейских пророчеств", по словам Питера Брауна, наиболее известного биографа св. Августина. Но опорными колоннами и балками перекрытий каркаса конфликта, как стало ясно в поле у стены Освенцима в Польше в конце 20-го столетия, был крест.

     До Константина крест не имел религиозного и символического значения. Павел сделал распятие существенным символом для спасения, заработанного смертью Христа; быть "распятым во Христе" означало признание веры. Но для Павла крест, как таковой, не соперничал, например, с водами крещения в христианском метафорическом представлении смерти в Христе. Павел сказал: "Все мы, кто был крещен в Иисусе Христе, были крещены в его смерти". В Евангелии от Иоанна вода, вытекающая из ран, проколотых копьем, является ясным символом крещения. Вода была живым символом христианского воображения; дерево никогда не было. Отцы Церкви следовали Павлу в развитии идеи о спасении через смерть Христа, но Юстин, например, даже дискуссируя смысл креста, пользовался им, как незначительной метафорой, видя в нем только форму запекшейся крови на перемычке, а не конкретное приспособление для казни. Кровь Христа - да. Крест - не очень. На стенах катакомб в Риме до 4-го столетия можно увидеть пальмовые ветви, голубя, петуха, жар-птицу или монограмму Иисуса, так называемую христограмму. Священная рыба была самым распространенным символом не только как ссылка на евангелические эпизоды, но и потому, что греческое слово, обозначающее рыбу - ichthys - на латыни служило аббревиатурой "Иисус Христос, Бога Сын, Спаситель". Такие символы были повсеместны во времена раннего христианства, креста просто не было среди них. Некоторые из ранних христиан знаменовали себя, дотрагиваясь до лба, плеч и груди, но это только добавляет двусмысленности, так как евреи делали то же самое.

     Место креста в христианском воображении изменилось при Константине. "Он сказал, что около полудня, когда день уже начал идти на убыль, - это пересказ Евсевием рассказа Константина о том, что он увидел в небе накануне битвы у Мульвийского моста, - он увидел своими собственными глазами крест, состоящий из лучей света в небесах, выше солнца, и надпись: "Сим побеждай". Дальше история говорит, что Константин собрал свою армию: "Он сел в середине войск и описал фигуру знака, только что им увиденного", - и дал им новую хоругвь нести в битву. "Она был сделан следующим образом. Длинное копье, обложенное золотом, на которое сверху была наложена поперечина, образовавшая с ним знак креста". Как мы видели, армия с новой хоругвью победила, и Константин - так слышал Евсевий от него самого - был убежден в истинности христианства. "Император постоянно использовал этот знак спасения, как защиту против любой враждебной силы и дал команду всем остальным нести этот знак впереди всех его армий".
     Некоторые ранние версии-легенды об обращении Константина описывают чудотворное видение по-другому: Константин увидел не крест, а христограмму составленную из первых двух букв в греческом слове Khristos. Эта версия была более близка античным христианам, не расположенным воспроизводить крест буквально, как виселицу, на которой Иисус был распят. Но из рассказа Евсевия, не само видение, а его описание Константином, как "знак креста" совершенно определенно. Константин поместил римское приспособление для казни, сейчас видоизмененное с помощью копья, в центр не только истории об его обращении в христианство, но и в центр самой христианской истории.

     Когда смерть Иисуса - изображаемая буквально, во всем ее насилии, противопоставленная смерти метафорической или теологической - заменила земную жизнь Иисуса и новую жизнь после Воскресения в самом центре христианского воображения, баланс сдвинулся решительно против евреев. Это произошло потому, что отныне персональная ответственность за эту эпохальную смерть была возложена на них. Для нашей цели, будем считать, что эпоха Константина продолжалась с 306-го года, когда он заменил отца, до 429-го, когда его преемник, следуя логике прямой цепи политических и теологических последствий, ликвидировал патриархат Израиля. Даже цезари, которые дважды сравнивали Иерусалим с землей, не тронули еврейскую политическую автономию - запрещение не будет отменено до 1948 года. Можно сказать, что для евреев эпоха Константина закончилась только при Давиде Бен Гурионе.
     Эти решающие 125 лет не только заново высветили конфликт между христианами и евреями, но и резко усилили его. В новой эпохе христиане, до этого не более 10 процентов населения империи, разбросанное и насильственно притесняемое меньшинство, превратились в твердое большинство. Христианство из частного, аполитичного движения превратилось в религию, формирующую мировую политику. В то же время статус иудаизма непрерывно падал. От законного самоуправления, уважаемого исключения в море язычества, иудаизм пришел к крайне ранимому состоянию лишения гражданских прав. Вполне возможно, первый в истории погром - организованное насилие против еврейской общины, потому что они были евреями - состоялся в Александрии в 414-м году и на некоторое время уничтожил еврейскую общину этого города. Даже в Палестине евреи стали осажденным меньшинством. Земля Израиля, долгое время игнорируемая христианами, которые с удовольствием оставили ее, перебравшись в центр империи, теперь стала известна, как христианская Святая Земля. Христиане вернулись, не в последний раз, с мыслью о мщении.

     Иерусалим, в течение долгого времени заброшенное захолустье, до сих пор называемое своим римским именем Aelia Capitolina, опять стал духовным центром мира. "Иерусалим, - говорил Августин, - в моем сердце, разрывающемся от любви к нему, Иерусалим, моя родина, Иерусалим, моя мать". Даже Храм временно вернулся, как символ веры, чтобы опять быть вытесненным - его античная стена станет экраном, на который будет проектироваться новый смысл. Для евреев, по словам Джекоба Нейзнера, "мир перешел в руки их соперников, их братьев, разделяющих Писание, разделяющих утверждение быть "Израилем", разделяющих одинаковый взгляд на историю, разделяющих аналогичное ожидание прихода Мессии". Для христиан, драматическое и неожиданное обращение Константина было доказательством верности утверждения Церкви, но благоприятное изменение судьбы после обращения оказалось еще более весомым доказательством. "Возникновение христианского государства, - говорит Нейзнер, - которое претендовало на роль наследника античного израильского государства и обращалось к его прошлому, дало решающее подтверждение постоянному христианскому утверждению, что христиане сформировали новый Израиль".
     Хорошо, но если христианская претензия на новый Израиль получила решающее признание, то, что можно сказать о - или сделать с - оставшимися представителями старого Израиля, которые упрямо отказались исчезнуть? Проблема была сложной. Когда христианство, в конце концов, смогло представить себя в благоприятном виде, стало очень важным показать языческому миру, что христианство не является новой, только что возникшей религией, но законно продолжает дело античной традиции, которая существовала задолго до языческих героев Цицерона, Сократа и Гомера. Христианство не имело другого выхода, кроме как ссылаться на еврейский источник, но при этом возникала другая проблема. Что язычники должны были думать о совершенно однозначном отказе евреев признать христианские претензии? Как могут Евангелия основывать свою истинность на исполнении еврейских пророчеств, если они отвергаются этими самыми евреями, по-прежнему верящими в свои пророчества?

     Язычники имели все основания сомневаться. Упорство евреев угрожало самой идее христианской экспансии - в изменившихся обстоятельствах, даже больше, чем прежде. Но обстоятельства изменились и в другом смысле. Отныне, христиане были во власти предпринимать решительные меры, поскольку программу экспансии поддерживал сам император, чьи армии маршировали под знаком копья с поперечной планкой. Тиски империи медленно сжимались. Декрет Константина 315-го года запрещал евреям распространять иудаизм за пределы своих общин; декрет, принятый почти через сто лет, наказывал смертной казнью за подобные действия. За этими декретами стояла реальная проблема - еврейское несогласие с христианскими утверждениями сделало борьбу за обращение язычников в христианство значительно более трудной. Эта нестыковка приводила к неприязни среди язычников, но, что было, может быть, еще хуже, еврейское несогласие постоянно угрожало религиозной преданности многих христиан, которые продолжали ценить и признавать еврейские корни в едином Боге. Во вскоре наступившие годы агрессивной борьбы с ересями - один епископ создал каталог из 156 ересей - стала, очевидно, что оригинальная ересь происходит от самого иудаизма. Евреи угрожали вере изнутри не менее чем снаружи.

     Проницательность (Видение) Константина

     Важное смещение деликатного баланса между евреями и христианами, смещение моральных представлений Запада, началось в Aula Palatina, базилике или императорском дворце, который Константин построил для себя в самом начале своего правления. Он хотел поразить - и ему это удалось сделать. "Хотя никто не мог сравниться с ним в изяществе и красоте телосложения, равно как и в росте, - объясняет Евсевий, - и он настолько превосходил своих сверстников в силе, что наводил на них ужас, но еще больше, чем физические достоинства бросались в глаза его духовные качества; он был изначально одарен рассудительностью и пожинал плоды преимуществ либерального образования. Он также в самой высшей степени обладал интеллигентностью и ниспосланной свыше мудростью".
     В этом абзаце Евсевий предстает перед нами не как историк, а как сочинитель мифов об императоре. Но фактически, вся история Константина в том виде, как я пересказал ее в предыдущей главе, соткана из мифов, причем, в большой степени, созданных самим императором. С самого начала Константин хотел представить себя в глазах других людей человеком, получившим мандат от богов. На них он ссылался и в больших делах и в малых. Так например, сразу после смерти отца, императора Констанция, он приказал чеканить новую монету на монетных дворах Лондона, Трира и Лиона, в той части империи, что была под его контролем. Вместо традиционной надписи: "Гению римского народа" приказано было выбить фразу: "Непобежденному Солнцу моему компаньону". Но нигде его болезненно преувеличенное ощущение себя не проявилось яснее, чем в строительстве дворца в Трире - комплексе многочисленных зданий, примыкавших к массивному тронному залу и залу приемов. Такой дворец был в большей степени декларация, чем потаканием своим слабостям. Трир должен был выглядеть как имперская столица, соответствующая статусу правителя римского мира, а не варварской северной провинции. Дворец стал замечательным символом его целей, предвестником его смелых программ.

     Тронный зал сохранился. Его длина около 70-ти метров, ширина и высота - больше 30-ти. Стены когда-то были тщательно украшены, а пол представлял собой образец очень замысловатой мозаики. Сегодня абсолютная чистота полосатого вытесанного камня, усиленная прозрачными стеклянными панелями тридцати огромных арочных окон, производят не меньшее впечатление, чем богатство и разнообразие цвета в прошлом. Находиться в тронном зале - разрушенном бомбами и пожаром во время Второй мировой войны и восстановленном в 50-х годах - означает почувствовать на себе размер амбиций Константина. Я говорил раньше, что мы не были в базилике во время наших паломничеств в конце 50-х. Протестантская Пруссия времен культуркампф в 19-м столетии обратила базилику в лютеранскую церковь; нам нечего было там делать. Лютеране только слегка изменили базилику: очень большой позолоченный крест подвешен в апсиде, как будто в небе, в остальном пространство скорее принадлежит империи, чем церкви. Легко представить трон на месте сегодняшнего алтаря.

     Под каким давлением находился человек, пересекающий это огромное пространство, приближаясь к Августу? Сам зал - прекрасная округлая арка апсиды, двойной ряд окон, широченные каменные стены, расстояние между маленькой входной дверью и имперским троном - превращал в просителя любого проходящего по нему. Не в этом ли был смысл? Почти ничего не осталось от величественного дворца Константина в Стамбуле, но базилика в сегодня малоизвестном Трире сохранилась практически в том виде, как Константин создал ее, настоящая реликвия его времени. Так и должно было быть. Несмотря на много превосходящий престиж других городов, именно здесь уровень его личности стал известен за пределами круга солдат его отца. "Как солнце, встающее над землей, свободно дарит свои лучи света всем, так и Константин, выходя ранним утром из императорского дворца,…, - это пропаганда Евсевия, но Palatina в самом деле подсказывает, что даже это многословие аккуратно передает смысл впечатления, которое производил Константин, - …светясь, как небесное светило, посылал лучи своего благодеяния всем, находящимся вблизи него".
     Невозможно стоять под великолепными кессонами потолка и не видеть толчею тог, прекрасных женщин с диадемами, опирающихся на подогреваемые стены, склоняющимися при его приближении. Где-то далеко внизу, в специальных террасных пещерах, рабы обслуживали котлы для подогрева мозаичного пола, по которому он ходил, создавая в холодном Трире искусственный климат подобный римскому. Все возможное делалось, чтобы увеличить впечатление об этом человеке, и как мы знаем, с большим успехом. "И сейчас все встают по сигналу о приближающемся императоре, - так описывает вход Константина в зал свидетель, Евсевий, - и наконец, он прошествовал меж собравшихся подобно небесному ангелу Божьему, облаченный в одеяние, которое сверкало, будто излучая свет, отраженный от его пурпурной мантии, и было роскошно украшено золотом и драгоценными камнями. Такой был внешний вид этого человека; что касается его духа, то было очевидно, что он выделяется благочестием и религиозной страстью".

     Для распадающегося мира любой объединяющий импульс кажется добродетелью, но постоянной дилеммой для человечества является сохранение баланса между идеалом единства и тяжестью тирании. Этот вопрос стал критическим во время правления Константина. Для него, без сомнения, объединение было дорогой к доминированию. Это хорошо видно по войнам, которые он почти непрерывно вел против своих конкурентов. Но военное доминирование было только частью его планов. Глубоко в себе он носил идею и духовного доминирования, и более пристальный взгляд на его жизнь поможет нам полнее увидеть и яснее понять причины его переход в христианство в 312-м году.

     После победы над отцом своей жены, Максимианом, в окрестностях Марселя в 310-м году удачи Константина уже воспринимались как ниспосланные богами. По пути из Марселя в Трир Константин остановился в языческом храме в Отен, где знаменитый оракул (в пристрастной интерпретации Евсевия) вещал следующее: "О, Константин, ты видел, я полагаю, своего покровителя Аполлона вместе с Никой, предлагавшими тебе лавровый венок… Ты, в самом деле, видел бога и узнал себя в одном из тех, кому пророк предсказал будет принадлежать власть над всем миром". Новость о таком событии, с акцентом на то, что Константин стал божественным помазанником Аполлона, который был равен богу-солнцу, с помощью подхалимов Константина разлетелась во все стороны. Как объясняет историк античности Аверил Камерон, утверждение о поддержке языческим богом дает возможность по-другому посмотреть на последующее утверждение о видении у Мульвийского моста. Цезари имели привычку объявлять о "специальных" отношениях с богами, но ко времени Константина смысл такой близости к богам изменился. Выдвижение христианских идей было только частью большей религиозной революции, которую наше упрощенное представление об язычестве понимает с трудом. Например, очень существенно, что монеты Константина напоминали об его преданности Непобежденному Солнцу. Sol Invictus к этому времени уже отождествлялся - после декларации императора Аврелия в 274-м году - с "одним универсальным верховным богом". По определению историка Д. Н. Д. Келли, этот бог, "узнаваемый под тысячью имен, обнаруживает себя как наиболее совершенный и превосходящий всех на небесах". Римский культ бога-солнца, как верховного бога, предвосхищал движение к монотеизму и для собственной инстинктивной религиозности Константина, язычника и обращенного христианина, было совершенно определяющим, что он должен был увидеть яркий свет в небе. Монотеизм сейчас представляется как жесткое разделение толп язычников на одной стороне и христиан и иудеев - на другой, но на самом деле все было не так очевидно. Что никогда не вызывало сомнений и не изменялось в достаточно гибком религиозном представлении Константина, в том, что в результате привело его от Аполлона к Христу, так это его избранность, то, "что ему будет принадлежать власть над всем миром".

     Конечно, у конкурентов были такие же претензии, например у Максенция, который после смерти отца, Максимиана, занял его место в войне с Константином. Как и отец до него, Максенций "связал" себя с полубогом Геркулесом. Ассоциация Константина с верховным богом Солнцем стала еще одной формой узурпации власти: соревнование между людьми-соперниками оттенялось сейчас состязанием богов-покровителей - совершенно аналогично соревнованию между Моисеем и фараоном, с которого и началась сага Единого Бога. Максенций контролировал Рим, предмет очередного желания Константина. В легенде Мульвийского моста говориться, что Константину противостояли намного превосходящие силы, что победа Константина была маловероятна. Легендарное видение, таким образом, превратило схватку в соревнование между христианским Богом и языческими богами.

     "Когда боги Рима стали на сторону Максенция, где в наступившем кризисе должен был искать помощь Константин?" Так в 1931 году представил легенду Н. Х. Бейнс, на одном дыхании выдав версию, на которой я был воспитан и которую пересказал в предыдущей главе. "Не согласившись с советами генералов, не прислушавшись к предсказаниям авгуров, с удивительным бесстрашием Константин вторгся в Италию". После своего видения он знал, что он имел больше чем шанс - он имел мандат. Все зависело от его решения, наконец, поверить в Иисуса Христа. Вот почему он поднял крест на копье. Т.Д. Барнес назвал такую традиционную версию "мальчишеской приключенческой историей".
     Альтернативная версия, которую предпочитает Барнес и абсолютное большинство ученых сегодня, отрицает ключевые элементы такой истории и то, как они использовались. Наступая на Рим, Константин не был мальчиком для битья. Он знал, что Максенций, чья армия была разбита и рассеяна в битве у Вероны, не имел шансов. Константин, обозвавший Максенция ублюдком, не считал его законным правителем. Исход битвы на Тибре был совершенно предсказуем, Максенций даже не смог организовать отступление. Когда он бежал по Мульвийскому мосту, который, кстати, был не более чем слегка усиленный понтон - он упал с моста в реку и утонул. Константин, может быть, приказал или, может быть, не приказал, но голову брата его жены нанизали на пику и пронесли через город. Может быть, Константин въехал в город во главе армии, несущей крест, хотя некоторые из современников в своих рассказах о событиях приписывают победу заступничеству языческих богов, а другие совершенно не указывают на каких-либо богов-покровителей. Надпись на арке Константина, которая воздвигнута через три года после победы и до сих пор стоит у Колизея, говорит только, что победа была одержана "по внушению божества".

     Возможно, публичное обращение в презираемую религию прямо накануне решающей битвы кому-то может показаться сверхъестественно мотивированной независимой политикой со стороны Константина, но имеются достаточные основания предполагать, что решение было продуманным и практичным. Вспомните, что декрет Диоклетиана сжигать христианские церкви был принят совсем недавно, в 303-м году. С тех пор притеснения ослабли, но христианская собственность, тем не менее, оставалась под угрозой конфискации. Хотя известно, что в дальнейшем Константин широко использовал свой ореол защитника христиан, особенно в Италии Максенция, но кажется ясным, что существующее на то время состояние, когда христиан лишили прав собственности, сыграло существенную роль в разработке им стратегии в 312-м году. Если Константин собирался после захвата Рима упрочить свой авторитет среди неспокойного римского населения, чьи предпочтения были разделены между соперниками-тетрархами, то ему была необходима некая политическая база внутри города. Его появление позади хоругви Христа мгновенно давало ему такую базу - среди христиан. Христиане были меньшинством, но меньшинством хорошо организованным; никто из соперников не мог претендовать на любовь большинства. Неистовая христианская преданность к завоевателю, чье сверхъестественное обращение в христианство подтверждало истинность их веры, могло дать Константину важных политических союзников.

     Всего через год после битвы у Мульвийского моста Константин контролировал всю Западную империю. Его единственным соперником был Лициний, который заменил Галерия в роли Августа на востоке. Константин очень трезво оценил ситуацию и предложил Лицинию союз. Сводная сестра Константина в роли жены Лициния должна была стать гарантом сделки. Лициний, согласившись, предположил, что женитьба автоматически даст ему равные права с Константином. В соответствии со своим дружеским отношением к христианству, Константин предложил официально прекратить преследование христиан, в чем, кстати, ни он, ни его отец никогда не участвовали. Лициний согласился. Они встретились в Милане в 313-м году и совместно издали Миланский эдикт, гарантирующий универсальную религиозную свободу язычникам, христианам и иудеям. "Свободы в религии стесняться не должно, напротив, нужно предоставить право заботиться о Божественных предметах уму и сердцу каждого, по собственному его произволению".
     Впечатляющее, почти современное заявление, но наше понимание и отношение к нему совсем не такое, какое было в начале четвертого века. Мы опять представляем слова "язычник", "христианин", "еврей" как обозначающие определенную, отличную от других группу людей, но изменчивость и пересечения среди этих групп в период массивной социальной мутации были поразительными. Мощный сдвиг среди язычников в направлении монотеизма отражался, например, в том, что Summus Deus было общей римской формой при обращении к богу. В изначальной религиозности Константина, этот верховный бог ассоциировался с солнцем, и язычники имели серьезные основания находить их собственный культ солнца в таких христианских традициях, как ориентация церквей на восток, молитвы в воскресение (Sun day) и празднование дня рождения Бога в день солнечного противостояния.

     То, что христианская религиозность широко включала языческие традиции и предрассудки, помогало приблизить христианство к наименее образованной части язычников. Знаменитая, обращенная в христианство армия Константина, к примеру, состояла в большинстве из неграмотных крестьян и варваров. Очень маловероятно, что они смогли быстро "схватить" существенные аспекты их новой религии. Для тевтонов и кельтов среди них - армия с центром в Трире должна была массово набирать рекрутов из этих племен - крест Христа, как штандарт (хоругвь), за которым они шествовали в походах, должен был в гораздо большей степени напоминать тотем священного дерева, чем знак освобождения св. Павла. Вполне возможно, что такие ассоциации возникали в мыслях Константина, когда он инстинктивно выбрал крест своим объединяющим символом. Армия варваров, которая увеличивалась в размерах после каждого нового завоевания, была первой массовой организацией, нуждающейся в объединении. Начиная с армии, прагматическая терпимость - до определенной степени - стала визитной картой Константина.

     Евреи жестко отделяли себя от язычников, но граница между евреями и христианами даже через двести лет была размыта. Неопределенность границ была значительнее в одних местах, чем в других. Мы видели, что большая и влиятельная община греко-говорящих евреев в Александрии - в начале второго столетия в Египте было миллион евреев - пользовалась, как и Церковь, греческим переводом Священного Писания. Отличительным христианским религиозным актом было Причастие, но многие христиане с равным усердием соблюдали современную форму еврейского песнопения и чтения Псалмов, остатки которых сохранились в христианской литургии и в католическом требнике. Нет сомнений, что некоторые христиане и евреи в это время молились вместе и разделяли общие символы: рыбу, хлеб и чашу, символизирующую вино. Эллинские евреи диаспоры имели еще больше общего с некоторыми ответвлениями греко-говорящих христиан, например, арианами, чьи строго монотеистические представления были в большем противоречии с утверждением божественности Иисуса, чем с внутренними ограничениями раввинов Палестины. Как другой пример, некоторые евреи не настаивали на обрезании новообращенных в иудаизм, тем самым показывая, что принципиальная позиция св. Павла в этом вопросе была для них не существенна. Есть много оснований полагать, что многие религиозные евреи исповедовали настолько маргинальный иудаизм, что выглядели не евреями в глазах раввинов. Наконец, не надо думать, что все евреи были вообще религиозными. Как мы говорили раньше, и что является важным доказательством нашей точки зрения, современная археология в некоторых местах римской империи часто не может различить еврейские и христианские надгробные памятники вплоть до середины четвертого века.

     Но по мере того, как доминантная культура определяла себя со все большей определенностью, вторичные культуры реагировали аналогичным образом. Размытость границ стала анафемой для всех. Нет сомнений, что первоначальное жесткое определение границ началось при Константине внутри культуры, которую он пытался представить своей, то есть внутри Церкви. В этом причина того, что, проповедуя терпимость среди религий, он был готов отказаться от всякой терпимости внутри христианства. В письме, написанном в 313-м году, в год выхода либерального Миланского эдикта, он инструктирует африканского проконсула Аблявия действовать против донатистов, христиан-еретиков, которые требовали абсолютной моральной чистоты для служителей Церкви.
     "Признаюсь, я решительно не считаю возможным смотреть сквозь пальцы на споры и раздоры этого рода; они могут вызвать гнев верховного Божества не только против рода человеческого, но и против меня самого, правительственному попечению Которого по манию Божества вверено все земное. Ибо я до тех пор не могу вполне оставаться спокойным пока все подданные, соединенные в братском единомыслии, не будут воздавать Богу истинного поклонения, предписываемого католической верой".

     Конечно, "католическая вера" еще не была ясно определена в это время, что станет совершенно очевидным из количества ересей в ближайшем будущем. Как только призыв установить "братское единомыслие" внутри общины превратился в конкретное руководство к действию, сразу же разногласия, даже исходящие извне, от не христианских групп, стали нетерпимыми. Сама гибкость и пересечение традиций, верований и членства между христианскими и еврейскими общинами оказались причиной первого отступничества от обещания Миланского эдикта, обещания равенства между тремя религиями. В 315-м году Константин издал эдикт, запрещающий евреям обращать в свою веру. Эдикт был косвенным доказательством того, что евреи имели успех в привлечении христиан к своей религии и календарю. Кроме того, одной из причин эдикта было широко распространенное желание христиан сохранить живые связи с еврейскими основами веры в Христа. Способ, которым новый закон собирался защитить "братское единомыслие", заключался в атаке на иудаизм, но не на "иудействующих христиан". Таким образом, произошел решающий сдвиг баланса на весах, до этого относительно долго находящихся в равновесии - окончательный сдвиг не в пользу евреев.

     315-й год стал решающим и для языческо-христианских отношений. К этому времени Лициний, Август Восточной части империи, понял, что, несмотря на похожесть между богом-солнцем и христианским Богом, христианский Бог был другим и ему трудно найти место среди богов римского пантеона. Возможно, Лициний уже догадался, что он попался на удочку Константина, для которого терпимость была только первым шагом на пути к новому, христианскому доминированию. Лициний увидел, пусть слишком для себя поздно, что Миланский эдикт отдал первенство христианству: "христианская религия" была названа первой, а римское язычество, как и другие языческие культы, были названы "любые другие культы". Растущее влияние христианства усилило власть Константина и подорвало его собственную. Осознав это, Лициний начал "чистку", удаляя христиан из своей администрации. Репрессии, впрочем, весьма ограниченные, тем не менее дали повод Константину объявить войну еще одному родственнику.
     В той же мере, в какой существовала религиозная неопределенность среди населения империи - неясность привязанностей и верований, что отражалось в рассредоточении политической власти - в той же мере это касалось и отсутствия религиозной ясности в мыслях самого Константина. Но по мере того, как его постепенное и неуклонное сосредоточение политической власти все больше казалось связанным с присоединением к христианскому Богу, он становился со временем все тверже в этом присоединении. Этот процесс начался, по всей видимости, до мистического обращения в 312-м году и продолжался много после. Его солдаты, идя от одной победы к другой, только увеличивали свою преданность к чарам их христианского штандарта. Конечно, полная поддержка Константином христианства - и воинственное покровительство христианского Бога - происходили постепенно, совсем не мгновенно, как утверждает легенда, и подтверждением этому является то, что Sol, языческий бог-солнце, продолжал украшать монеты Константина до 321-го года. Но это естественный путь развития социальных изменений, даже если после событий они сжимаются в воспоминаниях на манер "мальчишеских приключенческих историй" в драматические и определяющие. То, что началось одновременно в империи и в психике Константина в 312-м году у Мульвийского моста, достигло своего завершения только через двенадцать лет.

     В 324-м году в битве у Хризополя, на восточной стороне Босфора, Константин разбил Лициния, своего последнего политического соперника. С этого времени Константин стал единовластным правителем империи. Амбициозные цели, поставленные им в Aula Palatina в Трире, к которым он шел усердно и терпеливо, были достигнуты. И в 324-м году было видно гораздо яснее, чем в 312-м, что цели были достигнуты благодаря покровительству не Sol Invictus или Аполлона, но христианского Бога Иисуса Христа. Это произошло не по мистическому видению или вмешательству высших сил, а в результате прагматического союза Константина с христианскими группами в различных местах империи. Христиане честно стали на его сторону - это оказалось решающим.
     Константин хорошо понимал, что его преданность Христу будет по-прежнему полезна в дальнейшем, когда на повестку дня станет вопрос об укреплении власти в Малой Азии, Леванте и Африке, для населения которых он был не более чем иностранцем с грубого северо-запада. Христиане были более важной частью Восточной империи, чем Западной, так что крест Константина окажется еще более популярным, чем раньше. Трудно сказать, какой эффект все случившееся произвело на душевное состояние Константина, но с этого времени все неопределенности его религиозной ориентации ушли в прошлое. После Хризополя Константин стал непреклонным и официальным христианином. Конечно, мгновенно он стал самым важным христианином в мире. Во время социального и религиозного брожения он оказался в ситуации, когда именно он мог упрочить и определить роль христианства - и Константин смог это сделать. В реформации христианства Константин неминуемо опирался на свой жизненный опыт.

     Церковь в 324-м году очень напоминала империю, которую Константин наследовал в 306-м году - бурлящий котел ссор, споров и соперничества, с различными доктринами, даже схизмами (расколами), определяемыми региональной лояльностью. Епископы соперничали друг с другом за сферы влияния и верующие открыто не соглашались со смыслом богослужения. В дополнение к донатистам имелись доцетисты, манихийцы и ариане, с их кошачьей дракой вокруг вопроса об Иисусе - Бог он или человек, с постоянными спорами о природе, сущности и личности Бога. Все это было похоже на религиозную версию фрагментарного управления империей тетрархами - то, что он, находясь в Трире, решил преодолеть. Как политик, Константин сделал ставку на идею объединения. Такая политика, глядя сверху, была похожа на гуманный способ превращения хаоса в порядок, в то же время, снизу, часто выглядела, как тоталитаризм.
     Внутри им самим установленных правил он терпел разногласия и делил власть до тех пор, пока считал необходимым делать это. Объединение империи - под своим правлением - было для него абсолютной политической добродетелью. Долгий ряд успешный завоеваний подтвердил и усилил его праведность, которую он приписывал божественному вмешательству. Когда он обратился к религии, то единство верований и религиозных обрядов, а не терпимость и разнообразие, казались ему наиважнейшим условием.

     В свои ранние годы Константин чувствовал свою избранность богами в деле объединения империи. Аналогично, зрелый Константин-христианин (правда, все еще не крещенный - примечание переводчика) считал, что у него есть божественный мандат на объединение имперской религии. "Изо всех сил наших мы стремимся наполнить доброй надеждой тех, кто не посвящен в доктрину [Евангелие Иисуса Христа]. Для этого надо направить мысли наших подданных к божественному, если они уже обладают добродетелью, и исправить мысли тех, кто грешен и не верует". Так Константин говорил на ассамблее христианских лидеров, так называемой "ассамблее святых", в 320-м году. К этому времени Константин полностью осознавал себя полубогом и, как ясно из его действий после победы над Лицинием, никогда не колебался действовать как полубог, особенно против "грешников и не верующих".
     В планах Константина наступило время серьезной борьбы с язычниками. Язычники еще долгое время после смерти Константина будут составлять большинство в империи и, как его приемники узнают на практике, их сопротивление будет серьезно угрожать отождествлению имперской власти и христианства. Как только Константин связал свою судьбу с христианством и как только преследуемые язычники обратились за поддержкой к Лицинию и другим врагам, Константину стало ясно, что отныне на лояльность язычников рассчитывать не приходиться. В некоторых местах он приказал сжигать языческие храмы, аналогично тому, что делал Диоклетиан с христианскими церквами. Он конфисковывал храмовое имущество и объявил вне закона огонь жертвоприношений - идеи терпимости Милана были отброшены за ненадобностью. Евсевий писал об язычниках: "С этих пор, как эти рабы предрассудков видели своими собственными глазами разоблачение их иллюзий и созерцали руины храмов и идолов на каждом шагу, некоторые из них обращались к спасительной доктрине Христа; в то время, как другие, хотя и не решались на это, стали осуждать безрассудство, полученное в наследство от отцов, и презрительно насмехались над тем, что они так долго привыкли уважать и считать своими богами".

     Но Константин был реалистом и понимал невозможность силой заставить большинство язычников перейти в христианство. Поэтому, несмотря на насилие в некоторых местах, насилие, как метод, не было основой его программы. Это произойдет позже, в конце столетия. Больше всего Константин хотел, чтобы его подданные-язычники обратились в христианскую веру таким же путем, каким обратился он сам, видя преимущества, которые получает римский мир, объединяясь под покровительством христианского Бога. Но как они могли видеть эти преимущества, если христиане сами были далеки от единства? Христиане не могли даже договориться на какой день приходится Пасха, не говоря уже о принципиальном вопросе "как Иисус может быть Богом". Политические проблемы Константина сразу же переплелись с его религиозными проблемами, что привело его к действиям, которые имели роковые последствия для евреев. Сразу после достижения абсолютной власти в империи, и только после этого, Константин утвердил право своего абсолютного авторитета над Церковью. Он сделал это, несмотря на то, что он не был даже крещен - Константин примет крещение только перед самой смертью в 337-м году. По самой своей сути нечеткие границы между мистическим чувством и духовным парадоксом - то, что сегодня называют религией воображения посредством аналогий, в противоположность однозначной или одномерной вере - будут уничтожены в пользу ясно очерченных догматических границ. Так же как регионализм когда-то разделенной империи был ликвидирован введением и принуждением нового календаря, то же было сделано с верой введением нового религиозного календаря. Константин видел, что только объединенное, жестко определенное и непреклонно распространяющееся христианство сможет победить язычество.

     Внезапно терпимость теологических и духовных разнообразий, которая считалось совершенно нормальной со времен св. Павла и Иакова и была официально одобрена на Совете в Иерусалиме в первом столетии, стала считаться антихристианской. На религиозное разнообразие пало подозрение в недостаточном удалении от политеизма, разнообразие стало знаком Пантеона, а не Церкви, хотя в течение двухсот лет христианский монотеизм, как и еврейский монотеизм, включал разнообразие мнений и традиций. То, что разнообразие стало неприемлемым выбором - "ересь" происходит от греческого слова "выбор" - произошло из-за политических требований, а не религиозных. Целью стал принцип E pluribus unum (Во множестве единство). Но под Pluribus понималось не равнозначимость различий, а различие мнений для самооправдания результата - unum.
     Как может Иисус быть Богом? Мы видели, что этот вопрос, как вопрос, был основой христианских дискуссий со времен, когда первые последователи, находясь в глубокой печали, позволили себе молиться Иисусу, а затем обсуждать вслух свои чувства и интуитивные прозрения о нем. Отныне ответ заменил вопрос и рассуждения. Простой, определительный, однообразный ответ, который никак не поддавался христианскому согласию - не поддавался лучшим, утонченным христианским мыслителям: Иринею, Оригену и Арию (Irenaeus, Origen, Arius) - был определен имперским декретом. Единство с этих пор стало отличительным свойством не только политического порядка, но и религиозной истины. Вместе со словом "святость" слово "единство" после Константина стало жаргоном, "знаком" Церкви - по крайней мере, в теории.

     Исторически, разнообразие христианской веры и христианских обрядов имело корни, как и во времена Нового Завета, в региональных различиях, скажем, Антиохии в Сирии или Коринфа в Греции, где св. Павел написал свой гимн, прославляющий разнообразие. Различия были естественны в таком мире, но сейчас император с "небесным" мандатом "на управление всей земной сущностью" был твердо настроен изменить этот мир. В глазах Константина религиозное разнообразие было помехой власти, сменившей власть Максенция и Лициния. В этом смысле выбор ("ересь") быть религиозно отличным стал квалифицироваться как измена, политическое преступление. Но оставался вопрос: "Быть отличным от кого и от чего?" Первый раз в истории всеобщей христианской Церкви стал вопрос о необходимости определить ортодоксальную доктрину - слово "ортодоксальность" происходит от греческого "правильное мышление". Результатом этого было то, что можно назвать "первым законом исключения": Нельзя сказать, кто не включен, пока не скажешь, что значит быть включенным. "Нет ереси без проповеди" - гласит пословица.
     Чрезвычайно важно еще раз подчеркнуть, что необходимость введения ортодоксальной доктрины, которая с тех пор доминирует в римско-католической Церкви и от которой Церковь не может освободиться даже сейчас, была впервые определена не Господом- евреем, который стал на сторону инакомыслящих, не его апостолами, которые не колебались заявлять о различиях между ними, не его последователями-епископами, которые защищали региональные интересы, не евангелистами, которые создали не одну версию истории Христа, а четыре, не теологами, которые включили освежающие эллинские принципы в изучение Писания, не проповедниками, которые свободно и охотно придавали керигме индивидуальные отличия, а все захватившим императором, для которого одной империи должна была соответствовать одна религия.

     Абсолютный и единственный Цезарь, демонстрирующий власть и авторитет, невиданный до него, приказал епископам Церкви собраться на встречу, на которой роль председателя он отвел самому себе. "Для чего я выражаю желание вам, мои возлюбленные собратья, чтобы вы все немедленно собрались в названном мною городе, который есть Никея…". Двести пятьдесят не посмели ослушаться. Константин не разрешил им разъехаться по домам пока они не начали процесс преобразования Церкви по подобию того, что он сделал с империей. Эта встреча вошла в историю, как собор в Никее, Первый Экуменический (Вселенский) собор христианской Церкви, состоявшийся в 325-м году, только одним годом позже Хризополя. Отвечая на требования императора, епископы согласились с формулировкой Символов Веры, определив специально и в конкретных терминах, как Иисус может быть Богом. Они сделали это анонимно - вернее, почти анонимно. Несогласные были сосланы Константином. (Некоторые из них, в том числе знаменитый Афанасий, изгнанный позже, будут отбывать ссылку в Трире.) Христиане до сих пор повторяют эту формулировку, известную как Никейское кредо (символы веры). Примерно в середине торжественной воскресной литургии, когда мы произносим знакомые слова, мы думаем о кредо как о религиозной необходимости, возможно, подобно мне, чтим его как величайшую драгоценность. Мы не вспоминаем, что в своей первоначальной функции кредо выступало, как присяга на лояльность, выполняя политическую необходимость, в той же степени, как и религиозную.

     Однако кредо, которое мы сегодня повторяем, не одно и то же с принятым в Никее, и различие очень важно для темы этой книги. "Веруем во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца всех видимых и невидимых…". Первые несколько строк - те, что приняли в Никее и те, что повторяются сегодня - одинаковы, включая ключевое утверждение о том, как Иисус может быть Богом. Эти строки для нас кажутся рутинной молитвой, но в Никее они были предметом дискуссии, только после которой прелаты согласились и приняли их. "И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия единородного, рожденного от Отца, то есть из сущности Отца, Бога от Бога, Света от Света, Бога истинного от Бога истинного, рожденного, не сотворенного, единосущного Отцу, и через которого все сотворено, сошедшего с небес ради нас, людей, и нашего спасения; воплотившегося в человека, страдавшего и воскресшего на третий день, и восшедшего на небеса, и снова грядущего во славе судить живых и мертвых". В Никейское кредо включены обвинения против арианской ереси, но это не имеет отношения к нашей теме. Для нас же ключевой фразой является: "ради нас, людей, и нашего спасения; воплотившегося в человека, страдавшего и воскресшего на третий день". А вот как измененное кредо произносится в церквах сегодня: "Ради нас, людей, и ради нашего спасения сошедшего с небес, и воплотившегося от Духа Святого и Марии Девы, и вочеловечившегося. Распятого за нас при Понтии Пилате, и страдавшего, умершего и погребенного, и воскресшего в третий день в исполнение Писания".

     В оригинальной версии этого важнейшего для нашей веры документа не упоминается ни смерть, ни распятие. В более поздней версии равнозначный акцент на воплощение, страдание и Воскресение был заменен на гораздо более сильный акцент на смерть, с важными уточнениями: "страдавшего, умершего и погребенного". Строгий акцент становится еще более заметным, когда технология смерти - единственная конкретная историческая деталь во всей формулировке - дается как "распятого за нас при Понтии Пилате". Сваливание всей вины на Пилата расходится с утверждениями Евангелий о сомнениях Пилата и о жажде крови евреями. Это изменение отражает новый статус Церкви в империи, доминирующий вместо преследуемого, и помогает избежать самообвинения, потому что Пилат, конечно, был язычник и язычники по совокупности присоединены к евреям в качестве врагов. Но введение фразы "в исполнение Писания" включает в кредо принцип "замещения" (или "вытеснения"), как образец " пророчеств историзированных". Мы раннее показали, как легко провозглашенная связь истории Иисуса с осуществлением Ветхозаветных пророчеств, приводит к антииудаизму. В виде маленькой подсказки об антиеврейском духе отцов Церкви в Никее надо напомнить об их запрещении праздновать Пасху в одну неделю с Пассовер.

     Текст того, что мы сегодня называем Никейским кредо приобрел окончательную форму после целого ряда - более дюжины - последующих соборов, последним из которых был Константинопольский собор 381-го года. (Этот собор известен своим решительным осуждением арианской и прочих ересей.) Выкристаллизовавшаяся формулировка кредо поставила распятие в центр веры и смерть Иисуса в центр искупления. Ранняя версия, не упоминающая распятие и смерть, полностью соответствует христианской традиции, делающей упор на воплощение и Воскресение. Разница между двумя версиями принципиальная: по поздней версии Сын Бога стал человеком не для того, чтобы быть одним из нас, не для того, чтобы испытать разнообразие человеческих чувств - которые включают страдание, хотя не определяются ими - и не для того, чтобы, пострадав за всех, воскреснуть, в подтверждение обязательств Отца воплотиться в Сыне. Нет, согласно теологическому сдвигу в измененном кредо, Сын Бога стал человеком для того, чтобы быть распятым. Распятие заняло место Воскресения в теологии спасения, и Христос-жертва занял место Христа-победителя, как символ любви Бога к миру.

     Этот сдвиг имел важные последствия во взаимоотношениях христиан и евреев. Крест в центре теологии спасения превратился в средство спасения. В измененном контексте клевета Евангелий, которая переносит главную ответственность за этот крест с римлян на евреев - несмотря на обвинение Пилата - создала динамику, которая будет располагать евреев в центре все возрастающей и все более агрессивной христианской ненависти. "Скажи мне, ты восхваляешь евреев за распятие Христа, - св. Иоанн Хризостом будет спрашивать в 387-м году, - и за то, что до сегодняшнего дня они богохульствуют над Ним и называют Его нарушившим закон?" Хризостом (349-407), епископ Антиохии, до сих пор уважаемый святой покровитель проповедников, был мастером нового жанра проповедей, известных как Adversus Judaeos. Слова ненависти неминуемо вели к действиям: поджогу синагог, изгнанию евреев из государственных учреждений, к изгнаниям, наконец. Разве может оказаться случайным совпадением то, что насилие над евреями - риторическое и физическое - стало вполне постоянным примером христианского поведения только после установления культа креста, почти сразу после Никейского собора?
     Как такое могло случиться? Достаточно странно, но, возможно, частичный ответ мы найдем в послеобеденной речи, которую Константин произнес на банкете, посвященном одновременно успешному окончанию собора и двадцатилетию прихода к власти. Вот как Евсевий описывает это событие: "Участия в сем царском пире не лишен был никто из епископов, и это событие выше всякого описания. Дорифоры и гоплиты с обнаженными мечами стояли вокруг царского дворца и охраняли его входы. Служители Божьи безбоязненно проходили между ними и достигали внутренних покоев василевса. Потом, одни из них возлегли вместе с императором, а другие разместились на скамьях по обеим сторонам палаты. Казалось, что это образ царства Христова, и случившееся походило на сон, а не на действительность". Присутствующие на банкете только что подписали кредо, которое еще не упоминает крест, но крест был главным в том, что Константин собирался сказать.

     Евсевий присутствовал на соборе как епископ Кесарии. Его воспоминание о произошедших там событиях является первым ясным рассказом о видении, которое Император только сейчас, 13 лет после событий, посчитал нужным рассказать. Существовали различные традиции объяснения обращения Константина в христианство. Один писатель, Руфиний, описывал видение как слуховое, не визуальное, как будто бы Константин слышал ангелов поющих "Сим побеждай". Другие версии говорят о чудесном видении христограммы, типа священной монограммы. Но сейчас, благодаря Евсевию, у нас есть описание случившегося из уст Константина. Я дам более полную версию, чем в предыдущей главе, чтобы показать, что основополагающий христианский миф о кресте исходит не только к собственным словам Константина, но к его словам, произнесенным в Никее для достижения весьма конкретных политических целей.

     "Однажды, в полуденные часы дня, когда солнце уже начало склоняться к западу, я собственными очами видел составившийся из света и лежавшее на солнце знамение креста, с надписью "Сим побеждай!" Это зрелище объяло ужасом как его самого, так и все войско, которое, само не зная куда, следовало за ним и продолжало созерцать чудо.
     Он сказал, что он находился, однако же, в недоумении и говорил сам себе: "чтобы значило такое явление?" Но между тем как он думал и долго размышлял о нем, наступила ночь. Тогда во сне явился к нему Христос Божий с виденным на небе знамением и повелел, сделав знамя, подобное этому виденному на небе, употребить его для защиты от нападения врагов.
     Вечером того же дня, он встал и рассказал о чудесном знамении своим друзьям; а затем, позвав лучших мастеров по золоту и драгоценным камням, он сел среди них и описал фигуру знака, виденного им, прося их повторить его в золоте и драгоценных камнях. Сделанное ими я сам иногда имел возможность увидеть.

     Дальше Евсевий описывает изготовление военного штандарта: "Длинное копье, обложенное золотом, на которое сверху была наложена поперечина, образовавшая с ним знак креста".
     Что произошло в Никее? Не больше и не меньше, как создание мифа самим императором. То, что оказией для первого подробного за многие прошедшие годы описания видения, ясного и недвусмысленного видения креста, стал собор в Нике, говорит нам обо всем. К этому моменту, гораздо больше, чем в 312-м году, объединяющий и универсальный символ служил императорским целям. Крест, даже если его не связывать со смертью Христа, явился замечательной эмблемой программы Константина, с его соединенными горизонтальной и вертикальной осями, напоминающими четыре направления: север, юг, восток и запад. Крест компаса объединяет земной шар; глобус в руке, обрамленный крестом, с короной и скипетром является символом христианских королей.

     Открытое представление креста религиозным символом, да еще разукрашенного золотом и драгоценными камнями, является отступлением от второй заповеди, запрещающей "сотворение кумира в образе". Сразу после "изобретения" Константина последует расцвет христианского воображения, что приведет к созданию сложной иконографии, навсегда разделившей христианство и иудаизм. Но создание христианской эстетики не сможет превзойти удовлетворений от образа похожего на фигуру распятия, так возвышенно и мощно напоминающего о всеобщем. Надо отметить, что по мере вовлечения креста в сферу священного, Константин отказался от распятия, как метода римской казни. Достаточно скоро память о реальном ужасе распятия будет сглажена и превратится в набожную стилизацию. Однажды "подсказанный" призыв к росту статуса креста, приведет не только к подвешиванию его на шее и на конце четок для молитвы, не только к постоянному помещению его на стенах церквей, но и к архитектуре самих церквей, когда имперская базилика пересечением своих архитектурных компонентов превратится в апсиду. Христиане увидят крест в человеческом теле и в дереве, в форме пламени и в расположении планет у солнца. В конце концов, они будут видеть крест, как я его вижу, в телефонных столбах и пролетающих над головой самолетах.

     Крест станет предметом восхищения и способом отпугивания зла. Крест сам по себе начнет представляться первичным сакраментальным образом. Даже когда византийские иконописцы отринут религиозные образы, они сделают исключение для креста, знака, под которым и они будут стремиться к захвату чужих земель. Буквосочетание IHS встречается в Церкви повсюду - на ризах, алтарных покрывалах, балдахинах, даже вдавлено в пресные лепешки Святого причастия. Эти инициалы представляют три первые буквы греческого слова, означающего Иисус, но после Константина их стали понимать как ссылку к видению Константином креста: In Hoc Signo (Vinces) - c этим знаком побеждай! Для меня, постоянное присутствие этих букв на монограммах является доказательством того, что миф о конверсии Константина глубоко запал в католическую память. Однажды, однако, когда я стоял на коленях рядом с моей матерью в церкви св. Марии, я спросил ее о смысле этих букв. "I have suffered (я страдал)", - ответила она.
     Я не пытаюсь здесь отвергнуть или подтвердить правдивость рассказа Константина, только отмечаю, что его выбор первого в истории сбора церковной иерархии в Никее как места для пропаганды своего видения креста, как основополагающего мифа церкви-государства и государства-церкви, говорит о гениальном воображении и чутье Константина. Крест и кредо (символы веры) вместе объединили Церковь. То, что крест можно было так легко сделать с помощью копья, казалось сначала только случайным совпадением, но умысел Константина-солдата со временем тоже стал трактоваться, как ниспосланный свыше. Для того чтобы всеобщее влечение к кресту, как универсальному христианскому символу, могло достичь нужной "критической массы" и стать символом процесса преобразования Церкви, начатому в Никее, нужно было найти способ подтолкнуть и стимулировать христианское ощущение важности места креста в смерти Иисуса и, соответственно, центрального места этой смерти в искупительных планах Бога. Для этого Константин обратился к своей матери, Елене Августе. Здесь начинается легенда о Животворном кресте, которая значила так много для меня и моей матери в Трире. Легенда? Но "находка" была событием, о котором сам Константин пишет в письме к Евсевию, письме, сохраненном историком. Находка Животворного креста была чудом, которое Константин радостно приветствовал и сообщение о котором немедленно опубликовал. То, что Константин начал своей речью перед епископами в Никее в 325-м году, было продолжено Еленой во время ее паломничества в Иерусалим в следующем году.

     Животворный крест

     Так же, как история видения Константином креста накануне битвы у Мульвийского моста в 312-м году не была рассказана до 325-го года, полная история "находки" Елены была обнародована только много лет спустя, в 395-м году, св. Амвросием, миланским епископом. Находка была похожа на видение и в другом смысле: исторический контекст, выбор места и времени рассказа обнажает ее скрытый смысл. Если в первом случае событие вызвало волну антиеврейских возмущений и прямого насилия, то во втором - волна превратилась в мощный поток. Причины этого станут ясны после того, как мы больше узнаем о позиции Амвросия в использовании насилия против евреев.
     Евсевий, наш источник версии рассказа Константина в Никее, был, как мы знаем, епископом Кесарии в Палестине. В этой роли он сопровождал Елену во время ее паломничества, тщательно записывая все факты путешествия. Евсевий считал, что побудительным мотивом паломничества была набожность Елены и то, что она хотела молиться на той самой земле, где ходил Иисус. Это серьезная и очень властная причина, понятная мне из моего собственного опыта. Но путешествие Елены было в не меньшей степени дипломатической миссией, чем религиозной. После собора в Никее Константин вернулся в Рим, но анонимная или почти анонимная поддержка кредо оказалась явно не достаточной для того, чтобы остановить склоки внутри Церкви. Особенно много проблем и не согласных было на Востоке. "Задачей Елены во время так называемого паломничества была помощь в разрешении этих проблем", - пишет писатель и ученый Ян Дриджверс. В своей книге-биографии "Елена Августа", опубликованной в 1992 году, он фундаментально исследовал историю легенды о Животворном кресте; в дальнейшем я буду опираться на его работу. "Путешествие Елены не было ограничено одной Палестиной, но, согласно Евсевию, фактически включало все восточные провинции. В этом путешествии она не была простым скромным паломником, но везде выступала в роли Августы". Елена стала представителем своего сына - фактически первой леди империи - только за год до этого, после смерти жены Константина, Фаусты. Мы еще вернемся к обстоятельствам этой смерти.

     По мнению Дриджверса, Елена предприняла свое драматическое путешествие, во-первых, для дальнейшего продвижения усилий Константина по христианизации язычников и, во-вторых, для того, чтобы убедить христиан отбросить сомнения в необходимости объединенной Церкви. Евсевий говорит, что Елена встречалась с императорскими солдатами и раздавала им щедрые денежные пособия. Она председательствовала во время освобождения заключенных и раздавала бедным деньги из имперской казны. Везде, где бы она не появлялась, она представляла великодушный образ императора, усиливая преданность сомневающегося населения к Константину. Но это была только часть их совместной программы, возможно, не самая главная. Самой наглядной частью программы по христианизации населения было повсеместное поспешное строительство больших и блистательных церквей, стратегия демонстрации триумфа христианства над язычеством. Константин построил оригинальную базилику св. Петра в Риме, тщательно продуманный реверанс Петру и месту его смерти. Елена, в свою очередь, по поручению сына финансировала строительство церквей во всех городах, где она останавливалась во время своего путешествия. Главным ее достижением на этом поприще было строительство церкви Гроба Господня в Иерусалиме.

     Строительство грандиозной гробницы-базилики на месте захоронения Иисуса было начато вскоре после Никеи по прямому приказу Константина. Он хотел видеть ее самой красивой в мире, и существуют свидетельства об участии самой Елены в изготовлении украшений для нее. Место захоронения было известно, со второго века на нем стоял римский храм, посвященный Афродите. Знание о точном месте гроба Иисуса сохранялось на протяжении поколений. Если кто-либо собирался искать реальное место Голгофы или, к примеру, остатки креста на котором Иисус был распят, то это место было самым очевидным для поисков.
     Имеются исторические основания для признания основных фактов легенды Животворного креста - через короткое время после Никеи что-то конкретно связанное с находкой креста в Иерусалиме стало известно Константину. В письме к иерусалимскому епископу в 326-м году Константин пишет о "знаке святейших крестных мук", только недавно откопанному из земли, и без колебания определяет предназначение базилике, известной под именем "Мартириум", быть местом поклонения Животворному кресту. Иерусалим стал географическим и физическим расширением положения креста в центре христианского символизма (Мульвийский мост) и в центре христианской теологии (собор в Никее). Отраженная в измененном кредо идея "распят..., страдал, умер и был похоронен", идея центральности креста, распространялась быстро.
     В 351-м году, святой Кирилл, следующий епископ Иерусалима, в письме императору, Константину II, сыну Константина, ставит все на свои места. "Если в дни Вашего величественного отца, блаженной памяти Константина, Животворный крест был найден в Иерусалиме, … сейчас, Ваше величество, во время наиболее благочестивого правления Вашего, как если для того, чтобы отметить, как далеко Ваше религиозное рвение превосходит набожность отца Вашего, не из земли, но с неба явилось чудо: символом победы над смертью нашего Господа Иисуса Христа, ... священный Крест, сверкающий и искрящийся бриллиантовым светом, был виден в Иерусалиме".

     Согласно всем имеющимся источникам, нет никаких оснований считать, что Елена, несмотря на ее очевидное присутствие в Иерусалиме в 326-м году, имела какое-то отношение к находке. Для меня это был шок, потому что эта история была залита моей матерью в фундамент моей веры. Я вспоминаю сцену во дворе нашего дома в Александрии, штат Виржиния. Мне было, наверно, лет семь, как раз тогда я дружил с соседским еврейским мальчиком Петером Селигманом. Была весна и мать показывала мне белые цветы на растущем во дворе кизиловом дереве. Цветы кизилового дерева, объясняла она, являются официальным цветком штата Виржиния. Она любила наш новый дом и очень любила дерево, которое строителям удалось сохранить совсем рядом с ним. Дерево выросло в диком лесу, было уже зрелым, но как все кизиловые деревья - не очень большим. Во время цветения оно выглядело совершенно изумительно.
     "Смотри", - сказала она. Я уставился в чашечку цветка в колыбели ее ладони и я следовал ее указывающим пальцам, когда она прикасалась к четырем лепесткам, каждый из которых имел нежное фиолетовое пятнышко, формой напоминающее сердце. "Это дерево креста. Когда-то цветы кизилового дерева были чисто белыми, без этих фиолетовых вкраплений. Когда-то кизиловое дерево было самым высоким деревом в лесу. Но потом убийцы Иисуса сделали из этого дерева крест. Крест, который нашла Елена в Иерусалиме, был вырезан из кизилового дерева и это помогло ей распознать его как Животворный крест, потому что к этому времени цветы кизилового дерева преобразились и своими пятнышками показывали раны Христа. Само же мощное дерево уже никогда больше не росло высоким". Наше домашнее дерево было не таким уж маленьким, его ветки свисали через забор во двор Селигманов. Я никогда не рассказывал историю дерева моему другу.

     Очень легко перестать относиться к истории серьезно, когда она превращается в такой очевидный фольклор. Склонные считать всю историю находки Животворного креста досужим вымыслом, найдут среди своих союзников, как ни странно, самого Евсевия. В качестве постоянного спутника и секретаря Елены он оставил неопровержимые доказательства ее присутствия в Иерусалиме в 326-м году. Нет сомнения, что паломничество Елены по святым местам послужило основой для легенды, рассказанной Амвросием через пол века таким образом, как будто бы находка и прямое участие Елены были конкретными фактами. Но в очень подробном отчете Евсевия о продвижении Елены по Палестине нет вообще никакого упоминания о Животворном кресте, что удивительно, так как в это же самое время Константин сам упоминает о нем в цитируемом раннее письме. В своих описаниях Евсевий проявляет явную заинтересованность в связи с открытием древней могилы Иисуса - гроба Господня - и последующим празднованием этого события. Для Евсевия - это место Воскресения, то, что имеет значение для него. Он не проявляет никакого интереса к Голгофе, месту казни. Что касается Животворного креста, как и большинство христиан, он считает его символом позора, а не объектом поклонения. Для него смысл религии был в Воскресении.

     Евсевий ссылается на уже начавшееся строительство церкви Гроба Господня и отмечает роль Елены в поддержке программы ее сына по широкому и быстрому строительству церквей на Востоке. Из описания Евсевием дискуссии о выборе архитектурного проекта и о самом строительстве церкви, следует, что новый христианский импульс, за которым стоял во всей своей силе сам Константин, хорошо чувствовался в Иерусалиме. Архитектура церковного комплекса показывала это ясно: гроб Иисуса был обрамлен относительно небольшой ротондой, все вместе называлось Анастазис, в то время как только что открытое рядом место античной Голгофы стало местом гораздо более большей базилики, называемой Мартириум. Фактически, базилика напоминала зал приемов дворца Константина в Трире, тонкий намек на то, откуда все начиналось. Очевидное противоборство во время выбора проекта и строительства предвосхищало различие в акцентах между Восточной и Латинской церквями, продолжающееся по сей день, - одна возвышает победу Воскресения, другая возвышает агонию смерти.

     Кто-то может сказать, что имелась другая причина, кроме теологии, из-за которой Евсевий мог "не заметить" новость об открытии Животворного креста в Иерусалиме. Как епископ Кесарии, он был главным в Палестине. То, что он был доминирующей религиозной и политической фигурой региона видно по его месту рядом с Еленой Августой. До этого времени Иерусалим был затхлым провинциальным городом, в котором евреям все еще не разрешалось селиться и к которому христиане почти не проявляли интереса. Все стало меняться на глазах. Особое внимание императора и его матери к Иерусалиму должно было насторожить Евсевия. Святыня, содержащая остатки Животворного креста, привлекая паломников и власть, должна была, без всяких сомнений, уменьшить престиж Кесарии. Так и случилось в действительности. После того, как легенда о Животворном кресте "овладела массами", Кесария ушла в тень растущего и все более важного Иерусалима. Это был ранний урок в политике реликвий, урок запомненный, среди других, епископами Майнца, Трира и Кельна.
     Константин сам прибыл в Иерусалим в 335-м году на торжественное открытие базилики Гроба Господня. Для своего времени она была одной из красивейших в мире. Константин умрет через два года, и все будут восхищаться чудесами, которые он создал в новом городе, Константинополе, но цель, поставленная им в его первой великой базилике, Aula Palatina в Трире, была в действительности достигнута здесь, в его последней. Ничто не символизирует единство, которого он добился, больше, чем крест. И, возможно, ничто более точно не определяет это единство, чем крест. Это была его гробница. Мартириум простоит до 1009 года. Анастазис, множество раз ремонтируемый, стоит до сих пор. Паломники называют его сегодня церковью Гроба Господня, но это только небольшая тень от построенного Константином.

     Его настойчивое требование принять крест - как символ и как буквальную реальность - возбудило немедленный интерес к реликвии Животворного креста. Кусочки дерева, как будто бы привезенные из Иерусалима, массово распространились по Европе, став церковными реликвиями и нательными талисманами. Следы этой одержимости остались сегодня в нашем импульсе "постучать по дереву", чтобы отогнать все плохое. Кусок Животворного креста сохранен в бронзовом кресте наверху обелиска на площади св. Петра в Риме. В начале возникновения этого культа никто не задумывался о реальных обстоятельствах находки, но достаточно скоро (по знакомому нам образцу) начала создаваться история. Не удивительно, что в центре истории была Елена. Разве не она осыпала деньгами солдат и простых людей? Если Константин сделал себя подобным богу, то разве это не сделало его мать фигурой, стоящей за крестом ее божественного сына? Культ Елены расцветет пышным цветом в конце четвертого столетия вокруг тщательно разработанной легенды, вернее, нескольких легенд, которые будут говорить об ее преданности поискам не только Животворного креста, но и его гвоздей, таблички, укрепленной Пилатом на кресте, различным инструментам пытки Иисуса, тернового венца, хлыста и тканого Хитона, который был одет на Иисусе в день казни. К последней реликвии мы еще вернемся. Как скелеты волхвов вплетены в эти легенды не совсем ясно, но Елену назовут автором открытия места Рождества, пещеры в Вифлееме - она станет специалистом по реликвиям - от рождения до могилы. Прямым следствием убедительного содержания этих легенд станет новая христианская тенденция, по которой все вызывающие осуждение роли злодеев будут отданы евреям, а сам Животворный крест, в утонченном и полностью измененном виде, станет оправданием долго откладываемого преследования евреев.

     Св. Амвросий (Амвросий Медиоланский - в православной традиции) (339-397), миланский епископ, был первым человеком, который сочинил, а затем мастерски обработал легенду Животворного креста. Сын римского бюрократа, Амвросий приобрел некоторые навыки и определенную репутацию, как ни покажется странным, на должности провинциального губернатора в Трире. Известно, что он был культурным и образованным человеком. Он управлял важной римской провинцией, когда население Милана неожиданно выбрало его своим епископом - для четвертого столетия гремучая смесь политики и религии не была чем-то необычным. Не очень видный мужчина, но выдающийся оратор и проповедник, он скоро стал наиболее важной фигурой в Церкви.

     Некоторые из самых живых впечатлений об Амвросии известны нам из трудов Августина, который, как некоторые считают, обратился в христианство под влиянием Амвросия. Мы можем, к примеру, найти описание Амвросия в "Исповеди": "Когда он читал, глаза его бегали по страницам, сердце доискивалось до смысла, а голос и язык молчали. Часто, зайдя к нему (доступ был открыт всякому, и не было обычая докладывать о приходящем), я заставал его не иначе, как за этим тихим чтением. Долго просидев в молчании (кто осмелился бы нарушить такую глубокую сосредоточенность?), я уходил, догадываясь, что он не хочет ничем отвлекаться в течение того короткого времени, которое ему удавалось среди оглушительного гама чужих дел улучить для собственных умственных занятий. Он боялся, вероятно, как бы ему не пришлось давать жадно внимающему слушателю разъяснений по поводу темных места прочитанном или же заняться разбором каких-нибудь трудных вопросов и, затратив на это время, прочесть меньше, чем ему бы хотелось. Читать молча было для него хорошо еще и потому, что он, таким образом, сохранял голос, который у него часто становился хриплым. С какими бы намерениями он так ни поступал, во всяком случае, поступал он во благо". Августин многому научится у Амвросия, в том числе пониманию скрытого смысла его проповедей. "Я часто замечал в его проповедях к народу... что в поисках Бога мысли наши никогда не должны строиться на материальных знаниях и реальностях, то же и в поисках духовных, которые изо всех вещей во вселенной ближе других к Богу". Благодаря Амвросию, Августин впервые поверил в существование духовного мира и нашел путь войти в него. "История, которую Августин рассказывает в "Исповеди, - говорит его биограф Питер Браун, - ... одна из наиболее драматических и полных историй... из когда-либо написанных об эволюции метафизика; его окончательное "обращение" к идее чисто духовной реальности, проповедуемое изощренными миланскими христианами, было решительным и важным шагом в эволюции наших идей о духовном и материальном".

     Сегодня мы привыкли считать людей, верящих в различные легенды и небылицы, слегка наивными. Однако было трудно устоять перед убедительностью и изощренностью истории, сочиненной Амвросием о находке Еленой Животворного креста. Старейшее упоминание легенды известно нам из речи Амвросия на похоронах императора Феодосия 25-го февраля 395-го года. "Блаженная Елена, прибыв в Иерусалим, начала посещать святые места и по вдохновению Духа искала дерева крестного, и, приступив к Голгофе, говорила сама себе: вижу я здесь место сражения, но не вижу победы; ищу знаков спасения и не обретаю. Я на престоле, крест же Господень - во прахе; я в золотых одеждах, знамение же победы Христовой - в развалинах; еще ли он сокровенен, еще ли сокровенна вечная жизнь? Как мыслю себя быть искупленной, когда не вижу самого искупления? …. Зачем ты, дьявол, скрыл дерево, разве для того чтобы тебе снова быть побежденным? Победила тебя Мария, без истления родившая Победителя".

     Победа включает восход христианской империи, но, по мнению Амвросия, прошло чересчур много времени, пока этот восход наступил. И виновны в этом были выжившие агенты Сатаны - евреи. В связи с находкой Елены, Амвросий говорит: "Церковь празднует и радуется, иудей же стыдится и не только стыдится, но и сокрушается духом, что он сам вина своего сокрушения, надругаясь над Христом, признает Его царем: называя Его царем Иудейским, неверующий признает нечестие свое". Режим Константина и новое появление креста - новое напоминание о вечной вине евреев - призваны уничтожить евреев. От их имени Амвросий продолжает: "Это, восклицают иудеи, распяли мы Иисуса, а христиане и по смерти восстают, и мертвые царствуют. Мы распяли Христа, а Ему поклоняются цари…. Казалось нам, что мы победили, но теперь признаем себя побежденными. Христос воскрес, и воскресение Его признали цари, снова живет, хотя и не видим". Таким образом, крест сам по себе становится символом второго Воскресения, неким критическим элементом, помогающим выполнить волю Бога. Хитрые евреи знали о такой силе креста. Они прятали его на протяжении столетий не потому, что крест был вещественным доказательством распятия ими Бога, но потому, что его находка должна будет привести к их окончательному поражению. По одной версии легенды, Елена приказала пытать старого еврея до тех пор, пока он не выдал место захоронения Животворного креста. Итальянский художник XV века, Пьеро делла Франческа, показал все это очень реалистично на известной фреске в городе Ареццо, "Пытка еврея". На картине изображен человек с петлей на шее, которого с помощью этой веревки опускают в колодец, пока он не выдаст последний секрет своего народа. Когда он это сделает, уйдет последняя надежда иудаизма.

     Дриджверс суммирует аргументы Амвросия следующим образом: "Они думали, что убийством Христа они победили христианство, но благодаря находке креста и гвоздей, в результате чего христианство родилось заново, они сами были побеждены. Сейчас даже императоры признают Христа и подчинились его власти. Амвросий вполне конкретно представляет иудаизм, как силу, по самой своей натуре противостоящую христианству, … и не сомневается, что императоры должны бороться с иудаизмом и что Церковь и гражданские власти должны считать уничтожение иудаизма своей общей целью".
     Находка Животворного креста стала решающей победой христиан над евреями, концом двухсотлетнего периода "братской" вражды и соперничества. Остатки почтительности младшего брата к старшему окончательно исчезли после мгновенного политического сдвига, когда в результате находки младший брат впервые приобрел власть над старшим. Соперничество предполагает относительное равенство сил, чего уже никогда не будет между евреями и христианами. Разрыв стал неминуем, но оставался вопрос - цивилизованный или насильственный? К сожалению, в этом случае, внезапно окрепший младший брат, воплощенный в быстро достигшем вершины Амвросии, повел себя так, словно старший брат стал большей угрозой, чем раньше.

     Вне сомнения, использование Амвросием легенды о Животворном кресте было решающим моментом того, что по определению Джулеса Исаака, стало называться "проповедью (теологией) презрения". Это презрение, провозглашенное одним из величайших умов своего времени, отныне тесно и напрямую связанное с крестом, станет главенствовать в мировоззрении христиан. Прямым следствием этого фундаментального сдвига станет продумывание в течение некоторого времени вариантов того, что при Гитлере назовут "окончательным решением". И все это будет происходить "во имя" Елены: святой, царицы, друга монахинь и священников, покровительницы армий, основательницы церквей, преданной матери императора и - благодаря всему этому - моей собственной иконы. Елена вместе с Константином представляли версию Святого семейства, их дружба стала таинством единства империи. Во имя этого единства император должен был стать непререкаемым и единственным авторитетом, чьи смертельные враги внутри и снаружи должны были, по крайней мере, определены и названы. А после определения - стать мишенью.
     Печальная правда заключается в том, что Флавия Юлия Елена Августа не была человеком, за которого ее выдавали. Ирония так бы и осталась иронией, если бы не такое количество насилия стало следствием легенды о Елене. Она начала как брошенная жена - мы говорили о том, что ее муж, Констанций, предпочел ей другую женщину. Только приход к власти ее сына, Константина, спас ее от горького жизненного разочарования. Какое-то время она занимала важное место в семье сына и была необходимой частью семейной версии единства и согласия, аналогично той, которую Константин потребовал от церкви и империи в Никее. Но потом, сразу после Никеи, "дружная" семья стала центром смертельной вражды.

     До женитьбы на Фаусте в 307-м году (Фауста была дочерью Максимиана, соперника Константина) у Константина был внебрачный сын по имени Крисп. Ожидалось, что он со временем станет регентом отца в северной части империи, с центром в Трире. После захвата Константином абсолютной власти, в семье началась внутренняя грызня вокруг права наследства империи. Фаворитом Елены был Крисп, который жил во дворце в Трире, официальной резиденции Елены. Жена Константина, Фауста, имела все основания быть против Криспа, фаворита Елены и Константина, в пользу своего собственного сына. (Братское соперничество, как раковая опухоль, проходит через все содержание этой истории.) Некоторые историки считают, что Фауста организовала заговор, для того чтобы возбудить подозрения Константина. Определенно известно только то, что в 326-м году, через год после силой навязанной всеобщей любви на соборе в Никее, Константин приказал убить своего первенца. Эта история, возможно, была реальной причиной разрушения той части дворца в Трире, который был резиденцией Криспа. Святая легенда объясняет это разрушение желанием Елены построить кафедральный собор на месте ее дворца, для того, чтобы в нем хранить святую реликвию, привезенную из Святой земли в родной город - тканый хитон Иисуса. Если Фауста была не права, возбуждая подозрения против Криспа, и если после убийства сына Константин от кого-то (Елены?) узнал о заговоре, то последующие за этим события объясняются просто. То же самое, конечно, могло произойти, если верно другое, более простое объяснение: некоторые историки предполагают, что Фауста и ее приемный сын были любовниками. Опять таки, все, что мы знаем наверняка, это то, что в тот же самый обильный событиями год Константин убил свою жену. Только после этого Елена приняла свою роль преданной матроны на стороне сына и только после этого она была послана в мир представлять императора и образ семейного единства. В каком внутреннем состоянии должна была быть Елена во время своего паломничества в Иерусалим? Не была ли ее благотворительность, которой так восхищался Евсевий, некоторым способом искупления вины? Евсевий рассказывает только о самых счастливых событиях в своих заметках; представляя Константина новым Моисеем, он ничего не говорит об убийстве жены и сына.

     Это было жестокое время. Мы видели, как, подымаясь по ступенькам власти, Константин без колебания расправился с парой своих соперников, каждый из которых был женат на его сестрах. Но сын!? Отец, который убивает сына! Отец, который убивает сына из праведности! Невозможно рассматривать скрытую трагедию 326-го года в отрыве от триумфов этого года. К этому времени непоколебимое преклонение Константина перед крестом стало фактом. Не надо быть поклонником Фрейда, чтобы увидеть какое мистическое влияние на Константина оказали мифы о кресте и новое место креста в теологии. Вспоминая библейскую историю о связанном Исааке, предложенном в жертву Богу - историю о всесильном отце вынужденном убить любимого сына - можно предположить, что мысль сделать это во искупление вины овладела Константином. Если Бог может убить своего Сына, то почему это не может сделать заместитель Бога на земле? Ни тому, ни другому для этого не нужно было чувствовать себя победителем. Конечно, при этом эмоциональное притяжение распятия должно было быть сильнее триумфа Воскресения. Это был тот же 326-ой год, когда Константин настоял на строительстве величайшей церкви в мире, Martirium, на месте "символа святых Страстей", который для него, в отличие от Евсевия, не был символом новой жизни, но символом смерти. Как мог отец после событий такого года поступить по-другому?

     Во всем происшедшем вокруг 326-го года семья Константина была образцом подлинности и характерным символом для империи - конечно, не в смысле священного согласия легенды, но как образец нескончаемого кровавого насилия. Жестокая правда заключалась в том, что стремление к единству оправдывало насилие. После смерти Константина в 337-м году его три сына - Константин II, Констанц и Констанций - были названы Сенатом равнозначными Августами. Немедленно между ними началась борьба за власть, которая привела к резне в Константинополе. В конце первой стадии схватки, кроме трех братьев уцелело только двое мужчин из более чем дюжины ближайших родственников Константина. Вслед за разминкой пришла очередь тяжелой артиллерии. В 340-м году Константин Второй восстал против Констанца и был убит. Констанц управлял Западом около десяти лет, и был убит соперником из своей собственной армии. Только в 353-м году последний из сыновей, Констанций, восстановил контроль над всей империей. Больше двадцати лет после смерти Константина империя находилась в состоянии кровавого хаоса. В этом не было ничего нового для Римской империи, но на этот раз все смертельные междоусобицы оправдывались именем христианского Бога, а религиозные мотивы служили прикрытием политических махинаций.

     Результат? В 361-м году член семьи, который вырос в этой патологической культуре священного насилия, стал во главе империи. Его звали Юлиан. Он был сыном сводного брата Константина, убитого сторонниками сыновей Константина. Юлиану было шесть лет во время дворцовой резни, он чудом уцелел. Он пробыл императором только два года, но его влияние на отношение христиан к евреям и на само содержание конфликта было взрывным по своей сути. Юлиан попробовал отменить революцию Константина. Его вспоминают, как последнего языческого императора, но важно напомнить, что он вырос христианином - он известен, как Юлиан-отступник. После того, как армия признала его императором, Юлиан обнародовал свой возврат в язычество и желание вернуть империю к старым языческим корням. Достаточно логичное решение после того, что он видел в своей семье. Но вряд ли кто-либо из его современников мог догадаться об его ненависти к насилию во имя Бога, поскольку он сам немедленно начал жестокую компанию насилия по отношению к христианам и христианским церквам. "В Церкви опять появились мученики", - пишет Т. Д. Барнес.

     Юлиан был хорошо образованным человеком, обучавшимся в Афинах. Для него смысл язычества не был, как для нас, в гадании на внутренностях голубей, но больше в мудрости Сократа. Он гениально нащупал слабую точку христианства - и, конечно, ею были евреи. Если вся перевернутая пирамида христианской веры опирается на "историчность пророчеств", то, по мнению Юлиана, для того чтобы подорвать основы христианства, достаточно было показать неверность христианской претензии на то, что христианство заменило иудаизм как "истинный Израиль". Если удастся показать, что "исполнение" античных еврейских пророчеств, на которых Церковь основывала все утверждения об Иисусе Христе, были иллюзией, то христианство должно рухнуть. Как можно было это сделать?
     В начале этой истории находится ответ, и ответ - в иерусалимском Храме. Поэтому конец этой истории - благоговение Иоанна Павла II у стены Плача - так неотразим. Слишком много зависело от нескольких фраз в Евангелии от Луки (21:5-6): "И когда некоторые говорили о храме, что он украшен дорогими камнями и вкладами, Он сказал: придут дни, в которые из того, что вы здесь видите, не останется камня на камне; все будет разрушено". И разве все не случилось согласно этим словам? Разрушение Храма в 70-м и в 135-м годах было неопровержимым доказательством того, что Бог поменял фаворитов. "Разрушьте этот Храм", - так запомнили слова Иисуса, но эти слова были указанием для него самого. То, что он стал новым Храмом, доказывало разрушение старого.

     Сразу после заявления о конце христианской империи, Юлиан приказал отстроить еврейский Храм в Иерусалиме, камень за камнем, чтобы опровергнуть сами слова Иисуса. Он приказал открыть город для евреев и передал им власть управления городом. Сделано это было в меньшей степени из хорошего отношения к евреям, чем из ненависти к христианам. Можно только представить состояние христиан и их отношение к перемене судьбы в городе, который они называли "Святым городом" и где у них уже был их собственный Храм, церковь Гроба Господня. Вопросы о судьбе людей, отвергнувших Христа, о самом их выживании, никогда до этого не были поставлены перед христианским миром с такой ясностью. Весь христианский мир слишком хорошо понимал, что может последовать за восстановлением еврейского Храма.
     Естественно, евреи радовались. Наконец то появилось оправдание такому долгому страданию за отстаивание своего мнения, а восстановление Храма казалось только вопросом времени. Все было брошено на строительство. До сих пор туристские гиды в Иерусалиме показывают огромные блоки, добавленные на Храмовой горе к стене Плача. Камень за камнем - сама эта работа была для евреев так надолго затянувшимся доказательством фальшивости мессии.

     "В Церкви опять появились мученики, - пишет Т. Д. Барнес и добавляет, - но опять страшная месть пришла с небес: Юлиан умер во время неудачного вторжения в Персию". Но не только это. Во время земляных работ для нового фундамента Храма произошел мощный взрыв скопившегося газа в одной из подземных галерей, и христиане считали взрыв божественным вмешательством. После взрыва, по слухам, видели появление креста в небе. "Так закончилась последняя попытка восстановления Храма в Иерусалиме", - комментирует Джекоб Нейзнер. "Следующий император отменил все программы Юлиана и вернул христианам привилегии. Нельзя преувеличить последующее страшное разочарование евреев в самой империи и за ее пределами. Казалось бы, самый банальный случай - неудавшийся проект восстановления здания - привел к глубочайшим, логически вытекающим выводам для еврейских и христианских мыслителей. Мы знаем, что через четверть века Иоанн Хризостом построил свое доказательство божественности Иисуса на факте разрушения Храма и на неудавшейся попытке его восстановления".

     После Юлиана реакцией христиан была беспрецедентная месть, месть со стороны императоров и со стороны епископов, направленная против язычников и евреев. Конечно, частично причинами такой мести были страх и неуверенность в завтрашнем дне. Только после Юлиана, при императорах Валентине и Феодосии, империя официально назвала себя христианской; только после Юлиана христианская ересь стала государственным преступлением; только тогда языческая религия была официально запрещена; только тогда еврейский патриархат был запрещен окончательно и навсегда. И только после Юлиана вопрос о том, что делать с евреями, которые отказались уступить или исчезнуть, стал на повестке дня гражданских и религиозных авторитетов. С одной стороны, все казалось просто. Как только Церковь и государство договорились о том, что совершенно справедливо и законно уничтожить тех христиан - досетистов, донатистов, несторианцев, ариан - которые были не согласны с определенной догмой в относительно второстепенных вопросах теологии, почему, черт возьми, надо оставить в живых этих несгибаемых евреев, открыто отвергнувших сами основы христианства?
     В этом смысле, ясность антиеврейского использования легенды о Животворном кресте миланским епископом была совершенно уместна. Амвросий придал легенде законный вид последовательных исторических событий, которые будут представляться в неизменном виде от времен Амвросия до времени, когда моя мать рассказывала легенду мне. Легенда заканчивалась как будто бы реальной историей об еврее, который привел Елену к месту захоронения креста. Еврей, предавший Христа - к этому времени Иуда Искариот уже имел статус "еврея" среди христианских апостолов - сейчас предал свой собственный народ. Следуя мысли и планам Амвросия, Елена стала матерью реального евреененавистничества. Она стала святой в открытой компании Амвросия по физическому уничтожению евреев.

     В 388-м году толпа христиан, ведомая епископом Каллиник, небольшого города в долине Евфрата, разгромила и затем полностью сожгла синагогу. Вместе с синагогой они разрушили церковь секты гностиков, несмотря на то, что лидер секты под давлением императора Феодосия согласился признать никейское христианство. Недовольный Феодосий приказал христианам города отстроить церковь и синагогу. Это был император, которого Хью Тревор-Ропер назвал "первым испанским инквизитором". Его приказ отстроить религиозные здания не имел ничего общего с религиозными свободами и выражал только желание показать имперскую власть. Тем не менее, деятельность, направленная на защиту еврейской собственности, вызвала немедленную и страстную реакцию со стороны никого другого, как Амвросия. В прямом письменном вызове Феодосию, на похоронах которого через десять лет он "откроет" историю находки Елены, епископ Милана объявил о своем готовности сжигать синагоги "чтобы не осталось мест, где не признают Христа". Синагоги, объяснил он, это "убежище неверных, приют безбожников, место, где скрываются сумасшедшие, логово проклятых самим Богом". Приказ восстановить такое, уже однажды сожженное место, был актом предательства веры.

     Феодосий уступил, но настаивал, чтобы христиане восстановили уничтоженные священные религиозные реликвии, расходы по строительству синагоги император брал на себя. Амвросий не согласился и с этим. По его мнению должен был быть установлен принцип, согласно которому уничтожение "подлого предательства" иудаизма, объявляется праведным действием, за которое ни в коем случае не должно быть наказания. На этот раз вызов Амвросия был прямой - во время мессы в миланском соборе, на которой присутствовал император. Розмэри Ройтер так описывает эту сцену: "Спустившись вниз с алтаря и остановившись прямо перед лицом императора, Амвросий заявил, что он не будет продолжать Причастие, пока Феодосий не подчинится. Император отступил перед угрозой отлучения от церкви и грабители Callinicium остались не наказанными".

Августин

     За год до описываемых событий в предыдущей главе, на пасху 387 года, тот же самый Амвросий погрузил голого тридцатитрехлетнего человека в бассейн с водой и, окунув его три раза с головой, сказал: "Я крещу тебя, Августин". После Константина обращение в христианство Августина (Блаженный Августин, в православной традиции) (354-430) является, может быть, самым главным событием в истории Церкви. Он родился через 17 лет после смерти Константина. Он был епископом маленького северно-африканского городка Гиппон (Иппон), но стал всемирно знаменит как писатель. Августин, по его собственному подсчету, написал около сотни книг и тысячи писем и проповедей, большинство из которых сохранилось. Гарри Виллс описывает его метод: "Августин диктовал группе стенографистов, часто далеко за полночь... Он содержал множество переписчиков. Его проповеди, по несколько в неделю, переписывались по его собственным или чьим-либо конспектам. Были сезоны, когда он проповедовал ежедневно. Его письма рассылались во множестве копий. Обычно он ритмично вышагивал во время диктовки, и отражение безостановочной работы мысли и энергии проникало в сам ритм его прозы". Его, может быть, величайшая работа, о которой мы еще будем говорить, - "О граде Божием", осмысливает отношения между Церковью и империей, политикой и добродетелью, историей и надеждой. Но его наиболее известной книгой, открывающей самые глубинные тайны человеческой души, безусловно, была его "Исповедь" - первая великая автобиография Западной цивилизации. В этой книге реалистичное исследование человеческой психологии сочетается с утверждением того, что субъективный личный опыт является наиважнейшей и окончательной ценностью. Под влиянием книги изменилось само европейское мышление. Поиски Бога путем проб и ошибок сделали каждого человека центром христианского откровения. Эта идея лежит в основе современного западного индивидуализма, со всем хорошим и плохим в нем.

     Фундаментальное образование и знание классической интеллектуальной традиции позволили Августину использовать категории философии Платона в христианской теологии. Вспомним только один пример. Представители одной из ветвей христианства, так называемые донатисты, утверждали, что только незапятнанная, поистине святая добродетель может дать право на членство в Церкви. Августин не согласился с этим. Его аргументы были основаны на философии Платона, отличавшей идеальное и реальное. Августин знал, что идеал неосуществим до тех пор, пока Бог не закончит задуманный им процесс Создания, что может произойти только в конце времен. Таким образом, человек не совершенен по определению. Евангелия обращались к людям, а не к ангелам. Мнение Августина в споре с донатистами восторжествовало, после чего, представ перед Богом, христиане обрели возможность каяться в грехах, зная, что несовершенны все и вся, даже сама Церковь. Как следствие, Церковь не превратилась в секту "спасенных", а осталась открытой для всех. Августина обычно называют отцом западной христианской теологии, но, возможно, в более общем смысле, он был отцом западной Церкви в том виде, как мы ее сегодня понимаем - в католическом и протестантском определении.

     Обряд крещения Августина совершил Амвросий. Нам будет полезно узнать, что соединяющей связью между ними была мать Августина, Моника. Она была убежденной христианкой, но юный Августин, мечущийся от одной религии к другой, оставил ее стоящей на пирсе Карфагена в "печали и скорби". В то время как Августин продолжал свою жизнь язычником, Моника становилась все большей поклонницей Амвросия. Когда епископ находился в физической блокаде, окруженный в 386-м году в своей базилике варварами арийцами, Моника находилась рядом с ним, подвергая свою жизнь смертельной опасности. У нее была привычка в конце каждого дня распевать гимны, сочиненные Амвросием. Такие образцы персонального преклонения, особенно по отношению к прелатам - в случае с моей матерью, это был кардинал Спеллман - хорошо знакомы сыновьям, идущим к набожности по следам своих матерей.

     "Исповедь" - гигантская книга, но ее основная тема - это побег Августина от своей матери, от ее физического надзора и морального влияния. Как и Елена, она была разочаровавшейся женой равнодушного, а затем ушедшего от нее мужа, после чего вся страсть ее натуры обратилась на сына. Ее любовь казалась невыносимой и удушающей до тех пор, пока… пока она не стала казаться просто любовью. "Незадолго до того дня, когда она оставила земную жизнь - Ты знал, какой это будет день, мой Господин, но мы не знали - моя мать и я остались одни и, опираясь на подоконник, смотрели в сад, примыкающий к дому, где мы остановились в Остии… Мы разговаривали, и наша беседа была искренней и радостной". Моника умерла в 387-м году, почти сразу после крещения сына. Гарри Виллс считает, что "слишком много значения придают ее роли в жизни Августина", но воспоминания самого Августина мучительны: "Я закрыл ее глаза, и глубокая волна скорби захлестнула мое сердце".
     В недоступном для других мире своего собственного сознания, Августин замечал, как прорастают семена, посаженные его матерью. "Слова не могут описать, как сильно она любила меня или насколько больше были ее тревоги и страдания во время моего духовного рождения, чем перенесенная физическая боль во время моего рождения".
     "Ты был здесь, передо мной, - обращается он к Богу (но подразумевает Монику), - но я покинул даже самого себя. Я не мог найти себя, что говорить о Тебе". Когда он нашел Бога, ему пришлось изобрести новый язык, чтобы объяснить опыт Бога для человека. В своей основополагающей теологической работе "Троица", он открывает саму структуру внутренней жизни Бога в динамике человеческого сознания и человеческих отношений. Такой подход помог спасти христианскую теологию от бесконечных и никуда не ведущих споров, споров, которые тянулись столетие, когда христиане воевали друг с другом из-за определения таких слов как "сущность", "существо" и "личность" в отношении к Богу.

     В "Троице" Августин еще раз показывает, что основой христианства является любовь. В этой работе не трудно найти источник этой любви - он во взаимной любви матери и сына, Моники и Августина, хотя в полной мере их отношения описаны только в "Исповеди", законченной в 397-м году. Августин написал "Троицу" в 410-м году, в тот самый год, когда орды готов захватили и разорили Рим. "Когда ярчайший свет погас, когда весь мир этого города перестал существовать, тогда меня поразила немота", - сказал св. Иеромей по поводу этих событий. Травма от набега германских племен на Рим, отражение набега на самоощущении и культуре империи, стали поворотным пунктом в жизни Августина и его теологической позиции.
     Я говорил об утверждении Августином идеи о том, что человеку свойственно вечное состояние ограниченности, слабости и греховности. Победить это состояние - присущее и самой Церкви - возможно только с наступлением конца света. Теология Августина о первородном грехе и падении человека оказала огромное влияние на все последующие поколения западных христиан, особенно на Кальвина и Лютера в эпоху Реформации. В этой связи, Августина называют родоначальником теологии ненависти к плоти и одержимости грехами. Авторы таких обвинений не поняли его способность проникать в суть психологических состояний человека. Он честно признал универсальность человеческой уязвимости и ранимости, что для него было основанием как для примирения с собственными недостатками, так и для прощения других. По Августину, умение прощать является добродетелью, даром Бога. Только люди способные противостоять моральной трагедии существования и понимающие попытки Бога исправить наш мир путем прощения наших ошибок, способны на создание общины, и община является лекарством от уязвимости и ранимости. Августин чувствовал эту связь, как важнейший посыл Бога, и он так же понимал ее центральное значение для сохранения человеческой надежды. Это глубоко человеческое видение.

     Но надежда постепенно угасала. Душевное состояние Августина, так же как и большинства его современников, постепенно становилось все более отягощенным трагическими событиями в империи. Армии готов начали неумолимое продвижение на восток и юг от Рима, а гунны Аттилы захватили север, вплоть до Рейна. Вторжение даже тогда воспринималось, как конец империи. Нападение вандалов стало последней каплей для Августина. Его творческий дух, его позитивный взгляд на окружающий мир, его активная жизненная позиция уступили место мрачным предчувствиям и болезненному беспокойству. В полной мере это отразилось в его работах. К этому времени Августин явно и не без основания находился в ожидании конца света. Летом 429-го года вандалы уничтожили римское государственное управление в Северной Африке, стерев все, что Августин построил и любил. Августин умер в 430-м году; вскоре после этого вандалы захватили его город, Гиппон.

     Ученые различают раннего и позднего Августина, человека позитивной, утверждающей философии и человека, пессимистично отрицающего любые нововведения. Поздний Августин уже не полагался на силу разума, когда оправдывал принуждение для защиты и распространения веры: "Многие нашли преимущества (как мы доказали и ежедневно доказываем практическими делами) в подчинении вначале страхом и болью, так чтобы затем они смогли осознать наше учение". Этот пассаж взят из работы, зловеще названой "Исправление донатистов". Августин поддержал законы против язычников и еретиков и предложил теологическое обоснование политики исправления. Какое-то время он сомневался в необходимости такого свирепого подхода для обращения язычников, но потом искренне поддержал идею. Жестокость получила идеологическую поддержку. "Что должен я сказать о наложении и об отпущении наказаний в случаях, когда мы желаем только духовного блага тем, кого мы решаем простить или наказать? ... Какой трепет мы чувствуем в таких случаях, мой дорогой брат Паулинус, - из письма Паулинусу из Нолы, написанному во время вторжения готов в Италию, - Какой трепет! Какая темень! Разве не по поводу этих вещей было сказано: "Страх и трепет почувствовал я, и ужас поразил меня. И я сказал, о, как бы я хотел иметь крылья, как у голубя, чтобы мог я улететь и не знать всего этого".

     Но времена, когда Августин мог улететь остались в прошлом. Он был официальным лицом, епископом, и должен был принимать трудные решения в жестокое время насильственного распространения веры Иисуса Христа. Заняв место в ряду готовых применять насилие в борьбе с еретиками, он дал теологическое обоснование для этого. В "О граде Божием", своей последней великой работе, написанной с целью опровержения популярного мнения о том, что признание империей христианства, а затем фактическое их слияние, стало причиной развала империи под ударами вандалов, Августин твердо оправдывает суровую, даже тоталитарную политику христианских правителей. К сожалению, по его мнению, они не были достаточно жестокими. Отныне, для Августина мир делится на живущих в плотском "граде человека" и тех, кто жив духом "града Божиего". Последние могут надеяться оказаться в раю, в то время как первых ожидает ад, и если для них он начнется на земле, то так тому и быть. Основная идея книги, по определению Петера Брауна, заключается в том, что "болезни Римской империи произошли не из-за отказа от старых традиций и ритуалов, а из-за терпимости к язычникам, ереси и безнравственности в новой христианской империи".

     Бог, как любовь. Несмотря на мурашки по коже от его "исправления", именно на этом было основано трагическое видение Августина. Предложение этой любви, даже обитателям "града людей", было неизменным. Если принять это как данное, тогда насилие не может быть священной необходимостью, потому что насилие не представляет какую-либо склонность или какое-либо действие любящего Бога. "Град Божий" стоит на любви"; основанием "града человека" является война. Августин чувствовал, что насилие не встроено в природу вещей и поэтому не является неизбежным. Более того, хотя насилие никогда не будет выглядеть, как священное, насилие для защиты соседа, попавшего в беду, может быть актом любви.
     Несмотря на необузданную жестокость своего времени, Августин, основываясь на религиозных аргументах еврейского Писания, положил начало первой в истории политической дискуссии против войны. Его доводы дошли до нас в основном в виде неправильно понятой теории справедливой войны. Критики утверждают, что Августин подвел основание под идею о насилии, санкционированном государством. На самом деле, его теория, скорее, отчаянная попытка ограничить насилие, окружить строжайшими условиями ситуацию, когда война становится возможной. Идея справедливой войны, выдвижение ограничивающих принципов и представление о войне, как о зле - всегда! - даже если о меньшем зле, все это было глубоко гуманным изобретением.

     Трагическая чистота намерений Августина - трагическая именно из-за своей чистоты - стала совершенно очевидна, когда он обратился к "еврейскому" вопросу. Безудержное насилие, санкционированное Церковью и государством, было повсеместным. Евреи все чаще становились мишенью потому, что из всех не примкнувших групп только они продолжали быть смертельной угрозой христианству. В год крещения Августина - в год смерти его матери - св. Иоанн Хризостом (святой Иоанн Златоуст, в православной традиции), епископ Антиоха (Антиохии, в принятой русскоязычной транскрипции), выступил с серией проповедей, которые породили новую традицию теологического обвинения евреев. Ройтер назвала эти проповеди "без сомнения наиболее агрессивной и бестактной антиеврейской литературой своего времени".

     Совершенно вторичен тот факт, что реальной мишенью проповедей были те христиане - "judaizers" - которых привлекали еврейская культура и ритуалы. Обвинения распространялись на корень зла, на евреев. "Я знаю, что многие люди придерживаются высокого мнения о евреях и считают их образ жизни достойным уважения в наше время. Вот почему я спешу вырвать с корнем это роковое заблуждение… Место, где продажные женщины выставлены на обозрение, называется публичным домом. Но синагога больше, чем публичный дом и театр, это также убежище грабителей и логово диких зверей… Ничем не отличаясь от свиней или коз, евреи живут по законам распутства и неумеренного обжорства. Только одно они понимают: собираться вместе и пьянствовать". Ройтер говорит, что нигде в проповедях Хризостом напрямую не призывает к насилию над евреями, но разве и так все не очевидно? Он говорит: "Когда животные жиреют от переизбытка еды, они становятся тупыми и неуправляемыми… Когда животные не в состоянии работать, их посылают на убой, и то же самое происходит с евреями. Делая себя неспособными работать, они становятся готовыми к закланию. Вот почему Христос сказал: "Тех же моих врагов, которые не хотели, чтобы я царствовал над ними, приведите сюда и убейте передо мной". (Лука 19:27)

     Вряд ли кого-нибудь удивит, что сразу после проповедей произошло несколько нападений на евреев Антиоха, и была разрушена великая античная синагога города. Кстати, в Антиохе этого периода впервые появились "пробные" обвинения евреев в ритуальных убийствах. Можно ли разрешить евреям жить как евреям? Достаточно быстро было достигнуто общее согласие: нет. В 414-м году произошел первый в истории большой погром; по свидетельству современников была практически уничтожена большая, античная и очень известная еврейская община Александрии.
     Ликвидация еврейского патриархата в Палестине была связана со все увеличивающимся внимание христиан к "Святой земле". Судьба александрийской общины была следствием новой теологии и политики христиан. Совершенно очевидно, для евреев наступило новое время, время, когда сама жизнь среди христиан стала постоянным смертельным риском. Одним из неожиданных следствий из этой ситуации явился дальнейший расцвет раввинских центров в относительно далеком Вавилоне, где правили персы. Еврейские академии в Персии, основанные, в основном, для изучения и развития Мишны, способствовали развитию еврейской литературы и духовно-религиозным разработкам выдающегося произведения еврейской культуры - Вавилонского Талмуда. В Вавилоне, регионе удаленном от христианского мира, изучение и комментирование Торы привело к относительно независимому самовыражению евреев.

     Начиная с этого периода, евреи перестали видеть себя и христиан в качестве братьев-соперников и наследников общих традиций. Отныне они не хотели иметь ничего общего с развивающейся теологией или мнением христиан. Еврейские мудрецы, комментируя комментарии и толкуя толкования, проникли в совершенно новые сферы религиозного воображения. Рассуждение раввинов стали многослойными. Они выискивали смысл не только в очевидно важных текстах, но и в любых "темных" и отвлеченных пассажах. Толкования Торы превратились в способ восстановления прошлого, и Мидраш - "толкование" на иврите - явились слиянием реальной действительности и религиозного благоговения. Ускользающий смысл Бога отражался в понятной только посвященным осмотрительности при разъяснении высказываний Бога в еврейской религиозной литературе. "В еврейской традиции, - говорит Моше Халбертал, - текст занимает центральное место, именно из текста развивается теология. У евреев были различные и часто противоположные основополагающие идеи о Боге: антропоморфический Бог Мидраш, аристотелев космологический Бог Маймонида и его школы, каббалистический образ Бога, как динамичного организма, проявляющегося в невероятной сложности в его различных аспектах, sefirot. Эти концепции Бога имели не много общего, но они исключительно еврейские концепции. Они явились результатом искренних интерпретаций еврейских канонических текстов". Израиль, по определению Сидра Эзрахи, "преобразился в тексты-в-изгнании", а "литература-в-изгнании" существенно изменила форму еврейского религиозного воображения.

     Другими словами, сам раввинский иудаизм выглядел как почтенное и уважаемое воплощение святости. Многое передавалось устным путем в виде наставлений, медитаций и молитв, когда учителя обучали учеников, но почти всегда ученики тщательно записывали сказанное, а затем авторы сравнивали новые тексты. Эти новые тексты, в свою очередь, сами служили опорной точкой для размышлений или, более прозаично, были руководством в еврейской духовности. Среди народа, пожалуй, самого грамотного на земле, устная традиция быстро становилась живой священной литературой. В сердце этой живой организации, конечно, находилось пятикнижие Моисея - Тора. Мишна и, в конце концов, Талмуд выстраивались как крепостной вал вокруг Торы; развитие религиозной мысли выполняло функцию защиты еврейского народа.
     Но евреи распадающейся Римской империи оставались в опасности. Само их присутствие представляло вызов целостности Церкви, особенно после развития нового христианского самосознания, для которого положение евреев было решающим. Позиция Августина в этом вопросе должна рассматриваться в свете его прошлого опыта. Среди основателей Церкви Августин стоит особняком из-за его чувствительности к еврейскому характеру христианской веры. Эта особая чувствительность пришла к нему после глубоких размышлений о теологическом наследстве Павла. Августин гораздо меньше других критиковал Старый Завет. "Августин воздерживался от унижающих сравнений", - пишет Пола Фредриксен. "Если Старый Завет является замаскированной версией Нового, и наоборот, то оба равны в достоинстве и религиозной ценности". В дискуссии с Иеронимом Августин отстаивает мнение, что Иисус и первое поколение его учеников, включая Павла, были одновременно и христиане и соблюдающие Тору евреи.

     Но работы Августина об евреях его собственного времени, особенно трактат "Против иудеев" и четвертая книга "О граде Божием", обе работы написаны в 425-м году, были типичным образцом христианского презрения. В одном месте, осуждая евреев за неприятие "очевидных свидетельств" пророков он обрекает евреев быть "домом Израиля, который покинул Бог". В другом, он утверждает, что "Господь наш, Иисус Христос, делает различие между верующими в Него и Его врагами-евреями, как между светом и тьмой". Евреи были "те, в закрытые глаза которых Он посылал Свой свет".
     Августин требовал от евреев покаяния и перехода в лоно Церкви. Но, если они не захотят? Смертельная опасность для евреев заключалась в том, что в это не самое доброе время, когда Церковь, наконец, захватила доминирующую позицию, главные христианские мыслители открыто заявляли, что дальнейшее существование евреев не может быть логически обосновано. Возможно, исходя из своей изначальной гуманной позиции - некоторые могут предположить, что такая его позиция была результатом твердой приверженности идеи Бога, как Бога любви - Августин рассмотрел аргументы лидеров Церкви и категорически отверг их. Этим он отверг не только Хризостома, но и своего учителя, Амвросия. Отрицая утверждения о том, что евреи были врагами Иисуса, Августин настаивал на рассмотрении этого вопроса в свете еврейства самого Иисуса. И даже если будет доказана виновность евреев, то где в самом Иисусе можно найти приказ на убийство?

     Ройтер пишет: "Разница между трактатами Августина и проповедями Хризостома не в различии их доктрин о статусе евреев, но в том, что Августин пишет работы в своем уединенном кабинете, а Хризостом говорит в пылу сражения". Но что из этого? Ничего в душе и проповедях Хризостома не противится убийству евреев, в то время как Августин видит выживание евреев, как "часть провидения нашего истинного Бога". В критический момент, находясь на самой высоте своего положения, Августин предлагает новое обоснование для ограниченной христианской версии долгой римской традиции терпимого отношения к иудаизму. Большая цитата, целая глава из "О граде Божием", суммирует историю еврейско-христианского конфликта. Цитата включает описание того, как динамика "исполнения пророчеств" приводит к осуждению евреев и, во мгновенной импровизации Августина, та же самая динамика требует, чтобы в это страшное время евреи были спасены.

     "Когда Ирод был на троне Иудеи, и когда Август был император, после изменения римской конституции, когда правление императора привело к всеобщему миру, Христос был рожден, согласно ранних пророчеств, в Вифлееме в Иудее. Он предстал в человеческом обличии, рожденный матерью-девственницей; в скрытой реальности он был Бог от Бога-отца. Об этом говорил пророк: "Итак Сам Господь даст вам знамение: се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил, что значит "Бог среди нас". (Исайя 7:14) Затем, для того, чтобы известить о присутствии Бога в человеке, он сделал много чудес, из которых Евангелия Священного Писания упоминают только столько, сколько кажется достаточным для провозглашения его божественности. Первое из них - великое чудо его рождения, последнее - вознесение на небеса его тела, в которое возвратилась жизнь после смерти. Но евреи, которые убили его и отказались верить в него, верить, что он умер и воскрес телесно, пострадали от ужасного разорения от рук римлян и были совершенно изгнаны из их государства, в котором они уже и до этого находились под властью чужеземцев. Они были рассеяны по всему миру - нет части света, где их нельзя было бы найти - и таким образом, согласно свидетельству их собственного Писания, они несут доказательства для нас, что мы не сфабриковали пророчества о Христе. Фактически, многие евреи, думая об этих пророчествах, как до страданий Христа, так, более определенно, после его воскресения, пришли к вере в Него. О них было такое пророчество: "Ибо, хотя бы народа у тебя, Израиль, было столько, сколько песку морского, только остаток его обратится; истребление определено изобилующею правдою". (Исайя 10:22) Но остальные оставались слепыми; о них было предсказание: "Да будет трапеза их сетью им, и мирное пиршество их - западнею; да помрачатся глаза их, чтоб им не видеть, и чресла их расслабь навсегда". Следует, что когда евреи не верят в наши Писания, их собственные Писания исполняясь мстят им, когда читают они их с закрытыми глазами. Есть мнение, однако, что христиане сфабриковали пророчества Христа, опубликованные под именем Сибил, или любые пророчества, приписываемые другим, и что они не имеют отношения к евреям. Что касается нас, то мы нашли эти пророчества существенными, так как они взяты из книг наших оппонентов; но мы признаем, что для того, чтобы дать это свидетельство, которое во вред себе они дают для нашей пользы, обладая и сохраняя свои книги, они сами рассеяны среди всех народов во всех направлениях распространения христианской Церкви.

     Имеется пророчество в Псалмах, которое они тоже читали, что подтверждает мои рассуждения: "Господи, милость твоя предстанет предо мной; Ты показал мне милость свою перед врагами моими. Не убий их, если на некоторое время они забыли законы Твои". Не добавлено здесь, "разбросай (или рассей) их". Если бы они жили с этими свидетельствами Писания только в их собственной стране, а не повсеместно, очевидный результат был бы тот, что Церковь, которая повсюду, не имела бы их в наличии среди других народов, как свидетелей пророчеств, заблаговременно данных о пришествии Христа".
     Значение этой главы для тех, кто читал "О граде Божием" сводилось к предупреждению, изобретательно выдернутому из Псалмов: "Не убий их". Августин представил эти слова, как прямое указание Бога. В таком виде фраза являла прямую противоположность призыву - убейте передо мной! - который Хризостом приписывал жестокому Богу. Как показала история, крик Августина: "Не убий их!", - был услышан.

     Почему? Потому что евреи, в отличие от язычников или христианских еретиков, по-прежнему имели роль в планах христианского Бога по спасению мира. Они должны были быть "свидетелями пророчеств, заблаговременно данных о пришествии Христа". Фредриксен утверждает, что Августин считал священным обетом преданность евреев к своим законам. Так как они отвергли Христа из-за этой своей преданности, то их непрекращающаяся "телесная" верность своим законам сделала Израиль, даже после учреждения Церкви, уникальным свидетелем для Христа. Сам Бог, по мнению Августина, должен охранять евреев от насилия религиозного принуждения в его крайнем виде - истребления несогласных.
     Приведенный отрывок, возможно, отражая мрачность позднего Августина, показывает ненадежность ситуации, в которой оказались евреи. В этом отрывке наглядно проявляется печальная ирония всего незаконнорожденного еврейско-христианского разобщения. Сначала, первые, убитые горем последователи Иисуса, создали рассказ об его страданиях и смерти частично из известных им фактов, но в большей степени на базе "утешающих", пророческих отрывков из еврейского Писания. Слишком быстро это, созданное людьми произведение, стали понимать, как "историю запомненную" вместо "пророчеств историзированных". Позже, христиане, особенно христиане-не евреи, добавили в рассказ детали, взятые из Псалмов и Книг Пророков, которые они интерпретировали, как реально происшедшие. Еще позже, в поколении за поколением такие "исполненные пророчества" использовались для "доказательств" против евреев. Августин, как мы видели, не был активен в полемике сравнения Нового и Старого Заветов; он видел традицию соблюдения еврейских законов, как положительную для свидетелей Христа, однако его понимание иудаизма было сведено к "свидетельству… во вред себе" тех же самых изобретенных христианами пророчеств. Непрерывающийся иудаизм будет служить источником подлинности для основанного на пророчествах христианства. До тех пор, пока существуют евреи и их античные тексты, будет существовать античный - и, соответственно, благородный - характер христианства, потому что эти тексты "предсказывают" Христа. Рассеивание евреев только помогает этому - отсюда возникает "воля" Бога: "Рассей их!", - евреям будет разрешено жить везде, но жить в ссылке. Согласно схеме, евреям нигде не будет разрешено быть или хотя бы чувствовать себя как дома: "да будет трапеза их сетью им, и мирное пиршество их - западнею".

     По мере того, как такая традиция превращалась в мировоззрение христиан, возникла волна того, что Фредриксен назвала "подделанными под Августина антиеврейскими сочинениями". Диаспора сама по себе уже была недостаточной для подтверждения истинности христианства, нужно было усилить доказательство тяжелыми условиями ссылки. В дополнение к своей разбросанности, евреи должны были стать отрицательным примером в самой безнадежности своего положения. Им разрешалось выжить, но не жить; их спины всегда должны были быть согнуты. Их бездомность и кошмар существования были необходимым наказанием за их отказ признать правду Церкви. И больше - их страдания и невзгоды были еще одним доказательством этой правды.
     Наследие учения Августина об евреях подобно обоюдоострому мечу. С одной стороны, в противовес Хризостому и даже своему учителю Амвросию, оно требовало прекратить все насилие против синагог, еврейской собственности и самих евреев. В результате евреи были исключены из списка народов, которые должны будут исчезнуть в результате санкционированной Церковью и осуществленной государством программы по уничтожению религиозно несогласных. Многобожие навсегда исчезло из римского мира после того, как язычникам был дан выбор: конверсия или смерть. За ними могли последовать и евреи. "Иудаизм сохранился на Западе по двум причинам", - пишет Джекоб Нейзнер. "Первая, христиане позволили ему выжить, вторая, Израиль, еврейский народ хотели этого. Судьба язычества в четвертом столетии показывает важность первой причины".

     Не будет преувеличением сказать, что в данных обстоятельствах христианское "позволение" выжить произошло благодаря Августину. "Его учение о специальном месте Израиля и евреев в экономике христианского искупления, - по мнению Фредриксен, - …предохранило еврейские общины Европы на многие столетия". Как сказал Моисей Мендельсон, еврейский философ XVIII века, если бы не "счастливые мысли Августина, мы были бы истреблены давным-давно". В противоположность другим альтернативам эпохи, подход Августина был глубоко гуманным и даже включал критику неколебимого идеала того времени, воплощенного в мече Константина. В другом отрывке из "О граде Божием" дано его отрицательное отношение к достижениям имперской Церкви и христианской империи: "Но подумайте о цене, заплаченной за эти достижения! Вспомните размеры этих войн, всех убитых на них, всю пролитую человеческую кровь… человек, который видит такое зло или думает о нем и при этом не чувствует душу раздирающей боли, - воистину состояние такого человека внушает большое опасение, он считает себя счастливым просто потому, что потерял все человеческие чувства и ощущения".
     С другой стороны, относительно мягкое отношение Августина к евреям по-прежнему основано на идее "вытеснения", со всеми вытекающими из нее трагическими последствиями. Навешанный на евреев ярлык "свидетелей" - дай им выжить, но не жить! - будет всегда подчеркивать разрушающее равнодушие христиан по отношению к евреям, равнодушие, которое станет фирменным знаком католической Церкви. Достаточно быстро история докажет, что такое обоюдоострое равнодушие невозможно сохранять без трагических последствий. В течение всего последующего времени, столетие за столетием, снова и снова будет повторятся одна и та же безнадежная история: папы и епископы будут защищать евреев от возбужденной христианской толпы, которая будет жаждать убить евреев только потому, что так их учили папы и епископы (выделено переводчиком). Такой двойственный и противоречивый вид христианского учения был запрограммирован на неудачу, что станет очевидным во все переломные моменты истории, когда евреи предполагали или надеялись, что им будет разрешено относительно нормальное экономическое или культурное существование. Это наследие по-прежнему преследует Церковь в 21-м столетии. Несмотря на встряску двадцатого столетия, Церковь до сих пор не сбросила с себя эти оковы.

     "Позволь мне, молю Тебя, дай покружить сейчас памятью по всем кружным дорогам заблуждения моего", - просит Августин в четвертой главе "Исповеди". Вся его книга, по существу, поиск выхода из лабиринта заблуждений. То же самое делаем мы в этой книге. Кружа по дорогам, ведущим в никуда, и пытаясь найти правильную дорогу, мы должны прямо и честно посмотреть на наши предыдущие малодушные ошибки - христианские малодушные ошибки. Поиск выхода из тупика потребует страстного желания - христианского страстного желания, сделать это. Что еще может так сильно возбудить в христианах их желание заслужить прощение и искупление, чем эта история? Или все на что мы способны это вспомнить добрым словом тот день, когда один из нас нашел путь, используя изобретенную им "аварийную" теологию - если когда-либо была такая - оправдать свой крик "Не убий их!"? Да, похоже, это все, на что мы способны.

     Бесшовный хитон

     "Ибо окружили меня псы, толпа злых окружила меня; терзают руки и ноги мои". Эти слова взяты из Псалма 22, и мы вспомним еще раз историю, когда первые, убитые горем друзья Иисуса, собирались вместе в "исцеляющем круге" и находили утешение и смысл в таких пассажах. Боль после неожиданной потери Иисуса и страдание от шокирующего насилия его смерти от рук римлян каким-то образом удавалось смягчить и уменьшить, когда они, обращаясь к любимым книгам Писания, и находили там фразы, говорящие о подобном, невыразимом словами, опыте. "Пересчитать мог бы я все кости мои. Они смотрят и разглядывают меня; делят одежды мои между собой...".
     В предыдущих главах я старался показать, как в течение некоторого времени после смерти Иисуса формировалось содержание керигмы. Мы видели, что многие детали попали в рассказ не из достоверных источников или от очевидцев казни - разбросанные по Иудее и Галилее последователи Иисуса не могли знать таких деталей - но из книг Писания, которые они читали, собираясь вместе. И мы только что видели - в главе об Августине - как легко "история запомненная" превращается в историю "исполненных пророчеств", после чего остается один маленький шаг до создания теологии, основанной на идее "вытеснения" и "исполнения пророчеств", с их очевидной, врожденной направленностью против евреев.
     Подробности, взятые из Псалма 22, и используемые в керигме имеют специальный смысл для нашей истории. Раньше мы говорили, что этот Псалм был источником для Евангелия от Иоанна: "Воины же, когда распяли Иисуса, взяли одежды Его и разделили на четыре части, каждому воину по части, и хитон; хитон же был не сшитый, а весь тканый сверху.

     Итак, сказали друг другу: не станем раздирать его, а бросим о нем жребий, чей будет, - да сбудется реченное в Писании: разделили ризы Мои между собою и об одежде Моей бросали жребий (выделено перев.). Так поступили воины".
     Евангелие от Иоанна было написано в конце первого столетия. Маловероятно, что кто-то из присутствующих при казни или знавших о событиях не понаслышке был еще жив и мог объяснить, что содержание керигмы в большой степени было продуктом "пророчеств историзированных". Но под давлением несогласных "евреев" "христиане" стали интерпретировать рассказ, как "историю запомненную". Так Иоанн добавил вставку о бесшовном хитоне, подтверждающую пророчества, но которая выглядела как запомненная: "да сбудется реченное в Писании: разделили ризы Мои между собою и об одежде Моей бросали жребий. Так поступили воины".
     Если Старый Завет что-то предсказывал, а в Новом это было исполнено, то, как могут евреи быть не согласны с утверждениями, сделанными от имени Иисуса? Мы видели, как эта существенная концепция христологии - Христос, как исполнение пророчеств - стоит в основе, по выражению Ройтер, "незаконнорожденной" христианской ненависти к евреям. В конфликте между Церковью и Синагогой любая подробность керигмы может стать основой для дебатов, даже рубашка Иисуса. Ее бесшовность была доказательством мессианства Иисуса. Но как, в конце концов, его мать вообще могла соткать такую вещь?

     Мы видели, как легенды о находках св. Елены на Святой земле служили целям ее сына по христианизации империи. В дальнейшем, в течение многих столетий, само единство и солидарность христианства были основаны на почитании и благоговении перед реликвиями, связанными через Елену с Иерусалимом. Реликвии были мостом, соединяющим не только время, но и место. Не случайно, находки Елены - Животворный крест, который так долго с умыслом скрывали евреи; останки волхвов, самые отдаленные по времени свидетели того, что отрицали евреи - резко обострили конфликт между христианами и евреями. Находки Елены в четвертом столетии были использованы для "доказательств" христианских утверждений совершенно аналогично тому, как использовались еврейские Писания в первом и втором веках. Важно отметить, что Елену запомнили не только по находкам Животворного креста и останков волхвов, но и в связи с находкой очень важного для христианской теологии бесшовного хитона Иисуса. Для Иоанна этот хитон был доказательством того, что евреи были не правы. Что сделала Елена с этим хитоном? Она привезла его в свой любимый Трир.

     Современные экскурсоводы и многочисленные туристские брошюры рассказывают дальнейшую историю в следующем виде. По возвращении в Трир Елена немедленно подарила свой дворец юной Церкви. Дворец быстро снесли для того, чтобы на его месте построить первый великий христианский собор в Северной Европе, где должна была храниться христианская святыня - бесшовный хитон Христа. Более исторически обоснованное мнение - мы раньше говорили о нем - утверждает, что дворец разрушили по приказу Константина, чтобы стереть память об убитом им сыне, Криспе. Через некоторое время на этом месте построили две церкви, обе сохранились до нашего времени. Одна из них, Liebfrauen-kirche, небольшая по размерам, шедевр тринадцатого века, была, возможно, первой готической церковью в Германии. Вторая, гораздо больший по величине имперский кафедральный собор, начата во времена Елены в четвертом столетии, но фактически построена в одиннадцатом. Кафедральный собор строился для того, чтобы хранить - и он до сих пор хранит в своем святилище - священный бесшовный хитон Иисуса. По давно установившейся традиции реликвия не предназначена для публичного обозрения и сегодня она упрятана за главным алтарем в специальном передвижном саркофаге. Мистическое свечение исходит из этого места, но никому не разрешен туда вход.

     В двадцатом столетии хитон открывали и показывали только три раза, каждый раз в течение недели. Один из этих редких показов случился в конце августа 1959-го года. Архиепископ разрешил показать хитон и пригласил католиков на церемонию в знак благодарности Богу за завершение восстановления собора. В этом году, наконец, закончилась реставрация сильно пострадавшего от бомбежек здания. Когда я работал над этой книгой и снова посетил Трир, до меня вдруг дошло, что в 1959-м году я присутствовал на этом показе. Я понял, что моя мать привозила меня и братьев в Трир, чтобы увидеть хитон и поблагодарить Бога. Раньше в моем представлении я связывал взгляд на хитон - коричневую тунику, подвешенную над алтарем, как белье для сушки, и в моих непочтительных глазах, похожий на замусоленную и чересчур длинную тенниску - с немецким крестным ходом Страстной недели, о котором я рассказывал в первой части книги. Мне казалось, что я помнил крестный ход в то наше посещение. Крестный ход в августе?
     Я отчетливо помню костюмированного Иисуса, одетого в точно такой же хитон, ограничивающий свободу рук и ног. Я помню Пилата, и как он отвернулся умыть руки. Я помню лицо Пилата, перекошенное презрением к евреям, настаивающих на смерти Иисуса. Я помню Иуду, его горбатый нос, его руки, пересчитывающие монеты. Все эти картинки, навечно оставшиеся в моей памяти, питали мою ненависть к убийцам моего Господа. Во время своего последнего посещения Германии я узнал, что традиция карнавальных шествий крестного хода больше не существует, по крайней мере, в Рейнских землях. Проповеди Святой недели включают, как обычно, чтение текстов о Страстях, но редко драматизируют их. Публичный показ хитона в Трире, возможно, будет поводом вспомнить соответствующие строки из Евангелий, но вряд ли будет сопровождаться карнавальным шествием, тем более, летом. Но мне "повезло" - я видел пьесу о смерти Иисуса, которую регулярно играли на улицах немецких городов, и я видел бесшовный хитон.

     Как вскоре стало ясно, моя память подвела меня, хотя мое ощущение "правды" было совершенно искренним. В поисках материалов для книги я вернулся в Висбаден. Американская база по-прежнему здесь, только сейчас это штаб сухопутных сил, а не авиации. Жилой район вместе со школой и церковью уже не выглядит таким сверкающе новым, как в мое время. Окружающие немецкие дома смотрятся гораздо богаче и аккуратнее и только подчеркивают ощущение некоторой запущенности, свойственной всем общественным жилым проектам. На верху холма, который по-прежнему называется Хайнерберг, стоит небольшой торговый центр, какой вы могли увидеть в любом американском пригороде в 50-х годах прошлого века. Вместо бара-закусочной, где мы собирались после школы, сейчас стоит вполне стандартный "Бюргер Кинг", но в остальном все сохранилось без изменений. Напротив стоянки для машин я увидел кинотеатр "Таунус", названный так по имени соседней горной гряды. Таунус! Одним из преимуществ для военного персонала в послевоенной Европе был непрерывный поток голливудских фильмов, которые "крутили" за символическую плату в 25 центов; каждый вечер в пятницу и субботу я был в кино.
     Я вдруг вспомнил, что я видел крайне пристрастного, но мягкотелого в сравнении с евреями, Понтия Пилата на экране "Таунуса". Сцены были не из карнавала Страстной недели, как я думал, а из костюмированной голливудской эпопеи, с Ричардом Бартоном в главной роли. Понтия Пилата играл Ричард Буне, позже ставший знаменитым в ролях ковбоев. Я, наконец, понял, почему я перепутал в моей памяти этот фильм с хитоном в Трире: фильм назывался "Хитон" (The Robe). Я недавно взял этот фильм в прокате. На коробке было написано, что фильм - "внушительный, возвышающий библейский супербоевик". О достоинствах фильма говорит тот факт, что он был номинирован в двух категориях "Оскара": за качество костюмов и за качество декораций. "Ричард Бартон в роли римского центуриона Марцелиуса Галлио, ответственного за казнь, - говорится в аннотации к фильму, - Галлио выиграл жребий у подножия креста - и это навсегда изменило его жизнь". Марцелиус, естественно, познал правду, доказательством которой является хитон, правду, отвергнутую евреями. Римская порядочность, в очередной раз - на этот раз в комбинации карнавала Страстной недели и Голливуда - противостоит упрямой несгибаемости евреев. Хитон был вбит в мою голову, как символ; в моей памяти он стал олицетворением еврейского зла.

     Недавно я стоял в одиночестве на дальнем балконе трирского кафедрального собора, на том самом месте, где я стоял с моей матерью в 1959-м году во время показа хитона. (Это было место для очень специальных гостей, с балкона открывался, пожалуй, лучший вид на подвешенный в конце нефа хитон.) Наконец я смог на своем опыте ощутить фундаментальные недостатки человеческой памяти и понять как я мог переставить местами образ хитона из фильма (Роберт Бартон) и его библейский прототип (святой Иоанн). В этой небольшом эпизоде личной истории отразился образец трагических ошибок большой истории о взаимоотношениях христиан и евреев.
     Когда я смотрел на излучающий свет Heiltumskammer - специальную сокровищницу для хранения хитона, на меня нахлынули старые воспоминания. Через несколько дней после моего посещения собора в 1959-м году должен был начаться учебный год. Я был старшеклассником местной школы в Висбадене, но этот год должен был стать для меня совершенно необычным. Очень скоро мои родители и братья должны будут возвратиться в Америку, оставив меня в Висбадене заканчивать школу. Я буду жить в общежитии, где уже жила моя девушка - родители не имели малейшего представления об ее существовании. Я буду совершенно свободен и смогу посвятить себя ей, моему увлечению футболом, новому смыслу существования, отличному от религиозного. Запретная надежда расправляла крылья за моей спиной, и помню, что, посмотрев на хитон Иисуса, висящий прямо передо мной, я подумал: "Кого вы пытаетесь обмануть?" Сомнения, непозволительные совсем недавно в Кельне, вдруг расцвели во мне в Трире. Останки трех волхвов? Сколько можно повторять глупости. "Мне стало неинтересно, - св. Августин сказал в аналогичной ситуации, - как человеку, знающему кое-что другое". Августин всплыл сейчас в моей памяти, возможно, из-за его матери, св. Моники. "…она любила видеть меня рядом с собой, как все матери любят, но только гораздо больше других". Мурашками по спине пробежали воспоминания при чтении этих строк. На балконе кафедрального собора в Трире я вдруг вспомнил, что для меня значило стоять за спиной матери, зная, что она молится за меня. Я так никогда полностью не освободился от смешанных чувств, вызванных тем, что ее неистовая любовь предопределила мою судьбу. Очень непросто быть сыном такой матери и только с годами взаимопонимание и взаимное прощение стали существенной частью наших отношений. Только после того, как я пришел к миру с моей матерью, я смог достичь душевного равновесия с самим собой.

     Вопрос, который поразил меня в соборе, был связан не только с хитоном. Как я мог забыть, что мы с матерью были здесь вместе, вместе смотрели на реликвию, в то время как она страстно молилась? Как я мог забыть, что привело нас в Трир? Как получилось, что мой мимолетный взгляд на почитаемый хитон не удержался в памяти и был вытеснен воспоминаниями об обычном крестном ходе Страстной недели? Ответ пришел мгновенно и был очевиден. Причиной было мое равнодушие в присутствии подвешенной части гардероба Иисуса. Все вокруг меня, включая мать, были сметены нахлынувшими чувствами. "Невозможно, чтобы сын всех этих слез умер" - писал Августин. Но я ничего не чувствовал. Во всяком случае, ничего связанного с хитоном. Казалось, что секретная декларация независимости отделила меня от участников этой конкретной формы набожности; в этой ситуации я чувствовал себя, как в легком подпитии.
     Конечно, я сомневался в подлинности хитона - был ли этот хитон настоящим?

     Нам говорили, что наука доказала возраст и отсутствие швов, но кто может доказать, что этот хитон облегал тело Иисуса? Если нет - я был свободен! Я был свободен оставить маму, Марию и Елену в прошлом, свободен любить мою девушку, которая не была чей-то матерью. Все уперлось в хитон, но инстинктивно я сделал свой выбор - даже если позже я вернулся в мир Марии и Елены, став священником. Но сейчас я был молод и свободен - наконец свободен. В то время мне даже не пришло в голову спросить, как гораздо позже Кроссан заставил меня сделать, существовал ли вообще хитон в таком виде, как он описан Иоанном, или жили ли когда-либо волхвы, которых описал Матфей. В то время мне было достаточно иметь свой собственный секрет, мое освобождение. Буквально сразу после этого наша семья улетела в Италию на аудиенцию у Папы. Именно тогда я стоял на коленях у Pieta, бессовестно возбужденный лебединой шеей матери Бога. Из Ватикана мои родители и братья уезжали в Неаполь, где их ждал корабль, уходящий в Америку. Я провожал семью на вокзале Termini, махал на прощание уходящему поезду и изображал себя опечаленным их отъездом. Через полчаса я уже был на площади Барберини, прошел мимо американского посольства на элегантной виа Венето, представляя себя юным офицером дипломатической службы, шпионом. Свободен! Было неловко чувствовать такую радость, но мне было очень хорошо в новообретенном неверии, юношеское же вожделение гнало меня на поезд, возвращающийся в Висбаден. Всего этого моя мать не знала, хотя я торжественно обещал исповедываться ей во всем.

     Мать. Католическая вера Европы соединила нас, но сейчас я хотел разорвать эту связь. "Она горько плакала о моем отъезде и провожала меня до самого моря". Это Августин и это Моника прощается с ним. Он отплывает из Карфагена без нее. Но она крепко ухватилась за меня, желая или вернуть обратно, или отправиться вместе со мной, но я обманул ее, сочинив, что хочу остаться с приятелем, пока он не отплывет с поднявшимся ветром. Я солгал матери - и такой матери! и ускользнул от нее. И это Ты милосердно отпустил мне, сохранив меня, полного грязи и мерзости, от морских вод и приведя к воде благодати Твоей, омывшись которой, я осушил потоки материнских слез, которыми она ежедневно орошала пред Тобою землю, плача обо мне. Она отказывалась вернуться без меня, и я с трудом убедил ее провести эту ночь в часовне св. Киприана, поблизости от нашего корабля. И в эту ночь я тайком отбыл, она же осталась, молясь и плача. О чем просила она Тебя, Господи, с такими слезами? о том, чтобы Ты не позволил мне отплыть? Ты же, в глубине советов Своих, слыша главное желание ее, не позаботился о том, о чем она просила тогда: да сделаешь из меня то, о чем она просила всегда. Подул ветер и наполнил паруса наши и скрыл от взглядов наших берег, где она утром, обезумев от боли, наполняла уши Твои жалобами и стонами, которые Ты презрел: Ты влек меня на голос моих страстей, чтобы покончить с этими страстями, а ее за ее плотскую тоску хлестала справедливая плеть боли. Она любила мое присутствие, как все матери, только гораздо больше, чем многие матери, и не ведала, сколько радости готовишь Ты ей моим отсутствием. Она не ведала этого и поэтому плакала и вопила, и в этих муках сказывалось в ней наследие Евы: в стенаниях искала она то, что в стенаниях породила. И, однако, после обвинений меня в обмане и жестокости она опять обратилась к молитвам за меня и вернулась к обычной своей жизни; я же прибыл в Рим.

     Странно, но именно в Риме случилась моя собственная версия прощания - ирландско-американская версия, лишенная театральности, но полная аналогичных чувств. Я любил виа Венето за ее дворцы-палаццо, впечатляющие особняки и виллы богатейших людей в мире. Это была улица без церквей - мне не нужны были церкви. Я вернулся в Висбаден, где я, наконец, был счастлив на "неправильном" берегу Рейна.

     Во время моего последнего посещения Трира я узнал, что в кафедральном соборе находятся три гвоздя, выдернутых из Животворного креста (четвертый гвоздь св. Елена отдала своему сыну, который немедленно расплавил его в кузнице, где для него делали новый боевой шлем). Я также узнал, что в соседней церкви св. Матфея находятся останки этого апостола. Конечно же, их привезла в Трир Елена. Почему Матфей? Согласно Деяниям, он был "избранный" апостол на освободившееся место после самоубийства Иуды. Матфей, заместивший предателя Иуду - какое персонифицированное проявление идеи вытеснения!
     Великие реликвии Трира и особые отношения с самой Еленой позволили городу обрести и сохранить в течение столетий религиозное - а значит, и политическое - главенство над Майнцем и Кельном. Но не только это. Частично потому, что эти реликвии были связаны с историей Страстей, Трир превратился в христианский центр евреененавистничества. Мы будем еще много раз возвращаться в этот город, описывая Крестовые походы, эпоху Просвещения, период нацизма. Сейчас упомяну только, что в 1349 году, когда евреев сделали козлами отпущения во время эпидемии чумы, именно в Трире расправа над евреями была самой зверской - вся еврейская община была уничтожена городскими жителями. Постепенно евреи вернулись в Трир, но в 1418 году (задолго до всем известного изгнания 1492 года из Испании) их выгнали из города.

     По всем этим причинам, начиная с оригинального "пророчества историзированного", продолжая ролью "доказательства", отвергнутого евреями, и, далее, ясным снятием вины с римлян за убийство Иисуса, знаменитый бесшовный хитон стал выразительным символом негативного отношения христиан к евреям. Я говорил раньше, что в 1959-м году архиепископ разрешил выставить хитон на обозрение в знак благодарности за восстановление собора и города. Позже я узнал, что благодарность была постоянным религиозным импульсом во время редких публичных показов хитона. Но кроме религиозного в этих показах был и большой политический смысл. То, что хитон выставляли крайне редко, подстегивало и сохраняло к нему - и к Триру - интерес населения. Хитон периодически вызывал большой поток пилигримов, позволявший захолустному городу на Мозеле конкурировать с торговыми центрами на Рейне. Хитон укреплял связь Трира и Елены, которая стала гораздо более важной святой латинской Церкви, чем ее всемогущий сын. Использование хитона в политических целях было обычным делом.
     В 1959 году я это видел своими глазами. Обозревая рубашку Иисуса с нашего места на балконе среди особо важных гостей, мы хорошо понимали, что благодарность за восстановление Западной Германии предназначалась не столько Соединенным Штатам, сколько Богу. Не была ли реальная благодарность адресована Америке за то, что мы отказывались - в рамках нашей стратегии Холодной войны и, несмотря на требование Москвы - признать немецкую нацию ответственной за самые страшные преступления?

     В 1891 году во время последнего публичного показа хитона (не считая одного, о котором ниже) архиепископ Трира благодарил Бога за окончание антикатолического Kulturkampf - культурной войны и за восстановления прав католиков в Рейнских землях. (Монахам Мария Лаах позволили вернуться в 1982-м году из ссылки, которая длилась почти сто лет. Их исторические права на аббатство восстановили годом позже). Воистину, в этом мире - даже после эпохи Просвещения - почти невозможно разделить религию и политику. Раньше я упоминал, что в двадцатом веке было три показа хитона. Показ 1959 года был вторым, но ни моя мать, ни я этого не знали. Мы не знали ни даты, ни причины первого обозрения. Об этом не упоминали гиды и рекламные брошюры. Мы стояли среди важных персон, но не знали ничего. Ничего о Германии (некоторым исключением была информация о SS) и ничего о римской католической Церкви. Ко времени моего возвращения в Трир в поисках материалов для этой книги я уже не был таким незнайкой, но, тем не менее, оказался совершенно не готов к тому, что я там узнал. Предыдущий показ хитона состоялся перед толпой ликующих пилигримов летом 1933 года.

     Это был год прихода к власти Гитлера и подписания Ватиканом конкордата (договора) с Третьим Рейхом. Подписав конкордат, католическая Церковь стала первым иностранным государством, вступившим в двухсторонний союз с Гитлером. Я знал об этом. Я даже знал, что в 1933 году католическая иерархия Германии отменила запрет на членство католиков в нацистской партии. Но хитон? Как бы не были сомнительны научные доказательства подлинности, но пятнадцать веков традиции придали определенную святость хитону Иисуса. Во время моего последнего посещения я, определенно, не чувствовал себя равнодушным, глядя на святилище, хранившее хитон. Тем не менее, меня не оставлял вопрос: не восстановление ли дружеских отношений с Гитлером стало причиной показа хитона? Я стоял перед святилищем и - не в состоянии ответить на вопрос - начал молиться.
     Позже я спросил моего гида: "За что архиепископ Трира благодарил Бога в 1933-м году? Что праздновали все эти преданные немецкие католики?" Мой гид нахмурился, явно недовольный вопросом, и, пожав плечами, ответил: "Среди католиков было ощущение, что все как-то устроится".

     Опасность различных подходов

     Страсти вокруг креста в Освенциме символизируют сложность и противоречивость отношения католиков к еврейской проблеме. Польский националист, о котором мы говорили в первой части книги, был обвинен судом в Освенциме в организации компании "посадки" сотен небольших крестов вместо одного большого "Папского" креста у стены лагеря смерти и осужден за возбуждение ненависти против евреев. "Я только сказал правду и могу доказать ее в суде", - были его слова накануне судебного процесса. Позже, в 1999 году, польский сенат принял закон, запрещающий маленькие кресты, но разрешающий большой, "посаженный" Папой. Такой закон был принят, несмотря на решение комиссии Ватикана - в ответ на еврейские протесты - о переносе креста в "более подходящее место". В свою очередь, это решение было принято при очень многих не согласных внутри церковной иерархии. Это несогласие говорит о многом и надо сказать об этом подробнее.

     Польские католики, действуя против очевидного намерения польского Папы, и прямо нарушая рекомендацию комиссии Ватикана, могли ссылаться не только на поддержку местной церкви, но и на ясный сигнал, только что пришедший из Рима по другому, но похожему поводу. За три недели до "высадки" сотни крестов в Освенциме Ватикан объявил, что кардинал Алоизий Степинац, архиепископ Загреба во время Второй мировой войны, получает статус мученика, и соответствующие подготовительные шаги будут предприняты для последующего объявления его святым. Степинац умер в 1962 году, находясь под домашним арестом в коммунистической Югославии. Он был героическим противником сталинизма, но его прежняя роль главы национальной церкви, с именем которой про нацистски настроенные усташи совершили непередаваемые словами зверства, заставили сторонних наблюдателей усомниться в здравости состояния ума в Ватикане. Не было сомнений, что Тито осуждал Степинаца по политическим соображениям и что его несправедливо преследовали за преступления, которые он вряд ли мог остановить. Конечно, это был обычный коммунистический "перекос". Но и евреи, и католики, тем не менее, могли спросить - почему один из лидеров Церкви, так запятнавшей себя во время войны, должен был войти в пантеон святых?
     Так же как и в Освенциме, вопрос упирался в отношение к Холокосту, в то, как будет сформирована память о нем. С этого вопроса мы начали эту книгу, но сейчас мы можем видеть, что еврейско-католический конфликт в Освенциме является кристально чистым примером конкурентной борьбы. Эта борьба началась в поколении после смерти Иисуса и переросла в решающий разрыв, создавший пропасть между Новым Заветом и Мишной; в привычку ума, основанную на самом еврейском Писании, согласно которому новое вытесняет старое. В Польше некоторые видели крест в Освенциме, как символ памяти о католиках, убитых в лагере смерти - месте, о котором было много споров и противоречивой информации. Известно, что нацисты казнили там около 150 польских католиков. (Эта цифра, может быть, верна в отношении казненных, но общее количество убитых поляков-католиков было существенно больше. Примечание переводчика). Но должны ли они были вытеснить память о полутора миллионах евреев, уничтоженных в Освенциме?

     Евреи, безусловно, чувствительны к запутанности символики креста. С одной стороны, они относятся к нему как символу искупления за страдание и смерть, что для них кажется нарушением базового принципа первичности жизни, как основной религиозной ценности, - с другой стороны, как символу тоталитарного универсализма, уходящего корнями к Константину, что противоречит плюрализму, в котором евреи видят основную социальную ценность. Поэтому установка христианами креста в таком месте, как Освенцим, опровергает все возможные хорошие намерения и, скорее всего, подсказывает истинное намерение: "христианизацию" Холокоста и использование христианских категорий для "искупления" геноцида. Крест при этом отрицает роль античного христианского евреененавистничества - как если бы нацисты вышли из девственный лесов прямыми наследниками тевтонских язычников, а не из сердца христианской Европы. Все христианские действия в Освенциме не могут иметь другого смысла, кроме как вытеснить еврейское присутствие, выхолостить еврейскую память из этого места.

     Память играла важную роль и в случае со Степинацом. Есть свидетельства об его мужестве и несогласии с программой усташей по насильственному обращению православных сербов в католичество и по другим похожим преступлениям. Американский Госдепартамент в документе 1998-го года называет жертвами режима 700 тысяч человек, "в основном, сербов". В документе говорится: "Хорватские католические власти осуждали жестокости усташей, но, в основном, поддерживали режим". Все вышесказанное относится и к Степинацу. В 1941 году он приветствовал приход к власти Анте Павелича, маленького Гитлера, и никогда открыто не выступил против так называемого Независимого Хорватского государства или его диктатора. Степинац поддерживал евреев в Хорватии. В 1937 году он помог еврейским беженцам из Германии. В 1941 году он просил Павелича "обращаться с евреями как можно гуманнее", а когда началась депортация евреев в лагеря смерти, он частным образом направил протест в правительство. В своих проповедях он осуждал наказание групп людей, основанное на "расе и национальности", но никогда открыто не проповедовал в поддержку евреев. Его защитники, также как и защитники еще более молчаливого в этих вопросах папы Пия XII, находят странные аргументы. Согласно их логике, чем меньше локальная церковь выступала в защиту евреев, тем было лучше для евреев. К примеру, заступничество за евреев католической верхушки Голландии в 1942-м году привело к убийству даже обращенных в католицизм евреев. "Мужество католических епископов и пасторов Голландии неоспоримо, - пишет в 1998-м году один из защитников папы, - Но за их героизм была заплачена страшная цена: 79% голландских евреев - 110 тысяч мужчин, женщин и детей - были убиты, самый большой процент из всех оккупированных нацистами стран Западной Европы". Очень существенное уточнение: "Западной", так как в Хорватии, по мнению автора - на Востоке, где церковная иерархия, включая Степинака, была гораздо сдержаннее, 85% евреев - 39 тысяч из 45 тысяч - было истреблено.

     Это, однако, не делает кардинала Степинаца военным преступником. Возможно, он делал все, что мог. Но зачем называть его святым? Хорватию нельзя сравнивать с Голландией; в Хорватии нацистов принимали с радостью, как друзей и союзников. Римско-католическая церковь Хорватии во главе со Степинацом активно поддерживала пронацистскую политику режима. Католические газеты были среди самых лояльных, а католические священники были среди ключевых фигур, спасавших после войны наиболее известных усташских убийц Сам Павелич скрывался два послевоенных года в Риме, большей частью в Колледже Сан Джироламо, резиденции хорватских священников, работавших в Ватикане. Хорватские церковные деятели в Риме были важной частью позорной "Крысиной линии", через которую многочисленные нацистские преступники были переправлены в Латинскую Америку при приближении американской армии. Католические священники в 1947 году помогли Павеличу удрать в Аргентину. На сегодняшний день не найдено доказательств, напрямую связывающих папу или его ближайших помощников с деятельностью усташей в послевоенной Италии, но, согласно отчету Госдепартамента, "кажется совершенно невероятным, что они ничего не знали о происходящем". Эта темная страница остается на совести Церкви. На этом фоне, канонизации Степинаца выглядит попыткой окончательно "забыть" эту грязную историю.

     Польские католики, которые высадкой крестов в Освенциме в 1998-м году попирали саму еврейскую надежду на будущее, конечно, обратили внимание на аналогичное презрительное отношение Ватикана к евреям после объявления новости о Степинаке. Оба события в чистом виде показывают противоречия в самой сути отношения католиков к евреям. Противоречия касаются даже очевидно беспокойной католической совести в вопросе о Холокосте. Незадолго до объявлении о новом статусе Степинаца, Церковь канонизировала Максимилиана Кольбе, францисканского монаха, который добровольно поменялся местами с другим заключенным (не евреем), заняв его место в бараке, где заключенных умертвляли голодом. Проблема заключалась в том, что Кольбе до этого был редактором антисемитского католического журнала. Через неделю после формальной канонизации Степинаца в октябре 1988 года, была канонизирована новообращенная Эдиф Штейн - одна из убитых в Голландии после протеста епископов. "Канонизация Эдиф Штейн, - пишет писательница Мэри Гордон в еврейском периодическом журнале Tikkun, - это желание европейцев выдать новую мечту за действительность, попытка убедить самих себя, что Холокост был чем-то другим, а не тем, чем он был на самом деле: решением раз и навсегда покончить с еврейским народом". Мы позже еще вернемся к истории Эдиф Штейн.

     Существует и позитивная сторона в современных католических противоречиях. После окончания Второй мировой войны произошла теологическая революция Второго Ватиканского Собора, который отверг обвинение евреев в убийстве Иисуса и подтвердил непрекращающееся действие Завета Бога с еврейским народом. На более низком уровне эти годы были свидетельством значительного, проходящего на различных уровнях, еврейско-католического диалога и серьезными попытками польского папы противостоять наследию католического антисемитизма. Но остаются жесткие границы между взглядами, которые пока не могут быть изменены и остаются вопросы, которые пока не разрешается задавать. Без сомнения, существует глубоко проблематичное наследство евреененавистничества в основных христианских письменных источниках. То же самое можно сказать о безоговорочно антиеврейской христианской идее божественного откровения, как "пророчеств исполненных". Но наиболее разрушающей из всех является главенствующая христианская теология, представляющая Иисуса врагом еврейского народа; сыном Бога, отрицающим существование любых других честных путей достижения Бога. Католическая непоследовательность и противоречивость нигде не видна более ясно, чем в случае, когда, с одной стороны, Церковь официально отказалась от теологического принципа "замещения", а с другой стороны, твердо поддерживает и защищает духовный и теологический смысл каждого слова в своих основных текстах.

     Католическая непоследовательность в отношении евреев исходит к самым первым дням христианства. Еврейские последователи Иисуса нашли утешение в своих религиозных книгах, но затем, забыв, что керигма создавалась через месяцы и годы после его смерти, следующее поколение начало использовать те же самые тексты против евреев, обвинив их в неприятии распятого Иисуса в качестве давно ожидаемого Мессии или даже в недостатке самого желания его прихода. Противоречие выражалось даже в названии этих книг "Старым Заветом", чем подчеркивалась их античность, но недостаточная ценность, чтобы быть названными "Новым".
     Противоречия стали устоявшейся традицией, после того, как ошибки одного поколения накладывались на ошибки последующих, становясь все более опасными. Еврейско-христианский конфликт первого столетия превратился в непримиримо смертельную угрозу в четвертом столетии. К этому времени христиане совершенно забыли, что ранние конфликты были "внутренними разборками" среди самих евреев. Отношение к евреям прошло от ранней стадии угроз к более поздней прямой ненависти. Но по мере этой эволюции, реакция христиан все равно оставалась противоречивой и непоследовательной. Евреи, как враги, оставались интимными врагами; евреи, как другие, оставались братьями, "братьями-врагами". Христиане практически не заметили, когда их пути драматически разошлись, после чего центры еврейской жизни сместились из прежних центров римской и христианской жизни, а евреи перестали видеть в Церкви религиозного конкурента. Когда один из братьев решает больше не участвовать в бессмысленной борьбе, другой может чувствовать эту борьбу еще острее. Такое отношение христиан со временем стало очевидным, когда "разрешение" на существование евреев было жестко увязано с их формальной теологической ролью "отрицательного примера".

     Все эти противоречия были окончательно вплетены в интеллектуальную и политическую структуру Церкви только после того, как Августин сформулировал основной принцип: евреи могут жить, но никогда не должны жить хорошо. Благородные свидетели источников пророчеств, определивших христианство, должны будут превратиться в свидетелей справедливости божьего наказания. То, что евреи страдают, станет доказательством того, что они заслуживают страдания. Логический круг, начатый Августином, замкнулся. В это время последствия этой логики были относительно благоприятными, если сравнить с тем, что обрушилось на язычников и еретиков. Но опять повторился старый, установившийся образец развития событий: с распространением в последующих поколениях "псевдоавгустиновских антиеврейских теологических разработок" применение наследуемых принципов в изменившихся обстоятельствах привело к непониманию их первоначального смысла - в результате положение евреев перестало быть благоприятным даже в относительном смысле.

     "Теологическое отрицание, политическая терпимость, практическое ограничение", - так еврейский исследователь Роберт Хазан суммирует античное наследие католических противоречий в отношении евреев. "Эти элементы составляли сложную доктрину и в таком виде представляли смертельную опасность. В относительно спокойные времена было возможно отрицать иудаизм и терпеть евреев; в неспокойные времена возбуждения и стресса сложная и противоречивая доктрина распадалась, как карточный домик". "Распад" в этом контексте является еще одним синонимом слова "насилие". Не случайно, что предыдущая цитата, объясняющая изменчивый внутренний смысл креста в Освенциме и канонизацию хорватского кардинала, взята из книги "Европейское еврейство и первый крестовый поход". То, что первые "организованные" убийцы евреев несли изображение креста Иисуса Христа на своих щитах, безусловно, слегка беспокоит совесть христиан. Но тесная связь символа и дела не была случайной. То, что теологическое отрицание иудаизма, будучи главной составляющей античного христианства, должно было привести к насилию над евреями, стало очевидным в цепи событий, которые начались в 1096 году.

     Перед тем, как перейти к событиям XI века, одно последнее замечание из века XX. Руководство подпольной хорватской "Крысиной линии" - пути, по которому нацисты переправлялись из послевоенной Европы - находилось в Риме, в связанном с Ватиканом католическом колледже, официально находящемся под руководством кардинала Степинаца. Одним из "клиентов" тайной организации был немец, укрывающийся от Нюренбергского трибунала, руководитель гестапо во французском городе Лионе, Клаус Барбье. Как и Павелич до него, Барбье, известный под именем "лионский мясник", с помощью хорватов был переправлен в Латинскую Америку. В 1980 годах его выследили, арестовали, депортировали во Францию, судили, признали виновным в преступлениях против человечества и приговорили к пожизненному заключению. В 1992 году он умер в тюрьме. Барбье интересует нас в этой истории (если не считать его долга "противоречивой" католической церкви, организовавшей побег) только из-за места его рождения. Он родился, вырос, получил образование в географическом и моральном центре этой истории - месте, где все начиналось при Константине, родном городе Елены, месте хранения бесшовного хитона, любимом месте паломничества моей матери, месте моего собственного пробуждения. Сейчас пришло время сказать о нем, как о месте, где крестоносцы впервые выступили против евреев, где они начали жуткую волну террора в Рейнских землях, выпустив на свободу ангела-убийцу, в тени крыльев которого Европа находилась все следующее тысячелетие. Время вернуться в Трир.

(продолжение следует)

---

   

---

    
         

___Реклама___

---