Михаил Хейфец
Ханна Арендт судит XX век
(Окончание.
Начало в №№ 16,
17,
18,
19,
20,
21,
22,
23,
24,
1(25),
2(26),
3(27)
)
НОВАЯ ФОРМА
ПРАВЛЕНИЯ Тоталитарное сознание обращено на исполнение законов
Природы и Истории, оно прикладывало их к роду человеческому, не заботясь об
«обычном праве», о традициях, выработанных людьми в ходе истории. Тоталитаризм
претендует на управление миром, потому что, как ему виделось, овладел тайной
законов Природы и Истории. А на их основе в конце времен будет создано единое
человечество на Земле! Преступления нацистов и коммунистов явились
результатом не агрессивности, вероломства, военной жестокости:
подобных им преступлений мир как раз знает
много, и не было тут ничего нового – ни в Германии, ни в СССР. Но сторонники
Движений окончательно и бесповоротно порвали с «обычным правом», которое в
рамках так называемого международного права очертило границы цивилизованного мира. В чем заключалось различие между тоталитарным и
«обычным правом»? Преступники в Германии и СССР пренебрегли не только
человеческими законами, Богооткровенным правом, они вообще были лишены любого
правосознания – потому что исполняли, как им виделось, Высший Закон Природы и
Истории, охраняли дух его и букву от вмешательства обычных людей.
Справедливость на земле предполагали установить разом - для всех вместе! Чохом!
По сути тоталитаристы пытались преодолеть вечный разрыв человечества между
справедливостью и - законом, между совестью, которая с древнейших времен
воплощалась в Голосе Божием, и авторитетом обычного права, простой человеческой
юстиции (а она требует лишь повиновения и согласия с законом, но не совестью
людской). Ибо между совестью и законом всегда возникал духовный зазор. Бог (или
Природа) мыслились инстанциями вечными, а
обычные человеческие законы – актами подвижными и временными (хотя и
более длительными во времени, чем поступки отдельного человека). Человеческое
поведение меняется непрерывно, законы обычного права отмечали для людей некие,
относительно постоянные (на некоторое время), но все же, конечно, временные
правила цивилизованного поведения – юридические... «Обычное право» служило, образно говоря, сцеплением и
тормозом в процессе движения истории. А тоталитаризм свои принципы видел лишь
чистыми законами движения (человечества во времени) – без ограничений
скоростей, без тормозов! Движение истории – только вперед, только полный
вперед, без остановок: Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка. Иного нет у нас пути, в руках у нас винтовка! …В XVIII-XIX веках произошел принципиальный сдвиг в
умственном развитии человечества. Люди перестали рассматривать явления природы
и общества, «как они есть», и стали ощущать их этапом в развитии. Даже термин
«закон природы», ранее символизировавший устойчивость, постоянство явления,
виделся теперь формулой чистого движения мысли на ее пути к познанию мира. …Маркс недаром интересовался Дарвином (даже хотел
посвятить ему «Капитал», но «даунский отшельник» отклонил лестное предложение).
И Энгельс называл Маркса «Дарвином истории», сопоставив теорию эволюции Дарвина
с теорией прибавочной стоимости! Введение Дарвином идеи развития в природу
сделало ее первой стадией истории. Закон выживания наиболее приспособленных
видов могли использовать так же, как и Марксов закон победы «передовых»
классов. А классовую борьбу, в свою очередь, Маркс вывел из производительных
сил. Сами же производительные силы
исходили из трудоспособности человека. А труд – «вечная природная (курсив мой – М. Х.) необходимость, без него не был бы
возможен обмен между человеком и природой, т. е. сама жизнь». Выходит, именно
дарвинизм открыл природные закономерности, а Маркс нашел ту связь, через
которую законы природы могли влиять на развитие человеческого общества. Нацисты тоже основали свои «расовые законы» на учении
Дарвина. Оно ведь не гарантировало вечное бытие человека, неправда ли? Кстати,
и идеи Маркса описывали вечное развитие общества, но движется-то оно - по
Марксу – к собственному отрицанию! Итак, тоталитаризм неожиданно для себя вдруг
разоблачил неизбежный парадокс планируемого им поступательного движения: у
истории нет конца. Ведь если исчезнут вредные или неприспособленные феномены в
мире (по Гитлеру), наступит, согласно его же теории, конец развития природы.
Если же исчезнут вредные классы (по Марксу) –
теоретически это обозначит «конец истории». Следовательно?
Следовательно, закон непрерывных убийств должен оставаться вечным законом
Движения, даже если оно захватит всю власть на всей Земле. В обычных правовых государствах действуют правовые
нормы, именуемые законами. Они переводят вечные, незыблемые истины - либо
Божии, либо Естественного права - в житейские правила добра и зла, пригодные
для данного общества. В этих правилах Божественные заповеди или Естественное
право выражают в формулах политически реальных, которые подходит для данного
этапа, для данного народа. Поэтому существование права и законов не зависит,
скажем, от количества и качества преступлений. Наоборот, сами преступления выявляются людьми при помощи мерки законов… А вот в тоталитарном государстве место законов, место
мерок «обычного права», занимает террор (помните? «Конституция тоталитаризма»),
он замещает собой вечные законы природы и истории и потому не зависит от какой
бы ни было наличной оппозиции. Главная задача террора – обеспечить силам
природы или истории свободный бег в будущее. Чтоб его не тормозили никакие
внезапно возникшие человеческие решения или действия. Вот почему властям
(вождям) противен не только протест, но даже честное сочувствие. Ибо их террор
по идее приводит в исполнение приговор истории, а ведь понятие вины или
невиновности в таких рамках утрачивает смысл. Для вины ведь нужен свободный
выбор в исполнении преступления!.. Но убитые – они невиновны, ибо ничего против
режима как правило не делали. Убийцы? Но они как бы даже не убивали… Они – как солдаты при исполнении
службы: приводили в исполнение приговор истории, Высшего смысла (цитата из письма служащего
Северо-Восточных лагерей Г. Левонца на имя секретаря ЦК Г. Маленкова в феврале
1953 года: «Старшина Малярчук часто высказывается перед заключенными, что
партия и правительство поставили его технически истреблять заключенных, что они
стране не нужны, и потому их повсюду истребляют»). Правители, вожди? Но и они
не претендуют на особую справедливость или мудрость, а лишь хотят исполнять
изначально присущий миру вечный закон – Природы или Истории. Террор стремился уничтожить личность – во имя
торжества вида. Он приносил в жертву частное благо во имя «целого». В чьих
силах этому противостоять? «Помешать безличному концу этой сверхчеловеческой силы
может только конец или начало жизни любого человека» (ibid, стр. 603). С каждым новым человеком в жизнь входит
новое начало, новый мир. Это для Арендт главный факт нашего бытия в мире. Чем заняты законы в обычном, конституционном
правлении? Они устанавливают рамки для каждого нового начинания, но
одновременно оставляют свободу для проявления личностью нового, непредсказуемого содержания. Все
ограничения, накладываемые законом на каждую личность в политике, в
общественной жизни человека, напоминают роль, которую играет память в процессе
истории. Она обеспечивает связь, историческую непрерывность деятельности людей,
она переваривает новые явления, но также подпитывается ими постоянно. Ханна Арендт снова возвращается к своему излюбленному
мотиву: тоталитарный закон внешне похож на тиранию, поэтому его с ней путают,
но он – другой! Он не ведет, как тирания, к полному беззаконию, он свирепствует
не ради торжества самодурства или своеволия, как тирания. Было бы хорошо, если
бы он был таков! Он не урезает права, как деспотия, он не отменяет свободу, как
она, - он стремится вытравить из человеческих сердец самую память о том, что мы рождены с безусловным правом на
жизнь и свободу! Он стремится убить самое нашу способность к вольному движению… В чем суть законов? Они ставят людям ограничения
в их действиях. Но они – лишь рамки, они
не предписывают содержания того, что делать нужно.
Они говорят только о том, что делать нельзя! А что же тогда движет человеческое
сообщество вперед? Не законы, нет, но
внутренняя структура общества. О ней много размышлял Монтескье в «Духе
законов». Он считал, что существует некий вдохновляющий общество и каждую
личность на движение «положительный принцип действия» (тот самый Дух! А законы
напротив есть «негативный»,
удерживающий, оттягивающий движение фактор истории). Опять же, по Монтескье, в
монархии таким принципом была честь. В республике – добродетель. В тирании –
страх (главным доказательством для Монтескье, что тирания плохая форма
правления, служило то, что она как раз недолговечна и разрушается всегда
изнутри, ибо ее движущая сила – порочна. А остальные формы правления гибнут под
воздействием внешних обстоятельств). При тоталитаризме некий особый «принцип действия» не
потребен: у него есть - Движение. Но пока оно не захватило весь мир, террор - в
двойной роли сути движения и силы, толкающей всех вперед, - не может быть
полностью осуществлен. Почему? Что вообще способно вдохновлять граждан
тоталитарного режима на действие? Страх? Но неясно, чего бояться, куда
стремиться! Тотальный террор даже своих палачей-исполнителей выбирает с полным
безразличием к их убеждениям и желаниям. В СССР и подобных ему странах личные
убеждения стремились вообще не
учитывать… Целью воспитания стало не привитие убеждений в настоящем смысле
этого слова, т. е. готовности отстаивать некие принципы против всех, во имя
истины, а напротив – разрушение способности к возникновению таких принципов.
Человек должен был безоговорочно верить в то, что ему скажет партия сегодня (а
завтра может сказать прямо
противоположное!). “Нынче принципами никого не удивишь, - записал в дневнике
1939 года один из ленинградцев. - Нынче подай должность и деньги - более ничего
не нужно». А хорошая должность (с деньгами) относительно мало зависела от знаний, квалификации, таланта, куда важнее
была анкета, не замаранная сомнительным происхождением или родством с врагом
народа. И только Движение решало твою судьбу: кто займет должность палача, а
кто жертвы. Скажем, могли считать, что тот, кто сегодня уничтожает миллионы,
завтра будет принесен в жертву (и Николай Иванович Ежов умрет с пением
«Интернационала» на устах). Чтобы хорошо управлять, режим должен был одинаково
хорошо готовить каждого на роль жертвы и на роль палача. Для того и работали
идеологи! Внешнее принуждение террора, сбивающего в стадо изолированных друг от друга людей,
сопровождалось идеологией. Она готовила к террору каждую личность – и эти силы вместе запускали машину в ход и
становились «принципом действия». Напоминаю: «Идеальный подданный – не
убежденный коммунист или убежденный нацист, а человек, для которого не
существует различия между фактом и фикцией, между истиной и ложью» (ibid, стр. 615). Сама комбинация террора с идеологией раньше нигде и
никем не использовалась. Но все же этот фундамент изначально человеку не чужд… Почвой тоталитаризма (по-русски – «всеохватности»)
служила изолированность, разобщенность людей, по сути бессильных, ибо «сила
исходит от людей, действующих согласованно» (Бёрк). Только не поймите, что
изоляция есть как бы зло само по себе. Да, изоляция может разрушить энергию
человека, его способность действовать, но она может не стать таковой… Изоляция
вообще необходима для любой деятельности: каждое «работающее существо»
естественно склонно уединяться со своим творением, временно покидая общество.
Любое делание проходит в некоторой изоляции! Опасной оно становится, лишь когда
в творце разрушается потребность добавить что-то свое, что-то личное, в общий
котел для всех людей. Вот тогда изоляция становится непереносимой для человека.
Бич нашей эпохи – одиночество, ощущение своей
ненужности миру. Это началось уже давно - в эпоху промышленной революции. С
особой остротой сей бич начал хлестать человечество с наступлением эпохи империализма, с крушением политических
традиций и общественных учреждений. Люди стали терять корни, терять почву – и,
следовательно, свое место в мире цивилизации. Беспочвенность создала условия
для ощущения человеком его ненужности на земле. Одиночество – двойственно (нечаянно получившийся у меня каламбур). С одной стороны, оно
противоречит основам нашей жизни: любое восприятие мира зависит от здравого
смысла, от опыта, накопленного всем человечеством (ибо не один человек, а
множество населяют землю). Без него мы
зависим только от наших органов чувств, а они ненадежны, они обманчивы, и мы
отлично это знаем. Но, с другой стороны, обязателен и глубокий опыт одиночества
в каждой человеческой жизни. Как вспомнишь, что однажды покинешь бренный мир,
для чьего дальнейшего существования каждый из нас не нужен, – неизбежно
посещает тебя чувство оставленности… Ханна Арендт различает два понятия – одиночество и
уединение. Уединенный человек живет один, разговаривает вроде бы только с
собой, но все другие представлены в том мысленном «я», с которым он ведет свой
внутренний диалог. Определяя собственную личность в монологе, мы все равно
зависим от других людей – «в этом благодать человеческого братства для людей
уединенных, оно снова делает их цельными, спасает от бесконечного мысленного
диалога только с самим собой, заставляет человека в этом диалоге обладать
внутренним голосом» (ibid,
стр. 618). В отличие от уединения, «экзистенциальное одиночество» проявляется у
человека и в обществе других людей тоже. Ханна Арендт цитирует Эпиктета:
одинокий человек – тот, кто, находясь в обществе других людей, не может
наладить с ними общение и потому становится беззащитным. Однако она
оговаривает: эти два понятия не отделены друг от друга непроходимой стеной.
Уединение может перейти в одиночество, «когда теряется искупительное милосердие
братьев, спасающее от неуверенности и одиночества» – и тут ей припомнился
Гегель, на смертном одре промолвивший: «Никто меня не понимал, кроме одного
ученика, да и тот понимал не так». И наоборот: всегда существует вероятность,
что одинокий человек начнет мысленный диалог уже не с другими людьми в своем
«Я», а только с самим собой. Процитирован был ею и Ницше: «Был полдень, когда
Один стал Двумя. Уверенные в нашей общей победе, мы празднуем пир пиров, пришел
друг Заратустра, гость гостей». Свое «я» человек, действительно, способен реализовать
лишь в уединении. Но подтвердить, но проверить его истинность он может только в
сообществе других, только среди равных, мнению которых доверяет. Утратив это
доверие, человек теряет доверие и к себе как к внутреннему собеседнику, да и
простое доверие к жизни, без которого невозможен никакой опыт. Ибо единственная способность человеческого ума, которая
не нуждается ни в своем «Я» и ни в чужом опыте, - способность логически
рассуждать, когда исходные посылки очевидны. Скажем, «дважды два – четыре» -
такой постулат не опровергнуть даже в условиях абсолютного одиночества. Это
надежная истина. Но она пуста, она ничего существенного не открывает. Определить истину как нечто непротиворечивое, значит,
по мнению Ханны Арендт, отрицать существование истины. Об этом говорил еще
Лютер, опыт одиночества и уединения которого несравним ни с чьим другим: «Бог
должен существовать, потому что человеку нужен кто-то, кому он может верить». В
малоизвестном примечании к Библии он написал: «Нехорошо человеку быть одному.
Одинокий человек всегда выводит одно из другого и додумывается до самого
худшего». Экстремизм, дикие крайности тоталитарных Движений объясняются тем,
что процесс додумывания до конца всего и вся приводил людей к наихудшим из возможных умозаключений. Человека в обычном мире подготавливает к превращению в солдата тоталитаризма то, что
одиночество, когда-то бывшее опытом лишь немногих людей в особых
обстоятельствах (например, в старости), стало сегодня повседневным опытом
миллионов. Тоталитаризм есть самоубийственное бегство людей от реальности
массового одиночества. «Ледяная логика» Гитлера и «всесильные щупальца
диалектики» Ленина начинали казаться людям последним оплотом в том мире, где ни
на кого нельзя было положиться. Конечно, не только тирания, но и тоталитаризм несет в
себе семена собственного уничтожения. Но это – опасная ситуация. При
современных средствах террора и уничтожения мир может быть разрушен раньше, чем
тоталитаризм успеет дозреть до своей гибели. И нужно помнить: в XX веке возникла новая форма управления людьми, тоталитарная, всеохватывающая, и эта
постоянная угроза останется с нами надолго даже после гибели нацистской
Германии и коммунистического СССР – как остались же монархии, республики,
диктатуры, деспотии, хотя каждая из этих форм правления терпела в прошлом
временные поражения. «Но остается истиной, что каждый конец в истории таит
в себе новое начало – и оно есть залог будущего. Дар начинания нового есть
высшая способность человека. В политическом отношении этот дар
соответствует человеческой свободе.
«Начало свершилось: человек сотворен был», - сказал Блаженный Августин. Это
начало гарантировано каждым новым рождением, оно и в самом деле воплощено в
каждом человеке» (ibid, стр. 622).
Итоговое рассуждение Ханны: «независимо от
национальных традиций, от духовных источников, тоталитаризм в любой стране
мира:
1)
превращает классы в массы;
2)
уничтожает партийную систему – заменяет ее не
диктатурой одной партии, а Движением масс; 3)
центральная силовая структура перемещается - с
армии на полицию; 4)
внешнюю политику открыто переориентируют на
мировое господство.
