Voronel1

©Альманах "Еврейская Старина"

№23

7 ноября 2004

Нина Воронель

ОТЪЕЗД Из книги «Без прикрас»

(окончание. Начало в №22)



ИНТЕРЛЮДИЯ 1

ЛОЖЬ ВО СПАСЕНИЕ

«Люди думают, что Сахаров и Солженицын по вечерам сидят вместе на кухне, пьют чай и обсуждают, как лучше помочь друг другу», - сердито сказала Люся - так в домашнем кругу называли Елену Боннер, жену Андрея Дмитриевича Сахарова, - когда мы с Сашей предложили ей немедленно обратиться к Солженицыну за помощью.

Мы ничего подобного не думали: на кухне с Сахаровыми сидел не Солженицын, а мы и еще несколько друзей, - если память меня не подводит, там были еще Костя Богатырев, Зоя Крахмальникова и Феликс Светов, но может быть, я кого-нибудь забыла, - слетевшихся в квартиру на улице Чкалова по сигналу тревоги. Основания для тревоги были весьма серьезные: в то осеннее утро 1973 года беспечная Люся открыла дверь по звонку, не спрашивая – кто там, и в квартиру ворвались три незнакомца ближневосточного типа. Вернее, с глазами ближневосточного типа, так как нижняя половина их лиц была скрыта намотанными на их урыльники шейными платками.

Под прикрытием направленных на А.Д. и Люсю пистолетов один из милых гостей первым делом отключил телефонный аппарат, а затем произнес впечатляющую речь на вполне сносном русском языке. Суть речи сводилась к описанию карательных мер, которые придется принять представляемой гостями боевой палестинской организации «Черный Сентябрь» против академика Сахарова и его семьи, если названный академик не перестанет сочувствовать борьбе советских евреев за выезд в Израиль. Вероятно, не слишком уверенные в сообразительности академика, два других представителя «Черного Сентября» для вящей убедительности потрясали пистолетами и издавали угрожающие звуки.

По завершении смысловой части визита, гости ушли не сразу – им, по всей видимости, казалось, что академик и его жена еще до конца не осознали, что их ждет. Чтобы тем стало ясней, они немного поколыхались над колыбелькой новорожденного внука Сахаровых, Моти, намекая, что такому маленькому ребенку особенно не поздоровится в случае дедушкиной непонятливости. Потом побродили по квартире, переворачивая стулья, открывая шкафы и сбрасывая с полок вещи, потом прошли в кабинет А.Д., где сгребли на пол все книги и рукописи с рабочего стола, и, наконец, ушли, заметно удовлетворенные результатом.

Придя в себя от потрясения, Люся включила телефон и позвонила в милицию, хоть ясно понимала бесполезность этого шага. Ее внимательно выслушали, пообещали заняться и прислали двух милиционеров осмотреть разрушения. Милиционеры составили опись перевернутых стульев, разбитых тарелок, и на этом участие советской милиции в деле «Черного Сентября» закончилось – ни они, ни Сахаровы к обсуждению деятельности боевой палестинской организации на территории СССР больше не возвращались.

Хотя в советских средствах массовой информации никакого сообщения о визите боевиков-палестинцев к Сахаровым не появлялось, мы узнали о нем в тот же день – любопытно, что диссидентские каналы связи действовали тогда безотказно. Не задумываясь, мы бросили все дела и помчались на улицу Чкалова. У нас к тому времени сложились весьма дружеские отношения с семьей Сахаровых, настолько близкие, что мы могли ввалиться к ним без звонка. И наша, и их жизнь напоминала тогда вялые боевые действия против вяло нападающих сил советской власти, вроде тех, которые описаны у Ремарка в романе «На Западном фронте без перемен», так что между нами возникло некое подобие окопного братства.

К нашему приходу ни Люся, ни А.Д. еще не оправились от перенесенного шока – ведь во время визита незваных гостей были минуты, когда было не ясно, собираются ли те немедленно привести свои угрозы в исполнение или не собираются. Особенно страшен был их намек на безопасность любимого внука Моти. В послегрозовой обстановке Люся казалась еще более шумной и энергичной, чем обычно, а А.Д. еще более тихим и молчаливым. За долгие тревожные месяцы своей борьбы за выезд мы очень к ним привязались, я бы даже осмелилась произнести запретное слово «полюбили». Люся подкупала своей энергией, открытостью, быстрым умом, точным, лишенным сентиментальности суждением об окружающих.

А Андрей Дмитриевич поражал удивительным, я бы сказала беспрецедентным, отказом от себя во всех своих поступках, - что бы он ни делал, за что бы ни боролся, он никогда не преследовал никаких личных интересов. Я не говорю о примитивном бескорыстии, на него и другие, пускай немногие, бывают способны. Я имею в виду нечто, более духовное и редкое – отказ от собственного «Я». Ведь часто самый бескорыстный человек не может забыть об этом столь милом сердцу собственном «Я», почти всякого беспокоит, красиво ли он выглядит, правильно ли оценивают другие его замечательное бесстрашие или самоотверженность. Андрей Дмитриевич был начисто лишен этой нормальной человеческой слабости – его поступки не имели никакого отношения ни к самолюбованию, ни к самооценке, его заботила только суть дела. За свою долгую жизнь мне ни разу не привелось встретить человека, больше, чем он, подходящего под определение «святой», - боюсь, тоже сегодня запретное.

Андрей Дмитриевич Сахаров

Поскольку никакие действия А.Д. обычно не сопровождались ни громкими заявлениями, ни демонстративными жестами, то и в тот вечер он выглядел почти, как всегда, ну, может, слегка более бледным и тихим. За кухонным столом состоялся военный совет – что надо сделать, чтобы страшный визит палестинцев больше не повторился? Много раз было повторено, что Люся должна выяснять, кто звонит в дверь, прежде чем ее отворять. Однако было очевидно, что эта мелкая предосторожность не спасет Сахаровых от решительных боевиков, если те попытаются ворваться в квартиру вслед за кем-нибудь из входящих туда своих.

Никто не сомневался, что без покровительства и поощрения властей даже самые отважные члены «Черного Сентября» не посмели бы расхаживать по московским улицам с пистолетами в карманах. Значит, надо было оповестить о случившемся мировую общественность, подчеркнув при этом, что Советское правительство несет полную ответственность за безопасность академика Сахарова и его семьи.

Послать сообщение в мировую прессу нам в то время было не сложно, но от чьего имени следовало сделать такое заявление, чтобы оно прозвучало убедительно? Все растерянно смотрели друг на друга, не в состоянии назвать такую личность, которая одновременно согласилась бы это заявление подписать и при этом прозвучала бы для мирового слуха достаточно авторитетной. А.Д. молча пил чай, непрерывно макая в стакан ломтики сыра, – у него была странная манера греть сыр в собственном стакане чая, особенно учащавшаяся, когда он нервничал. Весь его вид выражал нежелание продолжать обсуждение вопроса о привлечении кого-нибудь постороннего к защите его, Люси и даже младенца Моти. «Оставьте! Никого вы не найдете, - было написано на его лице, - из тех, кого стали бы слушать».

И тут мы с Сашей вылезли вперед со своей на первый взгляд неприемлемой идеей обратиться за помощью к Солженицыну. В ответ на что Люся и выдала вполне разумную сентенцию, с которой начинается эта глава. «С какой стати Солженицын станет вступаться за Сахарова? – спросила она. – Ему что, своих неприятностей мало?»

Приходилось признать, что она была права. Сахаров и Солженицын действительно не сидели по вечерам на кухне, гоняя чаи и макая в стаканы ломтики сыра. Практически, они никогда не встречались, за исключением считанных разов, в результате которых они остались не слишком друг другом довольны.

«А я уверена, что он вступится, если его попросить», - настойчиво повторяла я. Откуда у меня взялась эта уверенность, ума не приложу, - скорей всего от еще не выветрившейся веры в разумное, доброе, вечное.

«Предположим, - не стала спорить со мной Люся. – Вот только, кто его попросит?»

«Вы», - предложил Саша, на что она ответила довольно резко:

«Ну, уж нет! Я его просить не буду!»

Тогда мы с Сашей объявили дружным хором, что сами попросим Солженицына написать открытое письмо в защиту Сахарова, хотя в тот миг понятия не имели, как мы это сделаем. Но по дороге домой у нас начал созревать коварный план.

Дело в том, что в кармане у нас была козырная карта, и нужно было только эту карту правильно разыграть. Наш маленький секрет заключался в том, что наш ближайший друг, недавно уехавший в Израиль выдающийся детский врач Эмиль Любошиц, в бытность свою в Москве лечил малолетних детей Солженицына. Причем наш педиатр-чародей Любошиц всегда отличался тем, что не только лечил детей, но в придачу к этому еще очаровывал их мамаш. На его очарование мы и рассчитывали, когда позвонили Наталье Дмитриевне Солженицыной и соврали, что должны передать ей срочную просьбу доктора Любошица к ее мужу. Включать в это дело самого Любошица не было никакой возможности – в те времена телефонная связь с Израилем была, мягко выражаясь, сильно затруднена.

Как мы и предполагали, имя доктора Любошица, как сезам, немедленно отворило перед нами заветную дверь в дом Солженицына. Наталья Дмитриевна сказала, что хоть Александра Исаевича сейчас нет в Москве, она готова нас выслушать и все ему передать. Она любезно пригласила нас приехать к ней в тот же день, что мы ей позвонили, то есть назавтра после покушения на А.Д.. Мы явились в точно назначенный час, рассказали ей об угрозах палестинских боевиков и, не моргнув глазом, изложили слезную просьбу нашего общего друга к Александру Исаевичу вступиться за академика Сахарова. Наталья Дмитриевна, не усомнившись в том, что мы выполняем просьбу милого ей человека, пообещала немедленно сообщить о ней мужу.

Мы договорились с нею, что придем назавтра к пяти часам пополудни. К нашему приходу у нее в руках уже был машинописный текст письма Солженицына к мировой общественности. Письмо было именно такое, как мы рассчитывали – смелое и бескомпромиссное. Оно начиналось словами:

«Узналось, что вчера несколько человек, именующих себя группой «Черный Сентябрь» ворвались к академику Андрею Сахарову…»

Точные формулировки этого давнего письма уже потерялись в дебрях моей перегруженной памяти, но типично солженицынское «узналось» впрессовалось в нее навсегда. Дальше Александр Исаевич напомнил, что к нему тоже приходили с угрозами, и кое-какие из этих угроз уже были приведены в исполнение. Предположив, что «Черный Сентябрь» без ущерба мог бы быть переименован в «Красный Октябрь», он жестко возложил на Советское правительство полную ответственность за безопасность академика Сахарова и его семьи.

В тот же вечер мы передали это письмо всем знакомым иностранным журналистам, и оно было напечатано на многих языках почти во всех центральных зарубежных газетах. Не знаю, оказало ли оно нужное действие на кого следует, но к Андрею Дмитриевичу больше не наведывались боевые товарищи ни из «Черного Сентября», ни из «Красного Октября».

Когда мы покаялись Эмилю Любошицу в своем небольшом обмане, он нас простил. Таким образом, можно считать, что эта маленькая история закончилась благополучно для большинства ее участников. Впрочем, надеюсь, что славные ребята с замотанными до глаз мордами сложили свои буйные головы на каком-нибудь поле боя, где им противостояли не только младенцы и старики.

          ИНТЕРЛЮДИЯ 2

ВЕНЯ ЕРОФЕЕВ И ВАСИЛИЙ РОЗАНОВ

            Что их объединяет?

            Внешне - ничего, но наверняка была какая-то внутренняя связь, раз Веня Ерофеев написал о Василии Розанове растрепанное эссе с эксцентричной судьбой "Василий Розанов глазами эксцентрика".

            Эссе это Ерофеев подарил нашему журналу "Евреи в СССР" 28 декабря 1973 года - сам его принес нам домой и положил на стол, где уже была приготовлена выпивка. А выпив соответствующее количество спиртного, стал нам это эссе читать вслух красивым бархатным голосом, который всегда появлялся у него после принятия соответствующего количества спиртного.

            Мы с восторгом слушали и твердо решили в журнале напечатать, но вскоре во время обыска наши личные ангелы-хранители из КГБ, Володя и Вадя, конфисковали его вместе с другими материалами журнала. И оно кануло в небытие, так как Веня утверждал, что отдал нам единственный экземпляр. Туда же, в небытие, уплыл и роман Ерофеева "Дмитрий Шостакович", спьяну забытый автором на скамейке сквера в авоське с двумя бутылками водки по дороге на недосягаемый Курский вокзал.

            Много лет спустя эссе о Розанове было опубликовано нью-йоркским издательством "Серебряный век" - как и где они его откопали, не знаю. Роман "Дмитрий Шостакович" пока из небытия не выплыл.

            День 28 декабря 1973 года начинался темно-серым промозглым кошмаром, какой стоит в московском небе, когда оно набухает предчувствием близкого снега. Мое душевное состояние было под цвет небу. Накануне уехал в Израиль наш единственный сын, которому как раз исполнился 21 год. Нам с мужем было сказано, что нас не отпустят никогда, и я была уверена, что эта разлука - навеки.

            Веня Ерофеев прочел: "Душа моя распухла от горечи, я весь от горечи распухал, щемило слева от сердца, справа от сердца тоже щемило". И я поняла, что это обо мне.

            Веню привел к нам в дом поэт-авангардист Лен - это имя у меня ассоциативно рифмуется с именем Крученых, может, потому, что мне так и не удалось запомнить ни одной строчки, приходящейся на них двоих. Но Лен мне милей, потому что ему я обязана знакомством с Веней и с эссе о Розанове.

            Пришли они к нам назавтра после проводов сына. По тогдашнему сионистскому обычаю проводы мы устроили грандиозные, так как каждый участник борьбы за выезд хотел суеверно прикоснуться к уезжающему счастливчику. За вечер через нашу убогую кооперативную квартиру, построенную в расчете на "многодетного нищего", прошли десятки людей, среди них изрядное количество вовсе незнакомых. Выпивки было куплено гораздо больше, чем выпито, в салоне долго пел Александр Галич, а на кухне допоздна проторчала молодая пара, не слишком скрывавшая свою прямую причастность к КГБ.

Венедикт Ерофеев

            Я проснулась поздно после мучительной ночи в Шереметьево с тяжелой головой и с глазами, опухшими от слез.

            "Я бы мог утопить себя в собственных слезах... я бросался подо все поезда, но поезда останавливались, не задевая чресл... я шел в места больших маневров, становился у главной мишени, и в меня лупили все орудия всех стран Варшавского пакта..." - прочел Веня. Это тоже было обо мне.

            Когда я открыла им дверь, они вошли не сразу, а замешкались на лестничной площадке, неловко уступая дорогу друг другу. Их было трое: в авангарде поэт-авангардист Лен, приятный лицом и надменный манерой, за ним невысокий сутулый молодой орел с пронзительно черным взглядом, а над ними, на голову их выше - Иван-царевич из сказок моего детства. Все было, как положено: молодецкая стать, ямочка на щеке, кудрявая русая прядь над мохнатыми синими глазами.

            С ходу отметая подозрение, что бескрылый орел может оказаться Веней, я сказала Ивану-царевичу:

            - Почему никто не предупредил меня, что вы - такой красивый?

            Все засмеялись, перестали тесниться в дверном проеме и сразу оказались в нашей малометражной кухне, где стол был уставлен батареей спиртного из сертификатного магазина, и выпили по первой и тут же, не останавливаясь, по второй.

"Чередовались знаки Зодиака, – прочел Веня. - Созвездия круговращались и мерцали. И я спросил их: "Созвездия, ну теперь-то вы благосклонны ко мне?"

Созвездия всегда были благосклонны к Вене после второй рюмки. И после третьей. К третьей рюмке поэт-авангардист Лен незаметно слинял, огорченный явным недостатком внимания к его персоне. За столом осталась мы с Сашей и еще трое - умный и светский мыслитель Веня Ерофеев, черноглазый орел Боря Сорокин, который состоял при Вене нянькой, и писатель Василий Розанов, "мракобес от мозга до костей", вызванный к жизни Вениным чтением.

После очередной рюмки Веня заговорил о себе. Он рассказал, как их с Борей выгнали когда-то с первого курса филфака Ярославского пединститута за неуспеваемость. Он быстро пропустил еще одну рюмку и уточнил:

            "Все, влитое в меня с отроческих лет, плескалось во мне, как помои, переполнило чрево и душу и просилось вон - оставалось прибегнуть к самому проверенному из средств: изблевать это посредством двух пальцев. Одним из этих пальцев стал Новый Завет, другим - российская поэзия от Гаврилы Державина до Марины (пишущей "Беда" с большой буквы). Мне стало легче".

            В зените запоя голос у Вени был бархатно-переливчатый баритон с ласкающими слух басовыми полутонами, и мысли его текли в сторону лучшего:

            "Люди, почему вы не следуете нежным идеям? - спросил он и сам себе ответил. - Ведь нежная идея переживет железные идеи. Порвутся рельсы. Сломаются машины. А что человеку плачется при одной угрозе вечной разлуки, - это никогда не порвется и не истощится".

            И заплакал при мысли, что его разлука с возлюбленной из Петушков обещает быть вечной, ибо становилось ясно, что он никогда преодолеет бесконечной дороги на Курский вокзал. А поплакав, выпил еще и еще.

            Все остальные, включая орла Борю и мракобеса Розанова, пили сдержанно, однако сертификатные бутылки быстро пустели - Вене эти спиртные реки были по колено. К закуске он при этом не прикоснулся. А закуска была неплохая - она тоже осталась от проводов, но не так обильно, как выпивка, потому что сионистские гости, джины-водки чуть пригубляя, в еде себе не отказывали. Выпив многократно и ни разу не закусив, Веня "много еще говорил, но уже не так хорошо и не так охотно. И зыбко, как утренний туман, приподнимался" из-за стола и все чаще и чаще ходил в туалет. И голос у него стал надтреснутый тенор с отдельными несинхронными баритональными вкраплениями, и темы пошли какие-то невеселые:

            "Плевать на Миклухо-Маклая, который сказал, что если ты чего не сделаешь до тридцати, то после тридцати ты уже не сделаешь ничего. Ну что, допустим, сделал в мои годы император Нерон? Он не сделал еще ничего - не изнасиловал ни одной из своих племянниц, не поджигал Рима с четырех сторон и еще не задушил свою маму атласной подушкой. Вот и у меня - тоже все впереди".

            Верил ли он, что все красочное у него еще впереди, или просто духарился, не знаю, хотя малопьющий Розанов веру эту в нем поощрял:

            "Много ли ты прожил, приятель? Совсем ничтожный срок, а ведь со времени Распятия прошло всего восемьдесят таких промежутков. Все было недавно. И оставь свои выспренности, все еще только начинается".

            Так что временами - между второй рюмкой и, скажем, двадцатой - Веня надеялся, что и впрямь все только начинается. Но к полуночи, после двадцатой и далее, Веня усомнился, что ему удастся задушить свою маму атласной подушкой - ведь для этого надо было хоть раз при жизни мамы доехать до Петушков, а для этого надо было добраться до Курского вокзала, что давно уже было признано невыполнимой задачей.

            Поближе к полночи сломленный сомнениями Веня рухнул на пол нашей малометражной кухни по дороге из туалета к столу, чудом не раскроив себе голову об угол дубового буфета. Черносотенец Розанов не выдержал вида золотых Вениных кудрей, разметавшихся по затоптанному множеством сионистских ботинок линолеуму - он вскрикнул по-петушиному и исчез бесследно. Даже стул его сам собой придвинулся к столу, будто там весь вечер никто не сидел.

            Зато орел Боря не был ни потрясен, ни шокирован - как видно, он к подобным происшествиям привык. Он попросил разрешения оставить Веню на ночь у нас и деловито помог перенести с пола на диван длинное Венино тело, которое от этого перемещения слегка ожило и приобрело способность, нетвердо перебирая ногами, двигаться в сторону комнаты сына, где я постелила ему постель. Боря довел Веню до расстеленной кровати, помог ему стянуть ботинки и быстро ушел, опасаясь опоздать на метро.

            Прошло минут двадцать, пока мы прощались с Борей и убирали посуду. По дороге в спальню я заглянула в комнату сына и обнаружила, что кровать пуста - Веня куда-то исчез. Слегка испуганная его исчезновением, я отправилась его искать. Ходить далеко не пришлось - он мирно спал в нашей супружеской постели.

Нам пришлось провести ночь на узкой кровати сына, так что мы проснулись довольно рано. Веня все еще спал. Потом пришел Боря и громко заспорил с Сашей о роли евреев в судьбе России, а я стала накрывать стол к завтраку. Далекие предки орла-Бори несомненно спустились в русские степи с каких-то снежных гор, то ли с Кавказа, то ли с Памира - только там носят такие огненные карие глаза под такими черными дугами бровей. Но Боря об этом не задумывался - он считал себя русским, и все пытался найти высший смысл в горькой доле своего народа.

            "Евреи доказали свою избранность веками страданий, а мы за что страдаем? Может, и мы Ему небезразличны? Может, и нас Он избрал для какой-то высшей цели?"

            Разбуженный шумом, в дверях кухни появился нечесаный, но все равно красивый Веня, и все сели к столу. Веня глянул с отвращением на желтые глазки яичницы, и тускло поинтересовался, найдется ли чем опохмелиться. Саша торопливо поставил на стол жалкие остатки вчерашнего гулянья: только в двух-трех бутылках что-то плескалось на самом донышке.

            «Это все?» - разочарованно спросил Веня, безжалостно сливая все остатки в один стакан, и самоотверженно предложил Саше половину полученной в результате серо-буро-малиновой смеси, от которой Саша самоотверженно отказался.

            «Как же ты без опохмелки?» - пожалел его Веня и залпом опорожнил стакан до дна.

            «А мне не надо», - прозаически объяснил Саша свою самоотверженность.

            «Счастливый ты человек, если тебе с утра опохмелиться не обязательно», - позавидовал Веня лицемерно, потому что созвездия всегда были благосклонны к нему после первой опохмелки. В крови у него уже опять закружились молекулы алкоголя, придавая мыслям его блеск, а голосу - бархатную музыкальность. Он с нежностью расправил смятые с вечера странички своего эссе, и его "вырвало целым шквалом черных и дураковатых фраз":

            «Мы живем скоротечно и глупо, они живут долго и умно. Не успев родиться, мы уже издыхаем. А они, мерзавцы, долголетни и пребудут вовеки. Жид почему-то вечен. Кащей почему-то бессмертен».

            Я так и не поняла, кто это они, но не успела спросить, потому что вчерашний стул Розанова начал медленно отодвигаться от стола, словно давая место гостю, но никто пока не появился. А Веня продолжал, увлеченный собственным красноречием:

            - «Всякая их идея - непреходяща, им должно расти, а нам - умаляться. Прометей не для нас, паразитов, украл огонь с Олимпа, он украл для них, мерзавцев... Они лишили меня вдоха и выдоха, я жду от них сказочных зверств и сказочного хамства. И когда начнется, я сразу без раздумий уйду... чтобы не видеть безумия сынов человеческих...»

            Голос Розанова подхватил Венину речь на полуслове:

«Что же я скажу Богу о том, что он послал меня увидеть? Скажу ли, что мир, им сотворенный, прекрасен? Нет!»

В.В.Розанов

Василий Розанов опять сидел с нами за столом. Только теперь я обратила внимание на его исключительное безобразие. Перехватив мой взгляд, он выкрикнул вызывающе:

            «С выпученными глазами и облизывающийся - вот я! Некрасиво? Что делать».

            Делать и впрямь было нечего - Вене общество Розанова было явно приятно, так что мне как хозяйке пришлось приветствовать его любезной улыбкой. Впрочем, он застольной беседы не нарушал - был дерзок и неглуп, хоть порой чрезмерно парадоксален. Но что ему, бедняге, при такой внешности еще оставалось? Пока Веня сосредоточился на вытряхивании последних капель из пустых бутылок, Розанов пустился в философию:

            «Смысл не в Вечном, смысл - в Мгновениях. Мгновения-то и вечны, а Вечное - только "обстановка" для них».

Веня, не отвечая, тоскливо постукивал костяшками пальцев по дну опрокинутого пустого стакана. Было ясно, что созвездия опять лишили его своей благосклонности. Я воспользовалась перерывом в беседе и попыталась снова предложить Вене остывшую яичницу, но он снова оттолкнул тарелку, сказав, что на еду даже смотреть не может.

            «Но вы же за сутки ни крошки не съели!» - в ужасе пробудилась дремлющая во мне еврейская мама.

            «Я никогда не ем, если пью», - пояснил Веня, чем привел мою еврейскую маму в полное негодование.

            «Вы же губите себя! - сорвавшись с цепи, завопила она. Я уже за нее не отвечала. - Такой красивый! Такой талантливый!»

            «Вы поймите, - сказал Веня внятно, - я алкоголик. Мой дед был алкоголик, мой отец был алкоголик, и мой сын будет алкоголик. Это наш образ жизни».

            Он сказал это без вызова, без гордости и без печали, а просто - констатируя факт. Почуяв инстинктивно, что еврейская мама во мне готова закудахтать как курица, нипочем несогласная с подобными фактами, Розанов решил внести ясность в понятие вины:

            "Чтобы избавиться от упреков разных мозгоебателей, вроде принца Гамлета, королеве Гертруде, прежде чем идти под венец, надо было просто успеть доносить свои башмаки".

            И все. Ходить надо было ей побольше по булыжникам датского королевства, - и все было бы в порядке. Сносила бы быстрей свои башмаки, и никакой трагедии бы не произошло. Принц женился бы на Офелии, со временем стал бы королем, они б народили новых принцев и принцесс, а бедняга Шекспир так и не стал бы великим драматургом. История искусства по Розанову - глазами эксцентрика.

Веню мы все же утешили: где-то за шкафом Саша обнаружил пластиковый мешок с большой бутылью неудобоваримого алжирского вина "Солнцедар", по прозвищу "чернила", - вероятно, кто-то из гостей накануне принес, но постеснялся выставить на стол среди нарядных сертификатных напитков. Даже стакан этого пойла действовал как смесь касторки с крысиным ядом, но Веню это не смутило - он быстро и радостно выпил всю бутылку и снова "вышел в путь, пока еще ничем не озаренный, кроме тусклых созвездий. Чередовались знаки Зодиака" и было очень светло, потому что Солнце и Луна освещали нашу кухню одновременно со звездами. В тот короткий светлый промежуток, пока в печальной Вениной крови струились блестки "Солнцедара", он готов был согласиться даже с оптимистическим утверждением Розанова, что мир есть ворожба. Тем более что Розанов пришелся ему по душе:

            «Человек этот ни разу за всю жизнь не прикинулся добродетельным, между тем, как прикидывались все. А если бабы скажут, что выглядел он скверно, что нос его был мясист и дурно пахло изо рта, - так ведь он сказал, что откусил бы голову Бонапарту, если бы встретил его. Ну как может пахнуть изо рта у человека, кто хоть мысленно откусил башку у Бонапарта?»

            После этой речи Боря увел Ерофеева в очередной дом, где его ожидала очередная интеллектуальная выпивка. На прощание мы были приглашены на Рождественский вечер по старому стилю в подмосковную деревню, где Веня и Боря снимали по дешевке деревянную развалюху. Там я видела Веню в последний раз.

            Из этой поездки запомнилась мне не мощенная деревенская улица, вся в колдобинах замерзшей грязи, по которой мы шли от станции электрички к Вениному дому. День был исключительно морозный, как и полагается на Рождество, и при этом совершенно бесснежный, отчего мороз казался еще круче. Воздух был налит пронзительной предсмертной печалью ранних зимних сумерек, физически ощутимо заполняющих пространство. Отдельные огоньки, вспыхивавшие то тут, то там в подслеповатых окошках, только подчеркивали непробиваемую мощь наступающей темноты.

            Веня открыл нам дверь, и мы с порога увидели коленопреклоненного Борю - он раздувал огонь в слабо дымящейся печке. Они оба только что вернулись из Москвы, где пробыли несколько дней, и было очевидно, что слабосильная печь не в силах обогреть насквозь промерзший за эти дни дом. Стараясь поплотней закутаться в быстро холодеющие пальто, мы вчетвером сели к столу, где Боря поставил тарелку с крупно нарезанным черным хлебом и глиняную миску квашеной капусты. Веня сидел тусклый, поникший, нам даже на миг показалось, что приезд наш ему ни к чему, просто - головная боль и ненужные разговоры.

            Смущаясь почему-то, Саша вытащил из кармана поллитровку самого низшего сорта, - такую, какую удалось достать. Но Вене сорт водки был не важен, - при виде бутылки взгляд его вспыхнул знакомым мне звездным огнем:

            «Почему же сразу не сказали, что есть водка?»

Он быстро пропустил первую, за ней, не останавливаясь, вторую и засверкал, засветился, заговорил красиво, бархатно, вдохновенно.

            Любопытно, что я не могу вспомнить - о чем. То ли это дефект моей перегруженной памяти, то ли было это сплошное колыхание воздуха, очарование таланта и красоты.

Нечто похожее случилось со мной, когда спустя 15 лет я перечитала эссе о Василии Розанове. В том далеком семьдесят третьем все сказанное Венедиктом Ерофеевым о Василии Розанове казалось мне откровением. Как убивалась я тогда после обыска, думая, что эссе утеряно навеки!

            Когда же я перечитала его по новой, я озадачилась - что в нем так поразило меня? Может, исключительный магнетизм личности Ерофеева, которая, как бриллиант, множеством граней отражая каждое мелкое движение его мысли, создавала иллюзию мощного светового пучка? Или необычная для меня тогда раскованность его стиля - ведь недаром он назвал себя эксцентриком? Теперь вся эта эксцентричная расхристанность стиля разобрана по кусочкам и усвоена многими. Она стала нормой и уже не поражает.

            Крошечное Венино эссе гораздо больше рассказывает об его авторе, чем о Розанове, а ведь Розанов стоит рассказа, - он был человек, мягко говоря, неординарный. Кто его знает, может, это по его милости сотрудники КГБ конфисковали Венин опус, - он, небось, искренне огорчился, узнав, что журнал, в котором эссе будет опубликовано, называется "Евреи в СССР". Вы скажете, что к тому времени он уже полвека был обитателем загробного мира - ну и что? Сила духа у него была необычайная, а отношения с евреями - сродни его отношениям с женщинами: этакая взрывчатая смесь любви и ненависти.

            «Действительно, есть какая-то ненависть между НИМ и еврейством. И когда думаешь об этом - становится страшно. И понимаешь ноуменальное, а не феноменальное "Распни его!"».

            Вот она, избранность по Розанову, - глазами эксцентрика: оказывается между нами и ИМ не завет, а ненависть.

            Но я не о евреях хотела, а о любви. Тоже - глазами эксцентрика.

            Эксцентрик-Розанов посвятил любви много строк и сил: ведь он был не алкоголик, а сластолюбец. Наверно тем и восхитил он Веню - полной несхожестью, полярно противоположным зарядом.

            "Ах, не холодеет, не холодеет еще Мир! Горячность - сущность его, любовь - сущность его… И перси... и тайны лона его. И маленький Розанов, где-то закутавшийся в его персях. И вечно сосущий из них молоко"

            Ну как было не восхититься тут Вене, который с детских лет молока в рот не брал и всегда был готов пожертвовать любовью ради хорошей выпивки? Он и восхищался:

"Почему бы не позволить экскурсы в сексуальную патологию тому, в чьем сердце неизменной оставалась Пречистая Дева? Ни малейшего ущерба ни для Розанова, ни для Пречистой Девы", - писал Веня, обнаруживая при этом глубокую невинность алкоголика в вопросах сластолюбия.

            Что он знал о розановских экскурсах в сексуальную патологию? И об ущербе для Пречистой Девы? Пречистую Деву Розанова звали Полина -Апполинария Суслова. Когда они познакомились, ей было 40 лет, а ему 24. Он полюбил ее безумной любовью сластолюбца за то, что за 17 лет до него ее безумно любил другой, воистину великий, сластолюбец - Федор Достоевский. Достоевского она терзала с каким-то исступленным сладострастием, испытывая свою власть над ним, Сбросив с себя одежду, она у него на глазах ложилась в постель, и, обнаженная, посвящала его в подробности своей любви к другому, а затем протягивала ему ногу для поцелуя и тут же выгоняла из комнаты. Это было тем более жестоко, что женская нога всегда составляла для Достоевского предмет жгучего эротического возбуждения.

            Любовь Достоевского к Полине так прочно сплеталась с ненавистью, что могла бы служить классическим образцом садо-мазохистской привязанности. Как было Розанову, сластолюбцу и мазохисту, не броситься, очертя голову, в водоворот любви к такой женщине? Он любил в ней возлюбленную Достоевского, он хотел через нее дотянуться до интимных тайн своего кумира. И она была готова подарить ему страдание, которого он так жаждал. Она терзала его без всякой пользы, медленно, систематически, продуманно, - просто для удовольствия. И Розанов наслаждался своим страданием.

            "И далеким знанием знает Глазница мира обо мне и бережет меня. И дает мне молоко и в нем мудрости огонь".

            Вот этой-то мудростью, почерпнутой из молока, прельстил Розанов Веню. Тот почуял за неровными, несобранными строками розановских сочинений другую, ничем не похожую на свою, жизненную стихию. Венина тусклая в трезвости душа, все чаще страдающая от краткости алкогольных просветлений, потянулась к полной жизненных сил эротической ауре сластолюбца:

            "Этот гнусный ядовитый фанатик, этот токсичный старикашка ...баламут с тончайшим сердцем, ипохондрик, мизантроп, грубиян, весь сотворенный из нервов, - нет, он не дал мне полного снадобья от нравственных немощей, но спас мне честь и дыхание... Все тридцать шесть его сочинений вонзились мне в душу, и теперь торчали в ней, как торчат три дюжины стрел в пузе святого Себастьяна".










___Реклама___