Очерки моей жизни*
В океан устремляется юноша
Под тысячью парусов.
Тихо в гавань гребет старик
На обломках спасательной шлюпки.
Это незатейливое повествование адресовано моим детям и близким мне людям. Если их прочтет посторонний, то перед ним пройдут картины становления еврейского
мальчика, на развитие которого влияла
как еврейская среда, так и культурная жизнь
прибалтийских немцев. Эти два фактора во времена
моей юности нередко взаимодействовали друг с другом, однако в
биографической литературе нашей страны я не встретил до сих пор какого-либо описания этого процесса, которое, возможно,
покажется небезынтересным. Эти воспоминания я начал писать уже перешагнув зенит
своей жизни. Существенное могло забыться,
второстепенное
– принять
очертания главного, но очерк событий и то, как я их тогда переживал и воспринимал, соответствует истине.
Как со стороны матери, так и
отца я происхожу из давно укоренившейся в Курляндии семьи. Предки со стороны отца мне не известны, поскольку они жили не в Митаве
(в Туккуме и других местах).
Семья моей матери, напротив, происходила из Митавы и была там хорошо известна. Мой прадедушка был домовладельцем по имени
Avigdor
Kretzer
и представлял одну из тех
семей, которые
16 июня
1794 года получили право беспрепятственного пребывания в Курляндии и
Семигалии. Документ назывался
«План, имеющий
целью надежное и беспрепятственное размещение и принятие определенного числа
еврейских семей под защиту Его Герцогской Светлости и Благородного рыцарства
в герцогстве Курляндском и Семигальском, а также, в Митаве – в частности».
(См. R. Wunderbar. Geschichte der Juden in den
Provinzen
Liv - und Kurland seit ihrer frühesten Niederlassung
daselbst bis auf die gegenwärtige Zeit. – Mitau, 1853, S. 44 und 46).
Первые годы моего детства
Я увидел свет
15/27 сентября
1854 года не в доме знатной особы и даже не в скромной
квартире буржуа, а в бедной мансарде дома,
стоявшего в самом начале Большой улицы в Митаве. Мой отец умер
еще до моего рождения, оставив мою мать в
глубочайшей бедности. Вскоре после моего рождения
она заболела
ползучей лихорадкой,
которая
на долгое время приковала ее к постели и отняла очень
много сил. Меня
нянчила бабушка, которая сохранила мне жизнь
искусственным вскармливанием. После
выздоровления моя мать должна была думать о том, как добыть пропитание себе и ребенку. Она стала белошвейкой, и эта работа нашла отклик в кругу ее знакомых. Ей было двадцать лет, ее участь и решимость, с которой она боролась за жизнь,
пробуждали участие окружающих. Когда мне было десять месяцев, мы переехали на соседнюю улицу под названием Католическая
в дом часовщика Гордона, который
потом перешел в собственность купца Крамера. Здесь в
мансардной двухкомнатной квартире на третьем этаже
мы и прожили более пятнадцати лет.
С этой квартирой
связаны
мои первые детские воспоминания.
К ней вела отвесная узкая
лестница, на которой можно было сломать себе шею. Лестница заканчивалась большим чердачным помещением, куда и выходила дверь нашей квартиры. Эта часть чердака освещалась через окно. Задняя же часть этого помещения, погруженная в глубочайшую тьму, тоже вела к двери квартиры, в которой жил портной Херубин.
В
передней комнате нашей квартиры было окно,
которое
находилось на фронтоне нашего дома. Из окна была видна крыша соседнего дома, где жил пекарь Гёпкер, а далеко внизу виднелась Католичесая улица, обязанная своим названием находившейся на ней
католической церкви с ее старинной четырехугольной башней. (Сейчас вместо этой старинной башни возвышается новая.)
Вторая
комната, которую мы называли
«каморкой», была
очень темной,
поскольку ее окно перекрывалось близлежащей стеной дома
Гёпкера. Из узкого простенка между
домами в нашу каморку, которая одновременно была
для нас спальней, поднималось зловоние от
разных гниющих субстанций вроде
дохлых кошек и тому подобного. Передняя комната была рабочей, в ней моя мать в окружении молодых девушек, своих
многочисленных учениц, добывала нам скудное пропитание. Летом
солнце нещадно накаляло комнату,
обращенную окном на юг, зимой помещение было
настолько сырым и холодным, что стены покрывались
изморозью и слоем льда, который мне нравилось
соскребать ногтями.
Однажды во время сильной грозы все оконные стекла в этой комнате оказались
выбитыми градом. Потоки дождя, перемешанного с градом,
затопили пол.
Закутавшись в одеяло, я сидел на старой трухлявой софе напротив окна, наблюдая за разыгравшейся непогодой со страхом, но,
однако, и с интересом. Потом я
развлекался тем, что собирал градины с пола.
Этот большой чердак со своими
кладовками, где через щели был виден
всякий хлам, моя фантазия населяла образами многочисленных существ. Став самостоятельнее и отваживаясь уже спускаться по
отвесной лестнице, я в теплое время года часами
просиживал на пороге нашего дома. Меня
стали узнавать соседи и заговаривать со мной. У меня
были особенно курчавые волосы,
доходившие до плеч, и нежное лицо с большими
мечтательными глазами. Так мне рассказывала мама, и таким я вижу сам себя на фотографии тех лет. Мне было строго запрещено принимать подарки от
посторонних. Однажды один знакомый дал мне
кулек черных сладких вишен, которые я очень любил. Я не мог противостоять искушению и взял их, за что был наказан.
Когда я стал посмелее, мне уже
казалось недостаточным просто спускаться с нашей крутой лестницы и тогда я с
быстротой молнии скатывался по крутым перилам вниз. Это мое
каждодневное занятие я вспомнил очень отчетливо во время моего путешествия в
Берхтесгаден в 1890
году,
когда в одежде горнорабочего
auf
einem
Geländer
мчался в глубину здешних соляных рудников,
держась правой
рукой, одетой в толстую кожаную перчатку, за натянутый толстый канат.
За спиной,
доверившись моему водительству и опираясь на мои плечи, это скольжение вниз разделяла со мной одна бедовая
девчонка.
Став самостоятельнее, я стал
предпринимать экскурсии на другую сторону улицы, которая в этом месте была особенно узкой. Почтенная дама, фрау
Либхен Израэльсон, по прозвищу Фосс
(Frau
Liebchen
Israelsohn,
genannt
Voss),
которая жила в доме Герценбергов
(Herzenbergschen
Hause),
что был напротив,
всегда
дружелюбно кивала
мне из своего окна. Наконец ей удалось заманить меня в свою квартиру,
где она гостеприимно, хотя и несколько долго меня угощала.
Я помню себя очень рано. В случае
с фрау Либхен мне было не больше четырех лет. Моя мать
была общительной по натуре, ее занимали все большие и
малые события нашей городской жизни, и когда
я начал ходить, она стала брать меня с собой. Так было и с факельным шествием по случаю приезда в
1858 году в Митаву императора Александра
II. Мы находились в ужасной давке, я, конечно, ничего не видел, мне
сбили шапку с головы, и она упала, а мама повязала мою голову своим платком,
что ей казалось необходимым при такой холодной погоде. А мне было стыдно идти по улицам с платочком на голове, и
я его снял. В уверенности, что получу сейчас взбучку за то, что не послушал маму, я,
придя
домой, спрятался в платяном шкафу. Мама и бабушка, не зная
где я, стали беспокоиться. Внезапно шкаф, и так ветхий сам по себе, к тому же состоящий из двух частей
– верхней и нижней
– вероятно
из-за какого-то моего
неосторожного движения
упал со своего пьедестала. Я поднял страшный крик, был невредимым вытащен из шкафа, к большой радости моих
близких, и остался на этот раз без наказания.
Тогда мне было где-то около пяти лет. Довольно
рано, на шестом году жизни,
меня отдали в еврейскую школу, хедер Израэля Гутмана.
Вступительный экзамен протекал следующим образом.
Учитель
показывал
мне острой палочкой, похожей на грифель, на букву алеф.
Моя
задача состояла в том, чтобы найти подобную же букву. Когда это мне удалось с первой попытки, сверху на книгу упала изюмина, «которую послал ангел», и мне было позволено засунуть ее себе в рот. Теперь я должен был изо дня в день проделывать путь из
нашей квартиры до школы на Новой улице,
Neustrasse, которая была поперечной к Добленской улице,
Doblensche
Straße. Путь проходил мимо синагоги,
позднее названной синагогой Залцмана. Я приобщался к тайнам древнееврейского языка
(Loschan -
Hakodesch),
святого языка и вскоре уже мог на нём читать и писать.
Когда мне было восемь, в
возрасте
78 лет умер мой дедушка со
стороны мамы
– Кретцнер**.
Он был златокузнецом. Родился дедушка в Митаве, имел в Вильно
(Вильнюсе) ювелирную лавку, но из-за разбойного нападения на нее и из-за болезни впал в
бедность и переселился в Митаву, где
снискивал себе пропитание мелкой ювелирной работой.
Это было в последние дни Суккота,
праздника кущ, когда мама и бабушка рано ушли из дома, оставив меня на целый день хозяину нашего дома Гордону. Они вернулись поздно вечером и передали мне привет от
покойного дедушки. Для меня начались тяжелые
времена. Три раза в день я должен был читать за него поминальную
молитву кадиш в молельном доме
(миньяне) Зальцмана,
расположенном на другой стороне улицы. С этой целью меня будили
каждое утро очень рано, в шесть часов и зимой, и
летом, невзирая на погоду. Сонный, я одевался и такой же сонный появлялся в молельном доме. Там же я был и в момент послеобеденной молитвы
(Mincha), и во время вечерней молитвы
(Mairiv).
Как правило, эту
молитву читало хором большое количество людей, детей
взрослых, скорбящих об утере близких.
* * *
Я мало что помню о хедере Израэля Гутмана, кроме лица старого учителя с длинной бородой, узкой полутемной комнаты с большим грубо
сколоченным столом, пыльного грязного двора, где мальчишки развлекались игрой в пуговки
(Knöpchenspiel) и одного высокого, почти
взрослого ученика, который непрерывно раскачивал
верхнюю часть своего туловища в молитве.
Происходили и уроки немецкого языка, которые вел учитель
Нессельштраус. Он довольно серьезно подходил к исполнению своих
обязанностей, за каждую кляксу
Нессельштраус имел обыкновение обрабатывать кончики моих сложенных вместе
пальцев линейкой. Еще долгое время спустя я с ужасом вспоминал эту
процедуру.
На девятом году жизни я сделал еще один шаг на пути своего образования. Из хедера Израэля Гутмана я перешел в еврейскую начальную
школу с немецким языком
обучения, которой руководил учитель Берман. Школа находилась на Дворцовой улице
(Palaisstrasse), на втором этаже дома, позднее принадлежавшего Гейлсбергу, напротив книжной
лавки Бестгорна. Однако, когда кончился мой первый семестр,
школа закрылась.
В это же самое время в Митаве открыл свою школу недавно объявившийся там
раввин Соломон Пухер. Это тоже была еврейская
начальная школа с немецким языком обучения, в
которую устроился молодой Мендельсон, тот
самый который до этого работал учителем в школе Бермана. Школа
находилась на Екатерининской улице
(Katharinenstraße) в одноэтажном доме, (который
позднее приобрел зубной врач Нефтель,
напротив
дома барона Вольфа около приюта Св.
Катарины).
С этой школой связано много теплых воспоминаний. Молодой раввин родом из исконно митавского местечка Шклов, был выпускником
раввинистической академии в Вильно. Это был энергичный человек с
большой жаждой знаний и далеко идущими планами культурного развития
единоверцев. Литовско-идишский
диалект очень мешал ему, и он прилагал много усилий,
чтобы его преодолеть:
с железным упорством он
преодолел все трудности и в последующие годы говорил по-немецки
без акцента и печатал вдохновенные статьи в прибалтийско-немецком журнале «Baltische
Monatsschrift» (Открытое
письмо к членам Курляндского Синода
– «Baltische
Monatsschrift», 1867)
и прибалтийско-немецкой
ежедневной прессе.
Язык его статей был
классическим языком немецких поэтов. Однако мы, мальчишки,
потешались над его произношением и манерой ставить ударение в таких словах
как, например, 'futurum вместо fu’turum.
Учитель немецкого языка, господин Мендельсон, который умер
в Риге несколько лет назад от старости, был высоким и сухопарым, у него была
светло-русая с рыжинкой борода и громкий голос.
Oн
усердно обучал нас, мальчишек, немецкому языку. В результате его усилий, во
время визита директора средней школы графа Рачинского (Вильгельм, Граф
Рачинский, родился в 1808 в Зернхофе близ Митавы, умер там же в 1889, был
инспектором гимназий с 1861 по 1870), я смог блеснуть, прочитав
стихотворение Мюллера “Маленький Моряк”. “Я был маленьким мальчиком/ хотя
еще плохо ходил/ мой отец уже тогда брал меня с собой в открытое море”. Мое
выступление понравилась директору, и он записал мое имя в свой блокнот.
Я помню небольшое уличное
происшествие того времени. Я шел мимо Екатерининского фонда на Дворцовой
улице вместе с еще одним мальчиком, а навстречу нам шли два немецких
мальчика. Они смеялись и дурачились, и увидев нас, начали издеваться над
нами из-за того, что мы евреи. Я так сильно расстроился, что подошел к ним и
сказал: “Разве же мы не братья? Разве не у всех нас один Отец? Почему вы
нас оскорбляете?” Мальчики посмотрели на меня с удивлением и тихо ушли.
Таким образом, еврейские дети с самого раннего возраста сталкиваются с
презрением, насмешками, издевательствами и злобой, которые усиливаются в
сотни и даже тысячи раз впоследствии. Они ранят их души, лишают их
невинности и уменьшают веру в справедливость, не говоря о том, что из-за
своего происхождения евреям приходится преодолевать значительные и
неоправданные трудности, чтобы получить образование и право на свободы в
жизни. Человечество обвиняло евреев во многих грехах и обвиняет их по сей
день. Тем не менее, несправедливость, которую мы испытываем и испытывали не
должна вызывать в нас ненависть. Евреи должны показать, что они более
терпимы, нежели их преследователи. Каждый еврей должен стремиться к тому,
чтобы быть щедрым, добросовестным и хорошим, тогда все еврейское сообщество
сможет стать обществом справедливости и примером для своих угнетателей.
Школа Пухера просуществовала всего лишь три четверти, и опять я остался без
нормального школьного обучения. В то время мне было около
одиннадцати лет. Моя мама возлагала на меня огромные надежды, прежде всего,
потому что все учителя меня хвалили. Всякий раз, когда мы проходили мимо
красивого здания Гимназии на Дворцовой улице, она говорила: «Ты обязательно
будешь там учиться». Поэтому я занимался индивидуально с учителями дома,
учил латынь, и мне приходилось склонять латинские существительные типа
mensa
и спрягать латинские глаголы типа
amo.
Учитель, который должен
был помочь мне поступить в Гимназию, сам был учеником старших классов, его
звали Леопольд Фейтелсон (родился в 1846, умер в 1903 в Ревеле [Таллине], где он работал инспектором отделения национального банка), но свои
обязательства он выполнял недобросовестно. Он приходил на занятия
нерегулярно, иногда не появлялся неделями, или просил своих друзей
старшеклассников подменить его на занятиях, например, на лекциях Карла
Грунвальда, который впоследствии стал адвокатом в Петербурге. Все, что было
выучено на предыдущих занятиях, забывалось к тому времени, может быть,
потому что я становился ленивым. Недобросовестное отношение к своему
обучению, действительно, причинило мне много вреда; это привело к тому, что
я не хотел больше стараться. Я слонялся по улицам, бегал за широкими
литовскими санями, чтобы
прокатиться, часами стоял напротив карусели на рыночной площади - иногда мне
удавалось забраться внутрь, чтобы помочь ее крутить и тем самым заработать
на беспплатную поездку на маленькой лошадке.
По утрам я ходил в еврейскую
школу учителя Коппеля. Она располагалась на главной улице в доме с садом.
(Позднее Экснер, производитель мыла, купил этот дом.) Именно здесь я хорошо
изучил пять книг Моисея и пророков. У меня до сих пор сохранилась Библия в
переводе Филипсона, которую я читал в то время. Поэтические части Библии
произвели на меня неизгладимое впечатление. Я никак не мог насытиться
торжественным языком и возвышенной речью пророка Исайи.
Часами я
наслаждался гармонией великолепных слов, декламировал и повторял снова и
снова наиболее красивые отрывки из книги Пророков.
Мое обучение продвигалось, но очень медленно. Наконец, моя мама
решила серьезно поговорить с Фейтелсоном.
Тем временем мне исполнилось тринадцать, и я прошел свою
бар мицву. В одну из
суббот меня пригласили в
большую синагогу, где я прочитал отрывок из Библии, и с этого момента
считался полноправным евреем, иначе говоря, получил право быть одним из
десяти мужчин во время молитвенного собрания. Фейтелсон, наконец-то, начал с
достаточным усердием готовить меня к вступительным экзаменам в Гимназию. Он
дал мне экзамен за четвертый класс, чтобы удостовериться, что я смогу сразу
поступить в пятый, и я действительно поступил в пятый класс, однако мне явно
не хватало знаний. Итак, я поступил в Гимназию, к большой радости моей
матери и удовольствию Фейтелсона, который этим как бы искупил все свои
прежние грехи.
Но возникла другая проблема
– где же взять деньги на обучение? Двадцать рублей (за четверть) – это была
неподъемная сумма для моей матери. Мы были очень бедны. Когда у моей матери
была работа, нам едва хватало денег на жизнь и аренду в 44 рубля в год.
Однако, случалось, и достаточно часто, что работы практически не было.
Значит, нечем было топить, нечего есть; я собирал крошки хлеба из ящика и
плакал от голода. «Кто слез на хлеб свой не ронял, кто близ одра, как близ
могилы, в ночи, бессонный, не рыдал, — тот вас не знает, высшие силы!» Одна
за другой чайные ложки были отданы в ломбард, туда же последовало
обручальное кольцо моей матери, чтобы облегчить бремя нашей нужды.
Достаточно рано я начал немного зарабатывать на частных уроках. Я еще сам
читал кое-как, но уже обучал тому, что знал, а также обучал учеников чтению
за 40 копеек в месяц. Совершенно очевидно, что в таких условиях было просто
невозможно платить 20 рублей за обучение в гимназии. Ангел-спаситель в лице
инспектора средней школы Карла Данненберга (родился в 1832 году, умер в 1892
году, работал преподавателем в Гимназии Митавы с 1867, инспектором с 1878, и
был уволен во время Русской оккупации в 1890 году), пришел мне на помощь,
когда к нему обратилась моя мать. Он оплатил мое обучение за обе четверти в
пятом классе, и я был спасен, мое будущее было обеспечено, а тревоги
улеглись. Для меня началась настоящая жизнь. Беспорядочное обучение осталось
навсегда в прошлом, и я быстро обосновался в новом классе. Я нравился
учителям, даже несмотря на все пробелы в моем образовании. Я полюбил учиться и
наслаждался учебой. В то время учителя еще не были государственными
служащими, каковыми они стали после русской оккупации; скорее, они были
друзьями и наставниками. Тогда главным не считалась необходимость дать
определенное количество знаний и выполнить учебный план. Главной была
потребность развить в детях личность и характер. В то время Гимназия этим
славилась.
По этой же причине у учеников гимназии была хорошая репутация,
и они пользовались уважением во всей империи; выпускники Митавской Гимназии
обычно преуспевали в жизни.
МОИ
ГИМНАЗИЧЕСКИЕ ГОДЫ
С гимназией связаны мои самые лучшие воспоминания. В январе
1868
года я
поступил в пятый класс и уже в мае участвовал в первом
спортивном празднике в
Bergledding. Как это здорово было идти строем через весь город, а потом через лес и поле. Придя в
Bergledding, мы встали в большой круг и с восторгом запели: «Freiheit,
die
ich
meine,
die
mein
Herz
erfüllt,
kommt
mit
deinem
Scheine,
süsses
Himmelbid" [букв. "Свобода,
наполняющая сердце,
приходи
при виде сладостного
небосвода"]. Потом на трибуну поднялся старший учитель Крузе
(Фридрих Крузе –
родился в 1815
г.,
умер в 1891
г.,
учитель Митавской
гимназии в
1845 – 1877 гг.) и обратился к нам со словами, которые заставили наши сердца быстрее биться. Начались главные игры. Игра
“Plumpsack” («увалень»)
давала много поводов для смеха –
когда
мальчики, прыгавшие недостаточно быстро, сбивались с ног и падали.
Потом мы, малыши, карабкались на плечи старшеклассников и, сидя там,
отбивались от других учеников младших классов, пока не
скатывались вниз. Я множество раз был
победителем, и с триумфом старшеклассники несли меня дальше, к новым сражениям.
К обеду
наступил перерыв. На лугу были накрыты длинные
столы.
Из-за строгих предписаний относительно пищи,
для еврейских учеников, - их
было около десяти, -
накрыли
отдельный стол.
К моему стыду, за нашим
«экстра-столом» не всегда соблюдался порядок.
Мальчики кричали, ругались и
царил большой гвалт. Обед наводил тень на радость
праздника. Мое хорошее настроение вернулось лишь во время
послеобеденной кофейной паузы,
которую
мы провели совместно с другими учениками. Затем
начались гимнастические упражнения, где в
прыжках особенно отличился Эгберт Браатц
(Egbert
Braatz) (1849 -..., врач в
Митаве
1880 – 1889 гг., с
1892 г. –
профессор
в Кенигсберге, с
1907 г. –
профессор Кенигсбергского университета).
На последующих спортивных праздниках выдающимися спортсменами показали себя
Теодор Бобински
(1854 –
1902;
в
дальнейшем сотрудник Немецкой Петербургской газеты)
и
Вильгельм Крузе
(1855 -1903), в последующем врач в Бауске и Митаве. Хорошо смотрелась и пирамида, которую образовали ученики, становясь друг другу на плечи.
Она выглядела следующим
образом:
в основание ее спиной друг к другу садились самые сильные
и крепкие ученики, на их плечи вставали другие, и так выстраивалось несколько этажей, пока самый маленький и проворный гимнаст не завершал все
сооружение, озорно размахивая фуражкой, что вызывало бурные овации зрителей.
Потом играли в салки и пели песни. Учителя
и ученики живописными группами располагались у подножия холма, а старшеклассникам не возбранялось даже закуривать в
присутствии учителей. И вот
- возвращение домой. Под
звуки оркестра мы с песней и в хорошем настроении маршировали в город.
Слова песен я помню до сих пор:
«Был друг, что лучше не найдешь:
Когда звучал сигнал атаки,
Он рядом шел, плечо к плечу».
Или:
«Отважный капитан,
Который нас ведет,
Идет сквозь ураган
баталий и невзгод,
Сквозь сечи ратной гром
придем с ним в отчий
дом».
Запевались эти и другие подобные песни, которые мы с восторгом подхватывали.
Перед самым приходом в город мы зажигали наши факелы и в
сопровождении многочисленных зрителей шли через весь город. Перед зданием гимназии был лужок, на котором мы бросали наши факелы в костер и пели
старинную, но вечно юную мелодию
студенческого гимна
"Gaudeamus
igitur,
juvenes
dum
sumus".
Так я участвовал в спортивных праздниках,
которые
одновременно были праздниками для всего города, до
окончания гимназии.
Если говорить об учителях пятого класса, то особой любовью учеников пользовался Генрих Зееземан (род. 1838), в то время
старший преподаватель Закона Божьего, затем директор школы в
Fellin, позже - священник в
Grenzhof. Я мог бывать на его уроках только тогда, когда он замещал других учителей. Эти уроки были для меня праздником. Он умел излагать материал захватывающим образом и так
преподносил отрывки из своей
«Всеобщей
истории», что они до сих пор свежи в моей памяти. Он казался мне твердым, содержательным,
надежным, ему доверяли и его слушались, это был настоящий воспитатель юношества. Естественную историю преподавал Адольф Торней (1810 – 1874), учитель Митавской гимназии в
1848 -1868
гг.,
родом из
Ганновера,
добродушный и остроумный.
Ему я обязан
своим
прозвищем
«Brennnglass» (зажигательное стекло), как меня потом стали величать мои друзья-одноклассники.
Учитель немецкого языка
Arcov
Trautweter был
чудаковатым пожилым господином, который в свои преклонные
годы стал моим пациентом в Митаве. Ученики мало чему учились у
него. Неудивительно, что мне он
частенько выставлял оценку
«ноль». С немецкой грамматикой я познакомился лишь позже, когда сам стал давать уроки:
docendo
discimus (обучая учусь).
У меня были хорошие отношения с одноклассниками. Большой двор гимназии открывал возможность совместных игр,
в ходе
которых завязывались дружеские отношения. Зимой новичков
(«фуксов»)
«мыли»,
другими словами,
бросали в
снег и забрасывали комьями снега и
кусочками
льда до такой степени, что они иногда днями после
этого лежали постели. Я
испытывал панический ужас перед этой процедурой,
однако
одноклассники обходились со мной довольно мягко.
На Рождество
1869 года меня перевели в
четвёртый класс. На этом окончились наши с мамой хлопоты о том, где достать деньги на школу. Я получил право на бесплатное обучение. Однако пробелы в моих знаниях и ошибки прежнего
преподавания еще давали о себе знать. Это
давало основание учителю русского языка Голотузову отпускать по моему поводу
реплики типа: «Бренсон, вас следовало бы перевести не в четвертый, а в самый младший класс!» Однако именно в четвертом классе,
где я из-за
болезни задержался на два года,
постепенно
восполнились пробелы моего образования, и даже Голотузова я стал воспринимать как лучшего друга. И только в математике дела не продвигались гладко из-за пассивности и бессистемного метода преподавания
старшего учителя Напиерского, которого все знали скорее,
как хорошего ученого нежели как преподавателя.
Математику в гимназии практически никто не учил. На уроках Напиерского развлекались кто как мог, читали романы,
готовились к следующему уроку, хулиганили, шумели. Все
абитуриенты неминуемо провалились бы на экзаменах, если бы
в экзаменационную пору в Митаве не имел бы обыкновения появляться бывший
воспитанник гимназии и математический гений Гуго Вайдеман
(Hugo
Weidemann), который брал на себя роль ангела-спасителя. Он
останавливался в соседнем с гимназией доме и решал все задачи. Слуга
Schäfes условным знаком
– бряцанием ключей
– давал
знать, что решенные задачи находятся в заранее обусловленном
месте. Один из абитуриентов выходил, забирал работы и распределял их по отдельным столам. Дежурившие в зале учителя сидели в это время на кафедре, углубившись в чтение газет и,
казалось, не
замечали происходящего. Сам Напиерский во время
устного экзамена спросил,
почему я решил задание именно
так, а не иначе, на что
получил ответ: «Потому, что я считал это правильным». Таким образом, мне не
дано было основательным образом изучить математику, и
недостаток знаний в этой области болезненно сказывался в дальнейшем.
Моими любимыми предметами были
латынь, греческий язык и история. Начав с очень скромных познаний, я быстро достиг того, что стал писать лучшие классные работы
– экспромты по-гречески, чему немало удивлялся молодой еще тогда старший
преподаватель Эдуард Куртц.
Латынь в старших классах достойнейшим образом преподавал старый
«римлянин»
инспектор Юлиус Фогель. Красота этого языка
притягивала меня настолько, что я выучил наизусть
множество отрывков из Цицерона, Овидия и Горация, пробовал себя в написании латинских писем и при случайных
встречах на улице с господином инспектором старался отвечать на его
латинское обращение ко мне по-латыни. С большим удивлением я также узнал от библиотекаря,
базировавшегося в Риге Общества истории и исследования древностей Эдуарда
Фере (к сожалению, умершего
слишком рано много лет назад), что слухи о моих познаниях в
латыни распространились до самой Риги.
Историю нам преподавал Генрих Диедерихс. Тот,
кто был с ним
близко знаком, знает, насколько противоречивые
черты характера он в себе объединял. При всей
своей тонкой чувствительности и почти фанатической преданности своим идеалам
он мог быть своенравным,
упрямым тираном. Во время урока он часто тратил время на пустую болтовню с
учениками. У него были любимчики из
семей дворян и священников, которым он давал особые
прозвища типа
«Pipifax» и над которыми подтрунивал большую часть урока. Но когда он начинал излагать суть своего предмета, слушать его было одно удовольствие.
Впрочем, свои
отклонения от хода занятий он допускал только на уроках в
четвертом классе, и уже в
третьем был предельно корректен.
Во время немецко-французской войны
1870/71 он на каждом уроке декламировал с большим пафосом немецкие военные стихи и песни. Ученики тоже заучивали стихи
наизусть и потом декламировали их на уроках истории.
От башни к башне над страной летя,
Торжественный вершил молитвослов,
Взымая пламя вещего огня.»
Или:
«Трубач из Gravelotte»:
«Они пришли, изрыгая смерть,
Погибель – был их девиз.
Того не стерпев,
наш пехотный полк
и две батареи их сбросили вниз»
Таким образом, от немецко-французской войны у нас остались самые яркие воспоминания. Он доносил до нашего ума и сердца различные исторические эпизоды путем декламации соответствующих стихотворений. Смерть Алариха мы оплакивали вместе с Гете и вместе с ним славили войско готтов.
История интересовала меня в высшей мере. Возможно поэтому, взаимоотношение Дидерихса
ко мне улучшилось. В то же время он был моим
личным советником, то есть представлял мои
интересы в школе.
Каждый учитель исполнял обязанности личного советника по отношению к
нескольким ученикам.
Он давал своим
питомцам или их родителям советы, предостерегал в случае возможных нарушений, родители советовались с советником о животрепещущих
вопросах, связанных с их детьми.
Эти отношения обоюдности
сближали школу и семью и шли школе только на пользу.
Как уже говорилось, я много занимался историей, используя для этого различные источники.
Однажды Дидерихс в третьем классе спросил, кто такой пролетарий. Поскольку никто не мог ответить, вызвался я и под гомерический хохот класса выпалил
«Kinderzeuger» [букв.: тот, кто делает детей].
Об истории евреев, насколько она была вплетена в канву общей истории, он отзывался одобрительно. После последнего жестокого подавления восстания под
предводительством Бар-Кохбы евреям было запрещено
произносить слово Иерусалим, а святой город именовался
«Aelia
Hadriana».
Евреям не разрешалось находиться на территории города,
и чтобы отравить для них пребывание
там, на воротах города была
высечена фигура свиньи. Эту последнюю деталь Дидерихс
излагал, как мне казалось, с особым
чувством. Позднее, когда я
обосновался в Митаве в качестве практикующего врача и стал членом Общества
литературы и искусств, у нас снова появились точки
соприкосновения, и он стал побуждать меня к
моим биографическим исследованиям в области истории медицины. Манеры его мало изменились, в то же время он стал утонченнее в своих воззрениях.
Когда Дидерихс рассказывал о какой-нибудь
исторической личности, он излагал ее действия в
логической последовательности. Образы возникали пластично и казалось, что события могли развиваться только так и никак иначе. Очень жаль, что он не записывал своих лекций. Сделав всего лишь несколько коротких предварительных
записей, он уже имел в голове
законченную картину, которую излагал нам в лекциях. Его лекции были неповторимы и оставляли неизгладимое
впечатление.
В первом семестре четвертого класса учителем истории был старый Циммерман по
прозвищу
«Grütz». Он оказался странным
субъектом; учеников
вызывал отвечать строго по порядку.
Если кто-то не
хотел отвечать, он мог сказать: «Я
– пасс», и этого ученика больше не вызывали, пока не опрашивали весь класс, что обычно длилось целый семестр.
Старый Голотузов был хорошим учителем, даже
составившем довольно известную русскую хрестоматию. Однако из-за своей жадности он становился объектом для насмешек. Мальчишки в классе в разных местах раскладывали медные
монетки, которые Голотузов регулярно
собирал и совал в карман, что вызывало неуемное веселье
его учеников.
Зимой они забрасывали снежками
потолок над его креслом, и тающий снег стекал каплями
на кафедру и голову учителя. Он реагировал на наши проказы
своим извечным рефреном: «Ах, вы негодные мальчишки!»
В третьем семестре четвертого класса я заболел оспой, которая была завезена турками во Францию и во время
немецко-французской
войны распространилась по всей Европе. Тогда
почти половина Митавы ходила с красными оспенными рубцами на лице. Меня болезнь три месяца продержала дома и послужила
причиной того, что я остался в четвертом
классе еще на один семестр. Начиная с третьего класса, я сидел в каждом классе по три семестра, и всегда из-за
математики. Но теперь я был учеником старших классов, сам давал уроки, так что вечерами я мог
приступать к выполнению моих домашних заданий довольно поздно, часто даже в десять или одиннадцать часов. Вскоре я смог помогать моей матери, и время тяжелых материальных лишений осталось в прошлом. Однако будучи нежного физического склада, я постоянно страдал от кровотечений из носа, а мое здоровье из-за
постоянной перегрузки, испытанной мною в юношеском
возрасте,
осталось слабым
на
протяжении всей моей жизни.
Естествознание, преподаваемое, в гимназии
довольно
При приближении непогоды я из
своей мансарды пробирался к чердачному люку, из
которого можно было увидеть великолепное зрелище приближающейся грозы, сверкание молний, ощутить
раскаты грома.
Лес, расположенный в получасе ходьбы от Митавы, будил в душе особенные чувства
«Непостижимый вещий зов/ Манил меня под сень лесов".
Излюбленной целью моих прогулок было местечко
Alt
Sorgenfrei,
откуда я приносил цветы ко дню
рождения мамы. Здесь начинался лес. Я мог бродить в нем часами, наблюдая за работой муравьев, слушая пение птиц и следуя за лесным эхом.
В своих блужданиях по лесу я
достигал иногда
Henriettes
Ruh –
(букв.: «покой
Генриэтты») –
идиллически расположенного кладбища,
на
котором, как рассказывали, была
похоронена Юлиана фон Крюденер
– мистическая муза Александра
I. Я даже нашел там надгробие
некоей дамы фон Крюденер, что, видимо, и дало
почву этим слухам. Однако Юлиана фон Крюденер
похоронена вовсе не там, а на православном кладбище
князей Голициных в Карассу-Базаре [ныне Белогорск] в Крыму, где она
умерла
25 декабря
1824 года.
Из своих скитаний я приносил домой растения, жуков, камешки, которые складывались в коллекции. Наблюдения за гусеницами,
помещенными в прозрачный стеклянный сосуд, занимали меня в особой мере. Мне доставляло радость снабжать их листьями для еды, наблюдать за тем, как они
превращаются в куколку, а затем
– в бабочку. Я с
удовольствием сажал в горшочки зерна бобов, гороха и
других растений,
радовался появлению первых
ростков и их росту.
В
60 -х годах
19-го века в
Митаве было еще много от средневековья. В теплые
летние вечера жители нашего дома
собирались на деревянных ступеньках у входной двери. К ним
присоединялись соседи. Конечно, и я был всегда там, с
интересом извлекая из ступенек кусочки гнилого дерева, чтобы понаблюдать, как оно
светится в темноте. Из ближайшей будки
приносилась половинная бутылка пива для смачивания пересохших губ и
начиналась незамысловатая беседа.
В
10 часов вечера на углу улицы
появлялся диковинно обряженный ночной сторож со старинным напевом, известным чуть ли не со Средних веков: «Господа,
послушайте и дайте вам сказать, часы только что пробили
десять»). При этом он десять раз просвистывал.
После второго предупреждения ночного сторожа соседи
начинали расходиться, отправляясь в свои душные, перегретые дневным теплом комнаты на отдых.
Мысли о Средних веках навевал и вид Гражданской гвардии. Она наводила на мысли о средневековых цеховых
объединениях ремесленников и по цвету своих мундиров называлась Зеленой
гвардией.
Почтенных лет сапожники, портные, пекари, мясники, жестянщики и т. д., которых обычно видели лишь в их мастерских, по большим праздникам, маршировали в шитой золотом
униформе и сопровождаемые оркестром. Не
всегда стройными рядами, иногда прихрамывая, шли они по улицам города к замку, чтобы отдать честь губернатору как символу
государственной власти и представителю императора. Обычно праздник заканчивался посиделками в кабачке.
Пожары в Митаве напоминали
известную картину
«Тревога в вороньей слободе». К трещоткам ночных сторожей и звукам дудок быстро
присоединялся вызывающий внутреннюю дрожь колокольный набат.
Сразу же распахивались все окна, все взволнованно спрашивали друг друга и пробегавших по
улицам прохожих о том, где горит. Обычно на место пожара указывало свечение неба. В Митаве был неписаный закон,
чтобы любой, кто
физически еще мог хоть как-то передвигаться,
поспешил к месту пожара
– как помощник
или хотя бы как наблюдатель.
Поскольку в Митаве тогда не было водопровода, многочисленные добровольцы образовывали длинные цепочки, передавая ведра с водой из рук в руки. К сожалению, в то
время в Митаве поводом для разговоров были исключительно пожары или
смертельные исходы.
Приметой Средневековья во времена моей юности казалось и то,
что преступника провозили по главным улицам города, обычно по субботам. Под бой барабанов маршировала рота солдат, за ней следовала «позорная телега»,
на которой для всеобщего обозрения сидел
преступник,
закованный в кандалы по рукам и ногам. На его
груди была прикреплена табличка с описанием его преступления. Так его привозили в конце концов на немощёную площадь на
Валовой улице
(Wallstraße),
известную под названием
«тухлый стол», где на
продолжительное время
(в зависимости от тяжести
преступления)
приставляли к позорному
столбу под названием
«Как», или даже
подвергали наказанию розгами.
Идиллию представляла собой выпаска коров на городском пастбище. Два раза в
день,
– рано утром и сразу после
полудня,
–
увенчанные рогами
производительницы молока спешили на призывный звук рожка городского пастуха, сами выходя из своего хлева на улицу,
чтобы следовать за пастухом. Вечером же они быстрым галопом,
перемежаемым веселыми прыжками, спешили в направлении своих стойл.
Митава была тогда почти чисто немецким городом, насчитывавшем около
25 000 жителей, из
которых
5 - 6 тысяч были немецко-говорящими евреями. Латыши тоже быстро германизировались и уже неохотно
вспоминали свое латышское происхождение. Изучать
латышский язык не было необходимости, если
только не иметь каких-либо дел с
«селянами»
и не
заводить себе латышской горничной.
Когда я, в качестве
молодого врача, уехал практиковать в сельскую местность,
я не знал ни слова по-латышски, из-за чего мне в дальнейшем пришлось преодолеть немало
трудностей.
Сословия были строго отделены
друг от друга, и даже поминальный
колокольный звон в церкви напоминал об этом. Колокола
церкви Святой Троицы звонили по умершим дворянам с
12 часов дня, а по
остальным смертным, уже в другое время.
Таким же образом существовало негласное правило, по которому в театре дворяне всегда занимали первый ярус. Позднее, когда
эта традиция уже не соблюдалась строго, в первом
ярусе время от времени можно было увидеть богатого купца, но только не еврея. И когда,
наконец, некий
еврей, а именно банкир Штерн, набрался мужества и вместе со
своей женой занял места в первом ярусе, внимание
зала было обращено не на сцену, а лишь
на этот из ряда вон выходящий сценарий. А злой
куплет в ближайшем фарсе о еврее в первом ряду был поводом для
непрекращающегося смеха.
Благодаря своему привилегированному положению, дворяне оказывали большое
влияние на общество и экономику Митавы. Самые красивые дома в городе
принадлежали дворянам. Например, на улице Баха, на берегу реки Дриксы, где
находились резиденция герцога и дворянское собрание, также располагались
дома дворян, которые следовали один за другим. Считается, что дворец,
принадлежащий графу Медем-Элли, был возведен по плану Растрелли, который
построил замок в Митаве. В то время около 100 дворянских семей жили в
Митаве. Именно они задавали общий тон в городе, а все остальные им
подражали. Два раза в год поместные дворяне собирались в Митаве, на зимний
сезон и летом с 12 по 15 июня на праздник Новый Йоанни [день летнего
солнцестояния]. Во время праздника Митава была необычайно красивым и веселым
городом. Главная улица кишела людьми; рынок кишел множеством повозок,
прилавков, а также каруселей, животных, кукольных театров и других
увеселений, так что было практически невозможно протиснуться через всю эту
толпу. Все дороги и гостиницы были забиты, даже многие частные дома
открывались для постояльцев. В это время деловая активность в городе
усиливалась: производились всяческие выплаты, покупки и продажи, обновлялись
и заключались новые договоренности. В частности, очень активно шла торговля
лошадьми; везде на улицах и во дворах можно было увидеть торговцев, которые
гарцевали на своих лошадях перед покупателями. Зимой дворяне ездили по
улицам в каретах, запряженных двумя лошадьми, которыми правил извозчик, а на
запятках стоял одетый в ливрею и белоснежные перчатки слуга. Кареты
останавливались у домов, и пассажиры давали свои карточки слуге, который
относил их в резиденции. Потом начинался сезон балов в дворянском собрании,
как правило, во время сезона заключались многочисленные помолвки. Всему
городу они были очень выгодны, так как это означало, что будут закупать
приданое и будет работа для многих купцов. Но, помимо личной
заинтересованности, людей интересовала и частная жизнь дворянских семей.
Поскольку город был маленьким, все знали друг друга и находились в той или
иной степени родства.
На праздник летнего солнцестояния приезжие актеры из Риги, давали
представления в старом деревянном здании театра рядом с рынком; теперь там
музей. Именно в этом старом театре мы впервые увидели и полюбили известных
актеров того времени: кленовый лист Ливии Эйхбергер, Маркворда, Баттервека и
позднее Гоэбля, Анну Сухрланд и Карла Галстера. Мы с нетерпением ждали
выхода в свет произведений наиболее известных поэтов и композиторов, а
насколько дешево все это было! Всего лишь за 20 копеек можно было купить
место на галерке. Конечно, надо было прийти заранее, чтобы занять место в
первом ряду. Я приходил туда в 4 часа; в пять тридцать дверь на галерку
открывалась, и мы спешили занять свои места.
И, конечно же, не стоит забывать и про цирк шапито, который ставили
на рынке во время праздника летнего солнцестояния. С самого раннего детства
я помню Цирк Хинне с укрощенными львами. В конце представления укротитель
львов засовывал свою голову в львиную пасть. Позже в каком-то городе, не
помню его название, укротитель стал жертвой своего трюка - лев захлопнул
пасть. Все, что я знаю о театре, я узнал именно в те годы, так как в
последующие я лишь изредка мог ходить в театр. Но тогда я не пропустил ни
одного из двадцати представлений, которые давали приезжие артисты. Вечер за
вечером я захватывал место на галерке. И передо мной разворачивались
трагедии и комедии, разыгрывались водевили и оперы. Я с волнением вспоминаю
Гретхен в опере Гуно «Фауст». Красивые и волнующие мелодии звучали в моих
ушах днем и ночью. А комическая опера! Я до сих пор помню лица незадачливых
бандитов в исполнении Марквордта и Баттервека в комедии «Фра-Дьяволо».
Как же дешево было жить в те годы в Митаве! Конечно же, было и много
бедняков, они ничего не могли купить даже по самым низким ценам. Когда моя
мама зарабатывала несколько рублей, мы шли с ней на ближайший рынок, где
покупали десяток яиц за пятак; за фунт масла мы платили 8 или 10 копеек, а
фунт мяса стоил 2 или 3 копейки. Когда я сам начал зарабатывать какие-то
деньги, мне доставляло невероятное удовольствие покупать продукты и
приносить их домой. Помню, что за связку березовых дров я платил 6 рублей.
Помимо дворянских домов на улице Баха и Дворцовой улице и нескольких
каменных домов на других улицах, в Митаве были в основном деревянные
одноэтажные дома, которые, наверное, никогда не красили. Я до сих пор помню,
какое печальное впечатление произвели на меня эти ветхие маленькие домики,
когда я, уже будучи студентом, приехал в свой родной город из нарядного
Юрьева. Но в Митаве было и несколько величественных зданий. Великолепный
замок с классическими и строгими формами, который Растрелли построил в 1737
году; к сожалению, в 1919 году он был сожжен армией Бермондта. На Дворцовой
улице - гимназия с красивой башней, она так же была частично разрушена
ужасными солдатами Бермондта, и по сей день на входе гимназии сохранилась
надпись: «Мудрость и Муза». Далее, дом на Дворцовой улице, его построили еще
в 1699 году, а в 1771 году Екатерина фон Бисмарк организовала там
Екатерининский фонд. Одним из старейших зданий в городе является и дом
Герценбергов на углу Католической и Большой улицы. Он представляет собой
большую историческую ценность. В 1724 году Моритц фон Саксен, получивший
титул герцога по решению ландтага, был окружен поляками в этом доме. Отряд
охраны герцогини Курляндской Анны Иоанновны освободил его и доставил во
дворец герцогини. Однако ему не удалось сохранить
благосклонность своей
спасительницы, и в 1727 году пришлось, переодевшись извозчиком, бежать от
русских, окруживших его последнее укрытие на острове Усмайтенского озера.
Так же, стоит упомянуть еще один довольно старый скромный деревянный дом с
высокой остроконечной крышей среди исторических домов Митавы; он расположен
на берегу реки Дрикса неподалеку от рынка. Этот дом назывался Иерусалим.
Говорят, что братья Нольде останавливались в этом доме в 1615 году. Слуги
герцога выволокли их на улицу и избили. Этим поступком герцог Вильгельм
навсегда обесчестил свое имя.
Это лишь часть моих воспоминаний о городе Митава, который так редко
упоминается в истории и от которого осталось мало памятников. Можно еще
упомянуть канал Екаба, построенный герцогом Екабом, в нем была такая грязная
вода, что все нормы гигиены были нарушены, но городу приходилось
довольствоваться этой водой до тех пор, пока не был построен трубопровод.
Вернемся к моим школьным воспоминаниям. Под присмотром нескольких
учителей, ученики двух старших классов иногда выезжали на экскурсии за
пределы Митавы. Я побывал на двух таких экскурсиях – это были поездки в
города Доблен и Рига. Проводил их Генрих Сисманн. Экскурсия в Доблен была
замечательной. Нас было около тридцати учеников. Сначала мы поехали на
поезде до Фридрихсхофа, потом шли пешком от вокзала до Доблена, около 9-ти
верст. Когда прибыли, было уже темно, и мы сразу легли спать. Нас ждали
кровати с матрасами, набитыми ароматной соломой, и сено в классной комнате.
Рано утром мы быстро встали, умылись холодной водой из колодца, съели по
бутерброду с маслом, выпили по стакану молока и отправились осматривать
руины замка. Мы очень тщательно все осмотрели, даже забрались в подвал,
потому что хотели найти подземные ходы, которые, как говорили местные, вели
из замка куда-то далеко в поля. Мы позавтракали в доме Хааренса. Как
голодная саранча, набросились на гостеприимно предложенную еду и съели все в
мгновенье ока, так что в доме не осталось ни крошки. Пастор Бок пригласил
нас в дом приходского священника на полдник, там мы пили кофе. Жена пастора
основательно приготовилась к нашему приходу. Нас угощали ароматным кофе,
который казалось, никогда не кончится, а еще нам предложили
schmand, напиток из сметаны. И, конечно же, булочки! Мы поняли,
что такое настоящее курляндское гостеприимство, и мы так много съели, что
сначала даже были вынуждены отказаться принять участие в играх. Но когда с
едой, наконец, было покончено, мы опять ожили и смогли бегать, играть в
догонялки с девочками, которые только что приехали, а им в свою очередь
очень нравилось, что мы их ловили. А потом прозвучала команда «Мальчики,
приготовиться к отъезду!» Радушные хозяева проводили нас через лес Бокше, и
потом мы шли пешком до станции и пели песню «Мы всегда вместе/как преданные
братья/Когда смерть грозит нам/и оружием бряцает враг/Нас ждет впереди
чистая и радостная встреча/Мы все стремимся к ней». Обратно в Митаву мы
поехали на поезде.
Наше путешествие в Ригу под руководством Генриха Сисманна
и еще нескольких учителей, тоже было увлекательным и интересным. Настоящие
знатоки истории помогли нам познакомиться с местами, где происходили самые
важные события нашей национальной истории. На территории замка Шлоссхоф мы
видели статую Вальтера фон Плеттенберга; в доме Шварцхоптеров нам показали
великолепные серебряные изделия; мы побывали в Риттерхаусе (рыцарском доме),
побывали в кафедральном соборе и Церкови Святого Петра. Было очень интересно
подниматься по старым церковным ступеням, и мы совершенно не думали, что это
так сложно и опасно. На самом верху открылся великолепный вид на город. Мы
вели себя достаточно беспечно внутри узкого пространства и свободно ходили
по неровному металлическому полу. Когда пара мальчишек слишком сильно
наклонились через парапет, даже смелый Сисманн испугался и предупредил нас:
«Мальчики, если вы хотите сломать свои шеи, пожалуйста, но только не в моем
присутствии». О нас очень хорошо заботились. Усталые, но довольные, мы
вернулись домой.
Со временем наша семья переехала. В старом доме, где мы
прожили пятнадцать лет, я провел всю свою юность. Он не был уж такими
унылым, каким вы его, наверное, себе представляете, читая о мальчике, жившим
в такой нужде. Я мог ходить по городу более свободно, чем дети богатых
родителей, которые постоянно находились под присмотром нянь и гувернанток.
Как замечательно я проводил время после обеда на большом дворе пивоварни
Симоновитца, возле дома Калмайеров! Двор этого дома тянулся от Большой улицы
до Екатерининской улицы; позднее этот дом принадлежал Стрекеру.
Кроме Симоновитцев, там можно было увидеть почти всех мальчишек. Мы
играли в лошадок, но охотнее всего - в войну. Очень часто мы громко пели,
когда играли: «В Мантуе преданный фермер закован в цепи/В Мантуе злобный
враг повел его на смерть».
В пятницу после обеда меня приглашали в гостиную, я был там
единственным из мальчишек, игравших во дворе. Дородная добрая миссис
Симоновитц угощала меня вкусным тортом и кофе, а ее единственная дочь Дорис,
очаровательная светловолосая девочка-подросток, строила мне глазки. Но мы
пережили и достаточно много грустных моментов в нашем старом доме. Как-то
вечером мы пришли домой и увидели бабушку, лежащую на полу в маленькой
комнате - она сломала себе кости бедра: пододвинулась на край кровати, чтобы
найти что-то на печке, и упала. Потом она лежала несколько месяцев, не
вставая; она практически ослепла, а когда стала понемногу ходить, уже была
калекой.
Мои бабушка и мама привили мне чувство религиозности. Меня приучили
молиться каждый день в соответствии с еврейской традицией, а это занимает
достаточно много времени, - более получаса утром. По вечерам в пятницу они
накрывали стол, зажигали лампы, и я пел приветственную песню шаббата «Леха
доди –
Выйди, друг мой, навстречу невесте; мы
встретим Субботу».
Вечера ритуальных трапез (седер) торжественно переходили к Песах
(Пасха). После смерти дедушки проведение седера стало моей обязанностью,
несмотря на то, что мне было всего лишь девять лет. Мы добросовестно
исполняли все ритуалы, я пел пасхальные песни, и в конце мы оставляли дверь
на чердак открытой, приглашая Мессию прийти, говоря: «Борух хаба –
благословен кто приходит во имя Господа». Мне всегда казалось очень
странным, что никто не появлялся из темноты. Сказав традиционные пожелания
«Ишана хабао в Иерусалиме – до следующего года в Иерусалиме», я закрывал
молитвенную книгу и ложился спать.
Я дружил с детьми нашего соседа булочника Хопкера. Старший
сын, Карл, часто забирался по крыше своего дома и залезал через окно
третьего этажа к нам. Я с ним занимался; его сестра, Марта - подросток с
прекрасными голубыми глазами и волшебными золотистыми косичками, часто
упрашивала меня сделать ее домашнее задание. Когда я поздно приходил домой
уставший после своих занятий, она уже сидела и ждала меня. Ей стало еще
удобнее приходить, когда мы переехали в дом ее отца. Ни дня не проходило,
чтобы мы не были вместе. Я всегда торопился домой, с нетерпением ожидая
встречи, и был счастлив видеть ее там, хоть и не говорил ей об этом, а
подчас даже и грубил. Но она не позволяла моей мальчишеской грубости
отпугнуть себя; она очень хорошо понимала, что очень мне нравится. Мы жили в
доме Хопкеров до конца моего обучения. Хостел, так мы в Митаве называли
Хофхаус, был расположен в дальнем углу большого двора, за которым находился
еще один двор, где содержали кур и хранили дрова. У нас были две просторные
комнаты на первом этаже и очень тесная маленькая комнатка наверху; она не
отапливалась, и в ней было очень холодно зимой. Вот там-то я и спал. Через
окно это маленькой комнаты девочки, - Марта Хопкер и её подружки Алиса и
Анжелика Е, Мэри Л. Анна С. и другие, - забирались к нам в дом, чтобы
повеселиться. Хотя они мешали мне заниматься, я вовсе не был против их
визитов.
Шли годы. Одиссея сменил Ксенофонт, за Горацием последовал
Цицерон, и Тит Ливий занял место Цезаря. Я наслаждался гармоничными строфами
Гомера, выучил целые куски Одиссеи и Илиады наизусть и заучил оду Горация:
Odi profanum
vulgus
et
arceo /
Favete
linuis,
carmina
no
prius /
Andita,
musarum
sacerdos/
Virginibus,
puerisque
canto.
Все свое свободное время я посвящал репетиторству. Самые лучшие семьи
города доверяли мне образование своих детей. У меня были ученики из всех
слоев общества: немцы, евреи и латыши. Когда я учился в старших классах, у
меня уже были ученики, которые ходили в пятый и шестой классы гимназии.
Прима, - так в то время назывался последний год в школе. Некоторые из
моих учеников позднее стали докторами и моими коллегами, некоторые до сих
пор живут в этой стране, другие в России и Америке. Пара моих первых
учеников-латышей стали заметными фигурами в политической жизни Латвии. Что
касается евреев, которые жили в городе в то время, я был знаком с семьей
Роберта Герценберга, с семьями Рабби Пучера и доктора Хуго Бехра, и в каждой
из этих семей были мои ученики. По воле судьбы, из двух предложений давать
частные уроки летом 1872 года, я выбрал Герценбергов, хотя с финансовой
точки зрения это было менее выгодно, чем работа у барона Бехра, которую мне
предложил Инспектор Данненберг. Работа в качестве частного учителя в Бенене,
скорее всего, оказала бы огромное влияние на мою жизнь, может быть, все
сложилось бы иначе. К счастью это было или несчастью – кто теперь знает?
Лето 1872 года определило всю мою дальнейшую жизнь, так как именно тогда я
познакомился с моей будущей женой. Она была старшей дочерью Герценберга,
тогда ей было всего тринадцать лет. Я был знаком с семьей Герценбергов,
когда мне было семь или восемь лет; я часто бегал к ним и играл с двумя
маленькими девочками Розой и Фанни. Но они заразились скарлатиной и умерли
практически в течение нескольких дней; с тех пор мои визиты в дом
Герценбергов прекратились. А теперь наши отношения были восстановлены
заново, и с того момента мы были связаны на всю оставшуюся жизнь.
Наконец-то я стал первым среди одноклассников. Это было
очень почетно в Митаве в то время. Я был вхож в самые лучшие дома нашего
города, у меня было много частных уроков, и я скопил небольшую сумму денег
на колледж. В борьбе за лидерство в классе мне пришлось сразиться с Теодором
Ульманом, который позднее работал учителем в школе Лиепая, но сейчас его уже
нет с нами. Тогда же ни он, ни я не знали, как использовать рапиру. Нас
обманом заманили на эту дуэль. Моим учителем фехтования был Костя Купфер,
позднее он стал членом городского совета в Митаве. В доме его родителей на
Большой улице у него была комната с отдельным выходом, там же он учил меня
играть на барабанах, и там же состоялась дуэль. Моим секундантом был Костя
Купфер, а со стороны противника таковым был Теодор Кисерлинг; моими
тренерами были Оттомар Гроссе и Вильгельм Крузе, друг Ульмана; судьей -
Александр Гроттус. На головах у нас были шлемы, а на груди повязаны широкие
шелковые ленты - больше никакой защиты не было. Ни один из нас не умел
толком фехтовать, только у Ульмана было некое преимущество в силу его
большего веса. И все равно мне удалось его задеть, но и мне досталось, я
получил порез на груди; из него шла кровь. Наша честь была спасена; мы
помирились, а потом нас подштопали.
Приближались выпускные экзамены. Нам посчастливилось:
окончание учебы в июне 1875 года совпало со столетним юбилеем прославленной
Митавской гимназии, как ее тогда называли, и нам, счастливым выпускниками,
предстояло взять на себя большую ответственность. Летом 1875 года Митава
была в центре внимания всех прибалтийских провинций. Учитывая, что лишь
немногие соглашались брать на себя инициативу, это просто чудо, что так
много удалось сделать за столь короткое время.
Три учителя старших классов, Генрих Сисманн, Карл Данненберг и Генрих
Дидерихс собрали вокруг себя группу людей, благодаря которым Митава стала
местом паломничества в июне 1875 года. Благодаря Генриху Сисманну была
открыта Выставка торговли и промышленного производства, которая не только
имела огромный успех, но и принесла прибыль. Карл Данненберг работал над
обращением к публике на церемонии вручения дипломов в гимназии 17 июня 1875:
«Об Истории и Статистике Митавской Гимназии»; Генрих Дидерихс возглавлял
подготовку к празднованию юбилея. Во время юбилея планировалось
представление греческой трагедии «Антигона» на языке оригинала, в греческих
костюмах в специально построенном греческом театре в саду гимназии. За много
месяцев до события Дидерихс начал проводить репетиции. Он распределил роли
следующим образом: Креон - Уго Данненберг; Антигона - Лео Гоерц; Хаймон -
Константин Купфер; Исмена - Иосиф Корзиковский; Тиресий - Александр Гроттус,
которого заменил потом Теодор Слевойгт; Ангелом был я; Полиний - Вильгельм
Друзь; дирижер хора - Оттомар Гросс; хор - двенадцать старшеклассников;
безмолвные роли (дворецкие) - два мальчика Руста.
Во время бесчисленных репетиций Дидерихс заставлял нас
заучивать роли так, чтобы мы их помнили даже во сне. Тем временем, уже почти
наступила Пасха (1875) и вдруг оказалось, что никто не подал заявку на
получение золотой медали «Гроскеш приза» за эссе на латинском языке. Тогда
инспектор Данненберг потребовал от лица всего учительского совета, чтобы я
написал это эссе. Вручение приза одному из учеников гимназии должно было
добавить величия празднику. Но об этом вспомнили слишком поздно, оставалось
всего лишь несколько недель до начала выпускных экзаменов. Нужно было еще
потратить много времени на подготовку к экзаменам; кроме того, репетиции
"Антигоны" занимали каждую свободную минуту. К моему глубочайшему сожалению,
мне не удалось написать это эссе. Медаль так никому и не досталась. Начались
экзамены. Я был хорошо готов по всем предметам, за исключением математики;
особенно хорошо мне давались немецкий и история. Мои ответы по истории,
по-видимому, произвели очень благоприятное впечатление на экзаменаторов. Лео
Гоерц, Гроттус и я сдали экзамен на отлично; Гоерц даже получил право на
14-ый класс.
16
июня после блестяще
проведенной днем раньше генеральной
репетиции состоялось
представление
«Антигоны». Оно не
обошлось без происшествий. В саду гимназии по чертежу
Дидериха была построена сцена, максимально похожая на
древнегреческую. Высоко наверху располагалась площадка для действующих лиц, внизу
– место для хора,
от
которого через оставшуюся часть сада тянулись настилы для зрителей.
Дидерихс ни в коем случае не соглашался сделать места для
зрителей крытыми, так как, по его мнению, должен
был быть сохранен греческий дух представлений под открытым небом. Представление чуть было не сорвалось, поскольку начал собираться дождь, и многие уже пораскрывали свои зонтики, но на этот раз управитель дождей
– Юпитер,
оказался
снисходительным.
На оба представления явились лишь приглашенные. Несмотря на повышенный интерес к происходящему, билеты на спектакль не продавались, хотя это могло бы сослужить неплохую службу в плане
благотворительности. Обладатели билетов выглядели
в глазах остальных счастливчиками, которым
можно только позавидовать. Мы, абитуриенты,
получили
для раздачи нашим близким на каждый спектакль по два билета. Моя мамочка была на обоих представлениях. Второй билет я предоставил в распоряжение семьи
Герценбергов. За день до постановки
внезапно умер старый барон Гроттус
– отец исполнителя роли Тиресия.
Теперь эту роль играл Слевойгт, однако в инсценировку должны были быть внесены изменения. Теперь мальчик не вел слепого Тиресия за руку;
Тиресий сам должен был опираться на плечо идущего спереди
от него отрока
(Отто Кайзерлинг), с тем, чтобы
иметь возможность читать написанный на его спине текст своей роли,
Слевойгт, не
знавший ни одной строчки своей роли наизусть,
справился со своей задачей очень ловко. Конечно, воздействие этого образа на зрителей было бы сильнее, если бы слепой провидец обращал бы взор своих невидящих
глаз наверх, в пустоту, а не держал бы глаза опущенными, косясь на листочек с ролью. При смене позиций на сцене листочек
упал на пол, но публика этого явно не
заметила. Другое происшествие состояло в том, что Крузе вдруг
замолк, так как не мог вспомнить слова своей роли. К счастью, глава хора дал
знак петь, и таким образом несчастье было предотвращено. Не все ладилось и в сцене диалога Креона и Антигоны, но Антигона спасла ситуацию.
Всех этих происшествий можно было бы легко избежать, если бы Дидерихс не налетел на меня подобно громовержцу и
не выгнал из расселины за дощатой перегородкой, которую я использовал как суфлерскую будку. К счастью, публика
и не догадывалась обо всех этих вещах. С
благоговейным трепетом зрители вслушивались в звуки мендельсоновской
увертюры к
«Антигоне» и в
благозвучие древнего языка. Постановка произвела на
собравшихся
(как издалека, так и из
города) зрителей оглушительное впечатление, а ее
участники вспоминали годы спустя обо всем с большим воодушевлением. Это представление действительно стало культурным
событием.
“Kadmon paroika kai demon Amfionos
Ouk est hopoion stant an antroon bion
Out ainesaimen oute
mempsaimen pete.
Tyche gar ortoi kai tyche katarrepei
Ton entychounta kai ton dystychount ai
Kai mantis oudeis ton katestoton brotois”
Так звучали первые строки из моей роли, в которых в форме диалога с хором и Эвридикой описывались
ужасные события у могилы Полиния и повествовали о смерти Антигоны и Хаймона.
После окончания представления
в саду Ширкенгофа состоялся
банкет, на который абитуриенты приглашены не были. Когда удивленные этим фактом гости выразили желание
видеть там исполнителей недавнего спектакля, было уже поздно разыскивать нас
по городу. На следующее утро,
когда мы
собрались в актовом зале для торжественной церемонии, ко мне подошел учитель греческого языка и обрадовал своим
благожелательным отзывом и благодарностью за мою игру. Что касается Дидерихса, то даже его молчание считалось одобрением.
Ну вот, гимназия, порог которой я переступил семь с половиной лет тому
назад, исполненный ожиданий, закончена. В
приподнятом настроении, с радостью глядя в лицо
будущему, я шел по улицам нашего маленького города,
который до сих пор был равнозначен для меня миру.
Какой профессии должен я посвятить свою жизнь? Моя конфессия делала выбор ограниченным. С большой охотой я бы поступил на семинар русской
филологии в Лейпциге, но, будучи евреем, я не мог
на это рассчитывать. Юриспруденция меня не
занимала, и я выбрал медицину.
Позднее оказалось, что
невыполнимость моего тогдашнего заветного желания стала настоящим
благословением. Однако прежде всего, я
последовал дружескому приглашению своего товарища Эжена Якоби и провел в
доме его родителей несколько чудесных недель
у моря.
Осенью мои планы были поколеблены тем, что
директор Фогель порекомендовал меня на место домашнего учителя у командира
корпуса в Брест-Литовске
генерала Ульриха. Однако мои переговоры с женой
генерала, племянницей баронессы Дершау с Озерной улицы, не принесли никаких
результатов, поскольку я не хотел себя связывать на длительное время.
Примечания
* Материалы предоставлены Ниной
Косман, правнучкой Исидора Бренсона
** Мой дедушка Песах Кретцер (Pesach Kretzer) родился в 1789 году и был прямым потомком Авигдора Крейцера. Последний принадлежал к шестидесяти еврейским семействам Митавы, за которыми комиссия по рассмотрению общих городских дел в 1784 году признала законное право обладания гражданскими правами. Эти шестьдесят семейств проживали в Митаве издревле и пользовались всеобщим уважением.
Всего понравилось:5
Всего посещений: 2955
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2016/Starina/Nomer2/Brenson1.php - to PDF file
Комментарии:
Сильвия
- at 2016-07-03 00:44:00 EDT
Интересно и познавательно.