Борис Гасс. Х-Н. Бялик и Л.О. Пастернак

Приложение
Монография Л.О.Пастернака «Рембрандт и еврейство в его творчестве»^[2]

В середине 1984 года под эгидой Иерусалимского университета проходила научная конференция, посвященная творчеству Бориса Пастернака. В рамках этого обсуждения состоялась в Тель-Авиве и выставка картин отца поэта, академика Л.О. Пастернака. Для меня лично эта выставка, продемонстрировавшая глубокие и всесторонние связи художника с еврейским народом, стала откровением. Откуда мне, выросшему в советских условиях, было знать, что Л.О. Пастернак посвятил еврейской теме столько сил и вдохновения.

Подстегиваемый любопытством, я заново перечитал изданную «Советским художником» в 1975 году книгу воспоминаний Пастернака «Записи разных лет». И был глубоко разочарован: в ней и намеком не сказано ни о трех альбомах художника (я их видел на тель-авивской выставке), вышедших в ивритских изданиях в Берлине 20-х годов, ни о портретах еврейских деятелей, ни о связи Л. Пастернака с еврейскими писателями и издательствами как в России, так и в Германии.

Тогда я решил ознакомиться со статьей Хаима Нахмана Бялика, которая легла в основу предисловия к одному из альбомов Л. Пастернака и напечатана, как мне сказали на выставке, во всех собраниях сочинений поэта.

Сколько я ни листал книги Бялика, обнаружить статью о Леониде Пастернаке так и не смог. Правда, была статья о Пастернаке, но не о Леониде Осиповиче, а о «А.Л. Пастернаке». Кто же он, этот «А.Л.П.» – сын художника, его родственник, однофамилец? Ведь в Израиле фамилия Пастернак достаточно распространена...

Я заказал в библиотеке несколько изданий Бялика на русском языке и вновь был огорчен – статьи Бялика о «А.Л.П.» в русском переводе не существует. Читать же на иврите эту статью мне было безумно трудно; Бялик писал на языке древней Библии, а я с грехом пополам владею современным разговорным ивритом. Но все же с помощью зятя, он у меня коренной израильтянин, мне удалось по «диагонали» ознакомиться с этой статьей. И читая ее, я все отчетливей понимал, что попал в ловушку, мне уже никуда не убежать от перевода этого страстного призыва поэта, руки чесались переложить его на русский язык.

Теперь-то я знал, почему Бялик озаглавил свою статью «А.Л. Пастернак» – он решил, что русский художник академик Л. Пастернак «вернулся к истокам», приобщился к еврейской культуре и должен носить имя, данное ему при рождении – Авраам Лейб бен Йосеф Пастернак…[3]

Господи, сколько нового, неожиданного для себя я узнал в процессе чернового перевода. И уже не мог остановиться, начал спрашивать, искать дополнительные материалы, заглядывать в архивы. Впрочем, далеко ходить не пришлось – многие свидетельства связей Л. Пастернака с еврейскими кругами лежат на поверхности, только руку протяни...

Оказывается, в двадцатые годы Л. Пастернак сотрудничал в издательстве «Явне», писал портреты друзей-евреев, издал альбомы на иврите, выпустил монографию о еврействе в творчестве Рембрандта, вел активную переписку с друзьями в Палестине[4].

«...А у Вас, – писал он Д.С. Шору[5] в одном из писем, хранящихся в архиве Иерусалимского университета, – у вас солнце ликующее празднует обновление природы, рядит весну в роскошь миндалев расцвета, плодотворит мандрагоровую яблонь и пьянит зачарованного иудея в чаянии наступающей святой непередаваемой Пасхи в Палестине! Пошли же Вам Боже светлого праздника!!!»

Этот период в жизни Л. Пастернака, носивший печать увлечения художника еврейской тематикой, был отмечен творческим подъемом и свершениями.

Впервые Л.О. Пастернак и X.Н. Бялик встретились на даче под Одессой.

О том знакомстве художник рассказал много позже в «Письме в редакцию» еврейского еженедельника «ха-Олам». Этот номер (№ 2, 1923, Берлин) целиком был посвящен 50-летию Бялика, и Л. Пастернак откликнулся на торжества такими воспоминаниями[6].

«От всей души благодарю вас за доверие и честь, которые вы оказали мне приглашением участвовать в торжествах, и скажу в нескольких словах о том, что лежит у меня на сердце в дни народного праздника ивритской литературы.

Да, вы не ошиблись, Бялик близок мне и дорог не только своей поэзией, но и лично. Правда, я не принадлежу к семье писателей и не дано мне придти и вступить в состязание на литературном поприще с теми, для кого литература – профессия. Мы, художники, люди кисти и холста, хорошо помним мудрый совет Гете рисовать, а не говорить. И если я все же облачаюсь в мантию с чужого плеча, то по отношению к Бялику есть у меня на то право, я уже выполнил завет Веймарского старца – нарисовал портрет Бялика. Изобразил его таким, каким он открылся взору души моей и полюбился мне. С другой стороны, именно потому, что я уже изобразил Бялика, мне не следует распространяться о нем.

Вспоминается наша первая встреча. Это было двенадцать лет назад. Тот период мне и сейчас кажется сказкой. И окружение – сказочное, чудесное. Летняя дача, тишина и покой на берегу Черного моря. Тамошнее общество, да и все вокруг видится мне теперь неким сном, чудным мгновением. А тогда, в те уже далекие времена, это представлялось привычным и обычным.

Из года в год я наезжал туда с семьей провести летние месяцы на лоне южной природы после зимней работы в Москве. Иногда приезжали к нам знакомые и друзья из соседних городов отдохнуть в нашем семейном кругу, подышать свежим воздухом. В один из таких дней посетил нас друг моего детства с незнакомым молодым человеком и представил его: наш ивритский поэт Бялик.

К своему стыду я должен признаться, что до того дня я не слышал этого имени. Мы посмотрели друг другу в глаза, и я не знаю, я не понимаю почему – может, на нас дохнула из глубины веков расовая общность или мы вдруг ощутили принадлежность одному миру, миру искусства, – но этого перегляда оказалось достаточно. С тех пор, с той минуты наши души породнились.

И только затем, вскоре после нашей встречи, я прочитал первый раз его стихотворение в русском переводе. По характеру полученного мной воспитания и по работе, всегда обращенной к русскому обществу и к русскому искусству, я был далек (как и большинство людей моего возраста и среды) от внутренней еврейской жизни. И теперь, после стольких лет, я, к сожалению, не могу насладиться стихами Бялика в подлиннике, однако каждая встреча с ним – своего рода "чтение" источника живого Бялика. При таком "чтении" передо мной возникает подлинная личность Бялика, который "ростом своим, от плеч до верха, выше других". Гляжу на него и кажется, что в поэте сгустилась сущность души народа, дерзаний его и стремлений, и это кипит, бурлит в душе Бялика. Темперамент его переливается через край, выходит из берегов, клокочет, требует целительного бальзама – освобождения.

Он жаждет жизни и любит жизнь, как и большинство творцов в мире искусства. И вместе с тем он напоминает ребенка, подлинного младенца с застенчивой кроткой улыбкой и ямочками на румяных щеках. Он способен ребячливо заливаться смехом, и скромен он, этот поэт, нет в нем суетного желания состязаться с кем-либо или щеголять своими достоинствами, столь распространенной в наше время слабости. В то же время он знает себе цену и требует уважения к своим убеждениям. Трудно позавидовать тому, кто выведет его из равновесия, раздует в нем огонь гнева. Святая святых Бялика – достояние истории народа, сокровищница его...»

Знакомство Л. Пастернака с X.Н. Бяликом переросло в сердечную дружбу. Приезжая в Москву, Бялик непременно навещал Пастернаков, засиживался у них до поздней ночи, обсуждал пути приобщения еврейских масс к изобразительному искусству. А когда в 1916 году Россия отметила двадцатипятилетие литературной деятельности поэта, Л. Пастернак прислал в редакцию еженедельной газеты «Еврейская жизнь» не только исполненный им портрет Бялика, но и теплое приветствие:

«Дорогой друг и брат души моей. Примите и мой сердечный привет и поцелуй. Знаю Вас, истого художника – посланца Божьего, бегущего суеты, скромнейшего. Не взыщите же за прекрасный порыв многострадального народа хоть на сей день заменить достойнейшему сыну своему душистым лавром вековечные тернии сердца его.

О тех незабываемых вечерах Л. Пастернак рассказал на страницах берлинского еженедельника «ха-Олам».

«Перейду к воспоминаниям о наших встречах в Москве, куда Бялик наезжал время от времени. Дни его были заполнены хлопотами и заботами, всевозможными совещаниями и заседаниями. Набегавшись, он любил заглядывать к нам, чтобы отдохнуть от столичной сутолоки и шума, отвести душу в беседе об изобразительном искусстве. Бялик был жаден до него и жаждал страстной жаждой. Он любил сидеть у нас и листать альбомы, русские и западноевропейские, что лежали на моем столе. Перелистывая их, он восхищался и страдал: "почему у нас, евреев, нет ничего из этого?" Он мечтал о том, чтобы народ его, отставший от других в искусстве, приобщился к художественному творчеству, набрался навыков, проявил себя. И я попался в его силок, заразился его снами и стремлениями – внедрить изобразительное искусство в еврейские массы. Так, бывало, проводили мы вечера в увлекательных беседах, в составлении планов совместной работы в искусстве и литературе.

К сожалению, мне так и не удалось осуществить хотя бы ничтожную долю того, о чем мы мечтали, грезили в те дни. Великая суматоха, охватившая Россию, помешала нам привести в исполнение наши замыслы. И только сейчас начинают претворяться в жизнь некоторые из наших мечтаний. (В каком-то отношении и с моей помощью). И я доволен, что получил возможность порадовать сердце Бялика в дни его пятидесятилетия первыми шагами в направлении связи искусства с ивритской книгой...

Мысленным взглядом я переношусь далеко-далеко, в "страну предков", где на Святой земле, которая так свята ему и по которой он так тосковал, живет на лоне природы любимец народа – Бялик. Я вижу его средь роз и девственно нежных нарциссов, запахом которых напоены строки Песни Песней. Справа и слева – пшеничные поля, масличные рощи, а над головой – небо родины, чистое, голубое. Небо Эрец-Исраэль. Бялик вдохновенно работает за письменным столом, под его пером распускаются иные цветы, неувядающие вовеки. Они будят и возвышают душу человека, душу народа»...

Прошло несколько лет, и как Л.О. Пастернак, так и X.Н. Бялик оказались за границей. Л. Пастернак, по его же словам, «…переехал на время, ради лечения моей жены, в 1921 году. Переехали на время, но из-за затянувшегося лечения застряли – и надолго... Правда, врачам удалось поставить жену на ноги и даже дать ей возможность снова заняться музыкой…». И все же Пастернаки стали «невозвращенцами».

В письме из Берлина в Палестину к Д. Шору от 16.09.36 года Л. Пастернак как бы уточняет мотивы, по которым ему пришлось покинуть Россию:

«...Поразительно, как Вы уловили (в своем письме) точно подслушали настроение молодых художников и вообще художественной "общественности" (как мне писали), когда Вы писали "там Вас ждет почет и уважение", "там Вы будете полезны как учитель, не только преподавая" и т. д. и т. д. – то самое, что мне на днях говорил... и особенно подчеркивал – "Вы теперь нам крайне нужны" и т. д. Дело в том, что там течение или тяга к "ренессансу", жажда художественных образов; стремление к изучению формы, строгого рисунка и т. д. словом, возврат к тому – отсутствие и борьба за которое – подвинуло меня к отъезду за границу для спокойной своей работы...»

Уже в первые годы революции в России началось возрождение ивритской культуры и литературы. Поверив в добрые намерения властей, еврейские художники, писатели, артисты, меценаты стали планировать и осуществлять издание газет, журналов, книг, открыли театр «Габима». Начал выходить ивритский журнал «Аткуфа» («Эпоха»), редактором которого стал Давид бен Саул Фришман[7]. Кстати сказать, с этой группой активистов поддерживал близкие отношения и Л. Пастернак, кисти которого принадлежат портреты Бялика, Ан-ского, Фришмана и др. Леонид Осипович нарисовал так же картину о рождении пьесы С. Ан-ского «Ѓадибук», которую опубликовал журнал «Аткуфа» в переводе Бялика...

Леонид Пастернак. «С. Ан-ский читает друзьям новое произведение».

Фришман помешивает ложечкой чай, Штибель[8] сидит, заложив за голову руки, рядом его жена Зисл Малка

Однако возрождению ивритской литературы и культуры в советской России не был сужден долгий век. Новые власти смотрели косо на деятельность энтузиастов, и по инициативе сверху была создана «евсекция», которая сосредоточила в своих руках печатные органы на идиш, объявив иврит «реакционным языком». Ивритские писатели оказались не у дел и были вынуждены сняться с мест.

Леонид Пастернак «Портрет М.О. Гершензона», 1917

О том, как удалось Бялику и некоторым его друзьям уехать из России, рассказывает его жена Маня в книге воспоминаний, вышедшей уже в Израиле. Приведу несколько фрагментов в сокращенном переводе с иврита.

«В 1921 году положение евреев в Одессе резко изменилось к худшему. Советская власть нагнетала страх. Люди сидели по своим домам взаперти, боялись вымолвить слово – у стен были уши... Из магазинов исчезли продукты питания, приходилось простаивать долгие часы в очередях, летом в жару, зимой в стужу. Доходило до обмороков. С четырех часов, еще до наступления сумерек, мы запирались в квартирах, боялись бандитов, которые посреди улицы нападали на прохожих, грабили их, раздевали до последней ниточки, оставляли в чем мать родила...

И мы решили покинуть Россию, уехать в страну Израиля. Но говорить об этом было опасно. После долгих обсуждений мы договорились, что Бялик и Моше Клайман выедут в Москву и попытаются с помощью Горького получить разрешение на выезд за границу.

Поездка по железной дороге была полна опасностей. Вагоны были битком набиты людьми, о сидячих местах приходилось только мечтать. Кроме того, в этой давке и грязи легко было подхватить заразную болезнь. И главное, требовалось особое разрешение властей.

Один советский банк, директор которого преподавал в прошлом иврит, дал Клайману и Бялику фиктивные справки, будто их посылает в Москву для урегулирования финансовых вопросов. Однако этот директор поставил условие – взять с собой Лею, дочь Шолом-Алейхема, с ее мужем доктором М. Кауфманом и двумя маленькими детьми для получения разрешения на выезд в Америку. Все надежды были на Бялика, дескать, он воспользуется связями и добьется разрешения не только для себя.

Наконец нам удалось раздобыть билеты – Бялику и г-же Кауфман в купе первого класса, а Клайман и д-р Кауфман должны были ехать третьим классом. Однако из-за тесноты и давки никто из них не смог даже близко подойти к двери, поэтому пришлось им лезть в окно. До самого Киева они ехали стоя в проходе.

В Киеве все они ютились несколько дней у моих родителей и в ожидании поезда на Москву отходили от дорожных страданий.

Благодаря стараниям одного моего родственника, занимавшего важный пост у большевиков, в конце концов они получили билеты и приличные места.

В Москве началась беготня по разным инстанциям. Но без протекции невозможно было пробиться к власть имущим чиновникам.

Старый наш знакомый, который был вхож к Ленину и дружил с Горьким[9], обещал Бялику добиться с их помощью разрешения на выезд.

Так продолжалось около трех месяцев, и можно себе представить, сколько волнений и неудобств они претерпели...»

В конце концов по ходатайству Горького, который высоко ценил Бялика, назвав его «почти гениальным поэтом», все они получили особое разрешение Ленина покинуть Советский Союз...

Германия двадцатых годов волей судеб стала центром культурной жизни еврейской интеллигенции. Здесь собралась большая группа еврейских поэтов, художников, писателей, меценатов. Их стараниями начали выходить ивритские газеты, журналы, книги.

Гершон Свет в статье «Памяти Л. Пастернака» (К столетию со дня рождения. «Вестник Израиля», 1962 г. № 30-31) рассказывает:

«Л.О. Пастернака и его жену Р.И., урожденную Кауфман, я близко знал. В годы моего проживания в Берлине, между 1922 и 1933 гг., я с ними часто встречался, бывал у них на дому.

В те годы Берлин был крупным еврейским центром. Проживали там одно время Бялик, Черниховский, Ревницкий, Бергельсон, Шнеур, часто приезжали на заседания сионистского Акцион-Комитета д-р Вейцман, Нахум Соколов, Леон Моцкин и др. Пастернак с ними встречался, общался, бывал на сионистских собраниях. На одном из них я его посадил рядом с собой у стола печати, и за те сорок минут, в течение которых говорил д-р Хаим Вейцман, он сделал с него ряд набросков карандашом – один лучше другого»...

Леонид Пастернак «Портрет Шаула Черниховского»

Файл Меир Шапиро, меценат из России, финансировал создание художественного издательства «Явне», и первым альбомом этого «филиала иерусалимского издательства» стала монография Л. Пастернака о Рембрандте и еврействе.

Еврейская тематика в творчестве Рембрандта заинтересовала Л. Пастернака еще в его первый приезд в Берлин, после бурных событий 1905 года. Тогда он подружился с художником Германом Штруком, одним из основателей движения «Мизрахи»[10], активным сионистом, который в 20-х годах уехал в Палестину.

Леонид Пастернак «Портрет Альберта Эйнштейна»

На тель-авивской выставке работ Л.О. Пастернака экспонировалась и палитра, подаренная в свое время Л. Пастернаком своему другу Штруку. По признанию самого Л. Пастернака, именно Штрук помог ему открыть для себя Рембрандта и обратил его внимание на еврейскую тематику в картинах замечательного голландского художника.

Леонид Пастернак «Портрет Альберта Эйнштейна». Поздние 1920-е годы

Решив напечатать монографию Пастернака, издатели первоначально предполагали снабдить альбом предисловием Бялика, о чем поторопились известить читателя на титульном листе ивритского текста. Но в самый последний момент «по техническим причинам» предисловие Бялика выпало из готовой уже книги, хотя анонс о нем остался. Как бы оправдываясь за оплошность, издатели подключили к монографии короткое вступление. По их словам «задуманное предисловие так разрослось под пером Бялика», что превратилось в завершенную монографию о художнике Л. Пастернаке, и поэтому «будет много лучше и для дела, и для читателя выпустить ее отдельной книжкой с репродукциями картин Пастернака». Далее издатели сообщали о своих планах.

– Этот альбом, – рассказывали они, – открывает серию задуманных нами монографий о мастерах искусства разных стран и эпох, которую мы собираемся выпускать время от времени для широких еврейских масс. Каждая из монографий будет содержать характеристику одного, по нашему выбору, художника, творчество которого тематически связано с еврейской жизнью. Альбомы предполагаемой серии адресуются, в основном, широкому читателю, мало знакомому с искусством, и поэтому написаны простым и доступным, необремененным специальными терминами языком. Такую задачу поставил перед собой и автор данной монографии художник Л.О. Пастернак, являющийся одновременно и художественным руководителем отдела изобразительных искусств нашего издательства...

И завершают свой рассказ цитатами из письма в редакцию «нашего друга» X.Н. Бялика.

Бялик считает, что «пересказ еврейским массам всеобщей истории искусства, снабженный тщательно подобранными иллюстрациями, должен стать главным делом издательства. Вам следует позаботиться о точке зрения – заострить внимание на так называемом "еврейском искусстве", насколько такое существует в мире. Сделать упор именно на это. И то, что вы избрали художника Пастернака руководителем отдела изобразительных искусств, просто замечательно. Честь и хвала вашему вкусу! Рука Пастернака – рука мастера. Более того, он не только художник, но и педагог и, насколько мне известно, большой знаток полиграфического воспроизведения оригинала. Вместе со всем этим, он установившийся художник, истинный портретист, замечательный иллюстратор произведений литературы, успевший составить себе имя в искусстве. Хотя ему не чуждо желание совершенствоваться, обновляться, сила его в нем самом. Академизм не выхолостил его, не лишил свежести восприятия. Безупречный вкус уберег его от увлечений модными выкрутасами...

Пастернак выдавливает из новых течений вино и отбрасывает дрожжи... Я бесконечно рад видеть Пастернака сотрудником издательства, ибо я тот, кто приблизил его сердце к еврейской работе и привлек в наш стан. Я уверен, что он принесет еврейскому народу простую здоровую пищу – время деликатесов еще настанет. А пока что нам нужны "хлеб и мясо", и это даст нам широкой рукой и проницательным взглядом Пастернак.

Вот я и воспринимаю как хорошую примету уже то, что художественный отдел открывает свою серию монографией Пастернака "Рембрандт и еврейство в его творчестве", есть ли у нас "пирожки и пышки" лучше этого?!

Рембрандт, гений среди художников, нееврей, постиг чудесным образом еврейскую душу, проник в ее глубины как никто из еврейских художников.

Создание отдела изобразительных искусств – прекрасное начинание и для издательства, и для Пастернака, и для еврейского народа»...

Монография академика Л.О. Пастернака о Рембрандте и еврействе была выпущена двумя альбомами – на иврите в берлинском отделении «Явне» (Иерусалим) и на русском в издательстве С.Д. Зальцмана. Ввиду того, что она печаталась маленьким тиражом, да еще в Германии, пережившей фашизм, и стала библиографической редкостью – Л. Пастернаку, как «не арийцу», «не могущему воплотить арийских идей» было запрещено заниматься живописью, сколько же экземпляров его монографии на еврейскую тему могло уцелеть? – я решился воспроизвести в конце этой книги текст монографии в полном и первозданном виде (так сказать для «сохранения аромата» оригинала), исключив лишь некоторые репродукции картин Рембрандта.

Предполагаемое предисловие Бялика, перекочевавшее из рембрандтовского альбома в другой, пастернаковский, предварительно было напечатано в сокращенном виде на страницах еврейского еженедельника «ха-Олам», № 4, 1923 г.

Л. Пастернак, не знавший иврита, ознакомился с этой статьей в устном переводе на русский язык, который ему сделал их «общий друг», и под свежим впечатлением написал ответ поэту. Как видно, этот ответ Л. Пастернак так и не послал Бялику, а черновик обнаружили недавно в архиве отца его дочери Ж.Л. Пастернак и Л.Л. Пастернак-Слэйтер, которые предоставили профессору Л. Флейшману копию для опубликования в альманахе Иерусалимского университета «Славика Иерусалимитана».

Статья Бялика и ответ Пастернака не утеряли актуальность и для нашего сегодня, они словно написаны нашими современниками.

Приведу в вольном переводе с иврита фрагменты из статьи Бялика (я опускаю некоторые подробности, ставшие хорошо известными благодаря книге воспоминаний художника «Записи разных лет») и, соединив эти публикации, попытаюсь восстановить несостоявшийся диалог поэта и художника.

Задержался в пути человек, замешкался. И все же вернулся, благословен будь его приход! Широко распахнем перед ним двери, вечно открыты наши объятия для возвращающихся блудных сынов.

Для нас не было новостью, что люди его поколения, принадлежащие к роду художников, творцов, поколения вероломных отступников, становились и оставались чужими нам, изгоями. Они сердцем отвернулись от своего народа, их души были подобны оторванным ветрами времени от дерева листьям.

Тесным и убогим представлялся полету их душ отчий кров, поэтому они рвались на простор в поисках славы и признания за пределами родного дома, огороженного национальным частоколом. И влекомые этой ширью, забывали дорогу назад, ноги уносили их все дальше и дальше от родной тропы.

Единственный подушный налог, уплаченный ими своему народу, ограничивался теми несколькими каплями крови, которые они посвятили связи с еврейством в начале жизненного пути, и хладным прахом в конце, преданным земле на еврейском кладбище.

Что же касается остального, между первым писком и последним вздохом – юношеских дерзаний, подвигов молодости, обилия душевных сил, ликования сердец, накопленной поколениями энергии – все это, вместе с трепетом крови, приносилось на алтарь чужих культур.

А если кто из них и сохранил в излучинах души память о своем народе, то это было для него гнетущим напоминанием о долге, нечто вроде памяти о разрушении Храма...

И один из сынов этого поколения, поколения развращенной духовности, ныне пришел к нам, назвавшись, может, впервые в своей жизни подлинным именем: Авраам Лейб бен Йосеф Пастернак...

Из отцовского «заезжего двора» вышел в путь юноша-еврей, в чем был, взяв с собой только избыток душевных сил и одержимость – наследие дедов и прадедов. И пробил себе дорогу, стал видным русским художником, учителем основ искусства средь множества...

Так служил Пастернак кистью и красками русскому народу на протяжении жизни целого поколения – сорок лет подряд.

Но чем он отдарил свой народ, что дал ему за все эти годы? Ничего. Или почти ничего. Крохи с чужого пиршественного стола – рисунки на скорую руку в короткие промежутки времени между закатом солнца и восходом луны.

Знаю, Пастернак не принадлежит к числу светил первой величины. Он не открыл новых миров, не нашел «морей среди пустыни». Однако я твердо убежден, что люди его породы и дарования, его возможностей и энергии, его ума и просвещенности, – они, они ведут за собой поколения, закладывают основы новой жизни. Нет на земле народа, который бы развивался и строил будущее без них. Именно они, люди этого рода, верные хранители накопленных ценностей и умножители их...

Гении, путь их – полет орла в небе. Кто положит им предел, кто начертит им границы. Но и им предъявит свой счет народ, и с ними еще поговорит. Только в другое время, другими словами...

Но вы, вы, мастера искусств, привязанные к определенному месту и времени, где вы пропадали все эти долгие годы? Что вы делали, когда народ ваш изнемогал от страданий и сгибался под тяжкой ношей лишений? Почему вы не поспешили на помощь, не пришли подпереть плечо его плечом своим и вместе испить чашу с едким ядом?

День за днем держали ваш народ в замкнутых стенах черты оседлости, насильственно, как прокаженных. День за днем лишали его света, воздуха, источников существования, прав человеческих. Топили в море плевков, бросали, как падаль, собакам и диким кабанам. Где вы «паслись, где покоились в полдень». И как вы могли наслаждаться всяческими благами, принимать их из тех же рук, которые раздавали пощечины и вашему народу, и вашему Богу семижды в день...

А позже, когда горстка малая пробудившихся вышла на улицу с кличем национального возрождения, где вы были и тогда. Никто из вас не пришел, не присоединился...

Один Бог знает, почему вы возомнили себя «женихами первой ночи», свободными от обязанностей. Свободными, как мертвецы, от всех заветов...

Нет, я никого не упрекаю, ибо знаю: укорять – что кричать на ветер...

Да и на что может надеяться народ, который отдает и не получает, отдает и не получает...

Но вот на этот раз один из племени заблудших отважился вернуться к истокам и, по всему видно, осесть среди нас. Подтверждение тому его благие намерения. Он пришел в качестве педагога, обучающего нас искусству, и в качестве художника-творца. И пришел не с пустыми руками, а принес альбом портретов еврейских писателей и тетрадь с рукописью статьи «Рембрандт и еврейство в его творчестве».

О достоинствах этих вещей еще скажут свое слово сведущие люди. Я же, не будучи специалистом, не берусь судить о них. Отказываюсь я и от копания в его душе, выискивания мотивов, которые толкнули его вернуться к нам. Хочу лишь избавить его от страха и сказать: Добро пожаловать!

Да будь ему известно, что не в разрушенный, пустой дом возвращается он на сей раз. Времена, слава Богу, изменились, и в маленьком пространстве, измеряемом четырьмя локтями вдоль и поперек, есть кто-то и что-то. Да, он найдет у нас и око видящее и ухо внемлющее. А если откроет нам сердце, – то и понимание, теплый прием...

Бог сынов Израиля карает всякого за грех малейшего отклонения от веры в Него запретом упокоить кости согрешившего в земле отцов. Народ еврейский не так фанатичен, как его Бог. И кто дал место на кладбище своем останкам Левитана, который умер с крохотным, обрызганным брильянтами, крестом на груди[11], тот предоставит место и на земле возвращающимся в лоно еврейства сынам своим.

Так не станем отворачиваться от него, не будем корить за опоздание. Замешкался человек, задержался в пути...

Досадно, до боли обидно, что отдал он весь жар души чужим народам, оставив для нас лишь покаяния. И все же, вопреки всему, благословим его приход, пусть запоздалый, протянем ему руки, откроем сердца. И скажем во весь голос: Брат ты наш. Приди с миром. Дай Бог, чтобы твой приход стал благословением и для нас!..

Б.на к., пастель.46,х29,4 Государственная Третьяковская галерея

Итак, вот образец того, что бывает, если в основе известных явлений человеком руководит искренняя любовь, а не принуждение. Коротенькое предисловие, обещанное Вами для моей книжки о Рембрандте, разрослось и выросло в яркую Бяликовскую картину моей грешной личности.

Статью Вашу в переводе на русский язык прочел мне наш общий знакомый. Что и говорить, – самая горячая и братская любовь лишь может продиктовать эти строки, полные вдохновенного подъема, силы и библейской красоты.

Так пишет Бялик. И только, когда его захватит. И я счастлив, что я могу оказаться для Вас поводом к этому исключительному литературному образцу художественного портрета. Я безмерно рад, что я послужил поводом, – зажечь в Вас тот присущий Вам гневный пламень народного печальника, который – раз начавшись – неудержимо разрастался в пожар. В пожар, в который на мгновение я был брошен с тем, чтобы вовремя быть извлеченным из него любящей рукой Вашей, и в отсвете этого зарева получить столь необычно-привлекательные очертания и живописные формы. Нет, не по неосторожности, а намеренно Вы на некоторое время бросили меня в пылающий огонь Вашего гнева, чтобы, как любящий и карающий Иегова, – вовремя успеть спасти – для моего же блага.

Но, дорогой, не оправдываться хочу я, не жаловаться на незаслуженную кару, – нет, я повинен, знаю, но вина здесь не во мне, а вне меня, в вас, в русском еврействе моего поколения, которому до сих пор было (и еще долго будет) чуждо мое искусство, – искусство, с которым в душе я появился на свет Божий. Вспомните время и тенденции еврейского интеллигентного общества в русских центрах, к одному из которых принадлежал и я.

Вы не правы: я не «вернулся», ибо я не уходил, а всегда был с вами. Только вы меня не видели, не искали. А когда захотели увидеть – вспомните день нашей встречи, вы (это не лично о Вас я думаю, а об интересующимся нашим искусством еврействе) – вы увидели меня.

Так называемому интеллигентному еврейскому обществу пластические искусства были чужды. Я знал очень представительных столпов интеллигенции и буржуазного еврейства, ворочавших миллионами рублей, которым и в голову не приходило купить когда-либо у меня картину или заказать портрет, хотя они уже, когда надо было, гордились моим именем, заслуженным в русском искусстве. Но – русский художник Айвазовский красовался у них на стенах, лаская глаза сановного русского гостя-бюрократа. А нашего Левитана – сколько я знаю – в ученические годы его, когда он терпел нужду, – не поддерживал ни один еврейский богач. И его только недавно узнали они, незадолго перед его смертью. И не было даже в специальном «Обществе для распространения просвещения между евреями» и помина на рубрику помощи молодым художникам или обучающимся искусству, – и мне, когда я уже стал на ноги, пришлось обратить внимание на этот пробел и хлопотать о признании подобной помощи им.

Я вырос, конечно, в русской обстановке, получил русское воспитание, развивался под влиянием тенденций русских восьмидесятых годов, т. е. тенденций ассимиляции, и в долге служения русскому народу.

И я этому долгу отдал всю свою жизнь, то в качестве обучающего молодое русское поколение художников, то в качестве художника-творца в русском искусстве. И – странная судьба евреев нашего поколения: сейчас нам достается от Бялика, что мы отдали себя не всецело своему обездоленному народу, – а с другой стороны – я часто слышал упреки, что я все же как еврей – не могу быть чисто русским художником, и т. д.

...Помню себя в начале художественной моей деятельности в Одессе до и после моего окончания Академии за границей. Я писал то, что было перед глазами моими из еврейской жизни, – то еврейскую провинциальную улочку, то картинку «Перед Пасхой» – с евреем, который в слякотную погоду тащит домой гусей и пр., то старьевщика, разглядывающего во дворе только что купленный хлам, то типичного разносчика моченых яблок собственного производства, и т. д. И помню, что это охотно покупалось, – быть может – генералами от артиллерии местного гарнизона, а никак не еврейскими представителями финансовой аристократии. Вы думаете, я шучу, говоря о генералах? Нет, это сущая правда, так это было на самом деле.

И никому они не известны, эти еврейские художники. Ни лучшему, интеллигентному, зажиточному еврейству, ни тем более – нищим голодным еврейским массам, – искусство не нужно было, – и еврейство не интересовалось им. И тогдашней еврейской литературе, правда, самой едва-едва волочившей ноги – не до искусства было. Чего Вам больше? Вспомните нашего художника академика Аскназия, в Петербурге – пользуюсь кстати случаем засвидетельствовать здесь дань моего уважения и преклонения перед единственной в своем роде личностью этого художника, поистине подвижника, – единственного среди всех мне известных до сих пор оставшегося евреем в душе и искусстве, подававшего в свое время огромные надежды, не поддержанного еврейством и чуждого русскому обществу своим чисто еврейским уклоном и национальной физиономией. Он влачил жалкое существование, тяжелое в материальном смысле. Оставил необеспеченную семью, детей. И если бы не Солдатенков, в галерее которого была лучшая его вещь, да не Третьяков – кто из современных богачей знал бы, имел бы картины Аскназия, или кто из евреев слыхал о нем?

Я мог бы на эту тему, дорогой мой пламенный поэт, говорить подробнее, но не место здесь. А уж Аскназий был настоящий поэт, вышедший из самых недр литовского еврейства, и его-то евреи знали меньше всего... Такое было время, такое индифферентное отношение и невежество в еврейском обществе.

...Искусство – нежный цветок, который требует тепла, солнца, ухода, который блекнет от отсутствия их. Как это бывает в природе, цветок тянется к солнцу, туда обращаются – его листья, и цвет, и туда же падают и его плоды.

...И вот стоило лишь еврейству оглянуться на себя, на свое жалкое бытие, на свое жалкое недавнее прошлое, на жалкое прислуживанье и пресмыкание, вспомнить далекое славное прошлое, – и зажглись в нем иные светочи и идеалы национального подъема, высоких стремлений, давно не бывалой народной славы, – и расцветает вновь забытая поэзия, – забил вновь родник вдохновения...

И вот перед нами – гневный Бялик! – Где же он был в восьмидесятых годах, почему не стоял на страже на стенах народных и не призывал? Его не было, не могло быть, и безумно было бы привлекать его к ответу. Час пробил, и «встают рати и строятся ряды», и т. д. Так-то, мой дорогой.

И еще. Искусство мое, т. е. – пластическое – обладает одним преимуществом перед словом, литературой: оно – международно и понятно на всех языках. Живопись, рисунок, пейзаж, портрет – будь он написан шведом, французом, русским или евреем – понятен всем, и нам пока не нужен особый язык, особое еврейское искусство. Его пока нет, и быть оно может только на родной своей земле, ибо всякое национальное искусство исходит из родной жизни и им живет. Дело Бяликов и ему подобных – облегчить его рост, раскрыть глаза народу на его красоты, на окружающий мир Божий, – помочь народу наслаждаться искусством, которого он был лишен столько веков, и по религиозным, и по политико-историческим, и по экономическим причинам.

Искусство – источник. И всякий жаждущий, независимо от национальности, может утолить жажду свою из него. Но нужна жажда. Ее не было. Она есть теперь – и уже родников много, – то тут, то там. И придет время, и разрастутся они в большую реку, и потечет широкая река на радость всему человечеству.

Холст, масло. Собрание Е.Б. Пастернака. Москва

Я знаю: избранная мною тема своеобразна и преподнести ее непривычной н своеобразной аудитории – ибо я хочу это сказать еврейской массе народной – представляет нелегкую задачу. Особенно – эта область, область искусства – еврейству совсем еще до сих пор неведома. И потому трудно найти соответствующий язык – не слишком специальный, технический, но и не безразличный к самому главному – к живописи.

И я решил: скажу так и то, что искренне чувствовал. А этот язык почти всегда достигает цели – с кем бы ни говорить. Предлагаемый очерк[12] – представляя собою ряд непосредственных путевых впечатлений, параллелей и выводов, навеянных Рембрандтом – есть к тому же и первая попытка приблизить еврейские массы к пластическим искусствам!.. Что касается помещенных здесь снимков с произведений Рембрандта, иллюстрирующих в достаточной мере положения текста, то количество их можно было бы удвоить, утроить и более, если бы не опасаться излишней громоздкости.

Едва ли о ком-либо из великих художников кисти было столько книг написано, сколько о Рембрандте. Особенно за последние несколько десятков лет. И нет того обстоятельного жизнеописания или очерка о нем, где хотя бы вскользь не указывалось на его связи и близкое соприкосновение с современными ему евреями.

А между тем предстоящая наша тема, где; фигурируют «Рембрандт» и «еврейство» – эти рядом ставшие слова и определяющее по содержанию – для многих будет чем-то, по меньшей мере, «озадачивающими»... Но это только так – на первый взгляд. С непривычки. Ибо, если мировой, общечеловеческий гений – Рембрандт – бесспорно принадлежит всем культурным народам, то все же однако после родной ему Голландии – всего ближе и всего дороже других он должен быть именно еврейству. Еще более: не будь мешающих обстоятельств, относящихся к его происхождению, в нем было бы все, чтобы почитаться и его национальным художником. И в этом мы убедимся ниже, рассмотрев хотя бы некоторые из его произведений, в которых с поразительной яркостью и очевидностью предстанет высказанное мною положение, а также огромное и неоспоримо важное значение Рембрандта для еврейства и, стало быть, законная потребность – ознакомить его с личностью и творчеством гениального голландца.

…В ряду великих мастеров живописи Рембрандт представляет собой исключительное явление, и меня, как художника, он, естественно, всегда увлекал своей живописью.

Но помимо того, подолгу простаивая перед многими его полотнами, я смутно всегда ощущал еще какой-то плюс, некоторое «что-то», что меня к нему влекло и по-иному. Это мое сначала неясное ощущение «чего-то» постепенно, с годами, по мере знакомства моего со всем его оeuvre (творчеством) и его личной жизнью, вырастало в более отчетливое и определенное убеждение в существовании какой-то особой внутренней связи или близости между такими, я бы сказал, невяжущимися между собой элементами, как Рембрандт и еврейство»

Шаг за шагом раскрывалась невидимая нить взаимоотношения и несомненной какой-то внутренней схожести. И как это часто бывает – случайный еще один яркий луч – и всё, прежде колебавшееся в смутных очертаниях явление, внезапно приобретает ясную, очерченную форму свою. Так – стоило мне однажды по совершенно случайному поводу увидеть самый оригинал «Благословение Якова» в Кассельской картинной галерее, чтобы этот исключительный шедевр окончательно укрепил меня. Стройно и непоколебимо завершился круг мыслей, впечатлений и пережитого и перечувствованного за много-много лет жизни.

И в этом помогли, как это ни странно, не Рембрандтовские, а Киссингенские курортные евреи, увы, нашей современности. Чем и как? – Своей теперешней антитезой. Она же и вызвала мое бегство в Кассель. А в Касселе; я обрел и ценный клад.

Кто-то интересуясь памятниками искусства-архитектуры, ездил по городам Италии, Бельгии и Голландии, тому не раз вероятно случалось переживать нечто подобное. Чтобы попасть на интересующую вас историческую площадь, увидеть такой-то художественный дворец, собор или ратушу, вам приходится иногда проталкиваться через неприглядные узкие улицы, подолгу с досадным чувством протискиваться через темные тесные переулки-щели, пока совершенно нечаянно – повернув голову, вы, чуть не вскрикнув от восторга, не станете, как вкопанный, перед открывшимся неожиданно – контрастным зрелищем: перед вами вдруг сверкнула площадь, залитая солнцем, и то, что вашим глазам представилось (искомый собор, ратуша) по красоте превзошло все ваши ожидания…

Так нужно было, чтобы я предварительно прошел через удручающий строй Киссингенских впечатлений, чтобы в Касселе вознаградить себя сторицей.

Я и не думал о Касселе, в стороне стоящем от большой дороги между европейскими столичными, часто посещаемыми музеями, когда за несколько лет до войны я попал в Киссинген. Кто не знает физиономии европейских курортов? Из них Киссинген один из самых фешенебельных и сильно посещаемых. И особенно евреями. И они отовсюду, со всех сторон света и разных оттенков: о хасидских, польских, галицийских – до усвоивших внешний европейский лоск, – представителей биржевой и финансовой аристократии. От длиннополых, традиционных сюртуков и «локонов» до денди мужчин; от женских черных и рыжих париков на дряхлеющих старухах, до модно-разряженных женщин. Кому не знаком тот особый, непривлекательный и бросающийся в глаза тип разбогатевших, самодовольных дам – «parvenus» (выскочек) – всюду на гуляниях, и источников, в курзалах афиширующих друг перед другом арсеналы своих бриллиантов и драгоценных украшений?.. Задержаться ли мне на детальной обрисовке их характерного внешнего вида, их высокомерного, презрительного выражения лица, их особой уродливой тучности и особой манеры походки?! Мало утешительна и их мужская половина… Кто бывал на курортах, тому достаточно всё это знакомо, как и то чувство безысходной тоски и скуки, которое овладевает вами и вызывается однообразием предначертанной жизни и неукоснительными встречами ежедневно, по несколько раз в день, с одними и теми же надоевшими вам лицами в одних и тех же местах.

И для меня естественно, уже со второй недели, пребывание там стало невыносимым. Глаз художника подбивал меня к бегству, к освежению художественными впечатлениями. И я бежал. Ближайшим художественным центром, еще мне незнакомым, оказался Кассель с его прекрасной картинной галереей.

Очаровательное летнее утро. Очаровательный благоустроенный и опрятный городок. С чувством, предстоящей мне радости нетерпеливо стою у дверей Кассельского музея в трепетном ожидании его открытия. Голодный, эстетически жадный, шагая через ступеньки, одолеваю лестницу, вестибюль – и вот наконец я перед любимыми старыми мастерами. Вот они! Вот сияет и «звенит» жизнерадостный Рубенс. Огромный декоративный – своеобразной фантазии – холст. На светлом живописном фоне, огромного неба и пейзажа какие-то полуобнаженные бегущие красавицы, под видом Дианы со свитой, в охотничьих доспехах, с собаками – спасаются от преследования сатиров. Это не греческая Диана, конечно, а свита её – не нимфы Эллинской фантазии: это веселые, жизнерадостные, лукаво пересмеивающиеся со зрителем молодые дамы богатой и плодородной Фландрии. А в Диане узнаешь красавицу жену его – Елену Фурман. Обнаженное прекрасное женское тело блещет на вольном просторе широкого луга; полнозвучный и гармоничный тон красной туники Дианы, поддержанный коричневатыми тонами сатиров, играет и звучит на фоне зелени терена. Веселые и смелые пятна огромных скачущих собак. А в воздухе точно женские взвизги и веселые вскрики смеха и испуга; все же это вместе дышит той первичной, космической, животной радостью и безудержной, беззаботной молодостью, на которые ушел весь счастливый живописный гений баловня судьбы, красавца Рубенса. А вот еще и еще Рубенс подобного же содержания! Вакхический экстаз и опьянение животным сладострастием.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Йосеф рассказывает свои сны».

51х39, гризайль на бумаге, Рейксмюзеум, Амстердам

Здесь торжество слиянной природы с человеком. Здесь опять то же живописно-увлекательное, сияющее светлой, сочной гаммой красок, пульсирующее жизнью, собой упивающееся нагое тело, полное, упитанное, атласное, лоснящееся – полузверей – полулюдей греческого мифа. – Здесь в параллель с этим неугомонным веселым миром, сочится обилие даров природы в виде всевозможных плодов, гроздей сочного винограда, дичи и живописных аксессуаров, словом – всего, что соответствовало его художественному темпераменту. Здесь, по-своему, по-Рубенсовски, им претворенная – античного мира веселая, языческая жизнь.

Точно фиксируя меня взглядом – вон из следующей залы глядит на меня прекраснейший из прекрасных, достойный Олимпа, царственный Тициан! Этот огромный холст – известный портрет итальянского патриция Аквавивы. Необыкновенно красиво и мягко сочетается молочно сероватый фон облачного теплого неба с розовым силуэтом благородного кавалера, написанного в натуральную величину и одетого в живописный расшитый наряд охотника, с копьем в правой руке. Вдали поэтичный итальянский пейзаж. Почему-то здесь у ног затесался шаловливый амур и путается довольно грустная охотничья собака. Но некогда сейчас разбираться в этой аллегории. Мне надо дальше. По привычке надо обойти сначала всех, чтобы потом вернуться и получше насладиться отдельными, особенно привлекшими внимание, произведениями.

И таким образом я двигаюсь впереди, и умалчиваю здесь о других не менее прекрасных, итальянцах и представителях голландской школы.

А вот и Рембрандты – и сколько их и какие чудные: портреты и пейзажи и... еще шаг... и я, как пораженный неожиданным чем-то, стою... и все еще стою, не двигаясь, с занявшимся дыханьем перед единственным в своем роде «Благословением Якова».

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Яаков благословляет сыновей Йосефа», 1656

Эта библейская сцена написана так и такой трактовкой, какой я до того не видал у Рембрандта. Хотя я и не имел намерения говорить языком живописца, употребляя незнакомый, большинству читателей чисто специальный технические выражения, все же должен отметить, что благословение это написано им с таким горячим и сильным подъемом, что трудно воздержаться от употребления специального термина в живописи, определяющего самый способ трактовки, а именно “al prima” Обыкновенно в картинах старых мастеров от техники ли оканчиванья, от времени ли и постепенной переработки – все следы кисти и живописи сглажены и редки примеры непосредственной трактовки “al prima” – свойственной, напр., современной живописи, т. е. исполнения в один присест, сразу, не прописывая поверху.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Батшева с письмом царя Давида», 1654

Под напором необузданно нахлынувшей энергии гениальная кисть старца с жаром и темпераментом молодости быстро, быстро записывала широкими несглаженными мазками, сочно, жирно и горячо весь задний фон н некоторые части картины в том особом счастливом порыве, когда рука н кисть не знает физических препятствий и стремится возможно быстрее запечатлеть свой замысел.

По мастерству живописи, трактовки и гармонии тонов это один из лучших его шедевров, потому что в нем все отличительные свойства Рембрандтовского обаяния сошлись с исключительною полнотой и тонкостью и никакой репродукции этого не передать.

Меня как художника радовали и волновали упомянутые Рубенсы, очаровывали и попадавшиеся итальянцы и голландские мастера – но это произведение Рембрандта приковывало меня все более и более. Я уходил и снова и снова возвращался к нему. Начальный мой восторг, естественный у художника перед такими, живописным шедевром, стал отступать перед более сильным душевным волнением. Где-то в глубине души что-то было затронуто... Иное, более родное, интимное зазвучало и заволокло все остальное...

Яков благословляет своих внуков Манассе и Ефраима[13] в присутствии их родителей, Иосифа и Аснаты[14]. Как ни прекрасно написаны Яков, Иосиф н внуки, не в них дело. Сбоку, с правой стороны картины стоит вся в сиянии торжественной сцены не египтянка Асната, а еврейка – в ней все. Какая Асната, Боже мой! Какая еврейка! Какая мать! И я вспомнил свою... Святые еврейские матери! Сколько горя и скорби, сколько слёз выплакали глаза ваши. Сколько тревожных н бессонных ночей провели вы над колыбелью детей ваших. В непреходящих заботах и терзаниях дни н ночи вашей жизни до гроба. Вы какие-то поистине особенные: ваш мозг и сердце, ваши помыслы, волю и душу: все самозабвенно до пепла сожгли вы в любви к ним. До времени состарились вы. Воистину: вы свято исполнили завет Божий – ибо нет вам равных в материнской любви!..

Благословение Якова, – представляет собою собственно простую современную Рембрандту голландскую жанровую сцену из еврейского быта. Но тот особый пафос, которым проникнута эта простая жанровая сцена, подымает ее до библейской величавости. Благословенье Божье через Якова нисходит на потомство его. Слева в картине из-за темного полога ложа, мягко изливается тот особый, только Рембрандту присущий, мистический свет, в озарении которого стоят присутствующие тут лица. Приподнявшись на смертном одре своем, старик Яков поддерживается на ложе стоящим тут же сыном его Иосифом. Под благословляющими старческими руками двое маленьких внуков

Замыкает сцену мать их Асната. В праздничных, украшенных драгоценными камнями одеждах, вся осиянная внутренним светом материнской любви, благоговейно и смиренно, со сложенными, как говорят, “benimuss”[15] руками, радостно сосредоточенная, стоит она перед важностью и святостью величаво-торжественного акта Нисхождения Благодати Божией на ее дорогих мальчиков. Происходящее волнует ее и наполняет ей душу умиротворяющей радостью за детей... Эта радость чуть играет на очертаниях её благородных губ, меж тем как большие и выразительные, печальные черные еврейские глаза, глядящие сейчас внутрь себя, не могут скрыть непрекращающейся заботы и страха, а легкая краснота век говорит о том, что глаза ее много плакали; и, быть может, плакали сейчас, перед этим самым благословением... И несомненно. Потому что Рембрандт подчеркнул это гениально и тонко, рискнув передать эту легкую влажность и красноватость кончика носа, которая в минуту слез и душевного волненья наблюдается у женщин с тонкой и бледною кожей, как у этой благородной еврейки. Она не только воплощение еврейской материнской любви, – она воплощение той чистоты патриархальных семейных нравов, святости семейного очага в еврействе, так восхваляемой и признаваемой за ним и не евреями. Про нее смело можно сказать, что она – та жена и хозяйка дома, про которую в притче своей Соломон упоминает: «хорошая жена да устроит дом» и т. д., ибо эти смиренно сложенные руки – не холеные руки белоручки или Киссингенских «страдалиц», – они знают домашнюю работу и упорный труд хозяйки. Плоская исстрадавшаяся грудь её – не Рубенсовская. Не в пышных формах холеного тела, не в изящных пальцах красиво очерченных рук – красота здесь; красота иная, душевная, высшая – торжествует здесь! Все – в ней, все Рембрандт положил здесь во славу красоты души человеческой! Выражение любви, смирения, материнства и патриархальной чистоты – все это он выявил в этой типичной благородной еврейке. Все в картине отдано ей – и блеск, и сияние; так просто и гениально выражены волновавшие его чувства. Зато не спрашивайте о некоторых несуразных деталях картины. Куда он вдвинул, чуть ли не в живот старика, (конечно, для концентрации композиции) этих маленьких внуков? Не спрашивайте об их пропорциях, могущих ввести в заблуждение – не благословляет ли Яков старшего внука, что не соответствовало бы точности текста, как и изображение еврейки, а не египтянки матери. Не спрашивайте и о многом другом, часто попадающемся у него наивном беспомощно-неправильном изображении некоторых деталей. Да не смущают вас также ни странные, современные Рембрандту наряды, какие-то восточные, полуфантастические тюрбаны, ни современный альков и ложе, все это тонет и меркнет перед величавой красотой человеческой души, перед подлинным лиризмом Библии

Я вышел из галереи, а Рембрандт не покидал меня, шел со мною, внутри меня, наполнял меня. Быть может, – случайность, что единственно только это произведение взволновало не только художественные мои, но и самые сокровенные национальные чувства? И я вспомнил весь его оeuvre (творчество) то, что подобное я перечувствовал уже не раз и в Амстердаме и в Гааге, особенно, когда я увидал «Давида и Саула» и еще больше «Блудного Сына» в Эрмитаже в Петербурге. И этих только трех шедевров было бы достаточно, чтобы в результате моих размышлений придти к выводу, который мною определен в начале этого очерка – об исключительном его значении для еврейства.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Моше со Скрижалями», 1659

Две книги человечества: Гомер и в особенности Библия были всегда неисчерпаемыми источниками, откуда извлекали свои художественные впечатления художники всех стран и всех времен на протяжении 2000 лет.

Начиная с самых первых веков христианской эры, с изображений в катакомбах через все средневековье, готику, через Джотто, через ранний ренессанс, и далее до наших дней, великие и малые мастера кисти и резца, в миниатюрах, фресках, картинах, скульптуре, цветных стеклах, в гравюре н рисунке, брали темами для своих произведений тот или иной эпизод Библии. А с учреждением официальных художественных Академий в Европе, исполнять художественные произведения на темы из Библии стало всюду обязательным. И невзирая на это, огромное количество художников старых и современных мастеров, никто так не подошел к духу Библии, как Микеланджело и, в особенности, Рембрандт. В этих двух, не имеющих себе равных, Библия нашла себе достойных мастеров-истолкователей. Оба, полярные друг другу темпераменты, они вобрали в себя, соответственно их основному душевному складу два главных основных тона Библии. Микеланджело, со свойственной ему склонностью к героическому пафосу, монументальному трагизму, к повышенным, преувеличенным выражением своего собственного творческого духа, взял мотивом для себя разнообразное воплощение того гнева Божьего, который бурными раскатами проходит но всей Библии и направлен на «жестоковыйный» и непослушный, «избранный народ» Его, каждый раз сбивающийся с праведных Божьих путей, предначертанных ему Вс-вышним. На протяжении всей Библии как будто идет с перерывами на время, неустанная, полная трагизма борьба Его с Народом-Богоборцем.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Моше со Скрижалями», 1659

Собираются внезапно грозные тучи, сверкает разящая молния, не умолкают первые раскаты грома. Гнев Вседержителя, вихрясь, пробегает по Библии. И носясь по ней с непокорным сыном Своим, Вселюбящий Родитель, Строгий н Наказующий разит его нещадно и немилосердно за грехи его; но тут же Гнев Свой смиряет Вс-вышний, лишь только лежащий во прахе и страхе Израиль проявит малейшее искреннее раскаяние и, умоляя, пообещает исправиться. И вновь всесильная любовь Всепрощающего Отца Небесного изливается обильно на избранника, лишь временно шествующего в путях Им указанных. Только лишь временно. Ибо снова забыта заповедь Его, снова Израиль во власти греха и соблазна, хитрит, отступничает и нравственно падает. И снова и снова еще грозней, еще раскатистее – в посланниках Божьих, в пророках, гремит слово Божье. В этой области Библии бурный и мятущийся гений Микеланджело нашел себе пищу, и здесь он как у себя дома. В преувеличенных художественных формах его творчества, в монументальных затеях его резца и кисти, в его титанических Пророках и Сивиллах, художественно воплощены эпический и героический пафос Библии.

Еще более, однако, насыщена Библия непревзойденным лиризмом. Идиллия и простота, первоначальная естественность чувств пастушеского народа, близость к природе, к земле, величаво-патриархальный быт нации, склонность к поэтическим настроениям – первопричинам религии, – вот обычные мотивы, которыми так богата эпизодическая сторона Библии. А на всем – какой колорит, какая свежесть, какой аромат юной красоты. И так же – особенная, для каждого нового поколения по-новому оживающая жизненность и общечеловечность изображённых основных переживаний человека, все еще из века и по сей час невозможного.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Ицхак и Ривка», 1668

холст, масло, 121,5х166,5 Рейксмюзеум, Амстердам

Все это и делает Библию неувядаемой и вечной книгой человечества. А какие то тут, то там непревзойденные перлы в изображении любви то романтической, то идеально возвышенной, то связанной с религиозным экстазом, либо с высшими идеалами самопожертвования и служения мировой правде Божьей! И во всем, в языке, в образах, – какая великая и величавая простота. Здесь именно, в этой стихии Библии, в художественном изображении патриархального быта и глубоких чувствованиях, подчас неуловимо-тонких, с тем особым специфическим национально-еврейским, я это подчеркиваю, настроением, определяющимся непереводимым по-русски словом “chein”[16] и привкусом, как в национальном блюде, – “der tam”[17] – гений Рембрандта глубоко зачерпнул из библейской сокровищницы. Также и в нем поражает своеобразная простота подхода и простота художественного выражения, и изумляющая глубина чувства; а рядом с этим наивность форм, граничащая часто с кажущейся беспомощностью и какой-то внешней неуклюжестью. Так, бывает с людьми, живущими исключительной духовной жизнью, идеологами, творящими высшие духовные ценности. Глубоко ушли они в свой внутренний мир, в, самосовершенствование. И не остается уже внимания к внешнему лоску. И тогда наружу выступают и кажущаяся наивность их, неуклюжесть, детская беспомощность, неряшливая рассеянность, и другие атрибуты, столь знакомые в еврейской психологии (талмуд-хохем)[18].

Не в Амстердаме, где Рембрандт прожил большую часть своей трагической жизни и где собраны лучшие шедевры его, а в Гааге – маленьком и очаровательном городке европейских дипломатов и неудачных мирных конференций – есть в картинной галерее среди рембрандтовских полотен одна картина его, которая могла бы больше других стать особенно дорогой еврейскому чувству и целиком служить подтверждением всего того, что я в глубоком убеждении излагаю здесь. Это – «Давид и Саул.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Давид и Саул», 1665

Библейский сюжет картины достаточно всем известен. Царь Саул восседает в своем дворце и слушает волнующую игру на арфе Давида. Невольно даже самая ограниченная фантазия тотчас рисует себе царственные хоромы, блещущий роскошью дворец с несчетной колоннадой вычурной восточной архитектуры, пышный царский трон, в драгоценных камнях и пурпуре, фонтаны, струящие прохладу, величественно восседающего на троне героя-царя… Словом, строить сцену по всем правилам археологии и академических достижений в области знания исторических тонкостей по части орнамента, быта и аксессуарных деталей восточных деспотий.

Ничего этого и в помине нет у Рембрандта. Но зато ему одному удалось из этого простого библейского рассказа создать потрясающую драму, тем более поражающую вас, что именно такого воплощения мы не ожидали вовсе, ибо все здесь – и подход к теме, и самое выражение ее в неожиданно-упрощенной обстановке, ничего общего не имеет с вышеупомянутой «мизансценой» и прямо противоположно всему, что можно себе представить в подобающем случае. Никакой помпы, никаких колоннад, ни дворцов, ни тронов! До крайности простая сцена взята близко, в упор зрителю, чтобы приблизить его к выражению человеческих чувств, к внутреннему миру представленных лиц. Слева, – видимо, на возвышении, сидит царь Саул; справа, ниже его, в углу, играет на арфе Давид. Но тут нет ни царя, ни царственного Давида, каким их привыкли себе представлять. Перед нами в этой сцене нечто большее, то, что заставляет вас забыть про все эпизодические тонкости. «А от Шаула отступил дух Г-сподень, и устрашал его дух злой от Г-спода[19].

С силой, свойственной не только высокому сану царю, но и простому мужу, чтобы не показать виду, – Саул долго крепится и силится побороть душевное волнение, вызванное божественной игрой Давида. Злые демоны, рвавшие на куски душу его и дотоле владевшие Саулом, медленно укрощаются, и смятенная, истерзанная муками душа постепенно успокаивается: «И бывало, когда находил на Шаула дух от Б-га, то брал Давид киннор и играл, и легче становилось Шаулу, и лучше становилось ему, и дух злой отступал от него»[20].

«Звуки рая» льются все громче и шире, к горлу подступают и нестерпимо душат слезы. Но он еще продолжает крепиться, глядя как будто бы вдаль, в сущности же – вглубь себя. Но нет уже у мужа сил долее выдержать... Прорвалось: благодетельные, как освежающая роса, слезы наполняют глаза... вот незаметно покатилась одна, непокорная, и взволнованный Саул, чтобы не выдать себя, притянув к себе занавеску, незаметно от Давида, краем её отирает слезу за слезой... А божественный артист-художник, чья игра извлекла эти слезы у зрелого мужа, давно ушел в себя, и уже далеко-далеко, уже он не видит перед собой ничего: он – в мире своей творческой фантазии, давно уже не видит он царя, на которого полагалось бы обратить подобострастный взор свой. И увлеченная, все круче и круче изгибается над арфой и никнет к ней фигура Давида.

Интересно: эту же тему видимо Рембрандт трактовал не раз и раньше. Так, по крайней мере, во Франкфуртском на Майне музее имеется еще одна картина на ту же тему, написанная им за тридцать лет до выше разобранной.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Давид играет на арфе перед Шаулом», 1630

Как поучительно было бы сравнить, не будь у нас другой задачи обе эти работы разных возрастов, почти двух крайних этапов, и какие в результате получились бы любопытные выводы, которые могли бы опровергнуть лишний раз взгляд «теоретиков» искусства на преимущественное превосходство дерзающей молодости перед зрелым развертом к старости (Тициан, Тинторетто и т. д.). Как многозначительно сказался на Рембрандте пройденный им тернистый путь жизни, углубивший и развернувший его живописный талант и мастерство! Он привел его к смелым обобщениям и синтезу, постепенно освободив его от аффектации, позы и приподнятого тона, свойственных, увы – раннему возрасту… Этих недостатков немало во Франкфуртской картине. Какая, зато гениальная, неожиданно-оригинальная простота самой концепции в разбираемой Гаагской картине последнего, самого лучшего его периода. Какая простота человечности, как близко все к жизни, какая здесь великая мудрость и какой многоговорящий лаконизм! Проникновенье в самую суть Библии, ибо, по её рассказам, к высокой роли пророка, или к трону, для управления народом, шли просто от плуга и сохи, по зову Божьему, и также просто возвращался Царь-пахарь, к покинутой на время пашне своей. И в картине Рембрандта сидит не изнеженный в роскоши жизни, праздности и тлене безделья правитель, здесь зрелый муж, много испытавший на своем веку, трудовая и суровая жизнь которого сказалась в крепкой жилистой правой руке его, раньше времени стареющей. Эта мозолистая рука по-простецки сжимает палку (копье); а сколько выражения в жесте второй, закрытой руки, которая украдкой от Давида вытирает слезы краем царского – по мысли – балдахина, попросту же – занавеской.

Только наивный ребенок или гений может так, передать то, что обязательно по дворцовому рангу рисуется торжественно-напыщенно и помпезно! Тем сильнее впечатление от этого шедевра, тем убедительнее простота его, чисто библейская. Для придания некоторой историчности – в сущности же для живописных целей, – как и всюду у Рембрандта, Саул облачен в восточные, фантастические одежды, огромную чалму-тюрбан и цветной плащ с золотыми застежками. Но не Царь Саул сидит здесь, как я уже сказал, хотя поверх чалмы его о том говорит царская корона, сидит здесь простой амстердамский еврей, быть может «шамес» (служка) соседней синагоги, горе-труженик, и горе его на лице его и многострадальная жизнь народа его па лице его. И знакомое выражение еврейского безысходного отчаянья глядит из единственно видного вам глаза, устремленного куда-то, полного горя и мук.

Этот глаз плачущего зрелого человека потрясает вас!

А этот внизу там, скрюченный маг и волшебник, артист-импровизатор, что сейчас выворачивает наизнанку душу Саула, – да разве есть у меня слова, чтобы ими определить квинтэссенцию всего характерно-еврейского, что дал Рембрандт в этом хилом, по-стариковски-беспомощно согнутом, выхваченного из недр «бет-мидраша» юноши, с пробивающейся черной бородкой, с черными мечтательными глазами, с задумчиво-страдальческим выражением, с типичными толстыми губами страстного рта, с дышащими крыльями длинного носа!.. Какова же сила искусства этого неказистого юноши, если такая заматерелая натура, с обветренной жесткой кожей лица, как у всех трудившихся много на воздухе, в поле, – не выдержала, невзирая на несомненную крепость нервов н несклонность к слезам! Кто же он, этот Давид?

Это – тот самый еврейский подросток, невзрачный с виду, мизерный, всклоченный, игру которого на скрипке, прерываемую жалобным пением по дворам и задворкам еврейских кварталов, вы без слез не можете слышать, или который, случайно замеченный кем-то, какими-то неведомыми судьбами, при благих условиях развернётся вдруг в мировую музыкальную знаменитость. Или же он сидит согбенный над фолиантами Талмуда и Торы и, отрываясь временами от «бет-мидраша», устремляя в неведомую даль полные ума и грусти выразительные глаза, думает свою какую-то крепкую думу, а потом – глядь – каким-то чудом стряхнув с себя все, и гнет, и позор веков, выпрямив рабскую спину, воспрянет гневным поэтом, или смело и гордо прозвучит его речь – европейского трибуна.

Но статься может и то, что жалкий и хилый еврейский мальчик, отданный в приказчики, коротающий за прилавком юношеские годы, и за прилавком же, украдкой от ревнивого ока хозяина, глотающий какие-то книжки, через пару десятков лет, силою непреклонной воли, стремясь к знанию и могуществу, держа курс на Ротшильдов, выплывет вдруг в сознании единомышленников, как один из тех немногих, которые накопленными несметными богатствами своими и влиянием будут в силах осуществить реально почти сказочный возврат исторических прав Израиля на свою святую родину. О, этот Давид, этот невзрачный еврейский юноша, с типичным страстным ртом и толстыми губами – он прославит тебя, еврейский народ!

Откуда же Рембрандт взял этих Давидов, Саулов, Реввек и Аснат? Откуда это проникновение в еврейскую психологию, неуловимый еврейский привкус, что уподобляется почти вкусу, “dem tаm”[21], еврейского национального блюда? Откуда то чутье у него самой сущности «иудаизма», его мироощущения и откуда это понимание основного духа Библии, превращающего силою народного гения простые очерки примитивного патриархального быта, чисто еврейского, в повествованье общечеловеческое? Откуда так знакома ему эта нота мистического настроения и трагизма и эпическая красота библейской лирики? Откуда? Ответ, само собой, один: гений его все ему подсказал, внушил и дал воплотить. Но не все еще доступно гению. Ведь были гениями, если не бóльшими, и Рафаэль и Микеланджело н Джотто и все великие мастера итальянской и других школ живописи, резном и всяческими техническими средствами иллюстрированные Библию – однако не имеющие кроме бесспорных классических формальных красот и даже доли того, чем так велик, дорог и отличителен Рембрандт. И невольно сам собою как бы напрашивается вопрос – не был ли Рембрандт евреем!»? Нет. Не был. Он родился, жил и умер – строго-религиозным кальвинистом!.. В строго-религиозной, кальвинистской семье прошло его детство, подле любимой матери, всегда с огромной Библией и Евангелием руках, как о том говорят нам многочисленные его портреты с ней. Не только талантом «Божьей Милостью» или гениальным прозрением ощущал и угадывал незнакомый еврейский мир великий Рембрандт, но именно в близком, какого мы не знаем ни у кого из среды вышеназванных мастеров, соприкосновении и в соседском, дружеском сожительстве с миром голландских евреев Амстердамского Judenviertel и находим мы разгадку того многого, что невольно нас тут интересует.

Послушаем краткое слово истории. Перед нами Амстердам времен Рембрандта. К этому времени в Амстердаме уже процветала значительная еврейская община, нашедшая в веротерпимой протестантской Голландии и покой и столь гостеприимный приют после кошмарного пребывания в благодетельных тисках прославленной человечеством святой испанской инквизиции. Она завершила длинный мартиролог испанских евреев. Как поучает нас история – христианнейшие короли Фердинанд и Изабелла, не довольствуясь благами, какие несла Испании и человечеству Святая Инквизиция, и считая ее еще недостаточной, прославили себя «мудрыми заботами» о счастье своей страны и желанием приблизить ее до пределов небесного рая, изгнав навсегда евреев и мавров из Испании, чем, как доказано историей, ввергли ее в то состояние упадка, из которого она больше не в силах была выбраться. А тем временем, говорит история, – Голландия (как часть Нидерландов), успевшая, после долгой героической н упорной борьбы за свою свободу политическую и религиозную, сбросить с себя ненавистное иго католических испанских властителей, как раз оказывает самый гуманный приём беглецам-евреям и тем самым вызывает расцвет своего торгового могущества во всем мире. Эта демократическая Голландия, сама испытавшая на себе всю «сладость» испанского гнета, Голландия суровой пуританской морали, просвещенная и трезвая, со здоровым, жизненным инстинктом предвиденья, приютила у себя будущих полезных граждан, испанских и португальских евреев, образовавших, в центре её, в Амстердаме, в своем «Новом Иерусалиме» видную просвещенную общину, содействовавшую мировому торговому размаху Голландии и давшую немало выдающихся людей, прославивших и еврейство и Голландию (упомянем хотя бы Спинозу).

Еще и сейчас сохранилась в Амстердаме знаменитая старая синагога. Еще и по сейчас, почти в самом центре еврейского квартала стоит знаменитый дом Рембрандта, который он здесь в этом добровольном гетто пожелал купить вскоре после своей женитьбы, и где он проработал огромную часть своей жизни. То обстоятельство, что он как раз выбирает местом прочного своего поселения и работы самый центр еврейской гущи, говорит очень много. И говорит главным образом об его сильном, художественно-живописном инстинкте, подсказавшем ему этот выбор. Что же влекло Рембрандта в самую непрезентабельную среду еврейского гетто?

Как и многие художники, до и после Рембрандта, продолжавшие как и встарь охотно писать, помимо жанровых, картины и на темы из Св. Писания Старого и Нового Завета, несмотря на то, что в Голландии после принятия Реформации прежние заказы церкви отпали, так и Рембрандт, помимо работы по пополнению заказных портретов, составлявших главный источник его заработка, пристрастился очень рано к творчеству в религиозной области. Пристрастие это с годами все более и более крепло. Воспитанный еще с раннего детства на Библии, в строгих нравственно-религиозных началах кальвинистами родителями, склонный по натуре к мистицизму, Рембрандт и сам не выпускал из рук единственного своего спутника в жизни – Св. Писания. Если верить словам историков, тогдашняя религиозная часть Голландии считала себя «Народом Божьим», продолжением евангельских христиан и потому свято чтила историю Израиля, как начало своей собственной. Оттого Библия – спутник всей жизни. Так было в доме родителей Рембрандта, так было и у него самого, и несомненно, как многие думают, Библию он знал наизусть.

Интересно отметить, что, несмотря на полученное по тогдашнему хорошее образование, невзирая на несомненный интерес Рембрандта к научным познаниям в истории и философии и на его личное знакомство с их представителями того времени, в книжном инвентаре по описи, сделанной при его жизни, значатся лишь несколько незначительных томов и главным образом указана огромного размера Библия с комментариями.

С его врожденным чутьем к правде, автора бесчисленных картин, рисунков и офортов библейского и евангельского содержания[22], Рембрандта естественно влекло к первоисточнику, к «оригиналам», к еще живым носителям подлинной библейской преемственности. Стоило ему выйти из дому, как тут же, почти на пороге, он находил под рукой то, что отвечало его живописному гению.

В этих экзотических голландских евреях, выходцах из Испании и Португалии, жило еще дыхание библейской традиции, жили черты крепости, и интимной прелести патриархального семейного очага.

В этих евреях жило еще многое, что отдавало Востоком и отзвуками далекой их родины – Палестины.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Жертвоприношение Ицхака», 1636

Холст, масло , 193х133, Эрмитаж, Санкт-Петербург

Между нами, – среди этих нищих в живописных лохмотьях, стариков с окладистыми седыми бородами – как живых Авраамов, среди сохранивших характерные свои черты типичных юношей и девушек, женщин молодых и старых, смуглых с черными большими глазами, то пламенными, то полными скорби и грусти, среди этой снующей, торгующей, суетной и неугомонной толпы, оглашавшей воздух тесных уличек добровольного гетто красивыми гортанными звуками еще хранившегося языка – глаз художника зорко высматривал, наблюдал и изучал самые тончайшие черточки и характерные детали любопытной «натуры», И ему здесь не трудно было найти обильный и разнообразный материал для своих Яковов и Иосифов, Давидов и Саулов, Товиев и Реввек. Здесь мы найдем оригиналы его бесчисленных раввинов, разодетых в фантастические восточные костюмы и тюрбаны с эгретами, чтобы придать им должно быть особую помпезность, стереть с них уличную непрезентабельность и сообщить им характер незнакомости. Напрасно! Под этими чалмами и восточными плащами, разукрашенными драгоценными камнями, за этими громкими названиями: «голова ученого», «портрет раввина», «портрет философа», «портрет архитектора», и т. д. и т. д., не трудно узнать соседа нищего еврея или синагогального служку[23]. Но несомненно он писал и настоящих раввинов, с которыми был близко знаком.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Менаше бен Исраэль», 1636

Среди его друзей-евреев, чьи портреты остались истории и потомству, имеется в офорте такой, как знаменитый амстердамский Раввин и ученый Менассе Бен-Израиль, коротавший с Рембрандтом не один содержательный вечер, в глубоких и увлекавших Рембрандта беседах религиозного и исторического характера, не говоря уже о дневных обоюдно интересных сеансах для портретов, где собеседники делились впечатлениями.

Мы знаем, что в 1654 г. Рембрандт для одной мистико-религиозной исторической работы Менассе, изданной кажется на испанском языке и называвшейся: “La Piedra Gloriosa o de la Estatua de Nebuchadnesar”[24], сделал четыре иллюстрации офортом, которыми был очень много занят, чтобы угодить другу, но которые не удовлетворили художника вследствие чрезмерной аллегоричности предмета, претившей его таланту. Рембрандт переделал их вновь спустя 4 года по смерти Менассе в новом издании, теперь почти затерявшемся. В этом мистическом сочинении Менассе пытается установить, что сон Невухаднеццара есть предсказание пришествия Мессии, подтвержденное в видении Даниила, что камень, разбивший статую ассирийского царя – тот самый, на котором заснул Яков и тот же самый, которым Давид убил Голиафа и т. д.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Пир Валтасара (Belshazzar)», 1635

Не трудно себе представить, как глубоко были интересны эти сеансы и поучительны все эти продолжительный беседы с выдающимся «талмуд-хохемом», открывавший неведомые глубины Библии и мудрости еврейской учености.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Пророк Ирмеяѓу оплакивает разрушение Иерусалима» (отец Рембрандта), 1630

Здесь, в них надо искать корень и источник этого тонкого знания, помимо гениальной чуткости и интуиции Рембрандта, всего аромата библейской сущности и еврейского национального духа. В склонности глубоко верующего художника к обогащению духовными достижениями в религиозно-мистической области, в естественном стремлении его натуры черпать беспрестанно великую мудрость жизни из таких первоисточников её, как Менассе – несомненных живых носителей и потомков – свидетелей откровения Божьего «избранному народу» – в этом надо усматривать причины его глубокого знания еврейства.

Кроме Менассе, в числе друзей Рембрандта, мы знаем еще одного выдающегося общественного деятеля, ученого в еврейской религиозной области и знаменитого врача – Ефраима Бонуса, портрет которого (и не один) написан Рембрандтом.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Врач Ефраим Бонус (Ephraim Bueno) »

Этих двух приятелей и завсегдатаев его (причем надо думать, как говорят о том биографы Рембрандта, Бонус был домашним врачом его семьи и, стало быть, интимным его другом) будет достаточно назвать, чтобы понять, как много мог Рембрандт обогатить свой запас знаний и понимания в области Библии, на изображение которой ушли две трети его жизни – а также еврейского быта и характера.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Портрет старого еврея (Старый человек в кресле)», 1654

Ибо стоит взглянуть на весь оeuvre Рембрандта, чтобы изумиться, как много написано им картин, эскизов, офортов и рисунков на библейские темы и как много создано портретов и этюдов старых и молодых евреев, раввинов и разных евреек, подчас столь прекрасных. А взять даже портреты с заведомо не еврейских оригиналов, проповедников, ученых, философов, всяких «дам с платком» и без платка, – на всем какой-то налет, дух еврейских характерных, типичных черт, я бы сказал – «еврейского букета».

Даже оставшийся этюд Рембрандта с мраморного бюста Гомера (Гаагский музей) значащийся по инвентарю на аукционной продаже за его долги – и в нем сидит старый еврей. Поистине ему приличествует больше место в Амстердамской синагоге чем в греческом Пантеоне...

Рембрандт, как и большинство Голландских художников, величайший реалист в живописи. Основной чертой его характера и отличительным свойством его художественного творчества было – стремление к реальной жизненной правде, к натуре[25], ради требований которой он ничем никогда не поступался, не допускал слащавых прикрас натуры н условных красивостей; и не боялся подчас рискованных н грубых форм её выражения. Эта его кажущаяся грубость и как бы корявость выражения отвращала многих и заставляла подозревать его в беспомощности в рисунке и отсутствии вкуса к изящным классическим формам. Таким образом Рембрандт брал для своих картин самую гущу повседневной Голландской жизни, как для своих исторических, так и для библейских мотивов. По вместе с тем он единственный в своем роде великий художник, обладавший исключительной способностью этой реальной и банальной повседневности, им воспроизводимой, придавать тот одухотворенный, мистически-таинственный налет, который переносит из мира обыденщины в иной высший мир. Это общепризнанное превращение реального в идеальное, мистическое и есть основное свойство его творческого гения, делающее Рембрандта единственным в своем роде иллюстратором, или лучше сказать, убеждающим истолкователем Библии чисто художественно-пластическими средствами.

Ибо что, как не идеализация реального, делает Библию столь глубокой, жизненной, вечно юной и доселе не превзойденной в изображении простого быта народа земледельца.

Каким же магическим средством (ибо кличку «маг» н «волшебник» вы услышите при упоминании его имени) обладал Рембрандт, чтобы претворять мир реальный в иной, как говорится, «надземный» и идеальный? Художественным таким средством у него служило его особенное освещение или, так называемая, светотень. Когда вы зайдете к любому фотографу, чтобы сняться, вы непременно услышите от него обычный его вопрос: «Как вы желали бы; а ла Рембрандт?», что означает ставшее нарицательным определение свойственного Рембрандту освещения.

Между тем, вовсе не в ложно понимаемом в обиходе н употребительном у фотографов приеме; резкой светотени (каковой прием известен был еще до Рембрандта в Итальянской школе братьев Каррачи: под именем chiaro scuro) состоит исключительное достоинство и превосходство Рембрандтова освещения, а в способности окутывать предметы таким особым светом, что самые отдаленные глубины становятся прозрачными и темные черные тени наполняются колоритным золотистым теплом, излучая свой внутренней свет. Недаром про него говорят, что он писал расплавленным золотом. Это тепло и чары освещения и претворяли изображенную повседневность.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Автопортрет в молодости»

Также как и все Голландские художники-жанристы Рембрандт глубокий интимист. Помимо главнейшего источника, вдохновлявшего творчество Рембрандта – Библия – мы находим у него еще один: это его семья в широком смысле слова, если не считать автопортреты, которые он неустанно, в разные периоды жизни пишет собственно только для технического совершенствования. Он почти никуда не выезжает, не путешествует, не выходит из круга своих близких, семьи, домашнего очага, к которому у него, по словам биографов – несомненная непреодолимая любовь и тяготение. Эта основная черта его характера как будто также отвечает общепризнанной и никем неоспариваемой – отличительной особенности еврейского духовного уклада еще от патриархов н до сей поры.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Портрет матери», 1628

офорт, Национальная галерея искусства, Вашингтон

Всю жизнь он пишет и рисует своих: то старушку мать, то отца, невесту, и первую жену Саскию, а после её смерти вторую – Гендрику, единственного сына Титуса и вообще близких родных.

Их он портретирует просто или наряжая в свои фантастические костюмы Востока и с них пишет, наблюдая их вблизи во все моменты жизни, для своих историко-библейских картин, правдиво, любовно и с такой искренностью, что она невольно передается и зрителю, ибо ничто так не заражает и не убеждает, как искреннее переживание самого автора.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Улыбающаяся Саския», 1633

Упоминая о Востоке, приходится отметить ярко выраженное в нем увлечение им, за что, как мы увидим, он поплатился жестоко и своим благосостоянием и душевным покоем. Ибо на коллекционирование и приобретенье всего что с Востока привозилось на Амстердамский рынок – Рембрандт не жалел ни своих, ни жениных средств. Однако по сравнению с восточными шелками и материями, оружием и прочими диковинками сказочного пряного Востока многим важнее – те художественные миниатюры, в которых с исключительностью сказалась оригинальная фантазия и творчество мистических стран Индии, Персии и Китая. Меня всегда поражала в Рембрандте по сравнению с другими великими мастерами, также писавшими своих персонажей в фантастических восточных костюмах, тюрбанах и т. п., что не в пример другим, его Восток – какой-то особенный, и несмотря на сказочность – убеждающий. По новейшим изысканиям оказалось, что Рембрандт обладал богатой коллекцией восточных миниатюр. Думается, он был первым и единственным, который не только изучал, но и копировал их. Остались его рисунки-копии и переделки их своеобразных композиций и форм, в которые несомненно вживался Рембрандт, по-своему их потом претворяя для своих произведений.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Ассур, Аман и Эсфирь», 1660

холст, 73х94 Государственный музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина

Какой, например восточной сказкой и интригующей таинственностью веет от его картины в Московском Румянцевском Музее «Агасфер и Гаман на пиру у Эсфири», исполненной вероятно под влиянием этих миниатюр! В этом шедевре любопытно обратить внимание и на художника, на мáстерскую, рафинированную технику Рембрандта, с точки зрения живописной «кухни». Точно тут этот маг и волшебник колдовал не красками, а янтарями и смолами, поливами и глазурью, которыми блещет и искрится пылающее розовое платье Эсфири под золотом вздувающегося в обобщенных складках плаща. По контрасту с фантастически освещенной Эсфирью, написанной компактно густым слоем каких-то сплавов, Гаман потонул в таинственной туманности левой части картины. Согнувшись, он едва вырисовывается, словно не смея взглянуть в глаза никому, и как бы тая свой мрачный злодейский замысел.

Великий поэт Рембрандт был естественно также исключителен и велик в пейзаже. Голландский пейзаж в истории европейского искусства занимает первенствующее место, а Рембрандт в нем блещет как самоцветный и редкий драгоценный камень. Не мог же в самом деле художник с душой Рембрандта, так опоэтизировавшей голландский жанр, остаться равнодушным к красотам природы и Божьего мира. И немногочисленные поэтические его пейзажи обладают всеми достоинствами высокой пейзажной живописи, которой я здесь не могу уделить должного внимания, как и его исключительным рисункам, дошедшим до нас в огромном количестве и офорту (гравюр на меди), который он поднял на недосягаемую высоту достиженья, и в отношении техники, – почти исчерпал.

Но Рембрандта к его экзотическим соседям, жившим внизу, в теснейшей смежности с его домом, влекло вероятно не только основное направление его творчества, близившее его с ними, близил его с ними трагизм его личной жизни, находивший отклик в историческом трагизме последних. Они тогда, как и сейчас, носили его внутри себя, готовые на каждом шагу и на шутку и на остроумие, редко расстающиеся с иронической улыбкой, закаленные вечным изгнанием, вечные пасынки временных отчизн, вечные объекты гонений, мучительств, социальной неправды и жестоких ударов судьбы.

Не Рубенсом, счастливейшим баловнем судьбы, жизнь которого поистине прошла сплошным веселым праздником среди похвал и поклоненья не только у себя на родине, но и за пределами Фландрии – прожил Рембрандт свою тяжелую, суровую и полную трагизма жизнь.

Родился Рембрандт в 1606 году в г. Лейдене, как я уже упомянул, в строго религиозной, кальвинистской, довольно зажиточной семье, где Библия не сходила с рук, будучи путеводной нитью всей жизни. Она же, Библия, которую мать читала еще ребенку – Рембрандту, и определила весь дальнейший духовный и творческий его путь. Получив, по-тогдашнему, хорошее образование и рано прошедши художественную грамоту, Рембрандт очень рано становится – и довольно крепко – на собственный ноги. Рано к нему приходит и успех, особенно, в портретах, которые Голландцы охотно с себя заказывали своим художникам. И потому нигде кроме Голландии по музеям не встретить такого множества портретов единоличных и особенно групповых, так называемых «гильдий» (в отдельности с себя большому художнику заказывать было дорого, поэтому собирались группами, в складчину, коллегией и т. д.).

Рембрандт Харменс ван Рейн. «Автопортрет с Саскией (Блудный сын в таверне)». Ок. 1635.

Молодость Рембрандта проходит под знаком личного счастья, довольства, общего признания, материального достатка. Он в моде. Счастливо женится. В Дрезденской картине, как бы на веселую тему: “Wein, Weib und Gesand” мы видим Рембрандта на автопортрете молодым, веселым со своей молодой женой, патрицианкой Саскией, принесшей с собой и богатство и счастье, – пока еще жизнерадостным и торжествующим, с поднятым бокалом янтарного вина в руке. Но увы, жизненный праздник длится недолго. Мы видели, что он со свойственным такому художник увлечением, без расчета, без удержу, без оглядки, тратит огромные суммы на восточные диковинные костюмы, драгоценности, материи парчи, оружие, а также и на коллекции картин лучших местных и иностранных мастеров. В этих фантастических восточных костюмах с этим оружием мы видим его близких родных и тех соседей евреев, которые ему служили моделью для его Агасферов, Гаманов, Саулов, Самсонов и Далил. Этими драгоценностями, сверкающими разноцветными камнями он утоляет живописную жажду в своих портретах с жены, с себя в различных видах, с отца, дяди и других. И очень, очень редко в этих же нарядах и оружии пишет не убедительную Афину Палладу, неуклюжую сцену похищения Прозерпины и тому подобные экскурсы в область античного языческого мира, несвойственные его дарованию и потому – слабые.

За расточительное увлечете коллекционерством, все его имущество, драгоценности, собрание картин – продается с молотка за долги, от которых он не мог освободиться потом уже всю жизнь, как и от унизительной опеки. Самого его с семьей выбрасывают из дома. Умирает любимая жена. Удары судьбы следуют неукоснительно один за другим. Беда и горе приходят всегда не одни. Его успех и признание, постепенно умаляясь, падают затем окончательно после забракования «Ночного Дозора», картины, заказанной ему Амстердамскою Ратушей, не пришедшейся ей по вкусу и, мимоходом сказать, – наиболее теперь излюбленной у широкой публики.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Ночной дозор», 1642

Холст, масло, 363x437 Государственный музей Амстердам

Убитый горем, униженный, опозоренный, с небольшим оставленным ему скарбом – надломленный и нищий – он селится в еще более скученной и беднейшей части еврейского квартала (Joodenstraade). На время здесь он получает передышку от судьбы. Его вторая жена, Гендрика, бывшая его служанка, ставшая Титусу второй матерью, на время озаряет его жалкое житье, но тем бóльшим ударом и быть может окончательным ложится её безвременная, в 1664 году, кончина. А смерть Титуса (в 1668 г.), единственного любимого сына, дивные портреты которого украшают теперь различные музеи Европы, последнего ему близкого человека, добивает его окончательно. Старый, без сил, полуслепой, всеми оставленный и забытый, через некоторое время в страшной нищете умирает и сам Рембрандт шестидесяти трех лет (в 1669 году). Оставшегося скарба по записям не хватает на расходы по нищенским похоронам...

Однако не повезло ему и за гробом. Он настолько был забыт современниками и ближайшим потомством, что за несколько голландских грошей можно было купить его работы и по прошествии полувека[26]. Прошло еще почти сто лет, прежде чем стали подыматься в цене его произведения за пределами его родины. Оно и понятно. В век просвещенного абсолютизма и в предшествующий ему «галантный век» изящного разврата и духовного разложения от демократического Рембрандта с его неряшливыми и «неизящными» формами, с его «лохматыми» евреями н вечными сюжетами из Библии воротило элегантную знать, воспитанную в особых эстетических законах, так называемыми «теоретиками прекрасного». Еще в начале XIX века можно было за бесценок пробрести Рембрандта. Постепенно цены растут и достигают, наконец, баснословных размеров. С развитием в Европе демократических идей, все больше и больше чувствуется его близость к нам и его современность. И только очень недавно оценен по достоинству его гений и все больше и больше растет его слава. Цены на его картины становятся сказочными и доступны теперь лишь немногим американским миллиардерам.

Но, что судьба одной рукой безжалостно отнимала у Рембрандта-человека, то другой она восполняла, возвращала в виде щедрых даров Рембрандту-художнику. Живописный гений его как раз в самый последний период его жизни развертывается все более и более ввысь, вширь и вглубь. Жизненные тягчайшие испытания все более углубляют его человеческие чувствования, и все глубже и глубже в себя уходит он, в свой внутренний мир, в мир надземных чувств, за пределы обычных повседневных понятий, в высшие области мировой всечеловеческой любви и всепрощения. Всю мощь своего гения вкладывает он в изображение человеческой души, живописуя ее с самых трудных и непочатых сторон. Все глубже становится чувство, все серьезнее, возвышеннее, значительнее и строже с лучших автопортретов его последних лет глядят исполненные серьезной важности и скорби очи Рембрандта и сквозит печать душевной усталости от жизненной драмы. Параллельно с духовным идет и художественный рост его. Его живописная техника достигает такого размаха, такой общности и широты, такого синтеза, которые мы едва находим у Тициана и Тинторетто, и без которых богатейшие по религиозному, историческому, философскому или нравственному содержанию темы какой угодно высоты становятся лишь ничего не стоящими литературными потугами. Счастливое и гармоничное сочетание обоих начал этих у Рембрандта и дает ему одно из первых мест в ряду общечеловеческих гениев кисти. Я не могу воздержаться здесь – приближаясь к последней черте его земной жизни и творчества, чтобы, как художник, хотя это отступление от главной темы – не упомянуть об одном его величайшем произведении этого последнего периода: о произведении не религиозно-библейского содержания, в котором по живописи и технике, по теплоте и золотистости колорита, монументальности и простоте композиции, жизненности и суммарности – он не превзойден никем из великих художников-портретистов всех школ. Я говорю о его знаменитых: «Синдиках».

Я назвал этот групповой портрет голландских суконщиков, чтобы указать лишь на его живописный зенит. Нужно быть художником, к тому же опытным в одной из наиболее трудно достижимых областей искусства – в портретной – чтобы должным образом оценить красоты и достоинства этого шедевра, замечательного гармоничными сочетаниями золотистого с коричневым и великолепным аккордом красного копра с черным глубоким тоном одеяний. Но вернемся к прерванному.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Примирение Давида и Авшалома», 1642

Библия по-прежнему и в ещё большей мере – его главное вдохновляющее начало. Творчество его н художественное исполнение в области библейско-евангельской этого последнего периода становятся ещё совершеннее. Еще теснее как будто связь его с еврейским кварталом, ибо этот период богат такими шедеврами, как рассмотренный нами «Давид и Саул», как «Гаман в немилости» и мн. др.

Если в портретной области, в «Синдиках» он достигает, по моему мнению, небывалых дотоле высот живописного искусства, то в религиозно-библейских сюжетах последнего периода его страдальческой жизни – как это мы видели в «Сауле и Давиде» и других, – к столь богатому психологическому содержанию и гениальному выявлению тончайших черт еврейского национального характера прибавляется все более и более разрастающаяся мощь и величавая простота живописи, которая, наконец, в «Блудном сыне», в величайшем произведении, какое я знаю не только у Рембрандта, но и вообще в живописи – поднимает художника до самых счастливых высот слияния основных элементов, чисто живописно-формальных с небывалым по глубине искреннего чувства и высоте духовным содержанием. И по своим размерам этот холст у Рембрандта один из самых больших (за исключением «Ночного дозора»), точно для его развернувшейся мощи и широты предсмертного творчества размеры прежних были уже недостаточны.

В соответствии с размером и техника и трактовка этого произведения поражают широтой и свободой. Точно он писал уже не кистью, а каким-то широким инструментом, более отвечавшим его вдохновенному порыву.

В этой картине, как и в других, сводя все к главному, к монументальной фигуре отца, Рембрандт сконцентрировал всю силу своей гениальной кисти в незабываемом лице величавого библейского старца – еврея. Здесь образец такого непередаваемого словами выражения любви и всепрощения, такой необыкновенной безграничной доброты, идеальной кротости и смирения, такой отеческой тихой и светлой радости о вновь обретенном духовном сокровище, каких вы не встретите ни у кого из великих художников!.. Забываешь живопись, забываешь материю. Слово бессильно выразить глубину душевных красот, выраженных в старце-еврее, и никакая репродукция не может дать о картине подлежащего представления. Вернувшегося в лохмотьях заблудшего сына, припавшего к лону родителя – взволнованный, полуслепой, дивной душевной мягкости старец обнимает любящими и трясущимися старческими руками. Здесь не один только жест объятия – здесь нечто большее. В душевном волнении и радости он не только принимает сына, но, как это бывает у слепых, словно ощупывает его и ласково гладит родное существо свое, водя по спине руками, чтобы убедиться в реальности самого фанта его возврата. Больше того. Это быть может символ и пластическое гениальное воплощение в художественном образе того явления, о котором неоднократно повествует нам Библия: Это Отец Небесный, в неизменной любви своей, прикрывает Своей Десницею заблудший в грехе, но вернувшийся снова в Лоно Родительское, раскаявшийся избранный Народ Свой.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Возвращение блудного сына», ок. 1666-69

холст, масло. 260х203 Эрмитаж, Санкт-Петербург

Я не могу забыть этой фигуры, этого трогательного выражения склоненной на бок и как бы трясущейся, как у глубоких стариков, прекраснейшей головы умиленного старика!

С таким лицом и таким выражением кроткой любви к людям я представляю себе тех библейских мудрецов и последних великих учителей правды жизни высокой нравственности и духовного совершенства, которые положили основу еврейско-христианского учения. Таким я вижу знаменитого рабби Гилеля, учителя, как думают, и Христа. С таким же характерным наклоном на бок головы и мягким выражением приподнятых усталых бровей, он любовно, кротко, зная человеческую природу, отсылал от себя «с миром» того язычника, который пожелал в миг узнать самую квинтэссенцию еврейского учения и морали.

Одной этой картины было бы достаточно, чтобы на ней проследить существенное различие между Рембрандтом и предшествующими мастерами формальных красот внешнего порядка итальянской, испанской и других школ и в ней раскрыть и показать, какой он явил человечеству в труднейшей задаче, в формах чисто живописных – мир красоты духовной, никем так не затронутый, для воплощения которого взял и обессмертил образ библейского старца-еврея.

Говорить ли о сыне, над которым все ниже и ниже будет склоняться любящая и всепрощающая душа старика, пока вся не изойдет, не будучи в силах вынести переживаемого чувства неземной радости и благодарения Господу...

Как многозначительно прилип к утробе родителя, почти прирос и замер бедняга, исстрадавшийся в скитаниях, вновь ощутив теплоту родительской любви и исключительную сладость покоя в лоне родной души. Как святы, как сладостны эти минуты. Какая спаянность и слитность в этой монументальной глыбе нерасторжимой группы отца и сына! Простота и общий тон теплого колорита, гармония красок здесь еще выше, чем в «Синдиках». Как бы двумя, тремя тонами писал он в своем стремлении к упрощению. Здесь все суммарно, все полновесно, важно и значительно! Чего стоит хотя бы одно это пятно красного плаща в золоте всей сцены. Как звучит мощно главный аккорд, сосредоточенный в левом углу картины, в компактной группе отца и сына под аккомпанемент всего окружающего, выдержанного в заглушенной гамме. В ней, из глубины прозрачного мрака выступает старуха, быть может мать, которая по выраженному на картине движению, сейчас бросится на шею любимого дитяти и повиснет на нём, обливаясь слезами радости... Замыкает сцену, стоящий видимо на пороге лестницы, внушительный старик, сосредоточенный свидетель этого трогательного свидания. Не закрывая глаз на некоторые погрешности и недочеты в картине (например втиснутый в старика плоский торс сына и неловкий поворот головы, и неоправданные детали одежды и обуви, писанные как бы от себя, а не с натуры), приходится признать, что картина эта имеет столь неизмеримые достоинства, что разбор их занял бы не одну еще страницу. С трудом можно себе представить, что этот огромный холст, мирового художественного значения и стольких живописных достижений и трудностей, мог выполнить расслабленный, полуслепой, несчастнейший старик, в буквальном смысла слова на пороге своей смерти.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Яаков борется с ангелом»

Так Рембрандт из простого быта голландских евреев, из этой на вид жалкой, невзрачной кучки своего квартала, от которой брезгливо и с ненавистью отвертывались Португалия и Испания, извлек такие жемчужины, которые стали навсегда источником и всевозрастающего восторга перед духовной красотой человека, и непрерывных художественных наслаждений и радости для людей.

Рембрандт Харменс Ван Рей. «Ослепление Шимшона», 1636

Масло, холст, 236 × 302 Музей, Франкфурт-на-Майне

Так Рембрандт на своих холстах, воспроизводя лучшие черты еврейско-библейского народного духа, спел живописью прекрасную песнь во славу народа-избранника. Так великий страдалец-художник занес на страницы человечества светлые черты всечеловеческой красоты духовного лица народа-страдальца...

Я кончаю. За время, в которое эти беглые заметки мною заносились, в различные моменты последних лет, в Европе в результате мировой войны произошли события величайшей важности и значения. И в судьбах еврейства определились реально новые исторические перспективы.

Я вспоминаю себя мальчиком. Вспоминаю убогие интерьеры наших соседей: нашего портного, сапожника, жестяника и всех этих жалких провинциальных ремесленников-евреев. Среди затуманенной временем бедной обстановки этих бедных тружеников еще и сейчас вижу на стене обязательно у каждого из них литографированный портрет старого еврея – иностранца в черной ермолке, с подпирающим подбородок высоким воротничком рубашки, выпячивающим галстук и жабо. Монтефиоре обязательно висел рядом или с промысловым свидетельством и аттестатом, или иногда в соседстве с каким-то раввином. Это графическое изображение Монтефиоре было помимо какого-то символа еще, думается мне, и неосознанным удовлетворением естественной эстетической потребности украсить стену и дать радость глазу.

Конечно, еврейским массам и сейчас еще не до искусства, не до живописи. Но будет время и оно придет, вероятно скоро в связи с историческими видами на Палестину, когда еврейству понадобится искусство. И первым из великих мастеров кисти, который принесет ему радость, какую дает настоящее искусство, должен быть Рембрандт. И не будет еврейского дома, где бы рядом, быть может, с Монтефиоре и Герцлем не украшала бы стены та или иная репродукция вдохновенной души Рембрандта, так, любовно и глубоко передавшего прекрасный черты из недр еврейского народа. Ибо поистине на протяжении времен и поныне еще ни в еврействе, ни вне его среди воспевших еврейство не было боле «еврейского» художника, чем великий Рембрандт.

Примечания

[1] Борис Гасс «Пасынки временных отчизн» Тель-Авив, 1990.

[2] Транслитерация современной кириллицей репринта монографии Л. Пастернака «Рембрандт и еврейство в его творчестве», Берлин, изд. С.Д Зальцмана, 1923, из книги Б.Гасса «Пасынки временных лет». В данной публикации представлены репродукции картин Рембрандта из открытых источников. – Ред. альманаха «Еврейская Старина».

[3] Благодаря меня за присланные книги, Л.Пастернак-Слэйтер написала: «А.Л.Пастернак» – это для меня ново, я не знала, что папу звали Авраам Лейб бен Иосеф, и я не уверена, не перепутал ли Бялик чего: Лейб возможно, но Авраам? В наших дореволюционных метриках он был Ицхаком. – Б.Г.

Википедия пишет: «Аврум Ицхок-Лейб Пастернак».– Ред. альманаха «Еврейская Старина»..

[4] См. так же переписку Л.О. Пастернака на авторском сайте З. Копельман

http://rjews.net/zoya-kopelman/articles/pesternak-bialik.html – Ред. альманаха «Еврейская Старина».

[5] Шор Давид Соломонович (1867-1942, пианист, педагог, пропагандист музыки среди евреев… – Б.Г.

[6] Приводя фрагменты из этого письма, я должен извиниться перед читателем за вынужденный обратный перевод. Право, неблагодарный труд переводить с иврита текст, написанный на русском языке, однако разыскать подлинник мне не удалось. – Б.Г.

[7] Фришман, Давид Саулович – писатель (1864-1922) – Ред. альманаха «Еврейская Старина».

[8] Авраам Иосеф Штибель – богатый коммерсант, вложил огромные средства для создания ивритского издательства.– Ред. альманаха «Еврейская Старина».

[9] По некоторым сведениям, речь идет о Я.Б. Гамарнике, свояке X.Н. Бялика, женатым на сестре Мани. – Б.Г.

[10] Мизрахи – религиозно-сионистская организация и движение, созданное в Вильнюсе в 1902 году на международной конференции религиозных сионистов, созванной рабби Ицхаком Яковом Рейнзем. – Б.Г.

[11] Левитан, умирая, сжимал в ладони крестик, подаренный ему возлюбленной – Б.Г.

[12] Предназначался для перевода на древнееврейский язык (иврит – Ред. альманаха «Еврейская Старина»), на котором и напечатан. – Л.П.

[13] Менаше и Эфраима – Ред. альманаха «Еврейская Старина».

[14] Йосефа и Аснат – Ред. альманаха «Еврейская Старина».

[15] “benimuss” (идиш) – בְּנִימוּס (иврит) – вежливо – Ред. альманаха «Еврейская Старина».

[16] “chein” (идиш) – обаяние, очарование – Ред. альманаха «Еврейская Старина».

[17] “der tam”(идиш) – этот вкус (идиш) – Ред. альманаха «Еврейская Старина».

[18] Как раз под такое определение и особенно в смысле характеристики художественной трактовки своих картин подходит между прочим покойный старик Израэльс. Этот знаменитый еврейский художник, общепризнанный первоклассный живописец второй половины XIX века, в обрисовке формы, в рисунке и технике кажется с виду неумелым, беспомощным и во многом больше всякого другого напоминает своего величайшего соотечественника Рембрандта, которому Израэльс, к слову сказать, безумно поклонялся – Л.П.

[19] http://toldot.ru/limud/library/neviim/shmuel-I/ Шмуэл I, 16:14 – Ред. альманаха «Еврейская Старина».

[20] http://toldot.ru/limud/library/neviim/shmuel-I/ Шмуэл I, 16:23 – Ред. альманаха «Еврейская Старина».

[21] “dem tаm” (идиш) – тому запаху – Ред. альманаха «Еврейская Старина».

[22] В рамках настоящего очерка, имеющего целью, как сказано было, лишь в общих чертах показать Рембрандта и то «особо еврейское», что сквозит во многих его творениях, внимание наше отдано только его живописи и картинам, оставляя не затронутыми ни его офортов (гравюр на меди), ни его рисунков на библейские темы. Среди последних у него имеются такие шедевры, которые по виртуозности, лаконизму и содержательности не уступят иной законченной картине.

Двумя-тремя мастерскими штрихами или ударами гусиного пера и лишь тронув кое-где 2-3 мазками мягкой кисти, обмакнутой в коричневую краску (сепию) – Рембрандт, достигает изумительнейших результатов в смысле движения, характеристики и особенно настроения изображаемой им сцены. – Л.П.

[23] Тут кстати отметить, что Петербургский Эрмитаж обладает богатейшей коллекцией Рембрандтовских шедевров, как в области религиозно-библейской, так и портретной. – Л.П.

[24] «Славный камень и статуя Невухаднеццара» – Ред. альманаха «Еврейская Старина»..

[25] Эти черты его художественного творчества в связи с неустанным, религиозно-нравственным устремлением невольно наводят, на сравнение с другим родственным, художественным гением. – с Л.Н. Толстым. – Л.П.

[26] В 1707 году один из потомков Рембрандта свидетельствует, что один из его портретов был продан за 6 голландских грошей. – Л.П.

Редакция благодарит Изабеллу Победину за помощь в техническом редактировании статьи.