Каждый, кто получает
"социалхильфе", должен иметь "социалпас", - сказали Арону
Борисовичу еще в "хайме", т.е. в общежитии, куда он с женой Фирой
Соломоновной прибыли на временное проживание; пока решится вопрос с квартирой.
Социалпас, так социалпас. Что это такое, они с Фирой еще не знали. Социалпасы
незамедлительно прибыли по почте. Хорошие оказались штуки: раз в год можно
сходить бесплатно в зоологический сад на зверей посмотреть и себя показать, раз
в год подняться на самую высокую вышку и увидеть город сверху, а не только из
окна "У-бана". По социалпасу получаешь скидку на проезд в городском
транспорте как малоимущий. А самое главное - целых сорок купаний в бассейнах
города, называется "швимбад". Летом - прелесть, как на курорте.
Вместо трех или там пяти марок, суешь в кассу свой содиалпас, в нем пробивают
дырочку и купайся на здоровье хоть целый день. Ходили Арон Борисович с Фирой в
бассейн все лето, купались, загорали. Арона Борисовича как Инженера-изобретателя
интересовало все. Например, здесь каждый имеет свою раздевальную кабину и
шкафчик, а шкафчики закрываются не просто висячим или другим каким-нибудь
замком, а при помощи пластиковых карточек, пока карточку не сунул в щель, замок
не срабатывает, также как в денежном автомате - суешь карточку - и денежки
выскакивают. За такое изобретение у себя на родине Арон Борисович не меньше чем
Ленинскую премию отхватил бы, а тут все как будто так и надо. В том швимбае,
что недалеко от дома, не один бассейн, а целых четыре.
Самый большой - метров сто, с одной
стороны по грудь, с другой - глубина, выше головы, второй - для прыгунов с
вышки, и толстяки и толстушки прыгают пузом вниз, расплескивая воду далеко
вокруг. Третий бассейн мелкий для детишек с их резиновыми игрушками. Арон
Борисович с Фирой купались вначале в бассейне с вышкой, где вода теплее, пока
не набежали прыгуны, потом в большом бассейне, но Арона Борисовича как
пытливого изобретателя мучил один вопрос. В рекламе по швимбаду были указаны
четыре бассейна, так где же четвертый, если тут только три?
- Оставь в покое, - унимала его Фира. -
Может, раньше и было четыре.
- Ну нет, - возразил Арон Борисович. -
Немцы скрупулезно точны. Если указано четыре, значит должно быть четыре, и не
три, и не пять, - и пошел искать четвертый бассейн.
Ходил сюда, туда, нигде нет, но дороге
встретил стройную черноволосую девушку и попытался у нее спросить по-немецки.
Возможно, тот четвертый бассейн специально для спортсменов предназначен, тогда
эта фигуристая будет знать. Девушка с улыбкой выслушала его и вдруг ответила на
чистом русском языке:
- Зачем вам четвертый бассейн?
- Просто так, интересно, - ответил Арон
Борисович.
Ну, если уж так интересно, - девушка
смутилась и пожала плечами, - идите прямо, сверните налево и там, - она
запнулась, - за забором он и будет.
На заборе на белом шилде черными жирными
буквами было что-то написано по-немецки. Арон Борисович остановился и с трудом прочитал:
"Вход только без купальных костюмов".
Ничего себе, - сказал вполголоса Арон
Борисович. - Как это без купальных костюмов? Совсем без? Как это? Крадучись, он
двинулся вперед. За этим забором был еще один забор, а за ним открылась такая панорама,
аж закачаешься: большой чистый бассейн, вокруг него мощеная гранитом широкая
панель, за панелью поляна. На панели белые лежаки, а на лежаках, раскинув руки
и ноги, люди в чем мать родила, молодые, по старше, парами и в одиночку. На
травке группами сидят в кругу, играют в карты или беседуют. В углу подальше
стол - голые пьют пиво и закусывают, даже маленькие детки бегают вокруг. А
некоторые голышом плавают в бассейне - мужчины, женщины - все вместе.
Арон Борисович оробел и почувствовал, как
покраснел до корней волос. Он уже собирался повернуть назад, но передумал.
Что я теряю, - вдруг решил он. Все надо
испытать. - Никогда раньше, во всей своей долголетней жизни, Арон Борисович не
видел так много голых женщин сразу, они тут сидели, лежали в разных позах,
совершенно не стесняясь, показывая свои сокровища. Мужчин - другое дело. На
родине в воскресенье в городской бане - сколько угодно. Правда, как-то Арон
Борисович, уходя в баню, не мог дома найти свои очки, которые, как потом
оказалось, Фира Соломоновна зарыла среди своих бумаг. Он плюнул и пошел без
них. Сослепу он ошибся дверью и забрел в женское отделение. Вы бы увидели, вы
бы слышали какой гвалт подняли женщины. Кто шайкой прикрылся, кто - руками,
Одна боевая баба подскочила к нему и выпихнула вон. А бедный Арон Борисович все
равно ничего не увидел. Ведь он был без очков. А тут никто на него даже
внимания не обратил. Как будто его не было. Как будто он прозрачный. Как будто
дым из трубы его бывшей хаты в детстве в Георгиевке.
Подростком он с пацанами любил
подглядывать за голыми женщинами. Они специально просверливали дырки в заборе
женской "загоралки" - солярия и смотрели одним глазком, не отрываясь.
Ныряли под пол женской купальни и смотрели сквозь щели досок. Тогда это было
интересно. А теперь такое уже становится неинтересным, или может он старым
стал?
Даже Фира Соломоновна никогда при Ароне
Борисовиче не раздевалась. А ложилась спать только в ночной пижаме. Он до сих
пор не совсем понимает, каким образом у них дети... родились. Но такой
спектакль ему даже во сне не снился.
Когда Арон Борисович пришел в этот
бассейн в пятый раз и уже собирался раздеться и лечь на топчан, его внимание
привлекла новая женская фигура: бессовестно раскинув ноги и прикрыв лицо
полотенцем, она разместилась на соседнем топчане. - Что-то очень знакомое было
в этой фигуре. Большая родинка на левой стороне живота рассеяла его сомнения.
Боже мок! Фира! Быть не может!
- Может! - отозвалась фигура и сняла
полотенце с лица. Я тоже никогда раньше не видела так много голых мужчин сразу!
ДВОЕ В ПАЛАТЕ
Потолок белый, белый. Нет, не совсем- Вырисовываются какие-то контуры. Вот снежная гора, под ней
долина, а вот и лыжник спускается с горы, а там дальше заграждения, вроде бы
проволочные. Борис закрывает глаза и видит, как лыжник преодолевает
заграждения, но нет, не успевает - противник открывает по нему огонь.
Борис мотает головой и опять видит
потолок белый, белый, по нему ползет какая-то букашка. Он медленно с трудом
поворачивает голову в сторону окна. Оно огромное, светлое и белое, а вокруг
стена тоже белая. За окном густой листвой зеленеет дерево. Борис знает - внизу
сад - небольшой, но очень зеленый - больничный сад. Цветочные клумбы и
асфальтированные дорожки. По ним он не так давно прогуливался... Бесшумно
открывается дверь, и мягко входит сестра. Она тоже в белом. Только темные ее
глаза улыбаются под вылезшими из-под шапочки русыми волосами.
- Будем мерить давление и пульс,- говорит она ласково, как будто
уговаривает ребенка поесть кашку.- Как
вы себя чувствуете? - она заботливо вглядывается в лицо Бориса.
- Лучше,- Борис кивает головой,- уже лучше.
- Он говорит тихо, но сестра читает слова с его губ.
- Если что, звоните. Звонок над вами, не
забыли?
Вот уже вторые сутки, как Борис Гайгнер
лежит в палате интенсивной терапии, лежит один. Пока еще никого не подселили, и
то слава Богу. Никогда в жизни Борис не чувствовал себя столь слабым и
беспомощным. К такому состоянию он просто не привык. Операция на сердце была
тяжелой, длилась пять часов, а теперь лежи на спине, не двигай руками, ногами,
а только пей воду и дыши глубоко. Крутом все болит, разрезана грудь и левая
нога, откуда врачи вытащили вену, чтобы залатать сердце. Болей Борис никогда не
боялся. Два тяжелых ранения на фронте, где врачи тогда оперировали без всякого
наркоза, по живому пилой и ножницами, приучили терпеть. Стиснуть зубы и
терпеть. Борис всегда считал себя сильным человеком, сильным духом и телом. И
не без основания. Он был хорошим спортсменом. Еще в молодости его друзья и
знакомые девушки смеялись, что он потомок гвардейцев царя Давида, или из таких
евреев, которых римляне вербовали в свои отборные легионы. Высокий, стройный,
физически выносливый блондин. Борис на еврея меньше всего был похож. Тогда, на
войне, он оказался сущей находкой для разведки, тем более, что окончил Рижскую
немецкую гимназию и прекрасно владел немецким языком.
На фронт Борис ушел добровольно из города
Горького после того, как узнал, что немецкие и латышские нацисты расстреляли
всех его родных и друзей.
А теперь вот операция. Говорят, железный
мотор и то изнашивается, а человеческое сердце тем более...
На третьи сутки в палату привезли
пожилого белесого немца, быть может чуть старше Бориса. Прищурившись сквозь
очки в позолоченной оправе, он долго разглядывал Бориса, изучал и молчал. Потом
вдруг заговорил.
Где-то я вас видел, - он покачал головой,
как будто хотел прогнать нежелательное видение, - где-то видел, но не могу
вспомнить где. Он говорил на хорошем немецком языке.
Борис же его сразу узнал. "Надо же, -
подумал он. - Гора с горой не сходятся, а человек с человеком может при самых
невероятных обстоятельствах".
Это было зимой сорок четвертого под
Старой Руссой. Борис, переодетый в немецкую форму, сумел притащить уже два
"языка", почти подряд. Этот должен был быть третьим походом «за языком»
В форме немецкого штабного офицера в сопровождении двух своих товарищей, одетых
под немцев, пробравшись через линию фронта, он ночью вошел в блиндаж немецкого
штаба.
- Срочный пакет из ставки, - отрапортовал
он и вручил "пакет" дежурному офицеру, который в тот момент был один.
Его товарищи набросились на офицера сзади, скрутили его, залепили рот и
уволокли. Тащили километров пять-шесть до места, где возможно было легче
перейти линию фронта. Потом через позиции своих и в штаб армии. Сам Борис
присутствовал при допросе в качестве переводчика. А затем немца отправили в
тыл. Что было с ним дальше, Борис не знал.
- А я вас сразу узнал, - сказал Борис и
засмеялся. - Вас зовут Курт, Курт Валдер. Помните февраль сорок четвертого и
Старую Руссу?
- Теперь ясно, - сказал Курт и тоже
улыбнулся. - Это вы меня тогда утащили и вместе с тем жизнь спасли. Кто знает,
как сложилась бы моя судьба, если бы не вы тогда...
-А как она сложилась? - Борис
поинтересовался.
- Как сказать, нелегкая была жизнь в
плену на Урале. Холод, голод, кто послабее, умирал. Но я выжил, и слава Богу.-
Он, задумавшись, остановился. - Все же русские люди простые и сердечные. К
нашему лагерю подходили женщины. Сами в лохмотьях, худые, голодные, а нам
приносили отваренные
картофелины, лук, иногда
и хлеб. Делились последним. К концу войны я преподавал немецкий язык курсантам
школы разведки. Ведь я по профессии учитель. После войны жил и работал в ГДР.
Благодаря знанию русского языка, работал в области импорта-экспорта. Часто
ездил в Россию. Теперь ушел на пенсию и вернулся в родные места. А вы как?
Смотрю, мы с вами коллеги по операционным делам.
- Я как? - Борис хмыкнул. - Вы были моей
последней добычей. Минер и разведчик ошибаются только один раз. В следующий
поход я влип. Меня уже ждали ваши. Или кто-то предал, или же чересчур часто
ходил, не знаю. Меня схватили, долго допрашивали, избивали, истязали, потом
почти мертвого бросили в концлагерь "Заксенхаузен". Непонятно, почему
не расстреляли. Ваши с такими пленными на церемонились. А потом, потом меня
наши войска, освободили так называется. Прошел через фильтрацию, вернее не
прошел. Отдали под трибунал и дали десять лет за измену родине. Тогда это было
модно. Ведь советский солдат не имел права попасть в плен. Он должен был
умереть, но не сдаваться. Таков был приказ Сталина. Я не буду вам рассказывать,
что я пережил и что вытерпел. Трудно сказать, где было хуже - в плену у ваших
или в тюрьме у своих. Но, как видите, опять же выжил. - Борис медленно вытащил
руку из-под одеяла - После освобождения из тюрьмы, я, как и вы, преподавал
немецкий язык в школе. А потом..., потом все разом рухнуло, и я оказался в
Германии.
Как вы себя чувствуете?
- Уже легче, - Курт ответил по-русски.
- Что же, будем держаться, - сказал
Гайгнер. - Не впервой.
Наступила тишина. Каждый задумался над
своей судьбой и судьбой рядом лежащего.
Комментарии: Felix Spektor Konstanz, Deutschland - at 2011-09-08 11:36:54 EDT Я так понимаю,что вы засадили социалпас,социалхильфе,шильд,хайм,швимбад и пр.для колорита???