Четверть века спустя
1999 год
Этот очерк является
переработкой
последней главы английского
издания книги Аллы
Тумановой,
не вошедшей в русское
издание
книги «Шаг вправо, шаг
влево...»
В этом году зима была совершенно особенная. Столько снегу навалило, что
город, казалось, был накрыт белой пуховой периной. Улицы, дома, деревья — все в
белом одеянии. Снег поглощал все звуки, и тишина нарушалась только скрипом
снега под сапогами. Мы идем вдоль оврага — я и Саша, а впереди бежит Тимоша,
рыжий Golden Retriever. Мы так гуляем каждый день и не можем налюбоваться всем, что нас окружает.
Ели протягивают к нам отяжелевшие под снегом лапы, кроны деревьев, убеленные
снежными иголками, склоняются к дороге и время от времени на нас сыплется снег,
встревоженный прыгающими по деревьям белками. Иногда вдали мы видим длинноухого
белого зайца, встречаем и одиноких койотов, исчезающих как призраки, при виде
нас. И все это в двух шагах от дома, в десяти минутах езды на машине от
университета или от центра Эдмонтона. Мы живем в этом городе на западе Канады
уже 17 лет, и всякий раз, приезжая из дальних путешествий, особенно переживаем
радость возвращения домой. Возвращение домой в этот чудный город почему-то
часто вызывает воспоминания о прошлом. Мой арест в 1951-м, одиночка, лагерь.
Освобождение в 1956-м. Теперь со времени освобождения прошло 43 года!!!
Не так давно мы отмечали большой праздник — двадцатипятилетие нашей
эмиграции из Советского Союза. 21 марта 1974 года, в пасмурный, дождливый день,
мы втроем — Саша, я и двенадцатилетний Владик стояли, уже пройдя таможню, на
втором этаже Шереметьевского аэропорта. Внизу, отделенные от нас невидимой
стеклянной стеной, махали нам на прощанье наши близкие — мама, отец, жена брата
Зоя. Я не могла сдержать слез: ведь мы уезжали навсегда, надежды на встречу
почти не было. Мы не просто уезжали, мы бежали, мы спасали себя и нашего сына
от той двойной жизни, которой мы уже давно жили, и от антисемитизма. Эмиграция
из Советского Союза только начиналась. Под давлением Конгресса Соединенных
Штатов, сенатора Джексона и переговоров Генри Киссинджера о детанте начался
невиданный дотоле исход евреев на свою “историческую родину”. Это
распространялось также на немцев Поволжья и армян; последние после войны
репатриировались с Ближнего Востока в Советскую Армению и рвались теперь
обратно на свою не историческую родину. Железный занавес дал трещину, и надо
было успеть проскочить, пока лаз не будет снова заделан. Так, кстати, и было:
время от времени эмиграция почти полностью прекращалась на длительные периоды.
Решиться на эмиграцию было нелегко, особенно мне — я оставляла своих
престарелых родителей и больного брата. Мое сердце разрывалось между чувством
долга перед родными и эгоистическим желанием вырваться на свободу.
Катализатором послужил один эпизод. Среди потока запретной литературы,
“самиздата” и “тамиздата”, перетекавшей из рук в руки и открывавшей нам глаза
на многие события, о которых мы не знали (“Воспоминания” Надежды Мандельштам,
книга о преступлениях Лысенко Жореса Медведева, “Доктор Живаго” Пастернака и
т.п.), к нам попали воспоминания моей одноделки Майи Улановской. Принес их мой
брат, который, переняв у старшей сестры эстафету, был тесно связан с
диссидентскими кругами. Через него Майя передала свое предложение написать
каждому из нашей группы свои воспоминания и издать их одной книгой. Так
воссоздастся более полная картина всей истории. Очень разумное предложение, но
от одной мысли, что я снова окажусь в опасности, в подполье, подвергну
опасности мою семью, мороз пробегал по спине. Воспоминания Майи — тоненькая
тетрадка напечатанного на машинке текста была о суде над нами. Саша читал этот
сдержанный, без особых эмоций отчет ночью, так казалось безопаснее. Сцена суда,
описанная Майей, сопровождалась небольшим схематическим рисунком, вернее,
планом зала суда, расчерченного на квадратики: где кто из нас сидел. В каждом
квадратике стояли буквы — инициалы всех участников. Дойдя до последнего ряда,
где в одной клеточка были инициалы А.Р. (Алла Рейф), Саша вдруг осознал, что
сейчас, в эту минуту, где-то в ярко освещенном кабинете в КГБ кто-то, может
быть, читает то же, что читает он. О сне больше не могло быть речи. Без всякой
логики пришла мысль о возможности повторного ареста. Хотя какая-то “советская”
логика все же присутствовала в этом страхе. Ведь многие, отсидев свой срок и
выйдя на свободу, вскоре оказывались снова за решеткой или ссылались. На другое
утро Саша объявил мне: пока не поздно, мы должны уехать. Куда? Куда угодно,
только вон из этой страны. Сейчас можно в Израиль — значит, мы едем туда.
Неважно, что мы русифицированы до такой степени, что ощущаем себя евреями
только благодаря постоянным антисемитским уколам, что существование Израиля,
радуя нас, никогда не вызывало желания там поселиться. Сейчас нельзя терять ни
одного дня.
Я понимала, что Саша прав. Обстановка в Союзе явно накалялась. Свежо в
памяти было выступления горстки смельчаков на Красной площади с плакатами,
осуждавшими вторжение в Чехословакию. Мы знали, как с ними расправились. В
газетах шла травля “подписантов”, деятелей науки и искусства, которые
подписывали открытые письма в защиту диссидентов, подвергавшихся шельмованию на
собраниях и в печати. Недавно состоялся процесс над известными диссидентами
Красиным и Петром Якиром, сыном расстрелянного в 1937 году генерала. Арестовали
разжалованного генерала-бунтаря Петра Григоренко. Его отправили вскоре в
психиатрическую больницу (читай — в самую страшную тюрьму). Мой брат Игорь Рейф
стал его постоянным корреспондентом и выполнял в семье опального генерала роль
домашнего врача. Брат опасался ареста и все свои бумаги отдал нам на хранение.
Среди них была копия романа Солженицына “В круге первом”, выполненная на
фотобумаге. “Делайте с этим, что хотите”, — сказал Игорь. Так у нас в доме
оказалась “бомба”, и от нее, после прочтения, нужно было срочно избавиться.
Перед нами стояла нелегкая задача: книга в виде фотографий каждой страницы
размером 14х22 см представляла собой устрашающее зрелище: на столе возвышалась
гора плотной фотографической бумаги. Следуя традиции подпольщиков, уходящей в
далекое прошлое, мы решили опасную книгу сжечь. Но не тут-то было — фотобумага
не горела, а плавилась, издавая удушливый смрад, который через короткое время
привлек бы внимание соседей по дому. Тогда пришла другая, столь же нелепая
идея: разорвав фотографии на мелкие кусочки, спустить все в канализацию. Начали
кромсать листы, резали ножницами, рвали, готовы были кусать зубами. Для
постороннего наблюдателя вся ситуация выглядела, наверное, смешно, но нам было
не до смеха. Между тем, стопка страниц медленно уменьшалась, зато вокруг нас
росла гора обрывков, и по объему эта гора была во много раз больше самой книги.
Время уже за полночь, мы пытаемся спустить небольшую горку обрывков в унитаз и тут
же убеждаемся, что даже маленькая доля этого мусора моментально засорит
канализацию. Тут же мы ясно представили себе, как приглашенный слесарь, выловив
обрывки, немедленно донесет на нас, куда следует. Что же нам делать с нашим
опасным мусором? Ведь каждый клочок, на котором можно прочесть несколько слов —
улика.
Наконец пришло единственное решение: сделать несколько небольших пакетов и
бросить их в мусорные ящики в разных районах Москвы, но, конечно, только не в
нашем. С упаковкой было покончено на рассвете. В соседней комнате спал сын, не
подозревая об опасности, вплотную подступившей к нашей семье. Утром мы с Сашей
загрузили пакеты, каждый в свою сумку, и поехали на работу на автобусах в
разных направлениях. Я помнила, что большие мусорные контейнеры стоят недалеко
от моей работы во дворе какого-то дома. Быстро прошмыгнув в подворотню и
проверив, что никого поблизости нет, я бросила часть ноши. Проехав еще одну
остановку на автобусе и разыскав другой контейнер, я наконец освободилась от
опасного груза и с облегченным сердцем пошла на работу, не подозревая, что
сашина миссия оказалась не такой простой, как моя. Вечером Саша рассказал мне,
что произошло.
На площади у Таганского метро, на противоположной стороне от его выхода
(это был сашин путь в Ипполитовское музыкальное училище, где он преподавал уже
два года), стояло несколько огромных, почти в человеческий рост, мусорных
ящиков. Площадь у метро, как всегда, была людной, но Саша спешил на работу и
решил другого места не искать. Быстрым шагом он приблизился к ящику, опустил
руку в портфель и два пакета полетели в черное чрево. По тому, какой раздался
стук, стало ясно, что ящик был пуст. Дело сделано. Теперь можно забыть все
происшествие и вернуться к нормальной жизни. В первую очередь нужно позвонить одному
из студентов. У метро стояли телефоны-автоматы. Подойдя к одному из них, Саша
стал шарить в портфеле в поисках записной книжки, но ее там не оказалось.
Первая мысль, пришедшая в голову, была самая страшная — выбросил книжку вместе
с пакетом. Теперь на дне мусорного ящика лежит “удостоверение личности”
государственного преступника, читавшего антисоветскую книгу, наверное,
дававшего читать ее своим друзьям и пытавшегося скрыть следы своего
преступления. В полной панике Саша побежал обратно, но, подойдя вплотную к
огромным ящикам, убедился, что не может даже заглянуть как следует внутрь, не
привлекая к себе всеобщего внимания. Некоторое время он стоял, не зная, что
предпринять. Один вид его мог вызвать подозрение — хорошо одетый гражданин
топчется у помойки. Вдруг пришла обнадеживающая мысль: что, если записная
книжка осталась дома? Он снова кинулся к автомату. Спокойный голос Владика
сообщил, что книжка лежит на столе у телефона. Саша перевел дух.
Этот эпизод хорошо демонстрирует, в каком нервном напряжении мы жили.
Пройдя первый круг ада читая Солженицына, мы продолжали движение по следующим
кругам, кругам страха и паники, так знакомым советским людям. Да, теперь мы
можем посмеяться над беспомощностью, нелогичностью наших поступков. Тогда было
совсем не смешно. Мы уже давно жили двойной жизнью: посещая обязательные
собрания (политчасы) на работе, держали рот на замке; мы хорошо знали, что
можно сказать на работе или в компании, какой анекдот, как мы шутили, стоит 25
лет тюрьмы, а какой только 10; мы мучительно переживали открытый суд над
Синявским и Даниэлем, посмевшими опубликовать свои произведения за границей. А
перед этим — измывательства над Пастернаком, ссылка молодого поэта Иосифа
Бродского. Как и при Сталине, народ молчаливо одобрял все, что исходило от
власти. Газеты, как в старые времена террора, захлебывались в истерической лжи.
Хрущевская оттепель, вселившая столько надежд на демократизацию режима, давно
отошла в прошлое. Поговаривали о реабилитации Сталина. Последним событием была
насильственная высылка Солженицына на Запад. Несмотря на постоянное глушение,
мы регулярно слушали западные радиостанции, ведущие передачи на русском языке,
вылавливая сквозь грохот какую-то долю информации.
Странную картину постоянно наблюдал наш сын: папа, прижавши ухо к динамику
радио, слушает неразборчивую речь сквозь свист, гул и ведьминское завывание. Он
приник к радио так, как будто пытается в него влезть с головой. При этом
Владику приказано не мешать и вообще уйти из комнаты. До поры, до времени
мальчик не задавал “трудных” вопросов. Но пришел момент, когда вопросы эти
посыпались на нас, как из рога изобилия. Мы поняли, что наш сын вырос. Теперь
перед нами стояла дилемма: говорить ему правду о том, как мы относимся к
Советской власти, предупреждая держать язык за зубами, значило, что
двенадцатилетний мальчик начинает нелегкую двойную жизнь, которую ведут его
родители. Ему сразу надо научиться лгать — говорить одно, а думать другое, и
тогда он вырастет нашим другом. Если же мы решим оставить его в неведении о наших
убеждениях, то он будет в ладу с окружающей его действительностью, но возможно,
вырастет чужим для нас человеком, если не прозреет в свое время сам.
Уже произошел неприятный инцидент, когда я порвала на его глазах книжонку о
знаменитом герое-пионере Павлике Морозове, донесшем на своего отца и погубившем
всю семью. История эта была известна всем от мала до велика. Настоящей правды о
Павлике в те времена никто не знал, она выплыла совсем недавно, уже при
перестройке. Во время коллективизации в 30-е годы, когда происходило
раскулачивание, государство отнимало у крестьян все запасы зерна, обрекая людей
на голод и смерть. За укрытие продуктов, подлежавших сдаче, крестьяне жестоко
наказывались, целые семьи с малолетними детьми и стариками ссылались в Сибирь. Многих
расстреливали. Павлику Морозову было 12 лет, когда он, поссорившись с отцом,
решил ему отомстить и донес, что отец укрывает зерно. Отца арестовали, а
разъяренные родственники расправились с мальчиком. Павлик был убит и тут же
воскрес как герой-мученик за дело социализма, как пример для подражания. Именем
его называли улицы, пионерские отряды, парки, где возвышались в мраморе и
бронзе статуи героя-доносчика. Распространение этой истории приняло невиданные
масштабы, писались книги, слагались песни, изучение “подвига” Павлика Морозова
стало неотъемлемой частью школьных программ. Так был создан пример для
подражания, и доносительство детей на своих родителей, братьев и сестер, как и
всех граждан друг на друга, стало не только нормой, но и обязанностью. Нетрудно
представить себе, как относились в нашей семье к подобного рода “подвигу.” Но
как объяснить Владику нашу точку зрения, не вступая в конфликт с тем, что
говорят учителя в школе? Выхода не было — мы решили говорить сыну правду, много
раз повторяя при этом, что можно и чего нельзя произносить за стенами нашей
квартиры.
Доставалось Владику и из-за усилившегося в те годы антисемитизма, вирус
которого живет в обществе всегда, но его наибольшая активность обнаруживается в
период кризисных ситуаций. Власти решили раз и навсегда покончить с
диссидентским движением. Среди диссидентов было много евреев, и это
использовалось чинившими расправу гебистами, журналистами и партийными
функционерами, всеми, кто был заинтересован в нерушимости режима.
“Неукоренившиеся отщепенцы”, “антисоветские элементы”… вспоминалась кампания
“борьбы с космополитизмом” пятидесятых годов! Дети подхватывали настроение
взрослых и с присущей им часто жестокостью начинали по мелочам отравлять жизнь
своих мало чем отличающихся от них сверстников. Владик приходил из школы
подавленный. Как они узнают, что я еврей? Ведь лица у всех одинаковые? —
спрашивал он. Не спасала русская фамилия. В классном журнале, в определенной
графе, четко были выведены национальности учеников.
Антисемитизм проявлялся на всех ступенях общества. В Институте акушерства и
гинекологии, где я работала в клинической лаборатории, уволили почти всех
врачей-евреев. Н.А. Вербова, декан вокального факультета Гнесинского института,
который кончал Саша, в личном разговоре с ним конфиденциально сказала, что у
него нет никакой надежды попасть в аспирантуру, потому что он еврей. Ситуация
ухудшилась с началом эмиграции. Евреев боялись брать на работу, как
потенциальных эмигрантов. Подавая документы на отъезд, люди обрушивали поток проклятий
на голову своего начальства, которое в таких случаях обвинялось в “плохой
постановке идеологической работы”. На общих собраниях, где должны были
присутствовать все работники, несчастного, осмелившегося предпочесть враждебный
сионистский Израиль, с которым были порваны дипломатические отношения, “самой
счастливой стране на свете”, смешивались с грязью. Некоторые не могли решиться
на отъезд, зная, какие унижения нужно пройти.
И вот в результате всех этих событий и наших раздумий мы пришли к решению эмигрировать.
Надо было получить благословение моих родителей (сашина мама умерла за год до
нашей женитьбы, а отец, когда Саша был ребенком). Мне предстоял тяжелый
разговор: мама была уже несколько лет больна, поэтому я решила поговорить с
отцом. На кухне, вполголоса я спросила его, как он относится к нашему решению.
“Одно твое слово “нет”, — и мы не поедем“. — сказала я. Он обнял меня и сказал
фразу, которую я никогда не забуду: “Будь я на двадцать лет моложе, пешком бы
ушел.“ И это говорил человек, который всю жизнь занимал ответственные посты,
никогда не нуждался, внешне подчинялся режиму, давая выход своему недовольству
шепотом, только в кругу семьи, но, видимо, бесконечно уставший от роли
“винтика” в государственной машине и вечной лжи. Мама тоже одобрила наше
решение.
Итак, благословение получено. Нам уже давно прислали приглашение
родственники, уехавшие полтора года назад в Израиль. Мы подали документы в ОВИР
(Отдел виз и разрешений), предварительно уйдя с работы, чтобы избежать
издевательств на уже упомянутых собраниях, которым подвергались “отъезжанты”. У
нас вскоре появились новые знакомые, ожидавшие, как и мы, разрешения на выезд,
и мы перешли в новую категорию “ожидантов”. От них мы узнали, что вовсе не
обязаны ехать в Израиль. Есть несколько стран, принимавших беженцев, и хотя мы
эмигрировали официально, на нас распространялся статус беженцев. Из писем
друзей, выехавших раньше нас и ожидавших своих въездных виз в Италии, мы
черпали последние сведения: первая наша остановка будет в Вене, где мы сможем
заявить о своем желании ехать в одну из четырех стран — США, Канаду, Австралию
или Новую Зеландию.
После некоторых раздумий мы выбрали Канаду. Нельзя сказать, что мы много о
ней знали. Названия трех самых крупных городов, хоккейные успехи, монреальские Олимпийские
игры, климат и растительность напоминают Россию. Но как ни смешно, главное, что
определило выбор, было знакомство с несколькими канадскими музыкантами. Мой
муж, профессиональный певец, последние десять лет работавший в знаменитом
московском ансамбле Мадригал, еще будучи студентом Гнесинского института
познакомился с искусством канадской певицы Лоис Маршалл, которая в течение
нескольких сезонов гастролировала в Советском Союзе. Ее выступления были
триумфальными, и Саша, покоренный искусством Маршалл, решил свою дипломную
работу писать о ней. Он работал в это время внештатным корреспондентом журнала
Советская музыка и предложил редакции статью о замечательной певице. Последовал
ряд встреч и интервью с Маршалл и ее аккомпаниатором Уэлдоном Килберном, и
завязалось личное знакомство. После Маршалл в Москву приехал другой певец из
Канады, Доналд Белл, о котором Саша тоже писал, а перед этим москвичи были
потрясены выступлениями Гленна Гульда и Морин Форрестер. Нам, не избалованным
обилием гастролеров из Северной Америки, казалось, что Канада и есть центр
музыкальной культуры. Позже, после приезда в Торонто в 1974 году, мы поняли,
что наши ожидания оказались, мягко говоря, несколько преувеличенными. Были,
конечно, и более основательные причины выбора между Соединенными Штатами и
Канадой. Мы слышали, что в последней значительно меньше социальных проблем, чем
в Штатах. Ну, а Австралия и Новая Зеландия нами даже не рассматривались —
слишком далеко.
Последние дни перед отъездом прошли, как в тумане. Мы прощались с родными,
ходили к друзьям, где собирались знакомые и незнакомые, чтобы посмотреть на
решивших, на посмевших. На нас смотрели с любопытством, удивлением, завистью.
Уже установилась традиция: в квартире “отъезжантов” устраивался день открытых
дверей. С утра до вечера мы принимали провожающих. Все считали своим долгом
что-то подарить на прощанье, но некоторые не могли решиться, казалось бы, на
простой шаг — прийти проститься. За квартирой подавших на эмиграцию неусыпно
следили. Соседи рассказывали нам, что к ним приходил милиционер, расспрашивал о
нас, много ли народу у нас бывает, живем ли мы в роскоши, есть ли у нас
драгоценности, золото, брильянты. Соседка ответила, что ничего подозрительного
за нами не замечала. Каждый, кто отважился прийти к нам в этот день, мог
оказаться в черном списке. Но большинство превозмогло страх, а те, кто не смог,
звонили нам по телефону. Поздно вечером, под прикрытием темноты пришли
последние, до смерти напуганные, но гордые своим геройским поступком старые
друзья.
В один из последних дней перед отъездом мы решили одеть сына на
“заграничный лад” и втроем отправились в магазин Детский мир на площади
Дзержинского, названной в честь первого чекиста, “железного Феликса”. Его
памятник возвышался посредине площади на фоне знаменитой Лубянки — здания КГБ и
тюрьмы, мрачная слава которых была известна всем, в том числе и за пределами
Союза. Отсюда, из одного подъезда, 18 лет назад я вышла на свободу. Обычно,
проходя мимо этого места, я чувствовала себя неуютно, как будто, угроза снова
нависала над головой. Я отворачивалась и спешила пройти побыстрей. Но тут мы
сознательно остановились, и Саша, указав на здание, попросил Владика хорошо
запомнить это место. Владик удивился: “Что в нем особенного? Дом как дом”. — “Я
сейчас не могу тебе сказать, а вот когда мы уедем, ты все узнаешь”. Владик
задумался на минуту и вдруг радостно сообщил, что он догадался: “Здесь нам
выдали визы на эмиграцию!” — “Ты почти угадал, сказал Саша, — и все же что-то,
чего ты не знаешь, мы тебе расскажем потом.” Только по приезде в Вену мы
рассказали сыну о том, что пришлось пережить его маме в юности.
И вот настал день отъезда. В назначенное время утром к дому подъехало
такси. Последний взгляд на дом, на выросшие деревья, посаженные шесть лет
назад, когда мы поселились в новом районе Давыдково, знаменитом тем, что здесь
когда-то была дача Сталина, загородная крепость, где он умер. Мы посмотрели
друг на друга. Каждый думал о своем, но одна мысль была общая: у нас был дом и,
несмотря на Советскую власть, или, скорее вопреки ей, мы были в нем счастливы.
Теперь, в эту минуту, переступив порог, мы стали бездомными и беспаспортными
(наши паспорта отобрали, выдав взамен розовые бумажки выездных виз, где было
указано: “не имеющие подданства”). На душе было тоскливо. Мы сели в машину
налегке, вещи были отправлены заранее. У меня на руках сидела собака — белый с
черной мордой фокстерьер по имени Лада. Ей не сообщили, что она покидает родину
навсегда, и уютно пристроившись на моих коленях, Лада ни о чем не волновалась.
“В какой аэропорт везти, спросил шофер, — в социалистический или
капиталистический?” — “В капиталистический, — закричали мы и поехали в
Шереметьево, откуда полеты были только в “капстраны”, как называли их в отличие
от стран социалистического блока. Вот и кончилось мучительное прощание с
родителями. Последние улыбки, последнее прости. Мы летим в Вену.
Полет продолжался коротко, и мне показалось, что слезы у меня на глазах не
успели высохнуть. Перед моим внутренним взором еще стояли лица родителей,
измененное болезнью лицо мамы, ее я уж точно никогда больше не увижу. Мысли
тянули меня назад, не давали расслабиться. В какой-то момент я поняла, что
впервые в жизни пересекла границу Советского Союза, воздушную границу, но это
не важно — я впервые за границей. А ведь всю жизнь из-за моего прошлого я была
“невыездная”, меня саже в социалистическую страну в качестве туриста никогда бы
не пустили. Да я и не пыталась, результат был заранее известен.
Самолет приземлился, и мы вышли на залитый солнцем аэродром. Контраст был поразительный
— два часа назад нас провожал серый дождливый день, Москва расставалась с нами
без улыбки, запах весны с трудом улавливался в воздухе. По прихоти случая,
здесь, в Вене, на расстоянии двухчасового полета, сияло солнце и пахло весной.
А может быть, так оглушительно пахла свобода! На аэродроме кипела жизнь: в
разных направлениях сновали маленькие машины, перевозящие грузы. Они были
окрашены в яркие цвета, комбинезоны рабочих тоже сверкали веселыми тонами,
ничего подобного я не видела раньше. В этом празднике света и цвета как-то
незаметно для меня душевная тяжесть уступила место переполняющей радости.
Рубикон перейден, самое трудное позади!
В здании аэропорта нас встречали представители трех организаций, с помощью
которых осуществлялась эмиграция евреев из Советского Союза — Сохнута, Джойнта
и Хиаса. Все было замечательно организовано с первой минуты. Группа вновь
прибывших бывших советских граждан сразу разделилась на две части: одна
изъявила желание ехать в Израиль и поступила в ведение Сохнута, другая, к
которой принадлежали мы, объявила о своем намерении использовать другие
возможности (у нас был выбор!), эта группа оказалась под опекой Хиаса и
Джойнта. Было очень странно видеть охраняющих нас солдат с автоматами: боялись
террористических актов. “Израильтяне” в специальном автобусе отправились к
замку Шонау, где им предстояло ждать отправки в Израиль, опять же под охраной
австрийской полиции. Остальных развезли по нескольким гостиницам Вены. Неделя,
проведенная Вене была подарком!
Но вот мы снова в дороге. На этот раз на поезде едем в Италию, в вечный
Рим. Не отрываясь смотрим в окно: Альпы со снежными вершинами, зеленые долины,
иногда, как в сказке, возникает замок на горе, так же неожиданно исчезает, и мы
оказываемся в пасти длинного туннеля. От радостного возбуждения ночью я не
сомкнула глаз. Утром мы прибыли в Рим. Весна встретила нас в своем пышном
одеянии — деревья в розовой пене цветения и необыкновенное синее небо над
головой. Первое незабываемое впечатление — пасхальный день на площади Св.
Петра, великолепие самого собора, но главное это толпа людей, свободно
празднующих Пасху. Нет враждебной полиции, нет соглядатаев, донесущих, куда
надо, о твоем поведении. Веселые лица вокруг, молодые, старые, дети — кто
пришел, как мы, из любопытства, кто из духовной потребности, каждый волен
думать и поступать по своему желанию. Как-то особенно восприняли мы
благословение Папы. Его голос разносили по площади динамики, сила голоса не
соответствовала маленькой фигурке в окне высоко над толпой. Казалось, что нас
благословляет небо.
Не буду рассказывать подробно о незабываемых четырех месяцах, проведенных в
Италии в ожидании въездной визы в Канаду. Мы назвали это время “Римскими
каникулами” и навсегда остались благодарны Италии за приют.
Незадолго до отъезда в Канаду меня и Сашу пригласили в Канадское
посольство: с нами хотел познакомиться консул. Саша мог немного изъясняться
по-английски, иногда на помощь приходила переводчица. Консул, довольно молодой
человек с симпатичным, открытым лицом, расспрашивал о причинах отъезда, о нашем
образовании, специальностях. Потом разговор как-то повернулся к моему прошлому,
и консул начал расспрашивать меня, что я пережила во время ареста. Его
интересовали подробности режима в тюрьме, лагере. Английского языка я не знала,
и разговор шел через переводчицу и Сашу. Меня несколько удивляли его вопросы —
уже был опубликован Архипелаг Гулаг,
мог бы и прочесть. Все выяснилось, когда в конце беседы консул неожиданно
заключил: “Так значит, все, что пишет Солженицын, правда?” Вот какие сомнения
мучили этого симпатичного человека, да, наверное, и не только его.
Римские каникулы, как и полагается каникулам, пролетели слишком быстро. На
тридцатое июля назначен наш полет в Канаду. Мы летим в Торонто — таков наш
выбор. Название этого города, наравне с Монреалем, мы знали еще в Москве.
Англоязычная Канада была выбрана в основном из-за того, что Саша в какой-то
минимальной степени владел английским. Мне же было все равно, т.к. в школе и
институте я изучала только немецкий. Девятичасовый полет через океан мы
перенесли прекрасно. Страдала только наша бедная Лада, проведшая все эти часы в
грузовом отделении самолета. С нами летело еще несколько семей русских
эмигрантов. 30 июля 1974 года еще одна историческая дата в нашей семье — мы
ступили на землю Канады!
Выйдя из прохладного кондиционированного здания аэровокзала, мы неожиданно
окунулись в жаркий и какой-то необычно влажный воздух, как будто, попали на
курорт Кавказа у Черного моря. Для первого знакомства Торонто припас для нас
свою знаменитую влажную жару (heat wave). Температуру выше 35° по Цельсию с трудом переносили даже “аборигены.” Но
не успев растаять от жара, мы нырнули в приготовленный для нашей группы автобус
с кондиционированным воздухом, доставивший нас в привокзальную гостиницу в
центре Торонто. Отсюда, с вокзальной площади (Union Station), началось наше
знакомство с городом. В семьдесят четвертом году это было не самое красивое
место в Торонто — грязноватые улицы, убогие витрины, маленьке пыльные
магазинчики представляли разительный контраст по сравнению с тем, что мы всего
несколько часов назад покинули в Риме. Теперь этот район преобразился так, что
его совершенно невозможно узнать. А тогда… мы бродили по улицам, не решаясь
отойти далеко от гостиницы, и на душе было неспокойно: а вдруг это ошибка, и
ехать надо было в Новую Зеландию? Мы не делились своими сомнениями, чтобы не
огорчать друг друга, но шутили вслух, что теперь у нас ностальгия… по Риму.
Все сомнения как рукой сняло, когда началась наша активная жизнь. Канада
удивляла на каждом шагу. Первый поход в какие-то запасники еврейских
организаций, где нам предложили все самое необходимое для начала жизни —
постельное белье, посуду и.т.п. В официальных учреждениях всюду с нами
разговаривали приветливо, улыбаясь, старались помочь. Такое радушное отношение,
мы вскоре поняли, было нормой. Очень скоро был предоставлен пятимесячный курс
английского языка для эмигрантов в George Brown College. Там мы впервые
увидели многонациональную мозаику населения Канады: поляки, финны, китайцы,
вьетнамцы, венгры, русские — кого только не было в моем классе! Мы все были
начинающими и почти в равной степени не владели английским, но он был
единственным возможным языком общения и мы… заговорили, не так, чтобы выступать
в парламенте, но понять друг друга мы могли. В течение всего периода наших
занятий нам платили стипендию, достаточную, чтобы снять квартиру и вполне
прилично жить. Учебный год на этот раз начался одновременно у нас и у Владика.
Вечером, придя домой, мы делились впечатлениями.
Владик сразу отметил разницу в отношениях между учителями и учениками: в
советской школе была четкая субординация — учитель приказывал, ученик
подчинялся. Некоторые преподаватели требовали, чтобы ученики стояли перед ними
чуть ли не по стойке смирно. Постоянные окрики, наказания. На переменах дети
должны были чинно ходить по коридору (на двор в советских школах не выходят, да
и нет подобных просторов вокруг школ, какие, как правило, есть в Канаде).
Здесь, говорил Владик, чувствуешь, что учитель относится к тебе с уважением.
Ему очень нравилась атмосфера на уроках. Все было бы прекрасно, если бы мы
скоро не начали замечать, что школьные занятия уже в шестом классе больше
похожи на времяпрепровождение в детском саду. Уроков на дом не задавали,
программа и требования были слишком легкие. В советской школе надо было
по-настоящему работать, чтобы получить хорошую оценку. "Take it easy! Have fun!" — таков был канадский девиз, на котором строилась учеба в школе
сына. Позже мы узнали, что это типично для большинства начальных школ.
В Москве Владик учился в специальной французской школе и к шестому классу
неплохо владел языком. Здесь же с первых шагов стало ясно, что французский
преподают плохо. И это в стране, провозглашающей себя двуязычной! Все, с кем бы
мы ни делились своими наблюдениями, подтверждали, что в большинстве школ
обучение стоит на низком уровне. Значительно лучшее положения, говорили нам, в
частной школе. Но как мы могли это осилить? На помощь пришла еврейская община:
за первые два года обучения в частной, не религиозного направления еврейской
школе им. Бялика с нас не брали платы за обучение.
Само по себе существование еврейских школ было для нас невероятным
событием. В Советском Союзе, везде, кроме, возможно, Биробиджана, не осталось
ни одной еврейской школы — все были закрыты, заодно с еврейскими театрами. Да и
кто из родителей хотел бы отдать своих детей в такие школы? Русификация с одной
стороны и антисемитизм с другой делали свое дело — еврейская национальная
культура исчезала вместе с еврейским языком и закрытием синагог. Мы были поражены
обилием синагог в Торонто, которые представляли все направления иудаизма:
ортодоксальные, консервативные, реформистские. В многомиллионной Москве с
достаточно большим еврейским населением была одна(!), да и ту мы обходили
стороной, там часто бывали стычки с милицией, и шпики крутились в толпе
посетителей. Не ирония ли судьбы, что первой в моей жизни синагогой, куда
ступила моя нога, была синагога в… Риме!
Саша получил неожиданное приглашение петь во время еврейских новогодних
праздников (High Holidays) в одной из консервативных синагог. В великолепном голубом одеянии и
голубой кипе, расшитой золотом, он пел впервые на незнакомом ему иврите
незнакомую дотоле музыку. Трудно представить себе удивление наших близких в
Москве, когда они получили фотографии новоиспеченного кантора. Мы ходили в
синагогу с особым чувством — никого не интересует, куда мы идем, люди не
скрывают ни национальности, ни убеждений. Нарядные, веселые, они отмечают свой
праздник. И хотя по воспитанию мы были далеки от еврейских традиций и религии,
праздничное настроение не покидало и нас: мы в стране, где равенство
национальностей и свобода религии не только вписаны в конституцию, как в
Советском Союзе, но и осуществляются на деле.
Когда мы делились своими впечатлениями с канадцами, нам рассказывали, что
не так давно национальная дискриминация была распространенным явлением и в
Канаде. “Не смотрите на все через розовые очки, умерьте свои восторги, здесь
тоже много серьезных проблем”, — предупреждали нас новые знакомые. “Да, —
соглашались мы, — но ваше общество может обновляться к лучшему! Мы приехали из
страны вечной мерзлоты, опрессивный режим не способен меняться. У нас разные
точки отсчета: антисемитизм, расизм и прочие “прелести” на частном уровне это
одно, когда же все исходит от государства, от властей, вот тут вы чувствуете
себя беспомощными, униженными, раздавленными”.
Много велось на эту тему разговоров, споров. Мы познакомились с довольно
большой группой людей, все еще глядевших на социалистическую державу, как на
пример для подражания. Состарившись, они оставались наивными коммунистами,
верными идеям своей юности, и побывав в “стране победившего социализма”, ничего
не смогли понять и увидели только размалеванный фасад, скрывавший истинную картину.
Нас не слушали, когда мы пытались что-то объяснить, и в доказательство своей
правоты приводили одни и те же доводы: бесплатное образование и медицина,
дешевое жилье и общественный транспорт. Особенно важным доказательством были
две копейки за пользование телефонами-автоматами. После таких доводов мы
умолкали. “У вас, — говорили нам, — без вины сажают в тюрьму. Но и у нас много
случаев нарушения законов. Об этом пишут в газетах, по телевизору передают
интервью с невинно осужденными людьми”. “Да, да, в этом вся разница, — почти
кричим мы, — вы можете рано или поздно узнать о случившейся несправедливости,
сосчитать пострадавших. У нас же миллионы без суда и следствия исчезли в
гулагах. У нас целые народы изгонялись из родных земель и погибали в ссылках в
Сибири!“ Наши оппоненты сочувственно кивают и обязательно добавляют: “А вы
знаете, как несправедливо поступили с канадскими японцами во время войны!“ — Да,
мы знаем, этот факт широко освещался после войны на страницах канадской прессы…
Милые, милые канадцы, добрые, открытые лица! Люди, готовые прийти на помощь,
встать на защиту обиженного, ощущающие вину перед индейцами, как свою личную.
Мы были покорены канадцами. Правда, между собой мы называли Канаду страной
непуганых птиц. Многие, но не все здесь знают, как хрупка демократия, многие,
но не все понимают, что защищать ее нужно каждый день. Здесь она
воспринимается, как что-то неотъемлемое, естественное! А мы об этой демократии
могли только мечтать.
Мы ценили каждое проявление новой для нас свободы, например, отсутствие
прописки — человек волен жить в любом городе Канады, разве это не чудо! Многому
учила нас наша новая страна. Каждый невольно привозит с собой свое прошлое, вот
и мы привезли немало советских представлений о том, каков порядок вещей, и теперь
узнавали, что порядок-то может быть совсем иной. В нашем прошлом книги всегда
были идеологическим оружием. Они делились на “полезные” и “вредные”, причем,
часто полезные становились вредными, и наоборот. Недаром Маяковский писал: “Я
хочу, чтоб к штыку приравняли перо!” И приравняли… Запрещенные книги хранились
в секретных запасниках. Сколько раз мы натыкались на холодный взгляд
библиотекаря, принимавшего заказ: — Книга не выдается. В юношеском зале
говорили более мягко: — Этот автор не рекомендуется. Нам не нужны рекомендации,
— думали мы про себя, но в спор не вступали. А значило это, что автор в опале и
ждет ареста или с ним уже расправились. Книги по истории переписывались в
соответствии с политическим моментом и нуждами идеологии. Фамилии неугодных исторических
лиц замазывались, портреты вырезались.
Однажды, через много месяцев после нашего приезда, когда Саша работал в
Русской летней школе Торонтского университета, мы вместе отправились в
университетскую библиотеку Robarts Library. Мы еще ни разу не были в канадской библиотеке и могли представить себе
подобное заведение только на основании нашего прежнего опыта. Войдя в
прекрасное здание, мы прошли в зал с каталогами (время было еще
докомпьютерное), выписали на карточки несколько русских книг и собирались
отдать наш заказ библиотекарю и ждать, когда нам принесут книги. В Ленинской
библиотеке в Москве текое ожидание могло продолжаться несколько часов. Но заказ
отдать было некому. Мы спросили, где находится славянский отдел. Выйдя из лифта
на одном из верхних этажей, мы ожидали увидеть наконец стойку с библиотекарем,
который нас обслужит. Но на площадке у лифта никого не оказалось. Перед нами
было три двери. В какую идти? В русских сказках перед героем тоже бывала такая
дилемма: три дороги или три двери, и все ведут к гибели, но герой все равно
побеждает. С этой мыслью мы решились и вошли, как в сказке, в среднюю дверь.
Первое впечатление было, что мы попали на книжный склад — рядами стояли полки с
книгами, вокруг ни души. И вдруг мы поняли, что находимся в книгохранилище и
между нами и книгами нет никакого посредника, МЫ МОЖЕМ ВЫБРАТЬ ЛЮБУЮ КНИГУ!
После нескольких секунд замешательства нами овладела безудержная радость. Мы
почти бегали между полками, брали книги, листали их, ставили снова на место,
переходили от одного стеллажа к другому. Со стороны могло показаться, что мы не
совсем в здравом уме. Наконец, выбрав несколько книг (таких, которые мы никогда
не получили бы в Ленинской или любой другой советской библиотеке!), мы
спустились на лифте и оказались перед давно ожидавшимися нами служащими. Книги
зарегистрировали, мы вышли на улицу. Стоял жаркий летний день, мимо сновали
люди, не обращавшие никакого внимания на нашу драгоценную ношу, а мы шли и
глупо улыбались, как будто у нас был день рождения или какой-нибудь другой
веселый праздник. Саша облек нашу радость в слова: сегодня мы потрогали свободу
руками!
Постепенно жизнь входила в нормальное русло. После окончания английской
школы я скоро нашла работу в лаборатории Красного Креста. Работа была нелегкая,
с ночными сменами, но я радовалась, что даю Саше возможность искать что-то по
его специальности. У него уже было много прослушиваний, были и предложения,
одно из которых он принял — стал работать в небольшой оперной труппе,
посвятившей себя современной авангардной опере. Потом его пригласили
преподавать в Русской летней школе Торонтского университета, пригодилась первая
специальность русского филолога.
Прошли самые трудные два года нашей адаптации. У детей она оказывалась и
легче, и короче. Через несколько месяцев язык перестал быть для Владика
проблемой. Наш сын делал первые шаги к своему первому миллиону: начал разносить
газеты. Мы довольно легко распростились со своими прежними, советскими (или
русскими!) представлениями, что детям давать деньги вредно, что работать
ребенку ни в коем случае нельзя, что есть уважаемые всеми профессии, а есть и
такие, которые для интеллигентного человека унизительны. Таково было отношение
к труду в нашем недавнем прошлом. Нам нравилось, что в Канаде дети часто знают
цену деньгам, рано начинают подрабатывать: чистят снег, сидят с малышами,
разносят рекламы, газеты и.т.д. Студенты, как правило, летом работают, чтобы
самим платить за обучение. Мы наблюдали, как дети, даже в семьях с достатком, стремятся
к самостоятельности. Владик прошел хорошую трудовую школу еще до университета:
работал в ресторане MacDonald's, книжном магазине Soles, на кладбище и.т.п.
Но первая “ответственная” и не очень прибыльная работа сохранилась в нашей
памяти особенно ярко. После недели разноски газет в многоэтажном доме, в
котором мы жили, Владик, заранее подсчитав свои “огромные доходы”, готовые
вот-вот посыпаться в его карман, пошел собирать с подписчиков деньги. День был
воскресный, многих не оказалось дома, но те, кто были, охотно платили. Владик
был в восторге. Он явился домой и тут же отложил полагающийся ему процент от
собранной суммы. К вечеру он отправился на сборы снова. Все было бы хорошо,
если бы будущий миллионер записал утром, у кого он получил деньги. Этого он не
сделал, и теперь, забыв, кто платил, а кто нет, являлся к своим клиентам по
второму разу с требованием платы. Их реакция была соответствующая, и наш
бизнесмен теперь окончательно запутался. Он пришел домой в слезах, денег
оказалось меньше, чем должно было быть, и нам пришлось компенсировать
недостающую сумму. Так бесславно закончился первый опыт маленького капиталиста.
Мы хорошо помним реакцию московских родственников и друзей. Ребенка послали
зарабатывать деньги! Какой ужас!! Видно, родители не могут сводить концы с
концами! — так думали москвичи, вспоминая выученную с детства аксиому: при
капитализме всегда эксплуатируется детский труд. Работа в детстве навсегда
наложит отпечаток на судьбу ребенка, — писали нам. И наложила: после успешного
получения степени бакалавра по французскому языку и литературе, наш сын сделал
магистерскую степень по русско-французско-английскому переводу и вскоре защитил
докторскую диссертацию по сравнительной литературе. Сейчас он работает
профессором на кафедре современных языков в Лондоне, Онтарио.
Наша жизнь изменилась коренным образом, и незаметно для себя мы сами
менялись и часто ловили себя на мысли — раньше мы поступили бы или думали бы
иначе. Как-то после работы я зашла за Сашей в университет (к тому времени у
него была уже постоянная должность на славянской кафедре). Мы встретились в
просторном вестибюле большого учебного здания после последней в этот день
лекции. Была пятница, и в фойе, как всегда в пятницу, шла продажа книг. На
столах разложены книги на любой вкус: медицина, политика, буддизм, лечебные
травники и т.п. Вдруг мы остановились, как вкопанные — перед нами на столе
лежали пропагандистские книги по марксизму и издания советской пропаганды. На
другом столе — "Mein Kampf" и другие книги с черной свастикой. Как и полагается людям, выросшим
в тоталитарном государстве, такая свобода распространения вредных идей — а с
коммунистическими и фашистскими идеями у нас были особые счеты! — нас ужасно
возмутила. Как можно? Кругом ходят молодые люди, им легко заморочить голову!
Такие книги надо немедленно изъять, запретить! Мы были едины в своем
негодовании и всю дорогу обсуждали, как надо наказать тех, кто распространяет
идеи, подрывающие основы канадской жизни. Но кипятились мы недолго. Не успев
доехать до дома, мы начали понимать, что в нас заговорил “настоящий советский
человек”. Кто не с нами, тот против нас, такова была формула, вбитая в наши
головы с детства. Тогда “против нас” были антикоммунисты. Теперь все получалось
с обратным знаком — врагами стали коммунисты. Значит, те, кто против нас, это диссиденты,
инакомыслящие! Но ведь запретить инакомыслие это превратить Канаду в Советский
Союз. В Советском Союзе меня приговорили к 25 годам в лагерях за “вредные”
идеи, одним из моих преступлений было то, что я переписала запрещенные стихи.
Чтение книг с вражеской идеологией могло привести к уничтожению человека, а
лозунг “Если враг не сдается, его уничтожают” был формулой для борьбы с идеями.
Неужели мы хотим этого же в Канаде? Это был прекрасный урок, преподнесенный нам
нашей новой жизнью.
Еще один важный аспект психологии западного человека обратил на себя мое
внимание — отношение к компромиссу. Здесь компромисс означает путь к миру,
сосуществованию, путь к разрешению конфликтов. В современном русском языке и
менталитете это слово имеет диаметрально противоположную и всегда негативную
окраску. Нам внушали, что идти на компромисс позорно, это измена своим
убеждениям, сдача позиций. Меня поразило наблюдение Нины Берберовой, покинувшей
Россию еще до революции. Ее слова относились уже не только к постреволюционной,
советской психологии. Вот, что я прочла в ее книге "Курсив мой":
"Русские не часто способны на компромисс, и само это слово, полное в
западном мире творческого и миротворческого значения, на русском языке носит на
себе печать мелкой подлости". Так вот, оказывается, откуда ноги растут.
Многое, очень многое коммунистическая Россия получила от прошлого.
С эмиграцией для нас наступило замечательное время книжных открытий, мы
дорвались наконец до литературы, которая раньше была недоступна и о которой даже
мечтать было немыслимо. Запоем читали писателей "первой волны", т.е.
тех, кто эмигрировал во время и вскоре после революции, выплеснувшей целый слой
русской интеллигенции. Мы смогли прочитать всего русского Набокова,
познакомиться с литературной жизнью русского Берлина и Парижа. Весь
"самиздат" и "тамиздат" был в нашем распоряжении. Доступны
стали переводы западных авторов, никогда не публиковавшиеся в Советском Союзе.
Да и что переводилось? Выбор того, что можно было прочесть в журнале
Иностранная литература и других толстых журналах, всегда определялся
идеологическими соображениями и политической позицией автора по отношению к
Советскому Союзу и строго цензурировался. Сейчас я должна была бы читать книги
на английском, чтобы постигать язык, а вместо этого глотала одну за другой
книги на русском. Как многого мы не знали, какие страшные тайны открывались для
нас!
Именно в это время я решила написать книгу о нашей юношеской организации.
Надежд на публикацию в России не было никаких, ну что ж, напечатаю в эмигрантском
журнале. Я уже прочла в журнале Время и
мы воспоминания моей одноделки Майи Улановской. Она писала о тюрьме,
лагере, обо всем, что пережила. Но у каждого из нас была своя тюрьма, свой
лагерь — свой опыт. Мне надо вытащить из памяти все до мельчайших подробностей
и перенести на бумагу. Когда сегодня я перечитываю вступление к книге,
написанное в 1975-76, еще раз убеждаюсь, как неожиданно было для нас то, что
произошло с Советским Союзом в 1991. Прочность системы казалась незыблемой,
тайны в Архивах КГБ недосягаемыми, империя — нерушимой. Но колосс оказался на
глиняных ногах. То, что книга все-таки была опубликована в Москве, настоящее
чудо, и я всегда надеюсь, что она нашла своих русских читателей. Я бесконечно
благодарна моему брату Игорю Рейфу, который, кроме огромного труда,
проделанного им для издания книги в качестве моего представителя в Москве,
воспользовался также коротким периодом, кгда КГБ открыло часть своих архивов, и
посвятил много часов изучению нашего многотомного дела. Он смог скопировать ряд
документов, позже воспроизведенных в русской публикации моих мемуаров. Сейчас,
через 25 лет после приезда в Канаду, я думаю, что и для читателей англоязычного
мира моя книга может быть не бесполезной: ведь демократию нельзя воспринимать,
как нечто само собой разумеющееся, как вечную данность, она хрупка и всегда
нуждается в защите и укреплении, поэтому важно знать, как это было в Советском
Союзе, и моя история для канадского читателя будет не только голосом из
прошлого, но и предостережением, актуальным для настоящего и будущего.
В 1980 году к нам приехал мой восьмидесятилетний отец, приехал навсегда.
Семь лет его не выпускали из страны, ссылаясь на секретность, хотя он уже 10
лет был на пенсии. Отец шутил, что работая в плановом отделе одного из
министерств, он знал единственный большой секрет: все советские пятилетние
планы были липой. Он прожил с нами 17 лет, и все эти годы, кроме последних
четырех, отравленных болезнью, был счастлив и благодарил и нас, и Канаду,
давшую ему приют.
Мы жили интересной, полнокровной жизнью. Саша преподавал в Йоркском
университете и Колледже Сенеки курсы вокального ансамбля и старинной оперы.
Были ученики и сольные концерты, записи и трансляции по радио. Но по мере того,
как мы постигали какие-то закономерности новой жизни, становилось ясно, что для
развития сольной карьеры нужно было, по крайней мере, лет десять. У него их не
было.
Шел 1981, восьмой год нашей жизни в Торонто. Нам нравился город, мы уже
знали его вдоль и поперек, образовался круг друзей и знакомых. И как когда-то в
прошлом мы не могли себе представить переезд из Москвы в другой город, так и
теперь нам казалось, что мы осели здесь навсегда. Саша поступил в докторантуру
на педагогическое отделение для аспирантов Торонтского университета. И тут, в
самый разгар работы на славянской кафедре и занятий в университете, вдруг ему
посоветовали подать документы на открывшийся конкурс в Университет Альберты в
Эдмонтоне. Должность в Эдмонтоне была более привлекательной, чем в Торонто, и
Саша решил подавать.
Расставаться с Торонто было трудно — как будто нам предстояла новая
эмиграция в неизвестность. Мы еще не восприняли канадскую мудрость: хорошо там,
где есть работа. Люди здесь снимаются с места сравнительно легко, а нам этому
предстояло учиться. Все знакомые поздравляли нас, все в один голос говорили,
что мы будем жить в одной из самых богатых провинций Канады, что хотя мы едем
на "дикий запад", но радушия и улыбок увидим больше, чем в Онтарио.
Так и было, радушия и доброжелательности было много, а особой дикости мы не
заметили, разве что поразила нас дикая красота и величие Скалистых гор. Прошло
уже 17 лет с тех пор, как мы живем в Эдмонтоне. Саша защитил диссертацию и
получил в положенное время звание полного профессора. Я некоторое время
работала в исследовательской лаборатории. В Эдмонтоне я начала писать и на
протяжении ряда лет, до и после публикации моей книги, печаталась в
эмигрантских изданиях — журналах Континент,
Время и мы, Новый журнал, газете Новое
Русское Слово. Теперь я и Саша оба на пенсии.
Вместе с новой страной — нашим новым домом, к нам пришли новые праздники.
Со старыми, советскими мы расстались давно и без сожаления. Отмечаем с
удовольствием только Новый Год. Теперь с друзьями мы празднуем два новых года —
календарный и еврейский. Особым смыслом наполнен для нас день Благодарения. Мы
сидим за праздничным столом с обязательной индейкой и поднимаем тост за Канаду,
принявшую и щедро одарившую нас, как и всех канадцев, равными правами.
Наверное, наша прошлая жизнь в тоталитарном обществе позволяет нам особенно
остро ценить то, что мы имеем. За двадцать пять лет мы не забыли Россию,
переживающую смутное, трудное время, мы болеем ее бедами (правда, на расстоянии
болеть легче) и стараемся поддерживать в себе надежду, что жизнь там изменится
к лучшему.
Сегодня в нашей семье большое событие — четверть века жизни в Канаде. Весь
день звонит телефон: нас поздравляют наши русские и канадские друзья, звонят из
Америки, Израиля, из Европы — как разбросала всех судьба! А вот и звонок из
Лондона (нашего, канадского Лондона). Семья Владика тоже, конечно, празднует.
Мы слышим голоса детей и внуков. Жена сына Лариса, потомственная канадка, не
знавшая ни одного русского слова до встречи с Владиком, теперь хорошо говорит
по-русски. "Спасибо, — говорит она, — что вы привезли мне Владика". И
шутливо добавляет: "А то, что бы мы с Аликом и Ванессой стали
делать?" Алик и Ванесса наперебой рассказывают о своих делах. Мой далекий
лагерный друг, предсказательница Инга, была бы рада видеть нас сейчас.
Расходятся гости, мы остаемся одни, и на время каждый погружается в свои мысли.
Я думаю о моих лагерных друзьях Анне Ивановне и Кате, об Инге и о далекой
заснеженной Инте, где стоит каменный обелиск в память жертвам сталинского
террора. В окно заглядывает полная луна. Прожит еще один день. Как хорошо, что
мы все дома.
© Алла Туманова
Всего понравилось:0
Всего посещений: 3120
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer8/ATumanova1.php - to PDF file
Комментарии:
нана
тверь, россия - at 2012-02-29 12:38:28 EDT
Аллочка!со слезами на глазах прочла твои воспоминания! Откликнись мой mail tvemos01@gmail.com Сколько воспоминаний пробудилось во мне! Целую!!! Нана
Игрек
- at 2011-08-13 06:11:21 EDT
Страницы, казалось бы, чужих жизней, а так понятно и похоже. Конечно, к счастью, без лагерей.