Казусы немецкой бюрократии
Три рассказа
Содержание
Улеглась она за полночь, чтобы поменьше времени
провести в дрёме или бессоннице. Привычно, при укладывании своего небольшого
исхудавшего тела в постель, закружилась голова. Она прикрыла веки, чтобы
головокружение прошло побыстрей. Наконец полегчало, и можно было открыть глаза
в темноту.
В ногах, где обычно пристраивался Бонька, было
непривычно прохладно, и Роза Наумовна ощутила слезный прилив.
-Не сметь, не расклеиваться, всё равно ничего не
поделаешь и ничем не поможешь, ему моему малышу - рационально объясняла-утешала
она себя, слёзы же помимо воли заливали щёки...
И всё ей припоминалось, что когда собиралась
покидать родину, то как пришлось оформлять множество документов и на
беспородного, на дворняжку Боньку, и как прожили они здесь вместе, в маленькой
социальной квартире в южногерманском Фрайбурге последние одинокие свои годы.
Как выгуливала она его, так и не привыкшего к поводку, и тихо, чтобы не
услыхали другие собачники уговаривала своего любимца: «Ну, Боничка, подожди
немного, вот сейчас придём домой и там я сниму с тебя поводок». И он, внимая,
повиновался ей, и безропотно шёл. И тот дикий случай, когда Бонька поднял лапку
у газона, а какая-то пожилая немка что-то, непонимаемое ею, Розой Наумовной,
истерически кричала и показывала на железный щит, на котором была нарисована
испражняющаяся собака, перечёркнутая диагональной чертой. Старуха кричала и вослед
им, что-то про русских варваров...
Роза Наумовна шла с виновато опущенной головой, и Бонька
тоже будто бы чувствовал себя опозоренным. И побрели они прочь, а если бы у
обоих были силы, то и побежали б что есть мочи...
Острое чувство вины перед собакой снова, как и тогда,
когда впервые она не смогла его вывести сама, охватило её. «Всё это треклятое
позиционное головокружение, - плакала она,- в придачу с вестибулярным
невритом».
Как однако были недовольны сын с невесткой и
внуками, все жившие неподалёку, что им приходилось выгуливать Боньку. Если б
ещё пёс был хоть какой-нибудь да породы, упрекали внук с внучкой, а то ведь неудобно
им водить на поводке неказистую дворняжку. К тому ж, всем им было некогда, и
оттого перед ними Роза Наумовна испытывала смущение за свою хворь.
Хорошо, хоть стала служба по медицинскому уходу
приходить к ней, и она за какие-то, подчас и небольшие деньги, упрашивала кого-нибудь
из приходивших к ней вывести несчастную собаку, не выгулять даже, а просто,
чтобы та смогла облегчиться... Сама Роза Наумовна и с палочкой ходить уже не
могла, она только лишь толкала впереди себя тележку, за которую же сама и
держалась.
Но вот неделю назад, перед ночью приключилась с
Бонькой беда, самая настоящая беда. Он не лёг, как всегда, в ноги своей старой
хозяйке, а начал визжа крутиться вокруг собственной оси... Перепуганная Роза
Наумовна позвонила сыну. И тот, хоть и был недоволен, но приехал. Забрал
задыхавшегося Боньку к ветеринару. Плачущей матери заметил: « Успокойся, ветеринария
у немцев на высоте, так что не волнуйся!» Розе Наумовне очень бы хотелось
поверить в сыновы слова, да почему-то не верилось.
Через час позвонил сын и объяснил, что он оставил
собаку у ветеринара, тот положил его под капельницу, в барокамеру. И снова
начал попрекать её тем, что предупреждал о том, чтоб не брала с собой в
эмиграцию эту дворнягу, и кто знает, во что ещё обойдётся ему лечение этой
псины. Он и не думал скрывать от матери своего недовольства... Плачущая Роза Наумовна
попыталась заверить, что она всё ему оплатит из своего пособия по старости, да
не тут-то было. Сын даже не захотел выслушать её, он просто положил телефонную
трубку и в ухо Розе Наумовне понеслись частые отбойные гудки.
На следующее утро оказалось, что пёсику лучше не
стало. И на предложение усыпить животное сын дал своё согласие. «Пойми ты, -
сочувствовал он матери, - Бонька твой был уже не жилец. Врач мне объяснил, что
у него от старости стал непригодным вестибулярный аппарат. А животные,
потерявшие чувство равновесия не могут жить. Поэтому усыпление было вызвано жизненной
необходимостью».
Роза
Наумовна молча только кивала головою, она не могла говорить, боясь расплакаться
и тем вызвать неудовольствие сына. А думалось ей в те минуты только одно, ведь
и у неё, наверное, тоже из-за возраста были неполадки вестибулярного аппарата,
и оттого всё вокруг вращалось и вращалось, тошнило, и хотелось рвать, а часто
она и рвала. А хотелось ей одного: чтобы и её, как и её животное, тоже усыпили,
и ничего б тогда не знала и ни от чего б не мучилась. Но говорить про это она
не решилась.
Нынче, днями, после Бонькиного ухода, после бессонных
ночей Розе Наумовне дремалось, особенно после напряжения, после еды, которая
вдруг превратилась в тяжёлую работу?!. А сама еда-то была вроде «детского
питания», пюрированная, в основном. Больше всего полюбила она завтраки овсяной
кашей. Мелко смолотую овсяную крупу не приходилось даже варить, она просто
заливалась кипятком, и через пять-семь минут её уже можно было есть. Она долго
держала во рту эту кашицу, как гурман, наслаждаясь её вкусом.
-Знаешь, Олечка, - как-то сказала она внучке,
случайно забежавшей к ней, - если бы мне когда-нибудь сказали, что я предпочту
овсянку какому-нибудь деликатесу или салату «оливье», например, я б не
поверила. А вот поди ж ты?!
Юная девушка недоверчиво смотрела на неё...
Да по-другому, иному, всё было теперь в её
существовании. Словно младенец перепутавший день с ночью, она бодрствовала
ночами, чтобы потом почти беспрерывно дремать днём. Ночами, когда не спалось,
вспоминалось прошлое. «Наверное потому всё припоминается и припоминается, -
часто говорила она громким шёпотом в темноте, - что нынче, после переезда в эту
самую Германию у меня никаких контактов ни с кем нет. Был один Бонька, да и
того не стало. Там, хоть и жили вместе в одной квартире, тяжело казалось, тесно,
разъехаться хотели, жильё разменять, да вместо этого вот сюда приехали. Теперь
у всех, даже у внуков свои квартиры, а что толку-то, все другу, точно чужие.
Никто друг о друге и знать-то особо не хочет. У каждого всё своё. Может оно и
современно, может и правильно, да только видно не для меня. Наверное потому,
что уже старая, зажилась на свете. Хорошо Лёвочке, - вспоминала она своего
покойного мужа, - умер себе мгновенно, от инфаркта пятидесятишести лет от роду
и хорошо ему, душе его... Вот уж кто не знал ни остеопороза, ни артроза, ни
остеохондроза, ни тем более этого проклятого головокружения. Вот, всем хочется
жить долго, да как-то люди не думают ни о болезнях, ни о специфически
старческих недомоганиях... Об Альцгеймере, Паркинсоне, о старческом маразме
думать никому не хочется. А самое страшное – эта ужасающая беспомощность.
Впервые помнится, я ощутила её, когда не смогла стать на табуретку, чтобы снять
со шкафа обувную коробку. Именно тогда мне и пришло в голову, что дурацкая поговорка
«Старость не радость». Ведь на самом деле: «Старость - это жуть, это настоящая
жизненная трагедия человека, что ещё не умер, но уже и не жив! И ничего ж
поделать нельзя, - она даже всплеснула руками. Как это поэтесса правильно
выразила:
« Себе сединами светя,
Я и себе не обещала,
Что буду вечное дитя.
Но всё ж неловко мне невольно,
Всем увяданье очевидно.
Я знаю – почему так больно,
Но почему так стыдно, стыдно?»[1]
***
Размышления о старческой немощи навели её на мысли
о детской беспомощности, примерещилось ей, что снова она укутывает в пелёнки
сыночка, а потом и внучку, и внука... Но неожиданно ясное осознание того, что
дети вырастают и становятся большими и сильными, а ей предстоит лишь ещё
большая болезненность, а может быть даже неподвижность повергла её не в
отчаяние, нет, а в бессловесный, тоскливый ступор...
Внутренний вопль вернул её к поискам выхода изо
всей этой безнадёги:
«Нет, нет и нет, правы немецкие психологи, нужно
вырабатывать в себе позитивное мышление, нужно отбрасывать всё тёмное,
ужасающее, и культивировать, самой растить в себе радостное сознание, хотя бы
просто оттого, что ты уже пришёл в этот мир, что можешь, пусть и слезящимися,
вечно красными глазами но в и д е т ь и солнышко, и зелёную листву, и птиц в их
непостижимом полёте... Да чудо просто жить на свете, надо быть благодарной хотя
бы за это...»
И начала Роза Наумовна перебирать те, не столь уж частые
в её жизни события, которые считала она когда-то счастливыми. На душе и вправду
будто полегчало... Вот дошла она и до переселения всей своей семьи на
жительство в Германию. Стала припоминать, что ж хорошего-то было с нею уже
здесь? К чему-то припомнилась чья-то, кого-то наверняка из великих, фраза, про
то, что «язык больше, чем кровь». И внезапно она словно «услыхала», как та
женщина, уже пожилая, уже старуха-немка кричала на неё и на Боньку, что они – р
у с с к и е! Она не знала, что радостная улыбка раздвинула её губы. «Счастье
приходит, когда его и не ждёшь», - совершенно разулыбалась она. Ведь всю,
немаленькую жизнь, из-за своей, характерной семитской, откровенно еврейской
внешности страдала Роза Наумовна т а м, и, внезапно, з д е с ь она оказалась -
р у с с к о й!!!
-Да ради одного этого, - уже громко сказала
темноте Роза Наумовна, - стоило приехать!
Назавтра был День всех Святых, выходной, и магазины
в Германии должны были быть закрыты. Потому Лена, отстояв очередь в кассу супермаркета,
вышла на улицу с двумя тяжеленными пластиковыми пакетами. Последний октябрьский
день был немного прохладным, но ещё не холодным. Идти к остановке подземки было
недалеко, потому и присела она передохнуть на скамейку. В сумке зазвонил
мобильник. Звонил Ханс-Юрген, её друг, по-русски он бы назывался дружком.
-Лена, мы завтра не сможем встретиться, - сказал
он.
-Почему? Завтра же выходной?
-Ленхен, - ласково произнёс он, - ты не знаешь
наших обычаев, - завтра - первое ноября – День всех святых, послезавтра, второе
ноября - День всех душ.
-Ну и что?
-А то, что, я - католик, и должен поехать к
родителям в Кёльн. Мы пойдём на кладбище, где похоронены многие мои предки, и
будем молиться за усопших, - терпеливо, словно существу неразумному,
втолковывал ей Ханс-Юрген.
-Я как-то и не догадывалась, что ты такой
соблюдающий («обрядность», хотела было сказать Лена, но спохватившись,
вспомнила, как это называлось в западном мире) – п р а к т и к у ю щ и й
католик, - она словно бы одновременно извинялась за «невежество».
-Да нет, Ленхен, я не практикующий, но просто
Рождество, Пасха, и эти, особые дни, для меня важная привычка, с детства.
Ханс-Юрген говорил что-то ещё, но отвлёкшаяся на
какое-то мгновение, Лена уже в точности не понимала о чём.
«Вот что
значит неродной язык, сколько б ни учил, ни общался с носителями его, но если
постоянно не вслушиваться, если вдруг он становится «фоном», то и понять ничего
не можешь, так только догадываешься про что»,- думала она.
Лена не расстроилась. Отношения их были вялыми,
без ссор, но и без особой нежности или привязанности... Да, собственно, у Лены
и до него были тоже, странные, отношения с мужчинами
Когда шестнадцатилетней приехала она вместе с
родителями из России на постоянное место жительства в Германию, то очень и
очень многое в здешних отношениях между мужчинами и женщинами, оказалось для
неё в новинку. Особенно поразили её, так называемые, «открытые отношения». Когда
партнёры, здесь они даже любовниками не назывались, жили как бы вместе, но в
любое мгновение эта связь безо всякого объяснения, могла быть прервана одной из
сторон или обеими. То есть никаких взаимных обязательств не существовало, была свобода
действий, каждый мог иметь, сколько угодно сексуальных связей на стороне, и это
не считалось ни изменой, ни обманом, ни предательством... «Именно этот, даже не
«пробный брак» и есть показатель свободы человека...» - объясняли ей. И тогда
она, в свою очередь, ощутила себя закабалённой условностями той, прежней жизни,
в которой были, казавшиеся тут удивительно старомодными, представления,
наверное, «идеальные» о любви, верности, уникальности любви, избирательности, а
значит и аристократичности чувства. Под «любовью» здесь подразумевался секс...
«Как же это? - изумлялась девушка,- ведь секс – действие, а любовь – чувство...
А как же эмоциональная зависимость от другого, пусть и кажущаяся? Невозможность
продолжения существования б е з Него, возлюбленного...» И, тогда все
современные понятия о сексе казались ей противными, и становилось тоскливо, и
хотелось хоть куда-нибудь, сбежать от действительности.
По пешеходной зоне началось хеллоуинское шествие,
сопровождаемое волчьими завываниями, совиным уханьем, леденящими душу
криками... Вся эта толпа ряженых - вампиров, колдунов, магов, покойников и
привидений, ведьмы на помеле, самой Смерти... проходила мимо скамейки, на
которой восседала со своими сумками с провизией Лена. Невольно она содрогалась
от криков да вида «нечистой силы», но как только углядела в сумерках светящиеся
«глаза» и «рот» в тыквенном «светильнике Джека», то будто бы снова очутилась на
своей лестничной площадке, там, в России, десятилетие назад...
На подъездной батарее парового отопления, рядом с
квартирой Лены лежала тыква, изнутри полая, с вырезанными «глазами», только на
месте «рта» с «зубами» была вырезана шестиконечная звезда.
-Мама, - захлёбывалась слезами Лена, - посмотри,
это что ЗНАК? Чтобы мы убирались подобру-поздорову, да?
-Что ты? – чувствовалось, что мать недовольна
бурной реакцией дочери, - этот странный языческий праздник Хэллоуин который
почему-то приняли христианские страны, нынче добрался и до России. Хэллоуин
символизировал начало Тьмы. И все эти пауки, ведьмы, летучие мыши, все эти
нетопыри, нечисть, это размывание границ Добра и Зла, мне это не по душе... Но о
каких «знаках» ты говоришь?
-Нет,- упрямо продолжала Лена, - ты же заметила, я
теперь не выхожу во двор гулять. Пупсик, (таким было дворовое имя одного
мальчишки), как только меня увидит, так заводит разговоры про евреев. А я
сегодня видела Олю Ермолину, Ермолашку, с тыквой. Наверное она её и принесла
нам под дверь
- Ермолашка, эта хорошенькая плотненькая девочка?
Не может быть!
-Мама, этой хорошенькой девочки с розовенькими
щёчками давно уже нет, это твои воспоминания о первом моём классе. Эта
подтянутая девушка за что-то, ненавидит меня. Если я раньше и недоумевала, то
сегодня, наконец поняла за что! За чужесть, за то, что не такая, д р у г а я...
На душе
стало больно так, будто то, давнее событие в Хеллоуин, произошло только что.
Наконец Лена встала и поплелась со своей поклажей
к станции подземки.
Из почтового ящика вывалилось несколько
официальных, из различных учреждений, писем. Лена вбросила все конверты в пакет
и поднялась на лифте к себе.
С тех пор, как она поступила в университет, то
жила отдельно от родителей, снимая однокомнатную квартиру. Здесь всё было по её
– вкусам, желаниям, представлениям...
А ведь сложно ей был сложно «встраиваться» в
здешнее, такое отличное от прежней, существование. Иногда Лене чудилось, что
переехав через границы она просто-напросто попала в «перевёрнутый» мир, ведь
даже числительные, (чего уж проще), произносились не так как по-русски, к
примеру не «двадцать четыре», а сначала «четыре, а потом уж двадцать»?! Она
даже шутила, что немецкие письма из официальных инстанций нужно читать не
сначала, а с конца, так как именно в конце получатель письма мог узнать, что же
от него ожидают, хотят и так далее... Количество получаемой почты превосходило
всевозможные представления об этом, к тому же частенько письма были источниками
стресса, как большого так и малого.
Потому как чиновники, «писчие души», как прозывала
их мама, работали будто некое «перепетуум мобиле», составляя бесконечное
количество документации. А сама Лена, наблюдая за большими группами спившихся,
да и попросту опустившихся коренных немцев, поначалу удивляясь такому
количественному их присутствию в столь благополучной и социально защищённой
стране, когда до неё дошло: просто многие из этих немецких «бичей и бомжей» не
выдержали постоянного «пресса» бюрократической госмашины...
И в этом проявилось нечто родственное, русским
присущее – желание, неодолимое, воли, вольницы...
Поступление в «уни», принятие немецкого
гражданства, показалось Лене настоящим итогом её интеграции, вхождением в
немецкое общество.
Этим летом, закончив университет, и защитив диплом
по социальной педагогике, она зарегистрировалась на бирже труда, как «ищущая
работу». Поначалу думалось ей, что трудностей с поиском работы у неё и быть не
может. Ведь у неё были прекрасные оценки, кого же и брать как не её. И здесь
вроде бы отсутствовало такое явление как «блат». Однако всё обернулось иначе.
Она пребывала в поисках, а её непонятно почему, даже и на «собеседования» не
приглашали?!
Отхлёбывая из чашки кофе, она занялась сортировкой
почты: различные счета, извещения и приглашения на культурные мероприятия она
отложила отдельно.
Первым делом занялась ответами из тех учреждений,
куда посылала свои «предложения» по работе.
Первых три она лишь пробежала глазами – в них,
по-прежнему, не было приглашений на собеседование, поскольку рабочие места уже
оказались «занятыми». Она и не удивилась, такое случалось часто, объявления не
только в интернете, но и на бирже труда по вакансиям, оказывались устаревшими,
хотя срок подачи «предложений» по ним ещё не истёк.
Она никак не могла смириться с отказами: в одном
из мест ей отказали, потому что хотели социал-педагогом видеть мужчину; в другом,
потому что вакансия предполагала, что занять её должен был человек с «ограниченными
возможностями» (так здесь осторожно-корректно называли инвалидов); в иудейской
общине, где были вакансии в социальном отделе, руководителю - местному немцу
она не подходила, как «русскоговорящая», а ему были нужны ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО «немецкоязычные»,
хоть он был удовлетворён Лениным языковым уровнем, ей отказали тоже; у третьих-десятых
были ещё множество причин для того, чтобы просто не взять именно её и на
собеседование, естественно, не пригласить...
Вот остались последних два письма. Они были из благотворительных
религиозных организаций, в которые требовались социальные педагоги. Одно из
католического «Каритаса», а второе из протестантской «Диаконии». И в том, и в
другом письме Лене был прислан отказ по той, причине, что не была она членом христианской
церкви...
- Что же это? - глухо спросила она, - отказ,
потому, что не христианка? Отказ, потому что женщина? Отказ потому что
«неправильная» еврейка – РУССКАЯ! Боже, почему же я не инвалид в конце концов?
– кричала она.
Привычно не заплакалось. Внезапно она запела,
неизвестно и на какой мотив: «Чужая, чужая, чужая, всегда и везде ЧУЖАЯ...»
В «комнате ожидания» врачебной практики доктора
медицины Йозефа Л. было, как всегда, многолюдно. Ведь доктор Л. принимал
пациентов не как большинство врачей – по предварительной записи, а в порядке
«живой очереди».
Марина села на единственное незанятое кресло, и
расположила поудобней на коленях спящую девочку. Расслабилась, детское тельце
тепло затяжелело... Погрузилась она в свои невесёлые мысли - надоело ей
бороться за положенные ей права. А ведь ещё полгода назад, когда наконец-то
получила она немецкий паспорт, то решила, что на том закончились нелёгкие
эмигрантские мытарства. Что она – полноценная гражданка Федеративной республики
Германии обретёт долгожданный покой. А на деле получилось, что многое стало ещё
хуже. В её загранпаспорте не был внесён ребенок – дочка, маленькая Соня. Малютка
имела теперь статус иностранки, которой разрешалось проживать на территории
Федеративной республики.
-Как же это получается, я была контингентная
беженка (так раньше именовались еврейские эмигранты в ФРГ), теперь стала
гражданкой, а мой рёбёнок – иностранец? – недоумевая, Марина задавала эти
вопросы не только чиновникам в городской ратуше, но и себе.
- Правильно, - отвечали те,- ребёнок родился на
территории Германии, потому он, по определению, не может быть беженцем
ниоткуда. Поэтому вашей дочери статус «контингентного беженца», который
присваивался евреям из бывшего СССР не положен. Отец же ребёнка тоже не
гражданин Германии, а «политический беженец». Вы же родили дочь не через восемь
лет пребывания в Германии, когда могли бы стать гражданкой, а через семь,
будучи ещё в статусе «контингентной беженки». Посему рёбёнок должен стать
украинской гражданкой, т.е. гражданкой той страны, из которой вы приехали.
Конечно, с правом проживания здесь, в бундесреспублике.
- Это означает, что пока она не получит украинского
гражданства, я должна, каждые три месяца продлевать ей разрешение на
жительство?
- Да, вы правильно думаете, - согласилась
чиновница.
- И моя дочь не может покинуть пределы Германии
даже в рамках Шенгенской визы?
- Именно так, - удовлетворённая Марининым
пониманием закивала канцелярская служащая.
- Но врач сказал, что малышке необходимо тёплое
море, у неё аденоиды, - то ли засморкалась, то ли завсхлипывала Марина.
- Ничем не могу помочь, ребёнок не имеет права
покидать пределы Германии.
- Но как же... - снова заговорила Марина, но
чиновница встав из-за стола, подошла к двери и распахнула её настежь.
Теперь сидела она в «комнате ожидания»
врача-отоларинголога и думала о том, как будет просить у него врачебный
«аттестат» с болезнями малышки, чтобы в очередной раз пойти в ратушу и просить
хотя бы временный документ ребёнку для поездки на оздоровление.
Когда их очередь подошла, оказалось, что они с
малышкой были последними пациентами. Девочка проснулась, и они зашли в
просторный кабинет доктора Л.
Доктор был человеком немолодым, с типично немецкой
долговязой фигурой, чьи журавлиные ноги были обуты в большие белые туфли
«Наверное 47-го или 48-го размера», - вдруг
подумала Марина.
-Доктор, мы к вам пришли за справкой - начала
Марина, в то время, когда малютка потянулась к врачу, неожиданно взявшему её на
руки.
- Соня, не мешай дяде, и иди ко мне, - по-русски
обратилась Марина к ребёнку.
- Маленькая принцесса мне вовсе не мешает, -
сказал, будто понял её доктор Л.
- Доктор, - хотела было продолжать Марина и
внезапно разрыдалась, - и при этом она словно бы знала, что з д е с ь плакать
можно!
Доктор Л. внимательно слушал. И тут же разразился
гневным, к удивлению Марины, выпадом против немецкой бюрократии, несправедливой
и бесчеловечной...
Доктор Л. не только выписал врачебный аттест, но и
сказал, что сам пойдёт с Мариной в ведомство по делам иностранцев, и там уже он
им «покажет»...
- Вы думаете, юная фрау мне им нечего показывать.
Ошибаетесь! Я являюсь обладателем уникального документа. Хоть сам родился через
три года после Второй Мировой, но когда мой отец, а он был офицером вермахта,
захотел жениться на моей матери, то разрешение на этот брак должен был дать сам
Гитлер.
- Почему? – изумилась Марина
- Да потому, что моя мать была, как выражались
нацисты, неполноценной в расовом отношении. Мало того, что она была
француженкой, так ещё с еврейскими корнями?!. Вы представляете юная фрау, на к
о м хотел жениться мой отец, (по мнению этих идиотов). Разрешение на подобный
брак было в компетенции самого фюрера. И он дал им это разрешение. Но только в
самой этой бумаге таился подвох. В ней было сказано, что « дети, которые родятся
от этого брака будут считаться незаконнорожденными»! То есть б а с т а р д а м
и! Итак, позвольте представиться, - и врач церемонно-старомодно поклонился, -
доктор Л. – БАСТАРД!!! - И он рассмеялся, правда, смех его показался Марине не
очень-то весёлым.
В комнату заглянула нахмуренная, видимо
недовольная затянувшимся рабочим временем, помощница врача.
- Ах, фрау Айзеле, я забыл вам сказать, что вы
можете идти. Я сам закрою практику. Простите мне мою забывчивость.
- Всего доброго! – попрощалась просветлевшая лицом
фрау Айзеле.
Доктор
Л. усадив малышку на маленький стульчик продолжал мерить пространство кабинета
своими длинными ногами. Он что-то возмущённо бормотал себе под нос, и яростно
размахивал руками. Марина решила разъяснить ему, почему она не хочет, чтобы ребёнок
получал украинский паспорт.
- Понимаете доктор, я уехала из страны, которую когда-то
искренне считала своей родиной. Мне было шестнадцать лет. Больше я там никогда
не была и никогда не поеду. Почему моя дочь должна становиться гражданкой этого
государства? К тому же и мне в ведомстве по делам иностранцев предлагают тоже взять
украинский загранпаспорт, чтобы после его получения отказаться от украинского
гражданства.
- Это просто полное беззаконие, как это так
написать в документе, что у вас нет детей. Да где же это видано? – продолжал
возмущаться доктор Л.
Глаза Марины снова наполнились слезами.
- Доктор, я ведь сказала служащей ведомства, что я
– немецкая гражданка и дочь моя не может быть иностранкой! А она мне: «Вы
обязаны понимать, что ваше гражданство, ваше псевдонемецкое гражданство не
играет никакой роли. Я опешила от неожиданности и спросила её, что она имеет в виду
под этим «псевдо»? Она же мне, что я неполноправная гражданка?! – Марина
захлёбывалась слезами, но внезапно закричала:
- Как же дальше жить? Я уже просто не могу с этим
злом, с этой бюрократией бороться, бесконечно доказывать им одно, а они тебя
словно и не слышат, своё говорят да требуют невозможного.
- Успокойтесь фрау, - утешал её доктор Л., - и меня
тоже бесконечная эта писанина, что требуется в медицине, не только утомляет, но
часто просто обессиливает.
- Знаете доктор, - уже бесслёзно сказала Марина,-
мне кажется, что все ваши опустившиеся соотечественники- немцы, таких много на
улицах, на вокзалах, в метро- все эти люди тоже обессилели, окончательно, от
борьбы с бюрократической системой. Не смогли противостоять ей, сдались,
попросту выпали из социума. А это не одно ли из проявлений ЗЛА?
- Это интересный, новый, по крайней мере для меня,
взгляд на природу, вернее на один из источников человеческой асоциальности, -
задумчиво проговорил доктор Л., как будто что-то припоминая.
Некоторое время установилась в кабинете тишина,
словно каждый, даже малышка, думал о своём
Наконец доктор как-то неуверенно заговорил:
- Знаете ли, нам неизвестно, на самом деле, что
ведёт к добру, а что наоборот. И даже та же самая пресловутая немецкая
педантичность, аккуратность, множество документов, различных бумаг... Знаете ли,
юная фрау, я часто бываю во Франции, там живёт моя далёкая родственница, её я
называю «тётушка». Сейчас я вас удивлю!
- Чем?
- Тётушка благословляет немецкую бюрократию!
- Не может быть! – вырвалось у Марины.
- А вот и может, - победно выкрикнул доктор Л.
- Я же вам уже говорил, что моя мать-француженка, с
еврейскими корнями, а «тётушка» вообще чистая еврейка. Это случилось во времена
нацизма. Тогда многих французских, кого смогли поймать, евреев собрали в Дранси
да в Компьене. «Тётушка» тоже оказалась там. А уж оттуда их повезли прямо в
Аушвитц, по-русски его называют Освенцим. И «тётушка» тоже. Она была совсем
юной девушкой и попала в этот эшелон, будущих узников, а вернее «смертников». И
быть бы ей там сожженной в крематории.
Да на французско-немецкой границе начали проверять
документы всех, находившихся в этом составе. В тётушкиных документах оказалось
что-то не в порядке. А вам-то уже известно, что «орднунг» (порядок) – превыше
всего. Потому тётушку сняли с поезда, состав в Аушвитц укатил без неё.
Она вернулась во Францию, много чего в своей жизни
ещё пережила. Да вот до сих пор не может нарадоваться, не может поверить в свою
удачу, в своё везение... И для неё, естественно, нет на свете ничего лучше
немецкого «порядка», немецкой бюрократии...
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2646
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer4/Iochvidovich1.php - to PDF file
Комментарии:
Марк Аврутин
- at 2011-04-15 08:13:28 EDT
Уважаемые Яна и Игонт, вопрос, поставленный в художественном рассказе, мне кажется, много важнее самой правды жизни. Ведь евреям, действительно, в Германии предоставляли бессрочный вид на жительство на основании имевшегося у них статуса контингентных беженцев. После ликвидации этого статуса пропали и основания для вклейки вида на жительство в новый паспорт, получаемый после окончания срока действия старого теми, кто не имеет немецкого гражданства. Интересно, да?
Яна
Эсслинген, Германия - at 2011-04-15 06:56:15 EDT
Ув.Игонт! прочла Ваш комментарий. И была им поражена, это Ваше счастье, что никогда не сталкивались с абсурдом и нелепостями, в частности, немецкой бюрократии. Кстати превзошедшей российскую в сотни раз. История, на мой взгляд, абсолютно привычная. Я живу в Германии уже два десятка лет, и на моей памяти, подобных, по своей невероятности историй, очень-и-очень много.
Игонт
Германия - at 2011-04-10 04:39:58 EDT
Казусы немецкой бюрократии. История на самом деле невероятная, но вот у меня самого и у большого круга знакомых из числа еврейских иммигрантов из России и Украины дети могли и могут спокойно разъезжать по всему белу свету с родителями и с бабушками(дедушками). При этом родители имеют также нем.гражданство. Складывается впечатление, что уважаемая мамаша при оформлении нем.паспорта где-то что-то почему-то не так заполнила.
***************************************
Der Kinderreisepass ist in Deutschland ein Pass, der an deutsche Staatsangehörige bis zum 12. Lebensjahr ausgestellt werden kann.
Er wird ausnahmslos mit einem Passbild des Inhabers versehen, selbst bei Neugeborenen. Das Bild muss biometriefähig sein,[1] jedoch sind die Anforderungen bei Säuglingen, Kleinkindern und Kindern nicht so streng wie bei Erwachsenen, wie aus der Fotomustertafel ersichtlich ist.
Er ist sechs Jahre gültig, längstens jedoch bis zur Vollendung des 12. Lebensjahres.[2] Er kann bis zur Vollendung des 12. Lebensjahres mit einem neuen Passbild verlängert werden.[3] Die Gebühr für die Ausstellung beträgt 13 Euro, für die Verlängerung 6 Euro.[4]
Er wird weltweit anerkannt und entspricht den Empfehlungen der ICAO. Die bekannteste Ausnahme stellen die USA dar: Hier wird ein gültiger Reisepass bzw. der sogenannte „ePass“ (mit biometrischem Foto und Datenspeicher) bei der Einreise verlangt bzw. ein – vor der Einreise erhaltenes – Visum im Kinderreisepass.
Kinderausweis der DDR in den 1980er-Jahren
Verbindliche Auskünfte darüber, ob der Kinderreisepass im Zielstaat der Reise als Pass anerkannt wird, können nur dessen Behörden erteilen, beispielsweise die Botschaft oder das Konsulat des Reiselandes.
Unabhängig davon können einem deutschen Staatsangehörigen von Geburt an generell auch andere – für den Identitätsnachweis und den Grenzübertritt geeignete – Ausweise (Personalausweis, Reisepass) ausgestellt werden, siehe oben: Ausnahme USA.
Der Kinderreisepass ersetzt seit 2006 den Kinderausweis. Vorher ausgestellte Kinderausweise bleiben bis zum eingetragenen Ablaufdatum gültig.
Wikipedia