Как меня учили родину любить
История одной реабилитации
В те времена укромные, теперь почти былинные,
Когда срока огромные брели в этапы длинные…
В. Высоцкий. «Баллада о детстве».
С раннего детства я не мог понять, что случилось с отцом, где он. На мои вопросы мама отвечала уклончиво. Помню, как лет в 6 я расплакался, когда из разговора взрослых понял, что кто-то поступил с отцом уж очень несправедливо. И только когда мне было около 14, я случайно услышал, как мама срывающимся шёпотом что-то говорила об отце моему старшему брату. Она рассказала ему, что в местном НКВД ей уже дважды в ответ на её запросы устно сообщали, что её муж осуждён «на 10 лет без права переписки» и находится в каких-то дальвоссевлагерях. (В аппарате госбезопасности такую формулировку придумали вместо сообщения о расстреле, о чём население ещё несколько десятилетий ничего не знало).
Я начал приставать с расспросами к родственникам и постепенно выяснил, что папа в 1919 г., когда ему едва исполнилось 17 лет, стал руководителем комсомола в Пензе, потом служил во флоте, позже окончил институт журналистики и работал в газетах Пензы и Самары, переименованной в Куйбышев. С 1936 г. он – собкор газеты «Известия» в Куйбышеве. В феврале 1937 г. отец был неожиданно исключен из партии и снят с работы. Папина родная сестра, жившая в Пензе, успела получить от него письмо с просьбой выслать немного денег, чтобы он смог, как было написано, «поехать к Сталину и всё ему объяснить». Но приблизительно в те же дни за ним пришли какие-то люди в штатском. Мамы дома не было, а я, трёхлетний, играл с отцом, сидя у него на животе. Папу куда-то увели, а меня вместе с братом, испуганных ребятишек, не понимающих, почему отец не может дождаться мамы, отправили к малознакомой соседке.
Родственники мне нехотя пояснили, что незадолго до этого был арестован первый секретарь куйбышевского обкома партии Ксенофонтов, который в своё время был крупным чекистом, поддерживал Троцкого и даже, будто бы, некоторое время работал секретарём Сталина. (Десятилетия спустя я видел кинофильм, в котором этот чекист изображался героическим борцом с врагами советской власти). Человек с такой биографией в те годы, как мне осторожно намекнули, был обречён. А после него пострадали и те, кто с ним контактировал, в том числе – мой отец. Кроме того, папа учился в институте Красной профессуры, где многие интеллигенты поддерживали Троцкого и поэтому впоследствии были уничтожены.
Сразу после ареста отца нас, живших в местном доме правительства, выселили в один из бараков, построенных вплотную к кладбищу. Всё же мама, в надежде узнать что-то об участи мужа, вместе с моим десятилетним братом продержалась в Куйбышеве ещё месяцев десять. (Меня родственники на время увезли в Пензу). Маме разрешили два свидания с мужем. Измученный, не похожий на себя, папа шептал:
– Хиленька! Расскажешь детям, что я ни в чём не виноват!
Маму звали Рахиль.
Мне строго-настрого велели ни с кем всё это не обсуждать.
Из Куйбышева мы уехали к родным на Украину, а в начале войны последним поездом бежали от наступавших немцев и направились в Пензу.
Несколько лет мы прожили у родственников. Скученность. Голодные военные зимы. Вши. Школьником я стал через год, но уже пытался помогать по хозяйству. Собирал чурки для печки, иногда вместе со старшими братьями и с такими же, как мы, замерзающими соседями участвовал в растаскивании деревянных тротуаров. Добывал на мусорной свалке картофельные очистки, из которых женщины готовили нечто съедобное. И всё-таки мы находили силы и для развлечений. Двоюродный брат обучал меня игре в шахматы, а заодно подшучивал над моим родным братом, утверждая, что он – индеец Сизый Нос и что его любимое блюдо – суп с куриными перьями и редька, а брат ехидно отвечал, что редька-то голодному насмешнику только снится, причём даже чаще, чем девочка из соседней квартиры.
В начальных классах школы я узнал от своих одноклассников много нового и интересного. Во-первых, – что я еврей. Во-вторых, – что евреи воюют, в основном, в Ташкенте. Мне это было непросто связать с тем, что трое моих пензенских родственников призывного возраста уже находились на фронте. (Вскоре один из двух немолодых братьев мамы погиб, а старший из моих двоюродных братьев был тяжело ранен). Я пытался отбивать нападки на евреев. Но убеждённые в своей правоте ребята приводили, как им казалось, неопровержимые доказательства своих обвинений:
– Да ведь и ты сбежал сюда от войны! Сам рассказывал, как бомбили мост, когда вы по нему на поезде переезжали через Днепр, и ты видел всплески от бомб. Но до Пензы-то вы добрались, потому что она в тылу!
Вскоре я влюбился в Иру с длиннущими косичками (обучение в те годы было совместным). Вспоминаю, как учительница собирала у нас биографические данные, в том числе требовалось указать национальность. Я ответил: «Еврей». На перемене ко мне подошла Ира и прошептала, что мама у неё тоже еврейка, но они об этом никому не говорят. Ребята заметили наши дружеские отношения и подробно рассказали мне о взаимоотношении полов…
Школа, где я учился, до революции была гимназией, и именно в ней встретились родители Ленина, чем гордился весь город. Не могу не упомянуть, что через много лет, году в 1983-м, дочь моего друга, направленная на работу в Ленинград как-то рассказала приятельнице, секретарю комсомольской организации завода, про достопримечательность нашей школы. Реакция секретаря оказалась неожиданной:
– Лучше бы они не встречались!
Похоже, комсомольская активистка устала от каждодневного лицезрения схем метро («Ленинградский ордена Ленина метрополитен имени Ленина») и 85 памятников вождю, воздвигнутых к тому времени в городе его имени.
Учился я неплохо, с удовольствием играл в шахматы, участвовал в турнирах. Бывало, даже становился чемпионом города среди школьников. У меня было много друзей (с некоторыми из них поддерживаю отношения до сих пор). Вместе развлекались, слушали музыкальные пластинки, немного озорничали. Без улыбки не вспомнить, как при поездке пензенской шахматной команды в Чебоксары мы увидели там вывеску на пивном ларьке «Ждите устоя, требуйте полного долива». Она нас так восхитила, что мы (в команде, кроме взрослых, было трое мальчишек) вечером её сняли, увезли в Пензу и прикрепили к пивному ларьку, чтобы насладиться тем, как отреагирует хозяйка ларька… А запомнившиеся с той поры мелодии итальянской классики и русской эстрады я и сейчас напеваю, пытаясь убаюкать маленького внука. Так что моя мальчишеская жизнь была вполне интересной, несмотря на раздражавшие разговоры о евреях и на то, что жили мы голодновато.
Раз, а то и два в год, я, как и большинство мальчишек, дрался. Поводом к этому были сначала малопонятные, а потом вполне осознанные оскорбления, – «жид» или хамский оклик: «Ты! Еврей!» Дрались мы обычно в классе на большой перемене или в соседнем парке, рядом со скульптурой Ленина и Сталина, задумчиво отдыхающих на скамейке. Драчунов окружали почти все одноклассники, которые от зрелища получали удовольствие, но не вмешивались. Особенно запомнилось столкновение с подловатым Володькой Благоразумовым. После его неоднократных нападок, всё усиливавшихся, пока я лишь на словах вступал с ним в перепалку, пришлось вызвать его «один на один». В связи с явным, хоть и неожиданным, поражением он не только затих, но ещё и заискивал передо мной, вызывая брезгливость.
Яркое впечатление у меня осталось от праздника 1 мая 1949 г. На крылечке деревянного дома, где мы, отделившись после войны от родственников, сняли комнатку, я чистил обувь перед первомайской демонстрацией. А соседская девчонка издали, ни с того ни с сего, начала дразнить меня уже порядком надоевшими «песнями»: «Жид по верёвочке бежит…» и т. д. Я двинулся к ней, она – наутёк. Я догнал её и толкнул. Через несколько минут появилась её мать. Она подошла ко мне и ударила по голове чем-то, завёрнутым в белоснежный платочек. Потом спокойно его развернула и выбросила камень. Зажав ранку ладонью и не сказав своей матери ни слова, я отправился на станцию скорой помощи. Рану заклеили, и я ещё успел вместе с товарищами «в едином порыве продемонстрировать пролетарскую солидарность…» Но следы остались, – на голове и в душе…
Постепенно я осознал принадлежность к своей нации, о которой мне слишком часто напоминали. Мне ещё повезло: на меня редко нападали гурьбой, а когда это всё же происходило, я без колебаний отбивался. Жаль, что с годами я, боясь «перегнуть палку», к антисемитским выпадам я стал относиться сдержаннее, и не сумел защитить сына…
Возвращаясь к истории с отцом, расскажу, что году в 1950-м в Пензу приезжал его младший брат Исаак. Он рассказал, что уже через неделю после ареста брата какие-то «доброхоты» переправили в Ленинград и подложили на его рабочий стол и в партком куйбышевскую газету со статьёй «Двурушник Шапиро». Руководство «Дело» раздувать не стало, может быть потому, что он считался на заводе незаменимым специалистом. А в начале войны, после заискивающего обращения Сталина к народу: «Дорогие соотечественники! Братья и сёстры!..» поиском «врагов народа» в голодном, блокадном Ленинграде заниматься стало некогда. И вот тогда Исааку удалось на собрании разоблачить сослуживца, по провокациям и доносам которого было арестовано около 70 человек. Этого мерзавца, ко всеобщему удивлению, отправили на фронт, а не под суд.
Летом 1952 г., когда я готовился к вступительным экзаменам в институт, в нашей семье возникла мучительная ситуация. Маму, и без того запуганную, целый день продержали в «органах», грубо угрожая ей за то, что она-де скрыла от руководства кинотеатра, где она работала билетёршей (!), и от детей, что их отец и её муж – «враг народа».
– Хотите сделать карьеру себе и детям за счёт советской власти?! – кричали на неё. – Яблочко от яблоньки далеко не падает! Вам это не пройдёт! Затаились?! Ответите по всей строгости!
Я еле выжал это из мамы, и то лишь после того, как вытянул её из дома, где из-за тонких перегородок было слышно каждое слово, произнесённое соседями. Поговорить она согласилась только в городском парке. Со слезами на глазах мама растерянно повторяла: «Завтра меня арестуют!». Посоветоваться было не с кем. И вдруг я с отчаянием понял, что у мамы будут требовать «искупить вину» доносительством. А человеком она мне казалась слабым. Я и сейчас с содроганием вспоминаю, как, высказав ей своё предположение, резанул:
– Если ты о ком-нибудь хоть что-то расскажешь, я тебя не прощу!
Она возмутилась, но в результате смогла собраться и устоять против последовавшего таки назавтра навязывания «сотрудничества». Мама отбилась, ссылаясь на то, что после ареста мужа она ни с кем не вступает в разговоры и всего боится. И её отпустили с подпиской о неразглашении.
Возможно, на догадку о намерениях чекистов меня натолкнул недавний разговор с одноклассником, настырным здоровяком Витькой Кульковым. Он предложил мне пойти с ним на каток, чтобы там «расквитаться» с мальчишками из другой школы, часто колотившими наших ребят. Драться я вовсе не любил, хоть иногда и не мог стерпеть грубых оскорблений, – понимал, что затравят. Уклончиво спрашиваю:
– Вдвоём?!
– Да знаешь, какой у меня удар? Грудь проломлю!.. И мне ничего не будет, – уверенно заявил Витька.
– А почему ты такой безнаказанный? – заинтересовался я.
– Я уже два года работаю на НКВД. Смотри, – не проболтайся!
Неприятные воспоминания у меня остались и о том дне, когда я был зачислен студентом Пензенского Индустриального института. Я понимал, что поступить будет нелегко: в те дни кругом поносили «безродных космополитов», но всем было ясно, что речь идёт о евреях. Ещё комсорг нашего класса – Герман Соколов – после того, как я в разговоре на эту тему назвал кого-то из ребят шовинистом, попытался уличить меня в космополитизме. Хорошо, что другие его не поддержали. А я, к тому же, был сыном «врага народа»! Поэтому, чтобы быть принятым, к вступительным экзаменам готовился, не жалея сил, и сдал их лучше всех на потоке. Но в приёмной комиссии, к столу которой я подошёл, уверенный, что на избранный факультет поступил, мне без всяких объяснений сообщили, что в списках принятых меня нет. Я мигом вскипел от возмущения и готов был бросить в лицо членам комиссии обвинения, произносить которые в те времена было немыслимо. Положение спас незнакомый мне человек, заметивший моё состояние. Он положил руку мне на плечо, отвёл в сторону, сказал, что он преподаватель этого института и, узнав, что я не принят на «закрытый» факультет вычислительной техники (кто же знал о его закрытости?), посоветовал переписать заявление на механический факультет. И меня тут же зачислили! А преподаватель, удовлетворённо улыбаясь, рассказал мне, что он отец моего школьного приятеля Эмки Ч., которого я несколько раз защищал от донимавших его (по той же причине!) мальчишек.
Вскоре многие первокурсники по их просьбе были переведены с механического факультета на только что созданный электротехнический. Как выяснилось, тоже «закрытый» и поэтому ещё более привлекательный. На первом курсе нашего факультета осталась только одна группа и в ней всего 18 человек. Большинство – дети репрессированных родителей и инородцы. Были евреи из Киева, где им вовсе поступить было невозможно, дети раскулаченных крестьян, «враждебных элементов» из Прибалтики и проч. Например, у латышки Марксины (а её брата в честь вождя звали Владлен) расстреляли и отца, и мать. Забегая вперёд, не могу не вспомнить, что при окончании института, в 1957 г., возникла ситуация, по абсурдности достойная пера самого Кафки. Как-то я зашёл в аудиторию, где многие работали над дипломами. Наши девчонки, включая и Марксину, бросились ко мне чуть ли ни с объятьями и наперебой закричали:
– У нас брали интервью! О нашей группе на днях будет большая статья в газете как о самой интернациональной и дружной в институте!
Я только и смог выдохнуть:
– Какие же вы дуры! Не помните, как оказались в этой группе?!
И бросился в редакцию газеты. Со скандалом статью удалось остановить. Время всё-таки было другое. Но редактор долго делал вид, что не понимает лживости публикации, в которой студенты, лишённые права выбора, выставлялись свободными гражданами самой счастливой страны.
А на первом курсе, изучая «основу всех наук – марксизм-ленинизм», в собрании сочинений Сталина я наткнулся на письмо, адресованное тому самому Ксенофонтову. Приведу по памяти начало этого письма: «Уважаемый товарищ! Прежде всего, я категорически против того, что Вы называете себя «учеником Ленина и Сталина». Мы оба – ученики Ленина, а с Вами мы – соратники! Но в чём-то можем и не соглашаться…»
Последние иллюзии о справедливости строящегося в нашей стране общества у меня, восемнадцатилетнего парня, разрушила невыносимо гнусная кампания против «врачей-вредителей», кампания, которую с такой готовностью поддержала огромная часть населения. Недели две мне каждую ночь снилось, что я палкой отбиваюсь от ломящихся в двери убийц…
Поражённый очевидным лицемерием Сталина и провокационной антисемитской пропагандой, я ввязался в историю, которая из-за моей наивности могла плохо кончиться, и не только для меня одного. Я предложил моему приятелю, у которого отец тоже был репрессирован, организовать группу сопротивления. Он согласился. Но когда я посвятил в свои планы двоюродного брата, работавшего инженером и знавшего гораздо больше меня, он пришёл в ужас:
– Ты что и кому предлагаешь?! Твой папа – чистейший человек, а отец этого парня, работая на почте, вскрывал и обворовывал посылки на фронт! Не с каждым можно ходить в атаку! Тебе мало того, что случилось с твоим отцом?!
Пришлось мне ретироваться, сказав приятелю, что о каком-либо сопротивлении всерьёз говорить просто смешно. Но парень не предал, и наши отношения не испортились.
Постепенно я всё же понял, что даже с друзьями надо быть осторожнее.
Выполняя как-то мамино поручение купить какую-то мелочь для дома, я на толкучке, за гроши приобрёл книгу «10 дней, которые потрясли мир» Джона Рида. Очень уж мне понравилось название! Прочитал, почти не отрываясь. Я понял, что и история Октября переврана, и по какой причине в учебниках встречаются перечёркнутые или заклеенные портреты. Попытался зачитать какие-то выдержки маме, но она настояла, чтобы я завернул эту книгу в тряпку и немедленно выбросил в выгребную яму, никому не показывая. Я выполнил это требование с грустью.
Но иногда, наоборот, становилось смешно и приходилось прятать улыбку. Так, посещая баню, я каждый раз впадал в весёлое замешательство, так как был вынужден переодеваться непосредственно перед портретами Сталина и других членов Политбюро. Стесняясь, я поворачивался к ним спиной!
И когда по радио транслировали похороны «величайшего вождя и мудрейшего учителя всех народов» Сталина, мама, несмотря на пережитое, не могла сдержать слёз, приговаривая: «Что теперь с нами будет?!», а я совершенно её не понимал и не знал, как успокоить.
– Он был таким мудрым и справедливым? А за что мы и столько других людей лишились своих близких, а многих, как известно, расстреляли? – спрашивал я её тихим голосом и, демонстрируя своё равнодушие к происходящему, что-то жевал.
– Все ему верили, – отвечала она. – Без него может стать ещё хуже!
Так совпало, что в тот же незабываемый день проходил очередной тур первенства области по шахматам. Перенести игру на следующий день и в связи с этим продлить турнир организаторы не могли, так как участвовало много иногородних шахматистов, а средства, выделенные на их проживание, были ограничены. Известный в Пензе шахматист М., работавший директором электростанции, проиграл и, не справившись с эмоциями, устроил скандал:
– Безобразие! Мыслимо ли играть в такой траурный день?!
Все перепугались. Я тоже опустил голову, но тут, не без удовольствия, услышал, как шахматист, игравший рядом со мной, шепнул своему дружку:
– Какой здоровый осёл! Поплакал бы на груди у жены!
Над тем, что происходит в стране, я начал задумываться рано. Но гораздо больше мне удалось узнать летом 1955 г., когда нас, студентов, направили на практику в подмосковный город Коломну, где я подружился со студенткой философского факультета МГУ, москвичкой Ритой М. Она ввела меня в круг людей, знающих о происходящем не понаслышке.
Как-то мы беззаботно гуляли, и она воскликнула:
– Ой, что сейчас творится в Москве!? Началась реабилитация!
– А что это такое? – удивился я.
– Ну, ты даёшь! Мне показалось, что ты об этом знаешь. Когда-то была эпоха ренессанса. Слышал? А теперь – посмертного реабилитанса!..
Уже часа через два, уговорив своих старост, чтоб «прикрыли», мы с Ритой ехали в Москву с одним желанием – добиться реабилитации моего отца.
Мне выделили место в их огромной многокомнатной квартире. Надо было «погрузиться в тему», собрать какую-то информацию, и утром мы пошли к Анне Г., приятельнице Ритиной мамы. Нас встретила худая, напряжённо улыбающаяся женщина лет пятидесяти. Восемнадцать из них она отсидела в лагерях. Рассказывала о товарищах по несчастью, о «свободных» детских бараках, в которых жили дети женщин-заключённых, а ложечек и матрасиков было во много раз меньше, чем детей. И там висели плакаты: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Горько смеясь, призналась, что её муж пострадал из-за неё дважды. Она работала секретаршей в каком-то институте, сначала взяли её сердечного друга, потом – её, третьим – мужа. Мужчин расстреляли. Мы слушали её, затаив дыхание. Заговорили о Хрущёве.
– После смерти главного сатрапа, – жёстко сказала она, – остались пауки в банке. Чего от них ждать?
А что касается действий по реабилитации отца, посоветовала мне сначала собрать о нём побольше сведений.
Попытался я поговорить по телефону с мамой, вызвав её телеграммой на почту. Едва выслушав, она резко ответила:
– Если ты немедленно не откажешься от затеянного идиотизма, то я найду способ наказать тебя, дурака. Сесть хочешь?!
И бросила трубку.
В этот же день Рита предложила съездить на Донское кладбище, к которому она, как мне показалось, относилась с особым волнением.
– Вот в том углу церкви, – показала она, – я, ещё ребёнком, в течение двух лет то и дело стояла на коленях и молилась…
И рассказала ошеломившую меня историю своей семьи. Её отец был одним из высших руководителей авиации в Народном Комиссариате обороны, когда Наркомом был Ворошилов. В 1937 г. отца внезапно командировали на юг. А через несколько дней кто-то из его друзей осторожно сообщил матери, что её муж расстрелян. Позднее её проинформировали официально, пояснив, что он понёс заслуженное наказание за совершённые преступления.
Но высокопоставленные военные сумели сохранить квартиру за Ритиной мамой. В этой квартире они устроили грандиозный бордель с приходящими девушками. И «хозяйка» вынуждена была принимать участие в этих оргиях. Рита вспоминала, что ещё ребёнком она видела совершенно немыслимые сцены. Однажды старый сосед привёл её в Донской монастырь, находившийся недалеко от дома, и научил молиться за себя и за души грешников.
Война «освободила» и квартиру, и мать Риты. Через несколько лет она снова вышла замуж. На этот раз её мужем стал Герой Советского Союза, крупный юрист, после войны ставший обвинителем на процессе японских военных преступников. А она, уже как жена такого ответственного работника, устроилась секретаршей в канцелярию самого Берии. И внезапно получила извещение, что муж трагически погиб в Харбине. Пенсию назначили, окружили сочувствием. А спустя какое-то время случайно увидела (или ей подсунули) документ, из которого было ясно, что и второй её муж ликвидирован.
Меня Рита познакомила уже с третьим маминым мужем, с которым та сблизилась, работая в «органах». Когда убирали Берию, его оттуда уволили. Рита представила ему меня и попросила:
– Дядя Коля! Это мой друг. Ты помоги ему, подскажи, что надо делать.
И ушла. А он часа полтора расспрашивал меня (или допрашивал), а потом объявил:
– Я тебе покажу, где находится приёмная Председателя Президиума Верховного Совета СССР Ворошилова, поставлю в очередь. Постарайся попасть к нему на приём. Если сумеешь, то он быстро всё решит. У него самого рыльце в пушку. Сколько командиров уничтожено до войны из-за его трусости, а то и наводки! Поэтому сейчас он старается…
– А пропустят? – засомневался я.
– Надо пробиться! Как это сделать, я тебе подсказать не могу. Но ты на месте сообразишь, попробуй. Иначе – долго придётся ждать!
Он отвёз меня к приёмной Ворошилова. Очередь – через весь двор – метров пятьдесят, не меньше. Передо мной – статный старик.
– Я нашёл огромный клад, – поделился он со мной, – боюсь, растащат.
Доверюсь только Ворошилову!
За мной очередь заняла симпатичная девчонка, года на три младше меня, с сильным украинским акцентом. Болтала непрерывно:
– Что делается в Киеве!? Ужас! Целуются под каждым кустом! Я всё ему расскажу. Надо немедленно навести там порядок!
Очередь таяла на глазах. Вижу, что все, кто оказывается внутри помещения, подходят к какому-то прилавку, а оттуда мощный молодой человек с пронзительным взглядом разворачивает их обратно, в сторону улицы, иногда что-то объясняя. Я не заметил, чтобы хоть кого-то пустили вовнутрь. Мне начинает казаться, что сюда пришло довольно много людей, чуточку ненормальных. Остаётся шага три. Бешено соображаю.
– У вас какой вопрос, молодой человек? – спрашивают уже меня.
– При всём уважении к Вам, я могу рассказать об этом только лично Клименту Ефремовичу. Вопрос слишком серьёзный!
После короткого обмена довольно резкими репликами (стараюсь «держать удар») дежурный сотрудник предлагает мне отойти в сторону и звонит по телефону. Приходят двое, мужчина и женщина. Они ведут меня в небольшой кабинет. Перекрёстно допрашивают минут сорок. Предлагают немедленно представить меня Тарасову, заместителю Ворошилова. Я, уже немного зарываясь в своём отчаянном стремлении к цели, отвечаю, что регулярно читаю газеты, представителям власти, безусловно, доверяю, но всякое бывает, – всё скажу только самому Ворошилову, с заместителем и разговаривать не стану. Меня ведут на следующий этаж. Гигантская приёмная. (Оценил я её гораздо позже, когда по работе несколько раз бывал у министров). Секретарь Ворошилова, человек с острым, насквозь проникающим взглядом, инструктирует какого-то старичка:
– Не слишком жмите руку. Он уже не молод!
Ну, думаю, всё, я их «сделал».
– Что у Вас? – спрашивает секретарь, вежливо обращаясь ко мне.
А у меня – всё та же песня:
– При всём уважении к Вам…
И тут я услышал такой виртуозный, чудовищный, многоэтажный мат, к тому же пересыпанный прямыми угрозами, что почти сразу «признался». Секретарь мгновенно преобразился. Спокойным, вежливым тоном он объяснил мне, и даже кратко написал на листке бумаги, как добраться до улицы «Кузнецкий мост», пройти в знаменитый дом на площади Дзержинского и в какой отдел обратиться.
Через полчаса я уже был на месте. Попал к заведующему отделом, в котором рассматривались соответствующие вопросы, и, что мог, рассказал об отце, включая отзывы о нём наших родственников. Хозяин кабинета выслушал меня, не перебивая, и медленно произнёс:
– Верю, что твой отец был честным человеком. Но посмотри, сколько тут стоит шкафов с делами зачастую невинных людей! Нам очень трудно в них разобраться! (Тогда я ещё не представлял, что таких «дел» в нашей стране в десятки раз больше, чем было у людоеда Гитлера на немецких граждан, включая евреев). Он продолжил:
– Хорошо бы найти хотя бы трёх человек, которые были знакомы с твоим отцом, ещё лучше – работали с ним.
Я поблагодарил и встал: больше выяснять было нечего. Он прямо-таки дружески посмотрел на меня, и когда я уже выходил из кабинета, добавил с нажимом:
– Желательно, чтобы это были ХОРОШИЕ фамилии!
Уходя от него, я был расстроен, считая, что нужных людей мне не найти. И тут меня осенило. Я вспомнил, как несколько лет назад к нам домой зашёл мой приятель Витя Т.. Мама нас чем-то кормила и расспрашивала его о родителях, даже девичью фамилию матери выясняла. Узнав, что она – Рыклина, мама переспросила, уж не сестра ли она знаменитого фельетониста, главного редактора популярного тогда журнала «Крокодил»? Витя подтвердил, а мама внезапно выбежала из комнаты и расплакалась. Я был смущён, вышел к ней и стал успокаивать.
– Папа дружил с Григорием Рыклиным, – дрожащим голосом объяснила мама, – Подражая его произношению, он как-то пошутил: «Вот моя Сара, а тут, – смеясь, сказал папа, хлопая себя по карману и картаво выговаривая букву «Р», – моя гонорара».
Я не ожидал, что этот разговор когда-нибудь может мне помочь…
В Моссправке по указанной фамилии быстро назвали адрес дома. Много лет спустя, после выхода в свет повести Трифонова, этот дом, в котором жила масса партийных бонз, почти сплошь уничтоженных в тридцатые годы, стал известен как «Дом на набережной».
Вхожу в подъезд. Охрана останавливает:
– Вы к кому? Позвоните, ждёт ли он вас.
Называют номер телефона. Звоню. Трубку берёт хозяин и сухо отвечает:
– Я принимаю посетителей в редакции журнала «Крокодил» с 9 утра.
– Но у меня сугубо частный вопрос!
– Я – не частный сапожник!
К такому обороту я был готов. Сразу отвечаю:
– Ваш племянник Витя – мой товарищ. Он сейчас в Москве?
– Проходите, проходите, – быстро говорит он. Голос в трубке смягчился. – Сейчас позвоню, чтобы вас пропустили.
Вхожу в большую квартиру. Излагаю просьбу.
– Илья Романович Шапиро? – переспрашивает картаво. – Не помню!
Я не отстаю. Он зовёт жену:
– Сара! Иди сюда! Ты помнишь Илью Шапиро?? Я не помню!
Сара тоже не помнит.
– Знаете что? – сказал он после некоторого раздумья. – Обратитесь в редакцию газеты «Известия» к заведующему отделом науки Рогову. Он помнит всех!
Поехал в «Известия». Вхожу в кабинет Михаила Васильевича Рогова. Называю свою фамилию. И тут же слышу:
– Уж не Ильки ли ты Шапиро сынок?
У меня перехватило горло, и я кивнул. Он продолжил:
– Какой прекрасный был человек! Мы с ним прошли огонь и воду. Бывало, спали на полу под одним одеялом. Я слышал, что его «взяли». Дам тебе сейчас же 3 надёжные фамилии. Ничего не боюсь. Пиши!
Я рассказал ему про Рыклина.
– А у него, – говорит, – сейчас какие-то неприятности по работе. Ну, да ладно. У тебя есть, где остановиться? Деньгами помочь? Не стесняйся!
Мне больше ничего не было нужно. Я был счастлив.
Вскоре кончилась производственная практика, несколько оттеснённая в сторону походами по инстанциям. До моего отъезда Рита несколько раз пыталась убедить меня перевестись в МГУ и продолжить учёбу в Москве, даже потеряв учебный год. Мы съездили в университет. Помню, как я был удивлён, когда увидел там объявление о том, что шахматистам при поступлении отдаётся предпочтение. Но я и представить себе не мог, как оставлю маму и как мы по отдельности справимся материально. Мама тянулась, как могла, чтобы оба сына получили высшее образование. И ей всячески помогали её брат и сестра мужа.
Через 15 лет мы встретились с Ритой в московском метро. Нашей радости не было конца. Она стала доктором философии. К идеологической казуистике, похоже, приспособилась…
– А ты даже не кандидат каких-нибудь наук? – весело удивилась она, когда я рассказал о себе. – Ну, да всё равно. Ты – моя юность!
Вернувшись в Пензу, я с маминой помощью нашёл ещё несколько человек, знавших отца, и выбрал из общего списка четыре подчёркнуто русские фамилии. Но двое из них были евреями. Я наивно подумал: «Вдруг не разберутся?» Эти двое жили в Пензе, показались мне весьма достойными людьми, хорошо знали отца и многое о нём рассказали.
От имени мамы мы написали заявление с просьбой о пересмотре дела Генеральному прокурору, а копию отправили Ворошилову, добавив к ней ещё и заявление от меня о том, что я не смог пробиться к нему на приём, когда хотел у него лично просить содействия в реабилитации явно невиновного отца. Всё отредактировал мой двоюродный брат – адвокат. Но в успех он не верил, устав к этому времени добиваться оправдания какого-то полуграмотного еврея, отсидевшего лет семь «за шпионаж в пользу Англии и Японии».
Но вскоре, уже в июне 1956 г., нам сообщили, что дело по обвинению отца Военной коллегией Верховного суда СССР пересмотрено, и приговор «по вновь открывшимся обстоятельствам отменён». Меня пригласили в обком партии. Торжественно объявили, что отец восстановлен в её почётных рядах, и позволили полистать обвинительное заключение, однако не передавая это сочинение в мои руки. Что успел, я прочёл «по диагонали» из их рук.
В «Известиях» мне выдали последнюю папину зарплату за 2 месяца. Позже маме установили маленькую персональную пенсию и после 20-ти лет скитаний по углам выделили комнатку в коммунальной квартире на краю города.
А в ответ на наши предыдущие запросы мама дважды, в 1954-м и в 1955 гг. получала свидетельства о смерти мужа, но с указанием совершенно разных дат смерти и с прочерками в графах «причина» и «место».
В 1957 г., через 20 лет после ареста мужа, мама, зная, что его уже нет в живых, вышла замуж вторично. Я тогда жил в Ленинграде и страшно удивился, когда в очередном письме мама спросила:
– Не оскорбит ли тебя моё замужество? Менять фамилию я не буду.
От родственников я с ужасом узнал, что её второй муж Я.Ф. в 1937 г. работал заместителем начальника НКВД Полтавской области, а потом – в Пензе – начальником уголовных колоний. Но, когда через год я приехал навестить маму, он произвёл на меня впечатление явно порядочного человека. Так же о нём отзывались все окружающие. Он рассказывал нам, что всегда старался соблюдать букву закона, но вырваться из «системы», конечно, не мог. Я.Ф. уже был на пенсии, и мама неоднократно видела, как к нему с благодарностью за хорошее отношение подходили бывшие заключённые. Каждому из них он старался подобрать в колонии хоть сколько-нибудь подходящую работу. Этот старый чекист любил сквозь глушилки слушать зарубежные «голоса» и пытался, что мог, узнать об Израиле.
В течение трёх дней я почти непрерывно приставал к нему с одним и тем же вопросом:
– Планировались ли руководством НКВД СССР аресты в Полтаве?
Поверив, что я не проговорюсь, он ответил:
– Была телеграмма от замминистра: «По нашим данным, у вас там не менее 15 тыс. врагов народа».
Эти воспоминания относятся, в основном, к периоду моего взросления и постепенного осознания окружавшей общественной жизни. Опуская множество последующих, часто тяжёлых событий, разрушивших всякие надежды на какое-то очищение этой жизни при сложившемся строе, почти математически доказавшем свою бесперспективность и фальшивость, я вспоминаю то счастье, которое испытал 21 августа 1990 г., когда этот строй рухнул. В тот день я не мог себе представить, что «свобода» пришедшая ему на смену, – немногим лучше: безжалостная по отношению к слабым и криминальная сверху донизу. Понял я это очень скоро. Однако коммунисты и чекисты, стоявшие у власти ранее и в большинстве случаев прекрасно приспособившиеся к новым условиям, решили всё же от своего террористического прошлого как-то отмыться и – буквально – перекрестились.
В середине 1994 г., через 57 лет после ареста отца, из прокуратуры Самарской области я смог получить справку, в которой были, наконец, чётко указаны статьи УК РСФСР, по которым ему были предъявлены обвинения, и приговор (расстрел с конфискацией имущества)…
В 1998 г. я уехал в Израиль. Один, так как долго не мог уговорить своих близких расстаться со страной, так не любящей собственных граждан и не желающей их защищать. Но, слава Б-гу, через полтора года моя семья ко мне присоединилась.
Между тем, с середины 90-х стала появляться информация о том, что арестованные в тридцатые годы «ответственные работники», после того, как у них пытками вырывали «признания» (других-то доказательств «вины», кроме еще выбитых у свидетелей «показаний», не существовало), еще до суда обычно включались в так называемые расстрельные списки. Примерно с 2000 г. эти списки стали публиковаться в Интернете на сайтах общества «Мемориал». В списках указывались лишь имена, отчества и фамилии (иногда – с ошибками) тех, кого от имени Наркомов госбезопасности предлагалось либо расстрелять, либо осудить на 10-25 лет. В каждый список входило до нескольких сотен человек, объявленных «врагами народа», а бывало – и гораздо больше. Списки подлежали утверждению Сталиным и, как было принято, еще двумя-тремя членам Политбюро, но подписывались эти документы, как правило, без замечаний (впрочем, кое-какие пометки Сталина к отдельным включённым в списки лицам найдены, например: «Бить, бить, бить»), Списки «рассматривались» с невероятной скоростью и зачастую возвращались на исполнение в день их поступления (об одном таком списке от 12.11.38. на 3167 человек (!) рассказано в книге Я. Рабиновича «Быть евреем в России: спасибо Солженицыну», Москва, 2005 г.).
А через пару месяцев выездные комиссии Военной коллегии Верховного суда СССР на местах, в соответствии с полученными таким образом инструкциями, затрачивая на каждого подсудимого по 5-10 минут, выносили «судебные постановления». Расстрелы приводились в исполнение уже через час-два, иногда с дополнительными издевательствами…
Из публикаций в Интернете выяснилось, что отец был включён в расстрельный список от 28.03.38., «приговорён» к расстрелу 11.05.38. и в тот же день в Куйбышеве приговор был приведён в исполнение. Место захоронения неизвестно. Сопоставление этих дат с датой ареста (27.03.37) показывает, что около года с отцом «работали» следователи, то есть – истязали…
Ну, а остававшиеся на высоких постах соучастники всех этих преступлений через два года после смерти вождя, не торопясь, стали заниматься реабилитацией уничтоженных, а также тех, кто сумел как-то выжить в жутких условиях ГУЛАГа. Но десятки миллионов наиболее активных и думающих людей страны были уже ликвидированы, а оставшиеся в живых – сломлены.
Году в 1918-м мой дедушка Рувим, у которого до революции была швейная мастерская и несколько помощников (что при аресте усугубило положение моего отца как сына «эксплуататора»), работал сторожем в пензенской синагоге. Однажды в неё ворвались революционные матросы. Они взобрались на возвышение и, насмехаясь, стали выкрикивать: «Евреи, во что вы верите? Если есть Б-г, пусть он нас сейчас накажет!» К ним из задних рядов протиснулся мой дед и громко изрёк: «Вас Б-г уже давно покарал! Но, благодаря вашему пролетарскому происхождению, вам дана отсрочка».
Мой дедушка оказался провидцем.
2007 г.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 2162
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer5/RShapiro1.php - to PDF file
Комментарии:
Моисей Борода
- at 2010-05-29 11:04:17 EDT
Милый г-н Шапиро! Спасибо за замечательно, с редкой искренностью и простотой написанные воспоминания.
Россия была страшной для нас вдвойне: как система и как система двухстороннего - сверху и снизу - юдофобства. Что и выплеснулось в "деле ЕАК", и в "деле врачей", да и позже в ответе незабвенного Никиты Хрущёва Бертрану Расселу по поводу казней евреев в союзе нерушимом республик свободных. И т.д.
По поводу "совести" скрытых и открытых евреененавистников позволю себе сослаться на http://www.berkovich-zametki.com/2010/Zametki/Nomer3/Boroda1.php.
Ещё раз - спасибо.
Наблюдатель
- at 2010-05-24 16:12:00 EDT
Очень интересно, спасибо!
А что за история с сыном? - Вы упомянули, но не продолжили. Будет ли продолжение?
Борис Дынин
- at 2010-05-09 16:36:00 EDT
Еще одна жизнь, высвеченная в бесконечной шеренге ушедших во тьму...