Чудесное происшествие, случившееся с отцом моим и матушкой на склоне их лет
Еще жив был отец. И
матушка была еще хоть куда. Оба давно уж были на пенсии, но на здоровье не жаловались.
То есть жаловались, конечно. Известное дело, старость. Но не так, чтобы очень.
Без горечи и отчаяния.
Мать довольно бодро
хлопотала на кухне, ходила в гастроном, иной раз и на рынок, успевала и по
партийно-общественной линии. Как-то даже по случаю Дня Победы маршировала в
колонне ветеранов по проезжей части Крещатика с неровно прицепленными к лучшему
ее платью медалями и старалась чеканить шаг под музыку, с армейским отмахом
рук. Твердый шаг ей не очень удавался, а вот отмашка выходила почти уставная.
На партсобраниях в ЖЭКе она довольно ловко для своей комплекции и возраста
успевала вместе со всеми поднять ладошку, творя обряд голосования. Возвращалась
с партсобраний раскрасневшаяся, просветленная, благостная.
Грамотности она была не
ахти какой, но числился за ней проштудированный от доски до доски Краткий
курс истории ВКП(б). В этой книге с истертым переплетом сплошь все строки
от начала до конца были подчеркнуты ее прилежной, истовой рукой. Ни одной
строчки не обидела, ни словечка не пропустила мамочка моя, все они были
выделены смоченным во рту химическим карандашом.
Зато отец, любознательный,
сухопарый, легкий на ногу, считался вольной птицей. Его все тянуло прочь из
дому, на люди, скитаться по городу, быть всему очевидцем, шляться, как
говаривала матушка. Он легко вступал в контакт с любым встречным-поперечным,
подробно пояснял, как попасть на ту или иную улицу, вкрапляя в пояснения
пространные краеведческие экскурсы и не замечая, что прохожий давно уже
выказывает признаки нетерпения. Случалось ему и препровождать иногороднего,
даже если искомая часть города находилась на противоположном конце. А пожелай
тот расплатиться или там угостить чем-нибудь из благодарности, то не
отказывался принять. Но и устная благодарность была ему достаточной платой.
Будучи праздным по выходе
на пенсию, он рад был случаю подработать где-нибудь по столярно-плотничьему
делу. Пенсия у него была небольшая (у матушки и того менее), а карманные
денежки для дальних его походов были нужны. Всю его пенсию, шестьдесят один
рубль сорок копеек, мама отнимала на хозяйство – дом был на ней. Точнее, брала
шестьдесят рублей, оставив ему рубль с мелочью. Далеко ли уйдешь с этим рублем?
Он и подряжался на разную мелкую работу, чтобы побаловать себя иной раз
каким-нибудь лакомством – печеньем, мороженым, сигаретами. Пить он не пил.
Разве за праздничным столом рюмашку-другую.
Но не только денег ради
справлял он свой отхожий промысел. Немаловажным для него было желание снова
ощутить свою пригодность для какого-нибудь мужского дела. Столярничать он
любил, и инструмент у него всегда был отлажен, подогнан под руку. Работал,
может, и не так профессионально, зато добротно, на совесть. Мастерил из своего
материала. Когда возвращался из странствий по городу, часто имел под мышкой
дощечку, фанерку, бобышку, проволоку, прочий бросовый материал, авось сгодится
для дела. И пригождалось.
И вот как-то обломился
отцу крупный заказ, не за обычную трешку-пятерку, а серьезная работа на
четвертную, на двадцать пять рубликов. На сей раз ему предстояло утеплить балкон,
поставив и остеклив рамы (имелся у него и стеклорез свой). Удобство заказа
состояло в том, что исходил он от соседки, проживавшей двумя этажами выше, на
четвертом этаже. А жили они в одной из стандартных пятиэтажек, именуемых в
народе хрущобами. Этими скороспелыми домами из панелей был уставлен весь
микрорайон. Минимум удобств, низкие потолки, проходные комнаты. И все же, по
сравнению с послевоенными трущобами, хрущобы казались верхом комфорта. И
пренебрежительное это словцо не сразу получило хождение, а после того, как
пообжились люди, сравнили свои обиталища с более удачными, возникшими позднее.
Итак, на протяжении двух
недель отец вставал поутру, как в былые, трудовые годы, и отправлялся на
работу, по обыкновению выпив стакан пустого чаю, то есть без бутерброда.
Он теперь испытывал душевный подъем от одного лишь сознания пригодности своей к
нужному делу. На протяжении дня матушка могла слышать, как он там наверху
строгает, бьет молотком, переругивается с заказчицей, пытающейся встревать в
его мужское дело со своими бабьими
указаниями. Подавляя боязнь высоты и стариковскую неловкость, он даже, когда
требовало дело, взбирался на балконные перила. Ежедневной ему наградой за
праведные труды подавалась к столу флэйш мит фасолес – любимая его еда, приготовленная мамой к его
приходу. Он заслуженно ел фасоль с мясом, забывая убрать по столярному
заложенный за ухо карандаш, а, поевши, заслуженно садился к телеэкрану. Смотрел
телевизор он на свой лад. Попав под
голубое его облучение, от силы через четверть часа ронял голову на грудь и
оставался в таком положении вплоть до самого щелчка выключателем, когда
исчерпывалась вся программа. Ему безразлично было о чем передача и качество
изображения. Его бы не смутило даже и отсутствие такового, лишь бы лился поток
голубого свечения, что омывал его свесившуюся лысую голову, навевая
заслуженные сны.
И настал день, когда он
закончил работу, день чудесного происшествия, ради которого и затеяно это
повествование.
Воротясь из магазина, мать
обнаружила на кухонном столе, что стоял у окна, 25-рублевую ассигнацию,
совершенно новенький, ни разу не перегнутый четвертак, этакий лиловый, чуть ли
ни фольговый прямоугольник. Матушка пришла в недоумение. Когда уходила,
никакого четвертака на столе не было. Да и откуда ему взяться, когда в доме
осталось полтора рубля, а между тем жить до получения пенсии еще целых два дня.
Это раз. Во-вторых, единственный ключ от квартиры, который, уходя из дому,
оставляли соседям, она на сей раз взяла с собой. Стало быть, в доме никто не
мог побывать за время ее отлучки. И в-третьих. Пусть даже отец каким-то
чудесным образом побывал тут и эта четвертная - его заработок, то совсем уж
невероятно, чтобы он оставил свои деньги на кухонном столе. Деньгу свою он тут
же бы запер в шкаф, присовокупив к тем двенадцати рублям, которые откладывал по
одному-два себе на новые брюки. Надо сказать, что маменька являлась ярой
противницей покупки новых брюк. И у нее были на то резоны. Выходных брюк у отца
имелось целых две пары, но никогда он их не надевал. Берег для праздников.
Когда же праздники наступали, он и тогда всячески увиливал от того, чтобы их
надеть. Матушка была уверена, что и третьей паре уготована та же участь: висеть
в шкафу в ожидании Бог знает каких еще праздников. Я уж не говорю о брючной
паре, сшитой из отреза, которым премирован был отец по выходе на пенсию
дирекцией базы Укркниготорга, где он проработал долгие годы грузчиком, на столь неожиданный лад
подтверждая истину, что евреи – народ книги.
Словом, появление
четвертной не поддавалось никакому объяснению. Как уж объяснила себе это
матушка моя, не могу и предположить. К мистике она нисколько не была
расположена, будучи ветераном партии. Но и ломать голову особо не стала, а
просто взяла четвертную, с хрустом перегнула дважды и затолкала в свой потертый
кошелечек. Чуть погодя ей захотелось убедиться, что это не сон, и она снова
извлекла бывалый свой кошелек, ощутила, как упруго распирает его матерчатые
бока этот самый четвертак.
Мамочка пришла в отличное
расположение духа и стала даже напевать Буденный наш братишка. Кто
другой на ее месте возблагодарил бы судьбу за такой дар небес, но она просто до
удивления не была склонна к религиозной аффектации и, помешивая суп, напевала
себе про Буденного и далее про Ворошилова, первого красного офицера.
Вскоре позвонил в дверь
отец, сойдя с четвертого этажа. По случаю окончания трудов своих он также
пребывал в прекрасном расположении духа. Еще бы – в его кармане лежали целых
четверть сотни. Именно столько недоставало для покупки праздничных брюк. От
полноты чувств он даже позволил себе, как в прежние времена, интимно-грубоватую
выходку с матушкой. И она, как всегда бывало, не успела отстраниться, но
отбила его руку и совсем не сердито назвала дураком – как-никак в кошелечке у
нее лежала свалившаяся с неба четвертная. Вот так они, оба веселые и имея
каждый в кармане по двадцати пяти рублей, проследовали на кухню, где благоухал флэйш
мит фасолес.
– Ну, что? Рассчиталась
наконец? – спросила матушка, имея в виду заказчицу с четвертого этажа.
Она щедрой рукой стала
накладывать на тарелку розовато-желтую фасоль. На фасолинах, остужаясь,
коробилась тонкая кожица.
– Это наше дело, – отвечал
отец, кладя с ножа на край тарелки мазок мутно-желтой горчицы и вдыхая
благословенный аромат.
Этими словами он давал
понять маменьке, чтобы она и думать не думала о его заработанных деньгах, что
пойдут они исключительно на брюки.
– Ему еще нужна пара брюк!
Тоже мне франт нашелся, – незлобиво сказала она, с приятностью ощущая, как
шевелится там, распрямляясь в кошелечке, новенькая ассигнация.
Теплый ветер надувал
занавески. Было шесть часов вечера. Жаркое августовское солнце западало за
соседний дом. Рядом с локтем отца, постукивая коготками по жести наружного
подоконника, похаживали голуби, ожидая корма. Они столовались здесь постоянно.
И пока отец мял и крошил им хлебные корки, некоторые птицы от нетерпения вошли
прямо на стол. Отец вытолкал их наружу и положил для них крошки на разогретую
жесть подоконника. Голуби тут же загрохотали клювами по жести, жадничая,
толкаясь, роняя крошки вниз.
Отобедав и по скверной
своей привычке поковырявши острой вилкою в зубах, отец легко встал из-за стола
и пошел в гостиную, мурлыча под нос неопределенный мотивчик. Он понес прятать в
шкаф свои кровные 25 рублей – туда, где в известном ему одному тайнике, уже собралось
12 рублей денег. Он время от времени менял местоположение тайника, дабы
затруднить для посторонних его поиски, перекладывая деньги, например, из-под
подкладки старой шляпы куда-то в недра зимнего своего пальто. Деньги прятал он
от маменьки, способной в трудную минуту запросто пустить их в обиход.
Спустя несколько минут он
влетел на кухню с бледным, растерянным лицом. Далее последовал диалог сплошь из
вопросительных фраз.
– Я не оставлял здесь
денег? – проговорил отец. Он без остановки шарил и выворачивал карманы,
выкладывая из них всякие гвозди, шурупы, моточки шпагата, проволоки и прочий
мелкий хлам.
– Каких денег? –
настороженно спросила мать.
– Которые я получил. Каких
еще?
– А ты их получил?
– А как же? – неуверенно
сказал отец.
– Может, ты оставил их
наверху? – сказала матушка.
Отец помчался на четвертый
этаж с вывернутыми карманами. Вскоре вернулся вовсе потерянный. Карманы
по-прежнему торчали изнанкой наружу. Теперь еще и рубаха зачем-то была выпущена
из брюк.
– Ну что? – спросила
маменька, хотя весь его вид делал ее вопрос неуместным.
– Она клянется и божится,
что дала мне деньги. Четвертную. Одной бумажкой. Новенькая такая... Я сам помню,
что....
Мама, кажется, начинала
понимать, что имеется некая связь между утерянной и найденной ассигнациями.
Неясным только оставалось – как она могла оказаться на кухонном столе. Квартира
ведь была заперта, и ключ находился при ней.
– А ты на лестнице
смотрел? Может, выпала из кармана?
Отец снова унесся. Мать
достала кошелечек. Новенький четвертак был на месте. Она опустилась на табурет
и пребывала в задумчивости до тех пор, пока он не вернулся в растерзанном своем
виде.
– Точно. Потерял на
лестнице, – пробормотал он. – Уже успели подобрать.
В голосе его было
безутешное горе. Он сел на табурет напротив матушки и положил на стол руки.
Руки были в ссадинах, измаранные краской, они мелко дрожали. На маму он
старался не глядеть.
Определенно имелась связь
между его потерей и ее удачей – это было ясным для мамы, как дважды два. И
теперь она боролась с желанием поведать ему о своей находке. Рассказать –
значит расстаться со своим нечаянным обретением, чтобы он употребил его для
очередной пары брюк, которых носить не будет. Но уж больно невыносим был его
убитый вид. И она колебалась.
Наконец решившись, она
достала из передника кошелечек и вынула четвертную, внезапный подарок судьбы. Она
положила ее на стол, и та сама по себе зашевелилась, распрямляясь. Матушка
помогла ее усилиям, развернула и разгладила рукой. Отец окаменело следил за ее
действиями.
– Вот здесь она лежала.
Пришла из магазина – она лежит, – сказала мать. – Дверь была заперта. Ключ у
меня. Ты наверху.
– Ну?
– Что – «ну»? Я спрашиваю,
как она сюда попала?
– Ты у меня спрашиваешь?
– А у кого я должна
спросить?
– Ты считаешь, что я ее
положил?
– Я ничего не считаю. Я
просто спрашиваю.
– Что ты спрашиваешь?
– Я спрашиваю, как эти
деньги оказались здесь?
– Откуда мне знать? Я их
сюда не клал.
– Можешь мне это не
говорить. Положить на стол свои деньги... От тебя такого дождешься, – сказала
матушка, укладывая четвертную снова к себе в кошелек.
– Значит, сама и положила,
– безразлично сказал отец, снова замыкаясь в своем горе.
– Откуда у меня такие
деньги, если до пенсии два дня?
Отец пожал плечами.
Некоторое время они
молчали. Сытые голуби устроили возню на наружном подоконнике. Голубь вскочил на
голубку и стал ее топтать. Отец смахнул бесстыжую пару с подоконника. Он такого
не любил. Когда по телевизору крупным планом давали поцелуй, он сконфуженно
отворачивал лицо, если, конечно, не успевал заснуть к тому часу.
Матушку все-таки
беспокоила загадочность этой истории.
– Ну, давай рассуждать, –
сказала она.
Она все же имела более
высокий образовательный ценз, четыре класса начальной школы. Отец и этим не мог
похвастать. Зато газету прочитывал от начала до конца, что периодически давало
ему, беспартийному, основание заявлять, что он более достоин иметь партбилет,
поскольку матушка газет не читала вовсе.
– Давай рассудим, –
сказала она. – Ты потерял четвертак, а я нашла. Как это понять?
Отец моргал глазами от
умственного усилия.
– Тот же самый четвертак? –
наконец сказал он.
– Вот и мне кажется, – сказала
мама. – Но как он здесь оказался?
– Постой-постой, –
перебила она себя. – Окно было раскрыто. Ветром могло занести.
– Ты хочешь сказать, что я
бросил его с четвертого этажа?
– Я хочу сказать, что ты
от счастья не знал, куда его девать. И потерял. Сдуло с балкона.
– Ты знаешь, – оживился
отец, – вполне могло быть. Я получил этот четвертак, сунул куда-то в карман или
еще куда, не помню. А потом она попросила вбить гвозди для бельевых веревок. Я влез
на табуретку и...
– ...и когда, ты стоял,
бумажка вывалилась из кармана и залетела ко мне на стол, – подвела итог
матушка.
Они оба вздохнули и
засмеялись.
– Хорошо, что не
промахнулась, – сказал отец, заправляя в брюки рубаху и вывернутые карманы.
– И не залетела к
Комаренке, – добавила мать.
Они оба ужаснулись этой
мысли. Комаренко, что жил этажом выше, конечно, прикарманил бы деньги, ни за
что не отдал бы. Такой был человек. Не злодей, но как-то неохота задерживаться
на нем в этой умилительной картинке в духе бидермайер. Бог с ним, с
Комаренкой, какой он там ни есть.
Лишь теперь они, как дети,
обрадовались тому, что четвертная бумажка нашла верный адрес. Они на радостях
даже пустились вальсировать под музыку из репродуктора, что весьма удачно
подвернулась к случаю. Они танцевали провинциальный вальс с подскоком,
шаркая ногами и вскидыванием плеч обозначая припрыжку.
– Нет, все-таки есть Бог
на свете, – сказал отец, поворачиваясь вокруг более массивной матушки моей.
– Справедливость есть на
свете, – поправила его матушка, не привыкшая признавать ничего
сверхъестественного.
– Где же эта четвертная? –
поинтересовался отец, перебирая в такт ногами, но, судя по его вопросу, не
целиком отдаваясь стихии танца.
– Какая разница? Она есть,
– сказала матушка, делая вид, что она как раз наоборот – упоена вальсом.
– Большая разница, –
сказал отец. – Ее заработал я.
В голосе его прозвучала
классовая обида обсчитанного батрака. Он на глазах терял интерес к вальсу.
– Зачем тебе она? –
сказала мама, продолжая двигать ногами. – Тебе, бедняге, не хватает брюк. Тебе еще
нужна одна пара? Чтобы они висели в шкафу? А сам ходит, как шантрапа, азой ви а шлепер.
– Не твое дело! – грубо
сказал отец и бросил вальсировать.
– Ты позоришь семью. У
тебя такая видная дочь. Сын имеет высшее образование. А ты ходишь, как босяк.
– Ладно. Буду носить ту
пару, что висит в шкафу, – внезапно согласился отец. – А которые куплю, будут
для праздника.
– А еще одна пара, что там
висит? – с уличающим прищуром народного контролера сказала маменька. Она и в
контролерах хаживала, ревизовала магазины, имея такое партийное задание.
Отец замешкался с ответом
лишь на секунду.
– Пара брюк всегда должна
висеть, – с чувством сказал он. – У моего папы всегда висели в шкафу брюки. Он
их не надевал. Это ваша родня имеет привычку ходить в новом, – сказал он, чтобы
чем-то задеть ее за живое.
– Потому что моя родня –
не шантрапа!
– Твоя родня – неряхи.
Ходят в новом, пока не задрипают.
– Послушай. А если бы
залетело к Комаренке? – сказала мама, внезапно меняя направление разговора.
Это был убийственный
довод. Отец не знал, что и сказать на это. А она между тем продолжала:
– Можно подумать, что я
истрачу их на себя. У меня полтора рубля на два дня осталось.
– Двадцать пять рублей на
два дня будет сильно жирно.
– А я двадцатку отдам
детям! – воскликнула маменька, мамэлэ моя.
Это был еще один сильный
аргумент. Тем не менее, отец и тут нашел ответ:
– А они нам сильно дают?
– У них свои семьи. Они
молодые. Им не хватает. А папаша, видите ли, собирает коллекцию штанов в шкафу.
У твоего сына сколько брюк?
– Пусть не треплет
хорошие. Хорошие брюки должны висеть в шкафу. Пусть сам себе покупает. Мне
нужны брюки!
– Господи! – лопнуло
терпение у матушки. – Так есть же у тебя! Две новые пары! Ненадёванные! Для
какого праздника ты их держишь? Что это за праздник такой, что нужны целых две
пары штанов? Одну носи по будням, другую по праздникам. Как все нормальные
люди. Что еще надо старику?
Тут позвонили в дверь.
Оказывается, принесли пенсию раньше ожидаемого. Такой уж день чудес выпал.
Когда ушел почтальон, мама
выдала отцу традиционный рубль и сорок копеек. Пришлось ему тем и утешиться. Он
тут же помылся и подался шляться по Киеву. А обе его заветные пары брюк
продолжали висеть в шкафу.
Чудесный этот случай
оказался последней улыбкой, последним для них подарком уходящей жизни. Вскоре
пришла осень с дождями, слякотью и болезнями, из которых так и не выбрались мои
старики.
Осталось мне наследство от
них – столярный топор, отполированный отцовской ладонью да задубелый от пота
ремень, и еще книга, где все строки подчеркнуты химическим карандашом,
смоченным маминой слюной.
А
все ж интересно, какого такого особого праздника ждал отец, чтобы надеть свой
заветный костюм? Не знаю, что и предположить. Ни на мою свадьбу, ни на свадьбу моей сестры
не надел. Какого же праздника он ждал? Неужто прихода Мессии?
Вот прибудет – или
прилетит (в голубом вертолете?) – словом, явится Мессия, – возможно, думал папа
– и тогда он наденет свой самый заветный костюм из отреза от Укркниготорга, и
пойдет его встречать. И Мессия различит папу в нарядной толпе. И скажет: вот
кто истинно ждал меня. И все другие, что тоже будут облачены во все лучшее,
удивятся, даже возропщут в душе, а кое-кто и вслух: с какой стати этому
человеку в старомодном и не таком уж красивом костюме особое внимание? И некто
в самой нарядной одежде, не удержится и обиженно спросит: ведь и на нас
нарядные костюмы, и мы тоже ждали тебя. А Мессия скажет на это: на вас, и в
самом деле, красивые и нарядные одежды, спору нет, но они или новые или
надеванные. А на этом человеке – давние, зато ненадёванные. Ибо ждал он этого
особого дня более всех, и он его дождался.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 1501
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2009/Zametki/Nomer3/Lotovsky1.php - to PDF file
Комментарии:
фотина
украина - at 2009-11-09 17:50:47 EDT
Замечательно! Мне понравилось. Очень трогательно и хорошо написано.