Слово
«В начале было слово, и слово было у Бога, и слово было Бог». Не так это заумно, как может показаться при ближайшем рассмотрении. Все мы вначале были словами. Еще не родился тот безымянный сперматозоид, который станет мною, а мои будущие родители уже сказали это слово:
– Вот получим комнату в горкомхозе, поженимся, и у нас будет мальчик.
И вот, разрешите представиться, я тот самый мальчик.
И у нас с женой вначале было слово, но уже более конкретное:
– Если у нас когда-нибудь родится мальчик, назовем его Миша, а если девочка – Маша.
Маша превзошла своих предков. Она не ждала ни комнаты от горкомхоза, ни пары для женитьбы, она свою вселенную творила словом, не сходя с горшка. Стоило ей научиться говорить, как наша малогабаритная квартирка в хрущевской пятиэтажке вся, снизу доверху, «воскишела кишеньем живых существ»: птицы летали под потолком, гады заползали в унитаз , рыбы сновали в ванне, а скот и звери земные беспрепятственно резвились на паркете.
Только нам, прямоходящим родителям, места не было.
– Не раздавите моего кротика! – вопило наше сероглазое божество, заливаясь слезами.
И мы жались по углам, хотя никакого кротика и в помине не было, так же как и ежика, любителя играть на металлофоне, двух черепах Паши и Даши, в метростроевских касках, многодетной красавицы ласки, зайца Сашки в ковбойских штанах и волка, поломавшего мои очки не нарочно… Все то были… даже не игрушки, а слова, слова, слова…
Я думаю, что Бог создал человека все-таки раньше всего остального. Судя хотя бы по тому, что потребовал Он от человека, чтоб тот дал имена всему сущему. «Как назовет человек всякое живое существо, так и имя его». А дело Создателя состояло лишь в том, чтобы вдохнуть в человека животворящую душу и дар речи, что одно и то же, а остальное уж наше дело. Живем в названом нами мире: все слова наши воплотились в клыки, рога, хвосты глаза и автомобили, а, может, чем черт не шутит, – в зубастые горы, молочные водопады, ленивое солнце, лукавую луну и звездное рядно над головой.
И только одно слово так и осталось словом: Бог.
Хотя, случается, и у людей порой, еще рождаются слова, не требующие воплощения в плоть. Я свидетель. В тот великий день все семейство мирно сидело за столом, поглощая пищу, как будто ничего не случилось, и мир не перевернулся. Маша, как всегда, совершала свои круговращения в районе стола, заселенного взрослыми, и, как всегда, из нее выпрыгивали слова, разбегаясь по комнате. Но одно ее слово не бегало, не летало, не плавало, а висело, не подчиняясь законам притяжения, а лишь позванивало в пустоте:
– Лямидинга.
– Что это? – спросил дедушка, самый старый из нас и потому уже кое-что смыслящий в языке детей.
– Лямидинга, – ответила Маша, – это слова такая.
– А что оно обозначает?
– Я сказала: слова такая.
– Что-нибудь живое? Зайчик, белочка?
– А разве бывает неживое?
– Ну, как же? Чемодан, например.
– Чемодан съел игрушки.
То, что мы сами при ней спрятали игрушки в чемодан, чтоб не разбрасывала, не имело значения.
– Наверно это птица, которая поет: «лям-лям, дин-дин…», – попробовал я вообразить.
– Папочка, ты что дурак? Ничего она не поет…
– Может, лает? Это, наверно, такая собачка беленькая…не иначе…
Рот принимает форму капризной трапеции – предвестницы рева.
– Ну, как вы не понимаете?! Лямидинга – это слова такая!..
Так в этот день родилось слово, которое для нас не означало ровным счетом ничего, а для Маши – все. И весь день до вечера она играла со своей «словой», как с подружкой, и спать легла со «словой» в обнимку.
***
И Он был словом, вмещавшим в себя все и ничего, но поступил, как взрослое неразумное существо (если это было на самом деле) – взял да воплотился в человека.
Не от хорошей жизни Он так поступил.. Люди, которым доверил Он слово свое, как с цепи сорвались, сбивались в рычащие клубки, вгрызаясь друг другу в глотки, и, когда откатывался рычащий клубок, оставались на земле слабые, обращенные мордами к небу…Ему надоедало слышать их скулеж. Ведь Он так старался, чтоб слова лились прохладными струями, предназначенными напоить людей и землю. В ярости он рвал и комкал свое творение, комкал, рвал…и устроил Потоп
Так и я однажды, когда слова мои перестали слушаться и глядеть на меня, разинув рот , стал рвать их вместе с бумагой и топить в унитазе…Унитаз оказался не приспособленным для гнева, он забился , слова мои, всплывая, заполнили его до краев, и мне пришлось, засучив рукава аж до подмышек, выгребать бумажное тряпье из забитой канализации во избежание потопа.
Ему тоже пришлось разгребать содеянное им сгоряча. И Он поклялся никогда более не доводить до потопа несчастное человечество.
И человечество отряхнулось, обсохло, и давай по новой соревноваться в искусстве причинять друг другу боль. А он не мог спать спокойно, когда слова его, воплощенные в людей, корчились от боли в корзине для бумаг…
Никогда не думай, что сотворенное тобой на самом деле существует, – беды не оберешься. Он этим правилом пренебрег – и «Слово стало плотию и обитало с нами», как сказано в Евангелии от Иоанна. То есть из полнозвучного, как удар соборного колокола, слова Бог Он превратился в дурно пахнущую человеческую плоть, и это вызвало катастрофические опустошения в идеально прописанном мире. На небе не стало Бога…(В то, что там остался Бог-отец, пославший на крестные муки своего единственного сына, вместо того, чтобы пойти самому, если уж очень надо, – разрешите не поверить. Я был о Боге лучшего мнения.) Небо опустело на тридцать лет и три года, минимум. А на земле в это время творилось Бог знает что.
Начнем с того, что девушка забеременела. Не дай Бог испытать такое, что дал Бог четырнадцатилетней девочке, круглой сироте из горной деревни Нацерет, что в нижней Галилее. Место забытое Богом – несколько обжитых пещер среди белых глыб известкового камня – и, вот же, Бог не забыл.
Говорят, отец
ее Иоаким был пастухом и рано оставил этот мир. Скорей всего, сорвался со
скалы. Отчего умерла мать ее Анна, не догадываюсь, врать не буду. Важно, что
росла девочка в храме до двенадцати лет, иначе не выжила бы. А после взяли над
нею шефство родичи Захарий и Елизавета из общины есеев, у которых пожизненное
девичество почиталось служением Всесильному. Вот девочку и обрекли на вечную
девственность. Но как? Как уберечь овечку, которая жмется одна в горах, когда
вокруг волки бродят? Найти мужа, который «и сам не гам и другому не дам».
Теперь бы это назвали фиктивным браком. И зря. Фиктивный брак юридически
определяется, когда не ведут общее хозяйство. А девчонке пришлось ишачить на
семью престарелого вдовца, с которым ее пока только обручили. От покойной жены
у Иосифа оставалось четверо сыновей: Иуда, Юст,
Иаков, Симон, – и двое дочерей: Ассия и Лидия.
Готовь, убирай, обстирывай и ходи за водой к источнику, который теперь именуется
гордо «Фонтаном Марии». Хотя это был, скорее, фонтан слез: пока наберется
кувшин, наплачешься.
Но вся предыдущая жизнь показалась ей райским садом , как
только обнаружилось горе, поразившее ее ни за что, ни про что. Как будто солнце
мешком накрыли, мир стал серым злым, ненавистным, и она, как Ева, изгнанная из
Рая, застыла в горестном созерцании постигшей ее беды…
А муж ее, Иосиф-плотник… Что разыгралось в нем, когда уже
одежды из некрашеной овечьей шерсти перестали скрывать обострившийся животик,
словно прятала она под подолом кувшин?.. А ведь он ее любил, хотя об этом никто
не знает. Кто сказал, что мужик не способен любить, когда уже не способен
ублажить женщину? Именно тогда и просыпается в нем она, прозрачная, наливная, с
розоватым бочком, упущенная и недостижимая, как запретный плод, – его последняя любовь.
Будь он похотливым старцем, то хотя бы руки его погуляли на
старости лет, но он не позволял себе на локоть приблизиться к своей святыне.
Так что же теперь мог подумать Иосиф, глядя в эти детские
глаза, распахнутые для плача? В них он читал такое же удивление, какое мог
прочитать и в своей душе. От подлости лживых лукавых и жадных родных и знакомых
в памяти старого человека засело не меньше заноз, чем в его ладонях плотника, но
от нее он ожидал предательства не более чем от бледного цикламена, который
выглядывал из щели в камне.
Кто посмел забросать их обоих навозом? Уж не его ли козлы,
повзрослевшие и похотливые: Иуда, или, может быть, Юст?..
Иосиф уже сидел по горло в вонючей жиже…
Иосиф, по-моему, единственный в мире святой, если стерпел
все это. Но меньше всего церквей посвящено Иосифу. Одна из них – в Назарете за собором «Благовещения» через площадь, на
которой в те времена умещался весь Нацерет. Посреди той мощеной площади – громадное
раскидистое фикусовое дерево с широкими крепкими листьями, похожими на
финикийские корабли. Не тот, хилый комнатный фикус, который рос у бабушки из
горшка на блюдечке, а рослый, уличный. Его ветви пускают воздушные корни,
которые душат ствол в объятьях, и этот ствол, витой, мускулистый, не уступил бы
дубовому, если бы не кожа у него, голая, беззащитная, как у нас с вами.
Думаю, этот фикус так же отличается от того, что на
блюдечке, как подлинный Иосиф – от
библейского.
А вот библейское древо Добра и Зла – смоковница, или
фиговое дерево, – тоже, оказывается, из породы фикусов. Иосиф, а никто другой
из вышеупомянутых персонажей, был из рода Давида, и поступи он, так, как чуть
было не поступил, то есть не отправил беременную невесту обратно к Захарию с
Елизаветой, – даже сам Бог, не смог бы объявить себя царем Иудейским.
А Бог, который уже был не Словом, а сгустком кровавой плоти
в чреве суррогатной матери, столкнулся с предназначенной ему судьбой, когда
Мирьям посетила Елизавету, которая полгода как уже носила будущего Иоанна
Крестителя. Плод в животе ее возрадовался, говорила Елизавета. И зря: эта
встреча стоила ее сыну головы.
Иешуа еще плотничал в мастерской Иосифа, а молодой Иоанн
уже отмывал грехи всех желающих в Иордане. Он имел одежду из верблюжьего
волоса, питался кузнечиками и диким медом и говорил слова, типа «имеющий две
одежды да отдаст одну неимущему». Хотя вряд ли тот бедняга до того ходил
голышом, значит у него теперь будет две одежды, а у отдавшего, наоборот,
останется одна единственная. И никак не получается: отнять и поделить. Наверно,
поэтому Иоанн называл себя «гласом вопиющего в пустыне» и рассчитывал на Иешуа,
который идет за ним.
И окровавленная голова Иоанна, сына Елизаветы, с
остановившимися глазами была подана на блюде царю Ироду.
Но и Иешуа, который шел за ним, ждала участь смертного,
потому что Бог уже не был Словом, а по-честному, воплотился в человека:
мальчишкою прыгал босяком по горячим камням, ловил ящерок и удивлялся
хамелеонам, наловчился одним ударом вгонять в доску гвоздь, не подозревая, что
такими же гвоздями его самого прибьют к доскам. И до такой степени Он воплотился
в человека, что даже, вообразил, будто слово хоть что-нибудь значит, кроме
того, что оно означает, и к тридцати годам пошел по городам и весям
проповедовать.
Пророков в своем отечестве и до него было хоть отбавляй, но
для них мораль и право легко укладывались в формулу: «Не пожелай ближнему
своему, чего не желаешь себе». И это как-то находило отклик в людях. Особенно у
законопослушных и обладающих воображением.
А Иешуа уже тогда заглядывал далеко вперед и прозывал к
тому, что мы с вами сегодня называем политкорректностью: «Возлюби ближнего, как
самого себя». И даже врага возлюби и подставь ему вторую щеку… И, представьте,
Симон с Андреем, а за ними братья Зеведеевы, Иаков с Иоанном, промышляющие на
море Галилейском, да и папаша их, бросили свои челны и рыбацкие сети и пошли за
ним «ловить человеков». Двенадцать апостолов, даже Фома Неверящий среди них,
клюнули на такую приманку, как любовь к вонючему ближнему!
Почему? В этом секрет всех революций, кровавых и бескровных.
Никого они не собирались любить и подставлять щеки не спешили. Они шли за сыном
Иосифа из рода Давидова, объявившего себя царем Иудейским. Напрасно Он говорил
им, что в царство войдут не все, и никто не войдет живым. Ему внимали и его не
слышали. Хотели здесь и сейчас, при жизни.
И все, как в жизни бывает, так и было: нашелся предатель,
Иешуа повязали, сторонники поспешили слинять. Самый преданный из них Симон,
которого вождь за твердость веры, назвал Петром, то есть камнем, отрекся трижды
за одну ночь от своего учителя.
И Он понес на Голгофу изделие другого плотника – две доски,
сколоченные крест-накрест, к которым гвоздями прибивали обреченных медленно
умирать под Израильским солнцем, не знающим жалости.
Сколько раз он успел позавидовать обезглавленному Иоанну,
пока иссушалась влага его тела, и кровь выкипала в жилах?
И было ли спасительное копье, прервавшее муки, – не знаю.
Никто ничего не знает, приходится верить на слово. У меня
своя версия – хотите верьте, хотите нет.
Предполагаю, что к месту казни римляне не пустили никого,
Голгофу оцепили солдаты, и никто из его сторонников не видел, как он умирал, и
даже Мирьям избежала невыносимой пытки: смотреть, как сын ее корчится на
кресте.
Палачи, как положено, сняли умершего с креста , сунули тело
в одну из дыр в скале , привалили камень и ушли.
А когда сняли оцепление, две Марии, две женщины: мать
казненного и некая Мария из Магдалы, которые любили не Царя Иудейского , а
Иешуа из Нацерета – мальчика и мужа , пробрались
к той пещере, чтобы умастить тело и спеленать – словом, схоронить
по-человечески . И, когда обнаружили, что камень отвален и пещера пуста, они
решили, что это соратники выкрали тело, и поспешили к ним… Но те ничего не
знали и терялись в догадках.
А Он воскрес из мертвых и если верить моему тезке, автору
Евангелия от Марка, первым делом направился к Магдалине. И она побежала к
одиннадцати его апостолам на конспиративную, как мы бы сказали, квартиру с этой
радостной вестью. Но они не поверили бабе, в которой по их подсчетам сидело
семь бесов.
Однако слухи, как говорится, ширились. Путники из
сторонников Христа, встретив его на дороге, не поверили глазам своим, настолько
это было невероятно, и лишь по тому, как Он преломил с ними хлеб, узнали и
поспешили сообщить все тем же апостолам.
И снова те не поверили.
Тогда Он пришел к ним сам. Двери были накрепко заперты – соратники еще опасались стражи, но Он прошел сквозь засовы
и сказал «шолом», что означало мир вам, но и они не поверили очевидному, думая,
что перед ними привидение – дух убиенного, а
не Он.
Тогда Он дал им себя пощупать, и они нащупали, что Он из
живой плоти.
А Фоме, по прозвищу Близнец, который отличался особым
недоверием, Он позволил даже совать пальцы в его раны.
И они, наконец, убедились, что он живой… Но реакция их была
неожиданной для него…Да и для меня… Подозреваю, что и для всего человечества.
Они стали надвигаться на него, вооруженные всем, что оказалось под руками: тяжелой
глиняной кружкой, скамьей, ножом, которым кромсали мясо и обглоданной берцовой
костью.. Взгляды их не сулили ничего доброго, и в них он без труда прочитал: мало
того, что ты не принес нам избавленья, не построил для нас Царствие Божье на Земле,
ты и сам не умер, как обещал, за нас в муках и славе на кресте. Вот
полюбуйтесь, явился, как ни в чем не бывало, живой, здоровый, благоухающий, в
белых ризах, и продолжает еще чему-то учить. Утверждает, что он не человек, а
Бог, который подвигом своим «смертию смерть попрал». То есть на собственном
примере доказал, что и смерть можно победить.
Уж не думает ли он, что мы до сих пор те самые несмышленые рыбаки
с моря Галилейского? Нет, мы уже тоже «ловцы человеков», и можем не только
закидывать сети, но и пораскинуть умом: если воскрешение из мертвых произошло с
человеком, – то это, действительно, чудо из
чудес. А если – с Богом, который бессмертен по
определению, то ничего тут нет сверхъестественного, и ничего ты не попрал. И все
это лишь халдейские фокусы: ты и не думал воскресать, потому что не умирал. А
вот сейчас, посмотрим…
Все скамьи, ножи и кружки ударили в двери, а Он исчез, как
вошел, не тронув запоров…
В том, что он исчез, растворился в воздухе, я ничего
удивительного не нахожу. Просто он возвратился к естественному состоянию –
снова стал Словом. А в слово хоть ножи бросай, хоть горшки – слово бессмертно и неуязвимо, пока его не пытаются пустить
в дело.
Видимо, до них эта истина не дошла. Они подумали, подумали
и опомнились, вспомнили, как слова его были хороши, встали, построились и
понесли его крест. Их снова стало двенадцать, когда освободившуюся вакансию
предателя Иуды занял новый апостол Павел, в прошлом жестокий ненавистник – гонитель христиан, и они сомкнули свои ряды.
Что было дальше, вы знаете. Крестовые походы. Костры
инквизиции. Варфоломеевская ночь. И все это при том, что слово его было – Любовь.
***
– Лямидинга – это слова такая и больше ничего, – сказала моя девочка Маша и пошла спать.
А я долго еще ворочался. Думал: для чего я пишу слова,
много слов? Иногда, пускаю слюни над удачно найденным словом, мечтая: а вдруг
мое слово западет в чью-то душу, и кто-то где-то встрепенется!.. Бред. Бумажный
мир и мир настоящий похожи, но это параллельные миры. Не дай Бог им пересечься.
Слово воплощенное – есть зло. Кто бы из людей не пытался засеять словом души,
пожинал боль и смерть: будь то страстный пророк Магомет, или тишайший Жан Жак
Руссо, практичный европеец Карл Маркс и Пол Пот – марксист с мотыгой, Ленин, Сталин, Гитлер…
Почему даже всемогущему Богу не удается избавить мир от
зла? Наверно, потому, что Он всезнающий.
Комментарии:
Матроскин
- at 2009-11-06 07:21:30 EDT
Марк Азов бесспорно мастер слова.
Если бы в данном случае было бы два отдельных рассказа: про девочку Машу в прекрасном стиле "От двух до пяти" и литературный комментарий к Танаху, то не возникало бы у читателей (минимум двух) ощущения искусственной попытки изготовления литературной суспензии.
Леонид Сокол
- at 2009-11-06 04:06:01 EDT
Марку Азову.
Если Он это знает, зачем же тогда пытается? Ведь знает, что не получится. Вывод: не всемогущий, и т. д...
Все, что я ниписал, не есть мое понимание Бога (и дело здесь не во мне). Просто это логически следует из концовки Вашего произведения. Вероятно, Вы вкладывали в свои слова иной смысл. К сожалению, они допускают толкование, Вам (и мне тоже) нежелательное.
На мой взгляд, произведение без этой концовки только выиграет. Но, хозяин - барин.
Марк Азов
Назарет Илит, Израиль - at 2009-11-05 17:40:51 EDT
Всезнающий знает. что это нарушит устройство мира.
Леонид Сокол
- at 2009-11-05 14:48:37 EDT
Марку Азову!
Тогда о чем последняя фраза Вашего произведения?
Марк Азов
Назарет Илит, Израиль - at 2009-11-05 10:00:07 EDT
Леониду Соколу! Зачем всемогущему Богу избавлять мир от зла, если Он сам его создал? Кто, по-вашему,создал и Добро, и Зло?
Акива
Кармиэль, Израиль - at 2009-11-04 08:11:31 EDT
Рассказ хороший, слов нет. Но это не самый лучший рассказ Марка Азова. Насколько мне известно, дева Мария родилась не в Нацерете, а в Ципори. Хоть это и рядом, но все же не Нацерет.
Леонид Сокол
Эслинген, Германия - at 2009-11-03 16:50:47 EDT
"Почему всемогущему Богу не удается избавить мир от зла? Наверно, потому, что Он всезнающий."
Если всемогущему что-то не удается, значит, Он не всемогущий: все знает, но не все может. Тогда богов как минимум два: добрый и злой. С добрым разобрались, а злой - он какой? Сколько знает и сколько может?
Поистине,"если нельзя, но очень хочется, то можно".
ВЕК
- at 2009-10-31 22:42:16 EDT
Не возьмусь даже определять впечатление. Просто дохожу до точки и возвращаюсь к началу - и между слов и строк нахожу ещё и ещё что-то для себя.
Самуил
- at 2009-10-31 20:13:15 EDT
Шедевр!
Юлий Герцман
- at 2009-10-31 18:09:59 EDT
Блестяще!