Рассказы
Встреча
Оборачиваюсь. Она, точно, так же хромает, а нам говорили с возрастом пройдет, вывих бедра. В этом месте ничего никогда не проходит. Только усугубляется. И у нее усугубилось. Больше мне и оборачиваться не надо, я запомнила. Лицо, по которому жизнь прошлась грязными сапогами, истоптанное, трупное лицо. Что с ними тут делают, нам же еще сорока нет? Гадкое и единственное предположение услужливо всплывает в голове. Крашенные, желтые, сожженные дешевой перекисью волосы. Остановившиеся и уже выцветшие глаза мстительно и тупо смотрят перед собой. Я и не знала, что она живет так близко. Одна, точно, что одна, идет домой, ковыляет, торопится по той же улице, в двух шагах от нашей специализированной, французской школы. Тащится, чтобы прийти, не зажигая света, в темноту, в черноту своего жилья. Живет там же, хромает так же, только все хуже, все хуже.
Рис. автора
Окликать ее и жестоко и небезопасно. Она озверела
раньше всех нас, первая научилась защищаться. Злая доля. Как ее дразнили!
Мальчишки изводили ее как оводы, безжалостно и неотступно. Наши бабушки
приятельствовали, и, судя по бабушке, она была из интеллигентной питерской
семьи. Делая мне прививку милосердия, моя дореволюционная бабушка убежденно
говорила: «Красивая девочка, а что хромает, так это с возрастом пройдет». Где
были все остальные? Девчонки только радовались, одной конкуренткой меньше.
Борьба за мальчишек – подготовка к взрослой жизни, велась у нас с начальной
школы. И хотя у нас дразнили всех и за все, под самыми немыслимыми и бессмысленными
предлогами, ее мука была несравнима ни с одной из наших. Ей я уступаю пальму
школьного мученичества. У нее была подозрительно нерусская фамилия, но ее не
довелось быть причисленной, хоть и по ошибке, к соответствующей, хотя и
этнически крайне нечистой, группе страдальцев. По своеобразной школьной
экономии один изъян исключал другой, и система работала практически без сбоев.
Но я не удивлюсь, если она этого не помнит или не помнит так, как вдруг
вспомнила я. Я себе могу это позволить, мне-то потом стало лучше, у меня потом
была другая жизнь. А у нее – никогда, ей – только хуже. Все эти обиды
наслоилось в ее озлобленной памяти как пощечины на ее лице – одна перекрывая,
заменяя другую, пока и память, и лицо, та маска, что я встретила через двадцать
с лишним лет на Гаванской улице, не одеревенели от ударов. Она дружила с
крошечной косой девочкой настолько убогой, что ее даже не дразнили. Была у нас
и такая категория – их как бы не существовало, и их имена произносились только
учителем и только при вызове к доске. К ним относился милый беззащитный мальчик
с чудовищной фамилией Надоенко, настолько забитый, что бить его дальше было
неинтересно. Хотелось бы мне послушать, какие у него остались воспоминания…
Только сейчас я начинаю понимать, что неписанные
законы нашей школы были просто законами зоны. Даже слова и понятия были оттуда:
мы делились на «основных» и «не основных», нас мочили, щупали, трясли …
Администрация безошибочно отличала основных и жаловала их в знаменосцы,
ассистенты знаменосцев и помощники вожатой, завидные должности, позволявшие
безнаказанно пропускать уроки, мечта всякого. Следуя правилу зоны, начальство
не вмешивалось во внутренние дела своих подопечных. Глухое и слепое, оно
оставляло полную свободу творчества для жертв и палачей, тем более что эти две
категории постоянно меняли конфигурации и не были постоянными. Только ЕЕ
положение не поддавалось относительности школьного бытия, с его заговорами и
переворотами. ЕЕ участь представляла абсолют, и всем нам от этого было легче и
лучше тогда. Так мы учились выживать и выжили. Кто как, кто где. И она выжила,
только вот, как полураздавленный червяк на склизком асфальте, не ушла далеко,
не преодолела микрорайона, пятачка, угла. Не отползла даже одной улицы и
тащится, волоча за собой свою изувеченную жизнь.
Художник (Мишке)
«Да если я им дамся, от меня даже ушей не останется!» убежденно говорит художник, и я чувствую облегчение, что не вхожу в число претенденток на Мишкины уши, готовых разорвать художника на мелкие, бесценные кусочки, так, что от него не останется даже ушей (кстати, в своем роде, замечательных), в последнюю секунду унесенных в бюстгальтере обезумевшей поклонницей.
Рис. Михаила Горо
Я сижу себе на стульчике в мастерской, где
творится, согласно намекам художника, много всяких безобразий, художник смотрит
на меня, а я на художника. Вследствие непомерного числа женщин на душу одного
художника, а также общего перенаселения планеты женским полом, художнику бывает
трудно сосредоточиться, мысли, а также руки, ноги и пальцы так и лезут во все
стороны, и «бываешь рад хоть одну ночь поспать спокойно».
Бжик-бжик, чиркает художник по моему бумажному
лицу, повернутому к нему передом, а ко мне задом. Хоть бы вышло хорошо, думаю
я, а художник: что он скоро зажарит рыбу, нарисует ee и съест и как это будет хорошо.
Нарисованная сковородка с нарисованным маслом уже готовы, надо только рыбы
купить.
Та-та-та, поет художник, танго, танго, как
здорово, «я все понял: я буду учителем танцев, а рыбу куплю в последний момент».
Художник крутится по мастерской между нарисованными ножами и сковородками.
«Здорово будет? Рыба – последней».
Ты ее съешь?
Съем.
Мне снилось пальто, говорит опять художник.
А мне корабль.
Корабль? О, большой корабль ― это ужас,
сочувствует художник.
Почему корабль? Почему рыба? Танго, танго, крысиный
хвост.
Жизнь – это море какашек
Помолись за меня, ты там, кажется, веришь в кого-то? Я никогда не верила, а теперь мне поздно уже. Я ни в Бога, ни в людей не верю. Бога не видела, не знаю, людей насмотрелась. Я только в себя верила, в свои силы, и когда маму параличную на себе таскала, и когда сыновей выхаживала, брата и папу в блокаду хоронила, за мужем умирающим ходила… А теперь силы мои мне только мешают, не дают мне уйти.
Жизнь, милая, это море какашек. С них все начинается, ими и закончится. Умру, наверное, на горшке. Это уж у меня последнее достоинство осталось, до горшка дойти самой. Хоть бы уж умереть, не перейдя этой, последней, черты. Мечта у меня такая. Можно Бога о таком попросить? Неприлично, наверное. Но больше мне уже ничего не надо. У брата был кровавый понос в блокаду, потом опух весь, особенно ноги, ходить не мог. Девятнадцать лет. Очень стеснялся, интеллигентный такой мальчик был. Мама ему свой паек отдавала, а он все равно умер, а мама выжила. Мы обе выжили. Только у меня ноги такие, некрасивые, как тумбы, остались, больные, и зубы все, до единого, выпали. В шестнадцать лет. Папа в сорок втором умер, брат в сорок четвертом. Я с тех пор поняла, что мужчины никакая не опора в жизни. От них радости на ложку, муки на ведро. Впрочем, ведь и все так, если подумать: и дети, и сама жизнь.
Мама в пятьдесят четвертом умерла от инсульта. Мы
в коммуналке жили, а она год и два месяца не вставала. Квартира-то наша
довоенная была на папе, заводская, и нас с мамой после войны из нее выселили. Я
одна за ней ухаживала, а соседи дождаться ее смерти не могли, надоело им,
понятно, и запах, и скорые по ночам. Я молчала, ничего не говорила. Дождусь,
когда все спать уйдут и иду на кухню тазы греть, стирать после нее. А вешать
где? Соседям надоело, выбросили ее тряпки. Трагедия была. Настираю, только
лягу, мама кричит, боли невыносимые, скорую просит. Я вызову и стою на
лестнице, караулю, чтобы они в дверь не звонили, квартира огромная, звонков
много, все спят, а скорая-то жмет на все подряд.
Мне потом все завидовали, что я одна в целой комнате осталась. Потом замуж вышла. Плохо ли, хорошо ли, даже думать не надо. Раньше ведь никто счастья себе и не ждал. Счастье только потом выдумали. Как Бог был раньше: никто не видел, но все верили, так и счастье теперь. И вот не получат люди себе счастья и возмущаются, как будто им по накладной не додали. Мудрость у меня невеселая? А где ты видала веселую мудрость? Есть такая? Да и не мудрость это, а так, правда. Одна в жизни у женщины радость, дети маленькие. С ними, конечно, опять же, море какашек, но тут, как какашки кончились, так и радость кончилась. Выросли, значит. Смешно? А то нет, конечно, смешно! Жизнь, вообще, смешная, особенно, если на нее со стороны посмотреть. Только вот нам этой стороны не дано на этом свете. Вот скоро уже я сама посмотрю, хохочут там или нет. Я вот маленькая так себе и представляла, что Бог и Черт как раз смотрят на нас со стороны, один плачет, а другой смеется.
Сыновья, невестки, не хочу говорить. Врать не умею, правду не скажу. Внучки разные. Любимая моя, умничка, красавица, Эллочка. Очень мы дружили. Отчаянная была, огонь. Все ей предложения делали, отбою не было. Мы все с ней сплетничали. Один был, грузин, такой красавец. Его мать не дала, ни за что, насмерть встала, только, мол, на своей. Наследства, мол, лишу. Машину ему купила, в залог будущего наследства. Он и отказался от Эллочки. Она вроде забывать стала, а тут увидела его в Комарово, что ли, на этой самой машине, на которую он ее променял…. Пристала к родителям, дайте машину на один вечер и все. Мой сын отказал, поздно, темно, ты только на права сдала. Так мать ее, бессмысленная, разрешила, ключи дала. Ну и все. Элла своему грузину нос хотела утереть, дурочка, показать, что у нее тоже машина есть. Поехала с друзьями в Комарово. Она одна погибла. У остальных ни царапинки. И грузин этот тут же был, он за ней ехал, догнать хотел.
Портрет Елены Матусевич. Рис. Михаила Горо
Ты чего это, никак плачешь? Глаза свои побереги.
Брат в девятнадцать умер, папа в сорок, мама в пятьдесят четыре, внучка в
двадцать. Мне восемьдесят пять лет! И что я живу? Я готова. В ад сам черт такую
развалину не возьмет, а на рай я не претендую. Если меня в рай, то настоящих-то
мучеников куда? Мне еще повезло. Вот перестать бы в туалет каждые пять минут
бегать и хорошо. Только бы уж поскорее. Попросишь у него, а?
Без проблем
Нет, у меня проблем не было. Никаких. Ничего такого. Ну, били. Но, во-первых, всех бьют. Во-вторых, надо же иметь причину. В-третьих, причины этой я не знал и оттого защищался слабо. А так, нет, мне никто ничего не говорил. У меня была нормальная советская семья, полная. У нас ведь есть полные и неполные, то есть официально счастливые и официально несчастные. Моя была счастливая. У нас все было как у людей: двое детей, 5 лет разница, измученная хозяйством, работой и грубым мужем мама, мрачный, всегда всем недовольный отец, ну и черепаха.
Была у нас, однако, одна особенность. С анализами.
Они были, но не те. Больше мне никто ничего не объяснял. Причем они были не те
с самого начала, хотя я лично их никуда не сдавал. Этими анализами объяснялись
многие несправедливости моей жизни, например то, что в то время как другие дети
могли бегать во дворе, я, из-за этих самых анализов, должен был зубрить
французское условное наклонение, играть на скрипке и учиться в физико-математической
школе. На все мои просьбы о помиловании мне неизменно повторяли: «учи, у тебя и
так анализы плохие». Однажды, в детской поликлинике, я услышал, как доктор
сказал маленькому мальчику, что его анализы прямо не узнать, и мама мальчика
расцеловала и доктора и мальчика. Судя по всему с моими анализами такой поворот
событий не допускался. Мало того, их можно было даже ухудшить. Моя бабушка так
мне и говорила: «Не усугубляй свою ситуацию», а мать отца упрекала маму за то,
что та испортила ее сыну своими анализами анкету. Еще эта моя бабушка уверяла,
что мама должна быть счастлива, что ее взяли «несмотря ни на что». Мама
старалась, но получалось неубедительно. Когда же я интересовался у мамы тайной
наших с ней плохих анализов, мама только гладила меня по голове и трагически
шептала «бедный ребенок.» Когда я взялся в классе этак шестом за медицинский
справочник, то обнаружил, что единственным диагнозом хоть как-то подходящим к
моим анализам был диабет: мне вечно отказывали в сладком. Прочитав о страшных
последствиях этой болезни, ранней смертности, гангрене и дурном запахе изо рта,
я пришел в ужас и мамины слова «бедный ребенок» обрели новый, чудовищный смысл.
Стало очевидно, что когда взрослые мне без устали повторяли «Учись, а то тебя
никуда не возьмут, «имелось в виду мое состояние здоровья. Моя тройка по
физкультуре только подтверждала мое прозрение. Когда я много позже узнал
истинную причину, то, в сравнении с надвигающимся диабетическим кризом, она не
произвела на меня сильного впечатления. Евреем все- таки можно жить, особенно
если хорошо учиться!
Imparfait
У него все никуда не годилось: ни воронье гнездо
черных торчащих непричесуемых волос, ни маленькие зеленые глазки, не бледное,
пухлое, потное лицо, ни красные, бантиком губы. Мальчик был толстый, мальчик
потел и плохо учился. Ужасно потел и ужасно учился. Пот струился у него по
вискам. В довершение всего его отцу взбрело в голову увенчать милую деревенскую
фамилию помпезным заморским именем Эдуард, которое никак не клеилось толстому
мальчику и висело на нем как иностранная наклейка на отечественном самопале.
Его нещадно дразнили в школе (толстый, жирный, тупой) и нещадно били за двойки
дома. Из его вкусной фамилии сделали отвратительную уголовную кличку. Учителя
упражнялись на нем в остроумии, прямо в лицо, называя умственноотсталым.
От сыпавшихся со всех сторон обид он дурел и периодически срывал зло на других. Смешно, однажды он решил меня обидеть и сказал, что я еврейка, раз у меня черные волосы. «А у тебя какие?» парировала я. Он сконфузился, потрогал себя по почти негритянской шевелюре, и отошел. В другой раз он напугал меня в нашей кошмарной, темной раздевалке-убивалке, месте расправ и засад, и я со страху двинула ему по челюсти каблуком туфли. Эдик ошарашено отпрянул: «Ты чего?» и убежал. Агрессор из него получался неубедительный и непоследовательный. Так, его ранняя жертва, Миша, впоследствии с ним подружился на почве обоюдной заброшенности и бесконечно продленного дня.
Рис. Михаила Горо
В седьмом классе наша незабвенная учительница
французского, Александра Васильевна Дмитриева, крошечная, шустрая женщина,
посвятившая себя святому делу служения великой французской культуре, приставила
меня к Эдику личным репетитором. Это называлось взять шефство. Я должна была
помочь ему сдать годовой экзамен хотя бы на тройку. Александра Васильевна
считала, что у меня педагогический талант и шефство было, видимо, задумано, как
приобщение к будущей профессии. В частности, мне предстояло объяснить ему
французское время imparfait. Моя наставница не ошиблась: моему доблестному
служению французской культуре не видно конца, а imparfait я объясняю уже лет
так 15 кряду.
После школы мы оставались заниматься в крошечном,
уютном, рассчитанном на десять человек, угловом кабинете французского языка,
волшебном кусочке волшебной страны посреди военно-уголовной зоны советской
школы. Там все стены были увешаны картами, фотографиями, флагами из Франции и
перед глазами учеников с потолка свисала огромная, снятая с вертолета,
фотография Сите. Я до сих пор наизусть помню текст, который мы все должны были
вызубрить, начинавшийся “Paris est situé au bord de
Эдик не стал моим худшим учеником. У него, видимо,
был слух и оттого очень неплохое произношение. От моих похвал он терял всякую
ориентацию и прилежно заполнял тетрадки бесконечными колонками французских
глаголов в imparfait. К тому же я называла его по имени и за одно это он был
готов выучить всю французскую грамматику. У него был круглый, детский почерк и
буквы «о» катились по строчкам как колобки. Александра Дмитриевна
торжествовала, а Эдик проникся ко мне собачьей преданностью. Он стал ежедневно
носить за мной после школы портфель, следуя за мной на уважительном расстоянии
нескольких шагов, совершенно молча, до самой двери моей парадной. Выныривал
Эдик за моей спиной всегда неожиданно, сопя мне в затылок и бережно забирая
портфель из руки. Идти молча было неловко, и я пыталась завязать разговор, он
слушал охотно, но отвечал редко. Не помню, чтобы он когда-нибудь улыбался. Да и
кто из нас улыбался? В России это дело не публичное, а интимное, даже тайное.
Улыбка не дешево дается и может дорого стоить. Этот недопустимый знак
внутренней свободы можно позволить себе только в окружении своих. Улыбку прячут
от врагов, дарят друзьям. А враги у нас, как известно, все, кто не свои. Для
последних, допустимы только притворное равнодушие, взгляд исподлобья или оскал
насмешки. Для Эдика же было довольно и того, что мы просто друг друга не
обижали. Он отдыхал. Мы оба отдыхали от изнуряющей необходимости постоянно
обороняться, от сформулированного Шаламовым лагерного принципа «не верь, не
бойся, не проси».
Эдик не оставил меня в тяжелую минуту, только
теперь его ритуальные провожания пробрели иной смысл. Он стал моим
телохранителем, и его тяжеловесная фигура за моей спиной превратилась в
надежный буфер между мной и моими мучителями. Звериным инстинктом последние
уловили в выражении его спины, плеч и упрямо выставленной вперед головы, что
бесхарактерный Эдик не выдаст меня без боя. И после нескольких недель попыток
они бросили терзать и меня и Эдика. В школе же мы никогда не разговаривали,
даже не смотрели друг на друга, инстинктивно храня тайну нашей странной взаимной
привязанности.
После восьмого класса он надумал пойти учиться на
корабельного кока. Это я его надоумила. Убедила, что любовь к вкусному,
отчаянное желание уехать как можно дальше и вполне сносное знание imparfait
можно применить с пользой на судне торгового флота. Он обрадовался и, кажется,
так и сделал. После школы я видела его наяву лишь один раз, в метро, и он очень
застеснялся. Зато во сне я видела его чаще всех, мы радовались, обнимались.
Все те годы, что я видела Эдика во сне, его уже не
было в живых. Я давно подозревала, что он, наверное, сидел, плохо кончил,
спился... Недавно мне рассказали, что в 1990-е ему отрезали голову в тюрьме.
Чем, как, за что, я уж, во всяком случае, не узнаю. Но голова эта, пухлощекая,
дряблая, с начавшими седеть уже в школе густыми, как шерсть, волосами, вряд ли
оставит меня в покое в этой жизни. Слишком хорошо я ее изучила, склоненную за
партой напротив меня, над тетрадкой с imparfait. Это французское время означает
несовершенное/незавершенное действие, оно указывает не на результат, а на
процесс. Наши регулярные занятия с Эдиком по-французски были бы описаны как раз
в imparfait: незавершенные, повторяющиеся, в общем-то, безрезультатные. Как и в
тексте, написанном в imparfait, результат наших нелепых французских сидений не
важен, был не важен с самого начала, потому что вот так получилось, что именно
они стали самым счастливым в короткой Эдикиной жизни временем. Временем
imparfait.
Комментарии:
Konstantin
New York, NY, USA - at 2009-11-16 19:31:22 EDT
Нет слов! На самом деле нет, т.к. критик из меня еще тот. Последние два рассказа очень тронули. И вообще, читая ваши рассказы я всегда четко представляю все: этих злобных учительниц, слабых учеников-объектов насмешек .. все это очень грустно, очень. Видимо, я был по другую сторону и ничего такого не замечал: я был русский, большой, светловолосый, не хромал и не потел... Я впечатлен. Могу сказать одно: от рассказа к рассказу вы прогрессируете и, может быть, кто знает, если так пойдет, когда-нибудь вас будут изучать в той школе.
Свой
- at 2009-10-30 09:03:18 EDT
Прекрасно, превосходно!!!
Игрек
- at 2009-10-29 19:55:58 EDT
Замечательные рассказы. Наверно, сказывается Аляска - такие во Флориде не напишешь.
Редактору тоже поздравлние за находку нового для журнала автора.
Эрнст Левин
- at 2009-10-28 12:48:06 EDT
Очень здорово написано. А три строчки о русской улыбке сами по себе тянут на целый рассказ. Были бы у меня малейшие способности к этому жанру - развернул бы на солидное эссе.
37 лет я на Западе, полжизни своей, а до сих пор узнаю своих бывших сограждан - встречных, не отвечающих на улыбку...
Спасибо, пишите ещё!
Ион Деген
- at 2009-10-28 10:14:21 EDT
Отличные рассказы. Мастерски сделанные. Спасибо.
Михаил Юрьевич
СПб, Россия-матушка - at 2009-10-28 06:00:13 EDT
Ой-ёй-ёй! Куда это я попал... Писал вроде записочку после трёх откликов на странице "Рассказы Елены Матусевич", а мой пост запостился в хвост какого-то длинного обсуждения, а совсем не четвёртым отзывом на рассказы.
Там достаточно много всего, но одно сразу бросилось в глаза. Сразу перед моим постом идут несколько постов двух лиц, одно с мужским именем, другое с женским. Обращаюсь к этим господам: как-то не сочетается ваше самоназвание некоей ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ хартией и текстами, которые Вы пишете. Вы уж выберите что-либо одно.
А то получается, как в жёлтой газете: под спокойной, в общем заметкой, вполне себе информационной, с обыденным сюжетом, стоит какой-нибудь кровожадный заголовок.
мИХАИЛ
СПб, РФ - at 2009-10-28 05:48:28 EDT
Re: Яков (Реховот, Израиль). Яков, наверное, не надо столь категорично. Всё-таки, одна восьмая суши, как Вы выразились, а это немало. Смею Вас заверить, что здесь есть много уютных уголков. Всё-таки одна восьмая суши (представил себе японцев, толпящихся на островах, или тот же Манхеттен... тесновато, не всегда есть возможность уединиться, наверное).
Да, здесь есть много уютных уголков. Живут люди, в разной степени чувствительные и ранимые. Кстати, впечатления свои Автор вынесла именоо из России, даже не из России, а из Советского союза. Был такой. Был и нету.
А люди, как мне кажется, везде одинаковы. Культурные различия, гражданство - это тонкий, на мой взгляд, слой сверху человеческой сущности. Такая тонкая оболочка. Как кожа. С этой кожей эскимосу легче понять эскимоса, чукче-чукчу, шведу-шведа, ..., бойскауту-бойскаута, пионеру-пионера, ... рокфеллеру — российского какого-нибудь миллиардера. Как говорится, рыбак-рыбака...
Извините, задело. Ваше замечание, его тон.
ПО ПОВОДУ РАССКАЗОВ: я не искусствовед какой, не критик литературный. Понравилось. Краткие и сильные. Из простых зачастую сюжетов сделана буквально бомба. Взрывоопасная штучка! За душу берёт. Иногда даже выворачивает эту душу.
Яков
Реховот, Израиль - at 2009-10-27 15:46:58 EDT
Рассказы Елены Матусевич написаны сильно и жестко. Они не могут оставить читателя равнодушным, потому что неизбежно вызывают ответную реакцию, которая может быть очень разной, от сочувствия к страдающим героям рассказов до брезгливого отторжения. По тональности мне они очень напомнили "Жизнь Александра Зильбера" Юрия Карабичиевского.
Хочется пожелать автору дальнейших творческих успехов, и в живописи тоже, а кроме того, порадоваться, что автор преподает французский язык в университете на Аляске, а не проживает на одной восьмой земной суши. С такой тонкой кожей там делать нечего.
Вера
Уфа, Россия - at 2009-10-18 12:17:55 EDT
Ваше творчество очень интересно и знакомо. Наверное все кто живет в России и застал хоть немного советского времени поймет Вас. Да у нас мало кто улыбается, после поездки в Америку я постоянно задаюсь этим вопросом, когда наблюдаю за людьми, все погружены в жизненные проблемы и сильно закомплексованы. А чтобы показать что они счастливы - не дай бог!!!! Я не знаю, может Вы читали Павла Санаева "Похорони меня за плинтусом" очень интересная повесть, если нет, то советую. Надеюсь Вы там тоже найдете множество знакомых вещей. С Уважением, Вера.
Надежда Мирошниченко
- at 2009-10-18 04:14:41 EDT
Совершенно пронзительные и тонкие рассказы, обнаженные нервы, страшно дотронуться. Такой и должна быть проза, как я считаю. Спасибо!