Вечно
влеките к священному свету скиталицу-душу!
Прокл
«Гомер для
Аристотеля был древностью, для нас равно уж древен и другой, к прошедшему
относимся неревностно, особенно, когда ни в зуб ногой... История сочится
поминутно, столетия воспринимаем смутно, в туманных наслоениях порока лицо лишь
видим светлое пророка...» (из давнего сочинения автора – И.Ф.).
Вестница моих воспоминаний… Её голос вошёл со мной
в контакт лет пятнадцать тому назад, когда я был свеженьким и восторженным
репатриантом и проживал в замечательно зелёной части Ашкелона, в двухэтажной
вилле, покинутой хозяином из-за суеверий. Он был сыном йеменской общины, и при
молодой жене Господь не наградил его потомством. От соседей я узнал, что будто
бы в этом недостроенном доме поселился
злой дух («руах ра»), и хозяин решил сдать постройку по дешёвке и
поселиться в святом городе Бней-Браке... Говорят ведь, поменять место – сменить
судьбу.
В том заколдованном круге стали со мной твориться престранные вещи. Как заговорит в субботу радио РЭКА, так будто специально для меня. Или - почти обо мне. А в конце "моя Каллиопа" произносила: "передачу подготовила и вела Шуламит Шалит, до свидания". И я ждал нового свидания.
Шуламит Шалит
Думаю,
впервые я отметил для себя это имя, когда из портативного приёмничка прозвучало
имя одесского прозаика и критика Ирмы Друкера, репрессированного вместе с
другими еврейскими писателями в 1950 году. Я никогда не забывал того дня, когда
впервые несмело постучался в Одесский писательский союз. И он приметил меня
сразу, может, потому, что на мне была новенькая гимнастерка, полученная при
демобилизации. «А идишер бохер, - произнес он отечески, а был он лет на
двадцать старше меня, - авадэ, бист а поэт» (наверное, ты поэт), и он похлопал меня по новенькой гимнастёрке,
прочтя "мой жанр" по чокнутому выражению глаз. У него же глаза были в
буквальном смысле выдающиеся, в смысле, выпуклые, а в соединении с безошибочно
еврейским носом на худощавом лице Ирма Друкер запоминался сразу и навсегда. Всё
приходило в полную гармонию, когда он улыбался. Впрочем, улыбаться мне он стал
не сразу, а когда ему понравились мои стихи "за красавицу Одессу". Но
понемногу я переключался с военной героики на новые темы. Сейчас нашел вот
стихи тех лет, и, что скрывать, с улыбкой читаю стихотворение о художнике: «И с цветом воды у него
неувязка, и дали за дымкою нехороши, а море само – акварельная краска, хоть
этой водою картины пиши...»
- Пиши на идише, - советовал он мне один раз, и
ещё раз, и ещё много-много раз. –
«Аф русиш писателей вагон и маленькая тележка, а
кто нас заменит, реб Иосл? Или я не то говорю? Кстати, в Москве есть
специальные издательства на идиш, и там легко можно печататься, не то, что
здесь, в провинциальной Одессе».
Думаю, это были не пустые слова, ибо Друкер являлся одним из редакторов таких изданий, и он бы мне помог.
Иосиф Фридман - кавалерист Красной Армии в 1944 году (19 лет)
Перед войной я закончил еврейскую семилетку, и
«маме лошн» живо звучал тогда в моей душе. По памяти я читал ему стихи Давида
Гофштейна. А он пел мне из Пасхальной агады: «Хад гадья, хад гадья, дезабин абу
бэтрей зузи, хад гадья» - про козлёнка, которого отец купил за два гроша. Позже
Шуламит Шалит посвятит этой теме целую передачу и докажет, что козленок из
нашей Агады - предтеча многих сказок в фольклоре многих народов, в том числе и
знакомой нам «Жил-был у бабушки серенький козлик»...
На идиш я так и не перешел, ведь я привёз с войны
целые тетрадки стихов, написанных по-русски. Их печатали, и уж не знаю, на горе
или на счастье, но порою приходила мысль: послушайся я тогда Друкера, и катить
бы мне вместе с ним через всю необъятную Россию в зарешеченном вагоне.
Получается, хорошо, что не послушался? Но на сердце почему-то щемит. А в 1950 году, когда эпидемия
«космополитизма» была в разгаре, по всему Союзу пошло и поехало
"окончательное" истребление идишской литературы. В Одессе первым
арестовали Друкера. Потом и всех остальных, кто был причастен к творчеству на
идиш. И не только знаменитых уже писателей, но и совсем молодых, начинающих
литераторов.
Однажды встретил меня Айзик Губерман и тихонько
шепнул: «Не крутись возле Союза писателей». Я и перестал крутиться...
Да, я не сподобился пострадать за народ, а Друкер,
мой учитель и друг, спасся благодаря арии Мефистофеля, спетой уголовникам. У
Друкера был приятный, сильный голос. Когда-то, прежде чем стать прозаиком и
литературоведом, он выступал на сцене. Вожак братвы взял под свою опеку – вот
прямое доказательство влияния искусства на дьявольские силы. Когда после арии
«Сатана там правит бал», Ирма запел: «Тореадор, смелее в бой!», - предводитель этапного
дворянства растаял окончательно. Он повернул певца за узкие плечи к обалдевшей
публике:
- Слухайте сюда, братва, этот Еремей, считай, в
законе. А хто несогласный, хай подойдёт... Оппозиции в вагоне не было.
Спустя шесть лет, вернувшись в Одессу после смерти Усатого, Ирма сам рассказал мне об этом эпизоде, а вот сейчас это звучит из уст вещей Шуламит. Ирме Друкеру отпущено было ещё пятнадцать лет жизни, и несломленный, не замученный лютой неволей еврейский литератор написал роман «Клезмеры» - о легендарном учителе великих музыкантов Петре Соломоновиче Столярском. Роман этот был издан в Варшаве, в Париже, а на Украине все местные классики, когда-то изощрявшиеся в поношении его имени, стали добиваться чести перевода этой книжки с идиша на украинскую мову. То же происходило с произведениями остальных репрессированных одесских писателей. Их вдруг страшно полюбили… Впрочем, через несколько лет еврейских писателей в Одессе не стало.
13-летний Иосиф Фридман в составе молодёжной организации
"Ха-шомер ха-цаир" в Западной Украине (1938г.) - в первом ряду слева с
мандолиной в руках.
Снимок из книги землячества, изданной в Израиле в 60-е годы.
Иосиф увидел этот снимок в книге по приезде в Израиль, в 1992.
И ещё одно имя выпало из эфира – Иван Михайлович
Дузь. Самый молодой из деканов Одесского университета, он ведал факультетом
украинской филологии, а потом взялся за хронику великомученичества одесских
еврейских литераторов, и в его работах проявились новые жуткие подробности тех
событий.
И могу ли я забыть, что именно он первым отважился
положительно отозваться о моём сборнике стихов, после чего как ни противились,
а вынуждены были его издать, ибо авторитетнее профессора Дузя в Одессе не
имелось. А ему, как ни странно, нравились мои стихи про уходящих биндюжников,
музыкантов-лабухов, нестареющую Молдаванку. Иногда мы с ним встречались.
Конечно, не на равных, но я ценил его благосклонность.
Вот эти стихи про старую Одессу: «Возчики,
серьёзные и дюжие, из конторы «Транспорт гужевой», провожали старого биндюжника
на его повозке грузовой. На «площадке» - времени отметины, но ковры красуются
на ней, гривы чёрной лентой переплетены у видавших всякое коней... А навстречу
переулки узкие, улицы навстречу широки, все сегодня коренные грузчики красные
надели кушаки.»… «Вы не скоро, годы, нас прикончите, бенемунес, не возьмёте
нас, из породы Мишеньки Япончика, сбацаем «семь-сорок» в трудный час!.. Провожали улицы и площади, уступали путь
грузовики, и ещё орлами смотрят лошади, как на Молдаванке старики...»
Есть персонажи, о которых я сейчас и не вспомнил
бы, потому что дороги наши давно разошлись. В одной из передач всё той же рассказчицы прозвучало ещё одно имя – Аркадий
Львов. Ну, конечно, же, Аркаша! Одно время мы с ним были вполне накоротке. Тогда его звали Аркадий Бинштейн, и он был одним
из тех, кого долго никто не печатал, до тех пор, пока Константин Симонов,
которому Аркадий послал все свои рукописи, не пригласил его к себе в Москву.
Аркадий жил у классика в течение трёх месяцев.
А потом, с лёгкой руки К.Симонова, Бинштейн, взявший себе псевдонимом часть от своего же отчества – Львов, появился на страницах популярной известинской «Недели». В Одессу он вернулся уже признанным автором. У него хватило благородства не таить зла на своих обидчиков. Выходили книги за книгами. А потом он, как говорится, из хорошей рубрики перешёл в плохую. Стал диссидентом, подал документы на эмиграцию.
Мать Иосифа - Фридман (Кон) Фрида. Вена, 1917.
Какое-то время после отъезда за рубеж работал на
радиостанции «Свобода» и часто говорил о тех жутких днях репрессий над
одесскими писателями, в том числе и
о Друкере. Потом занялся исследованием
жизни и творчества Бориса Пастернака и
Осипа Мандельштама, у Шуламит Шалит
упоминался в связи с его работой о Михаиле Светлове. Живёт Аркадий Львов в США
в каком-то внутреннем штате. Иногда он приезжает в Одессу, где ему устраивают
радушные приёмы…
На пластинке времени прокрутились разные
интересные мне сюжеты, в том числе рассказы о песенном и устном фольклоре
сефардов, евреев – выходцев из Испании (на иврите Испания – Сфарад), говорящих
на ладино. И меня эта тема взволновала: «Сефарды смотрят, словно серафимы,
иконообразно, темнооко, в них не померкли Йемен и Морокко, пророчества Востока
уловимы. Отдав наследье сыновьям и внукам, творят молитвы в песенном экстазе,
на зависть мне, пришельцу-ашкенази, учёному весьма не тем наукам...»
В продолжение этой темы – передача о неизвестной миру пьесе Э.Казакевича "Адмирал океана" (неоконченной) - о Христофоре Колумбе, обнаруженной и озвученной Шуламит Шалит. Но ведь телохранителем и правой рукой Колумба был я! В моей поэме о великом первооткрывателе Америки, опубликованной в журнале "Юг", в мистическом ключе рассказано, как мы с Колумбом отправились в невероятное путешествие, чтобы найти землю для спокойного обетования притесняемых в Испании евреев, ведь недаром его финансировала еврейская община… Ах, эти совпадения!..
Отец Иосифа - Фридман Кальман в годы Первой мировой войны в форме капрала австрийской армии.
Наступил второй иракский кризис, и неожиданно
волнующе прозвучал "Дневник странной войны" - рассказ Шуламит Шалит о
войне в Персидском заливе в 1991 году, как летели ракеты на Тель-Авив и
Рамат-Ган, а в это время ежедневно Израиль встречал сотни и тысячи новых
репатриантов, как надо было обустроить пострадавших, не паниковать... Когда же вечером она возвращалась из
Штаба помощи репатриантам, звуки сирены заставали ее на полдороге домой… И даже
Шопен не успокаивал…
Представьте, по её примеру я купил липкую ленту.
Как много щелей оказалось в необжитых комнатах, граничащих с нашими жилыми, но
вот угроза миновала, а в результате я хорошо утеплил дом к зиме, исчезли
странные шорохи и блики в пустых помещениях. Видимо, от них пошла о доме том
дурная слава.
Как-то её эфирное время наполнилось детскими
стихами. Классическими и современными, на иврите и на русском языках. Но почему
не я? Не обо мне? И у меня в эти дни вышла дорогая мне книжечка с фотографиями
моих внуков на обложке... Она называется «Не простое – золотое». «Если дедушка болеет, если бабушка болеет,
детки бабушку жалеют, говорят, как кура Ряба: вы не плачьте, деда-баба, что-то
вам дадим такое, не простое, золотое!» И еще: «Дедушка, подай нам ручку,
говорят внучок и внучка, - мы пойдём с тобой опять на площадку погулять. Потому
что кашку кушал, маму с бабушкой ты слушал, лапку починил у Мишки, написал
стишок для книжки и ведешь себя, как надо, вот за всё тебе награда...» Или
такое, в разделе «Сафари»: «А вот это
Носорог, на носу огромный рог, преподаст он вам урок, потому что очень строг. А
в саванне и в лесу ведь экзамен на носу....»
Увы, по радио звучали сочинения других поэтов, но
куда им до меня, ведь мои стихи посвящены самым лучшим в мире внучатам. Я
взывал к её вниманию строчкой из Песни Песней, прозвучавшей в одной из передач:
«Шуви, шуви, Шуламит" - оглянись, оглянись, Шуламит, и заметь меня,
единственного, привязанного к тебе нитками волшебных совпадений!.. Восстань, Пророчица, и виждь, и
внемли!.. Заметь очарованного тобой странника!
Но гулкий глас в пустующем доме сказал мне: она
глоголом жжёт сердца многих и разных, так что ты, хавер, уйми свои претензии.
Аще паче гордыни греха нету!
И все-таки - с чем бы это сравнить? Возможно, с
лунной дорожкой, бегущей по воде к твоим ногам, и каждый думает, что
исключительно к нему стелется это светлое чудо. А оно - для всех.
Мистика усилилась, когда после рассказа об Ан-ском
(Рапопорте) специальная передача была посвящена его пьесе «Дибук». Ан-ский,
известный в начале ХХ века просветитель и этнограф, как никто другой, сумел
показать в этой драме мрак и возвышенность духа еврейского местечка. «Дибук»
повествует о переселении души от одного любящего существа к другому, о
трагической борьбе с темной силой запретов. Сюжет, казалось бы, простенький:
молодой, но бедный ученик ешивы влюбляется в дочь богатого купца, а тот нашел
ей более знатного жениха... Но образы и страсти поистине шекспировские. В день
пышной свадьбы еврейский Ромео погибает, богохульствуя против Господа за
несправедливость, а его дух вселяется в возлюбленную. И она уходит в мир иной,
когда ребе пытается изгнать беса...
«Дибук» - классика, спектакль не сходит с мировой
сцены, и конечно же, ему самое место в
передаче Шуламит Шалит. Вопрос только, при чем здесь я?..
А притом, что я как бы вырос на этих персонажах.
Мой отец Калман был одним из первых исполнителей роли Мешулаха – посланца,
точнее, как бы пришельца ниоткуда, изрекающего горькие мудрости и предупреждающего
беспечных о грядущем несчастье.
В нашей семье сохранилась рецензия львовской, для
Галиции - столичной газеты. О Мешулахе писали хорошо, правда, промелькнула и
уместная, наверное, претензия к гриму: отец представлял старого человека, с
лицом, темным от дорожной пыли и тяжких дум, а у молодого артиста руки, мол,
белые, их следовало бы подчернить под общий фон. Иногда играли в стиле «черный
квадрат» - когда Мешулах, например, пил воду, зрители видели, что ведро без
донышка, и в светлом ведерном кругу появлялось его страшное лицо...
А году в 1938-м тринадцатилетним отроком смотрел я
фильм «Дибук», снятый в Польше под патронажем Виленского еврейского научного
института. На экране вдохновенный красавец Ханан пел своей возлюбленной строки
из Песни Песней. До сих пор помню её, ибо она стала шлягером после триумфа
картины и звучала в серенадах под окнами девушек.
«Шир-hа ширим, ашер лешлоймо», - песнопение от Соломона. «Нешикейни беншикат пих,
ки мтику» - поцелуй меня лобзанием уст твоих, ибо сладостны они. Использовался
ортодоксальный «лошн койдеш», отличающийся от современного иврита.
«Положи меня, как печать, на сердце твоё, как
перстень на руку твою; ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя,
ревность; стрелы её – стрелы огненные...» - взывал несостоявшийся жених, но
некому было о бедном хасиде замолвить слово!
В некий момент мне стало ясно, что избираемые
автором передачи "Литературные страницы" темы, все эти удивительные
совпадения меня "достали", надо принимать меры.
И я храбро написал ей письмо с приложением своих
книг. Ответ пришёл быстро – страничка из блокнота, почерк красивый, как
голос... Спасибо за внимание, успела только перелистать, некоторые стихи ей
понравились, отвечает немедленно, чтобы не затерялось, не ушло в давность. Просит
простить за короткий ответ, но времени нет, материалы читает в автобусе по пути
в Рамат-Ган, где работает библиотекарем. Пишите, звоните – адрес и телефон.
Сначала-то я писал на радиостанцию…
Иногда, правды ради, в очень щадящем режиме, я
звонил ей, и заставал, когда она кормила
новорождённых внучек-близнецов, две руки и в каждой по бутылочке…Но
бывало, что по-дружески, искренне рассказывала, что никак не соберется заняться
изданием книги, что нет ни времени, ни желания ничего добиваться, что-то пробивать,
что все приходится делать самой – выбирать тему, собирать материалы, звонить,
читать, редактировать, переводить, прослушивать километры музыкальных
произведений, чтобы выбрать нужный по звуку, интонации, настрою фрагмент, потом
записать на кассету для разных клубов… А то вдруг скажет, что "спина
разваливается" от многочасового сидения за компьютером... Да, отзывов
много, люди рассказывают о своих ассоциациях, о своей жизни, как не ответить?
За каждым письмом – живой человек. А как ответить – всем? Многие обращаются за
помощью, но она ведь не организация, не институт и не редакция…
И тут я, немножко оробев от собственной наглости,
но как бы в струю: А вот рассказали бы о
массовом писательстве среди нашего брата… Меня, как обычно, снова заносит на родную
«Тропу». Это - литературное объединение,
где я состою, и в нем приключилось еще одно, ну, как не сказать, чудесное
совпадение.
У нас стало традицией приглашать в гости
интересных людей - сынов и дочерей народа израилева. О Мойше-Моше-Моисее Кульбаке у Шуламит Шалит были две передачи: как о
поэте и отдельно как о прозаике. Мы знали, что он был репрессирован и убит в
проклятом 1937-м. С каким же волнением мы ждали встречи с его дочерью Раей
Кульбак-Шавель, живущей в Тель-Авиве.
Да, Кульбак был поэтом и прозаиком от Бога. Одним
из светочей еврейской культуры. Зачем, ну, зачем он переехал из Вильно в
советский Минск? На свою голову… Дочь поэта не
пересказывала известное, а как бы дополняла его, воссоздавая и место и
время... Родился Кульбак в глубине белорусско-литовских лесов, где евреи
были кожевниками, лесниками,
плотогонами, торговцами скотом,
косили сено и даже... обучали
медведей для участия в представлениях. Земли и вообще все в тех живописных
местах принадлежало польским аристократам, таким семьям, как Радзивилы,
Потоцкие, Тышкевичи. Радзивилы, бывало,
запрягали медведей в кареты и проезжали так по улицам Сморгони, городка, в
котором родился М.Кульбак. Среди проводников медведей были и евреи. Сильные и
смелые, отрада сердца моего, мучимого горестной историей, а порою и слабостью
нашего племени.
Литва, страна дремучих пущ и суеверий, как
живописал Проспер Мериме в своём рассказе «Локус» ("локис"
по-литовски медведь). А с другой стороны, там жил и творил Виленский Гаон.
А с третьей стороны, уж простите за допуск, ни в
какой другой стране не могла бы родиться героиня сего повествования, ибо не
было бы у меня ещё одной поразительной стыковки...
Побывал я в свое время и в городе Каунасе, где она
родилась, и удивился, что на одной из центральных улиц красуется огромный
«магендавид». В других городах синагоги частенько загоняли на окраины, а вот здесь - в самом
центре… И ещё Нехама Лифшицайте из тех краев, ну, и многие другие.
Ниточки удивительных связей, моих личных
воспоминаний и ассоциаций…
А как не сказать, что Шмуэль Иосеф Агнон, еще один
герой из многих повествований Шуламит, единственный израильский писатель -
лауреат Нобелевской премии, родился в моем родном городе Бучач… Все только
слышат, а я еще и вижу этот Бучач. И я, как Шай Агнон, туда возвращался, и
огорчался, и писал потом об этой грустной встрече. Но мой Бучач – всегда и
навсегда перед моими глазами.
Да разве обо всем расскажешь?
Но вот ещё одно, последнее сказание – о великом
микробиологе Мордехае Вольфе Хавкине, создавшем противохолерную и противочумную
сыворотки, и можно сказать, спасшем человечество. О нем в бывшем Союзе говорить
было не то чтобы запретно, а как бы не принято, только в медицинской литературе
он где-то значился в скобках. Когда в 1970 году в Одессе вспыхнула холера,
«вакцину Хавкина» повелели называть в печати как-то иначе. Зато в Пастеровском
институте он увековечен мемориальной доской, а в индийском городе Бомбее –
памятником, там еврейское происхождение учёного не считалось хуже чумы.
Учился Хавкин в гимназии города Бердянска на
Азовском море, потом в Одесском (Новороссийском) университете у крещеного еврея
Ильи Мечникова, здесь успел побывать в подполье «Народной воли», в еврейской
самообороне при погроме. Потом Петербург, Париж... Испытал опасное противоядие
на себе. Словом, неспокойный, нежелательный в России человек.
Шуламит Шалит корпела над его архивом и пришла к
выводу: проштудировать его под силу только целому институту, архив велик и
сложен, Хавкин писал на нескольких языках, и не только научные труды, но и
рассказы, и философские трактаты, и, кажется, даже пьесу…
И вот тут пора уже появиться и мне. В 1992 году,
перед репатриацией в страну обетованную, отдыхал я в заштатном санатории
«Бердянск» по «горящей» путевке, ведь «сгорел» уже и сам Союз. Осеннее
мелкодонное море не шевелилось, лишь дышало жабрами, блестело чешуей. Я поймал
там веселую рифму: «От снов бирюзов этот тихий Азов, здесь мысли всплывают от
самых азов...»
Повезли нас как-то посмотреть город. Экскурсовод
показала на мемориальную доску: вот в этом здании бывшей гимназии учился
Владимир Ааронович Хавкин, известный во всем мире эпидемиолог. Но, к сожалению,
именем Хавкина не названа ни одна улица в этом городе, местная Рада не дала
согласия. А смелая девушка считала, что провинциальному городу не помешала бы
улица с именем ее великого сына. Я хоть и послал пламенную заметку на этот счет
в газету Запорожской области, куда входит Бердянск, но ответа не получил, а
вскоре мне уже было не до того. А потом вдруг узнаю, что именно из Бердянского
порта уходят олимовские контейнеры с багажом. Вот эти наши контейнеры в порту,
Бердянск - город великого ученого Хавкина и передача о нем - уже на земле
Израиля… Тоже ведь какое-то странное кольцевание: все во мне и я во всем...
Так о чём это мы? О круговороте еврейской легенды,
проходящей сквозь каждого из нас. А в душе моей – через вестницу моей памяти,
знакомую, но не виденную никогда, какую-то Суламиту- Шуламит – люди, лица,
время и события выстраиваются в один
ряд, как на параде планет.
«Сойдутся
вехи рано или поздно, единством убедительны вдвойне, так небосвод выравнивает
звезды, хотя они на разной глубине».
Время идет, темы сменяют одна другую, вышла уже и разлетелась книга Шуламит Шалит
"На круги свои…". Признаюсь, многие передачи с волнением слушаю
повторно, а потом еще, бывает, слышу этот голос и в ночное время, когда ее
рассказы передаются для таких вот полуночников, как я. А может – только для
меня? Мало ли почему мы не спим. Не спится…
Шуви, шуви, Шуламит…
И я продолжаю жить таинственной связью с
человеком, которого никогда не видел, и радостным и трепетным ожиданием –
вот-вот услышу ещё какие-то откровения из моей жизни…
