Елене
Плохое настроение редко сочетается с сочинением
стихов, которое суть чистая радость.
Но иногда сочетается.
1
Как-то ночью я перебирал на память, наверное, слегка путаясь, известные стихи юного Мандельштама. Те самые, гомеровские, греческие по содержанию, а то и по форме. Хотя даже не трехдольные, не говоря уже о четвертой море. Написанные в теоретически (так меня учили) невозможном размере. Шестистопные – как в далеком оригинале. Плюс вечная в новой поэзии путаница с ударными слогами – естественными и предписанными. Тем не менее, налицо имитация, захватывающая дух.
Осип Мандельштам
Еще как захватывающая. Отсюда мое любимое, за
отсутствием лучшего, занятие – проверять, как ложится ямб на ямб, демонстрируя
вечное торжество ритма, метрическую взаимозаменяемость верно построенных строк,
познанную природу стихотворчества. Вот, например, у того же Мандельштама
(пример почти случайный):
И Шу|берт на| воде|, и
Мо|царт в пти|чьем га|ме,
И Ге|те, сви|щущий| на
вью|щейся| тропе,
И Гам|лет, мы|сливший|
пугли|выми| шага|ми,
Счита|ли пульс| толпы| и
ве|рили/ толпе|.
Ямб ямбом. Как в учебнике.
Сравним с учебником:
Мой дя|дя са|мых
чест|ных пра|вил,
Когда| не в шут|ку
за|немог|,
Он у|важать| себя|
заста|вил
И лу|чше вы|думать| не
мог.
На первый взгляд, ничего общего. Кроме размера,
разумеется. Протяжное мандельштамовское пение и пушкинское лезвие бритвы,
каждая стопа – взрывная. Тем не менее – ямб ямбом. Наличие лишних стоп не беда
– обрежем.
И Шу|берт на| воде|, и
Мо|царт
И Ге|те, сви|щущий| на
вью|
И Гам|лет, мы|сливший|
пугли|вы
Счита|ли пульс| толпы| и
ве|
Теперь произведем подстановку. Она же переливание:
Мой дя|дя са|мых
чест|ных пра|вил
И Ге|те, сви|щущий| на
вью|
Он у|важать| себя|
заста|вил
Счита|ли пульс| толпы| и
ве|
Или наоборот:
И Шу|берт на| воде|, и
Мо|царт
Когда| не в шут|ку
за|немог|
И Гам|лет, мы|сливший|
пугли|вы
И лу|чше вы|думать| не
мог
Можно и как-нибудь иначе. Не лучший, не идеальный,
не самый продуктивный пример наложения – но все в относительном порядке.
А теперь возьмем искомое.
Бессон|ница|. Гомер|.
Туги|е па|руса.
Я спи|сок ко|раблей|
прочел| до се|реди|ны:
Сей длин|ный вы|водок|,
сей по|езд жу|равли|ный,
Что над| Элла|дою|
когда|-то под|нялся.
Написано в 1915 году. В войну. Тоже ямб. Даже
очень милый. Обрежем:
Бессон|ница|. Гомер|.
Туги|е
Я спи|сок ко|раблей|
прочел|
Сей длин|ный вы|водок|,
сей по|езд
Что над| Элла|дою| когда
Сразу видно, сразу слышно, что-то не то –
формальное ритмическое тождество оказывается для чего-то, в чем-то, чем-то
недостаточным. Как и следовало ожидать, скрещение с настоящим ямбом оказывается
катастрофическим:
Мой дя|дя са|мых
чест|ных пра|вил
Я спи|сок ко|раблей|
прочел|
Он у|важать| себя|
заста|вил
Что над| Элла|дою| когда
Или еще хлеще:
Бессон|ница|. Гомер|.
Туги|е
Когда| не в шут|ку
за|немог|
Сей длин|ный вы|водок|,
сей по|езд
И лу|чше вы|думать| не
мог
Холодно и тоскливо. Как жаба в сердце.
Мандельштамовы строки мрачно проскальзывают мимо жесткого, активного
двудольного скелета, не цепляются за пушкинский ямб. Природу проскальзывания
можно обсудить отдельно, впрочем, одно сразу ясно – многостопность
мандельштамова стиха выживает и после урезания. Обкорнанная строка не кончается
– она обрывается, как кривой рельс на взорванном мосту, неуклюже протыкая
воздух, куда-то вдаль уходя. Но это не недостаток. Это достоинство. Ибо в
Онегине долгая гласная невозможна – даже не приснится. Зачем она автору
"Капитанской дочки"? А у Мандельштама возникает иллюзорное, впрочем,
совершенно ясное ощущение пульсирующей долгими гласными многодольной античной
метрики. Ударные гласные как бы продлевают себя. Бессо-о-онница-а-а. Обман?
Конечно. Но за то и боролись. Так родился жанр.
К сожалению, боролись мы не только за это. Отдадим
должное жанру, но все остальное не может не раздражать. Прежде всего, сам автор
с его фантазиями. Не знаю, что за пену усмотрел Мандельштам на головах царей –
мое воображение дальше мыльной не идет. Цари голову брили? Судя по фрескам,
едва ли. Еще хуже, по сей день не могу вообразить коллективную любовь, движущую
морем, Гомером и всем прочим. Цитата из Данте скверная, хромая, чреватая старым
пародийным переводом. В "Разговоре о Данте" такого уже не будет. В
метафизике, как в физике, любовь – тяготение небесное – взаправду движет светила.
Тут – она движет несмешиваемые, как вода и масло, механику и политику
одновременно. Самое главное, черное море, с прописной буквы, с грохотом
подходящее к изголовью, не столько находка, сколько признание – я в детстве
тоже много раз видел его во сне, холодным, грозным, угрожающим. Таким
представляется оно сухопутному северянину.
С тех пор, с тех снов прошли годы. И не только
мои. В свой первый же выезд за границу, будучи постарше гулявшего по Европе
Мандельштама, я отправился на Крит, потом на Киклады, и Эгейское море, к моей
радости, оказалось совсем другим. Прежде всего, не черным.
Мандельштам провел на Западе несколько юных лет,
целиком предшествующих написанию этого стихотворения. Насколько я понимаю, он
даже не потрудился съездить в Грецию. Тем более, в Турцию. Шумная дискуссия о
том, бывал ли он в Италии, выдает проблему с головой. Сейчас несомненно –
бывал. Вероятно, дважды. Даже письмецо оттуда написал. Быть может, не доехал до
сапожка, ограничившись Ломбардией. Удивителен самый факт дискуссии! До того живая
Италия следа в нем не оставила, что как бы и не была.
В метрике он, однако, знал толк. Впрочем, весьма
своеобразный!
Есть иволги в лесах, и
гласных долгота –
В тонических стихах
единственная мера.
Но только раз в году
бывает разлита
В природе длительность,
как в метрике Гомера.
Датировано летом 1914 года. Велик соблазн
"раз в году" перевести как 1-е августа – но воздержимся. Опять он о
долгих гласных древней поэзии. Ре-е-едкая гласная долетит до середины Днепра.
А́-андра ми | э́-эннепе, | му́-уза по|ли́-итропон, | о-ос мала́ | по-олла́.
Иволги в лесах и правда попадаются, все остальное – неправда. И все же
Мандельштам вкусил долгих гласных. Мимолетно – но непосредственно из источника.
Да и неправда (про единственную меру, вообще, про меру) – хотя бы не от
незнания.
2
Золотистого меда струя из бутылки текла. Гроза
семнадцатого года. Дивная, лицейская частица той самой поэзии. Раздражающая
почти всякого, кто к ней успел привыкнуть. Ибо не текла. Закрывая глаза, я вижу
перед собой липкую бутылку грубого растительного масла, и правда, не спешащего
наружу. Ибо не о хмельном меде речь, тем более, в Крыму, который Мандельштам
попытался выдать за Элладу. Проще за Русь. Не льется виноградное вино, даже
густое, так текуче и долго – чтобы по усам текло, а в рот не попало. А
настоящий пчелиный мед не разливают в бутылки. Удобная
географическая-физическая-химическая подмена, совершенная человеком, в Элладе
по доброй воле не побывавшим (вспомним, как не вспомнить, Щербину, который,
ступив на греческую землю, ощутил присутствие богов).
А теперь вдвойне поучительная двойная измена, о
которой можно было заговорить и раньше, когда речь шла о метафизической любви:
объект любви, Елена, у Мандельштама просто отсутствует. В самом деле, она
определена у него исключительно через свое отрицание, через неелену.
Сначала (в списке кораблей) – когда бы не Елена, что Троя греческим царям,
плывущим туда по морю, движимому любовью; теперь же (в меду) – снова всеми
любимая, но не Елена (неелена!), другая, провинциально-адриатическая,
та, про которую сложены дикие, кровавые мифы, как про Клеопатру; и потом еще
одна, Лия – не Елена двадцатого года, наконец, узнавшая, каково струиться
царской крови – медленно и долго, как воображаемому меду из бутылки; но откуда
у арамейки царская кровь, если не из Спарты; отныне каждой женщине, мелькнувшей
на его поэтическом горизонте, придется доказывать, что она – не Елена. Впрочем,
Мандельштам сам свидетель своим трехдольным изменам – двудольным:
За то|, что я ру|ки
твои| не сумел| удержать|,
За то|, что я пре|дал
соле|ные неж|ные гу|бы,
Я дол|жен рассве|та в
дрему|чем акро|поле ждать|.
1920 год. Впрочем, стоит обратить внимание – это
не гекзаметр. Мандельштам, обратившись к трехдольной стопе, изменяет оригиналу,
дактилю, с анапестом. Да еще с укороченной первой стопой. Недаром слово
"предал" разорвано пополам и принадлежит двум разным стопам. Чтоб
неповадно было. Стало быть, метрическое самобичевание.
Или еще натуральней:
Греки сбондили Елену
По волнам,
Ну а мне – соленой пеной
По губам.
Сбондить – к слову Бонд, Джеймс Бонд, разумеется.
В роли Юпитера, похищающего Европу с красноречивого согласия Мандельштама. Соль
с нежных губ – на его собственные.
Единственная правдивая деталь – золотое руно,
исконный крымский сюжет, то ли незаконно присвоенный Одиссеем, то ли преступно
приписанный этому авантюристу, многострадально, многократно, с многообразной
добычей возвратившемуся на островок в Ионическом море, плавно переходящем в
Адриатическое.
госпожа купалась со
стаей цапель
окуналась в омут поверх
сети
претендуя разве на пару
капель
без которых заново не
войти
из-под трои впрочем
глотнув туманы
с красной жилкой в
вывернутом глазу
одиссей вернулся набив
карманы
как обычный ярмарочный
мазу
3
На этом мои претензии не кончаются.
Перенесемся в ноябрь 1933 года:
Скажи мне чертежник
пустыни,
Сыпучих песков геометр,
Ужели безудержность
линий
Сильнее чем дующий ветр?
– Меня не касается
трепет
Его иудейских забот –
Он опыт из лепета лепит
И лепет из опыта пьет.
К этому, на первый взгляд, странному восьмистишию
– два вопроса. Первый – к чему, откуда и чего ради сыпучая геометрия, правдивая
метрика пустыни? Второй: опыт и лепет. Или, быть может, лепет и опыт?
Со вторым все просто. Мандельштам сам подсказал –
в другом месте, в другое время, в марте 1937 года, в Воронеже:
Я скажу это начерно,
шепотом,
Потому что еще не пора:
Постигается потом и
опытом
Безотчетного неба игра.
Помню еще 70-х годов диспут – неба или нёба? И
даже если неба, что вообще-то несомненно и бесспорно – случайно ли, что рядом
нёбо, которое, в сущности, то же небо? Но это так, вскользь. В любом случае –
небесная игра.
Самое главное – установить значения слов.
"Опыт" – это просто опус, произведение, как у Бетховена – опус 106.
"Лепет" – это логос, слово в его изначальной форме. Но дизъюнкция в
данном случае не равна сумме частей. Опыт и лепет, лепет и опыт – яркое
воспоминание Мандельштама, из немногих, о страстно ненавидимом им раннем
еврейском образовании, об иудейских заботах. "Он" из шестой-седьмой
строк – разумеется, еврейский Бог, творящий мир словом, вернее, лепетом.
Пролепечет "Да будет свет" – и налицо опус, реальный свет. Эмпирика
лепится изначальным, праисторическим Богом-младенцем из лепета, в свою очередь,
обогащая, оживляя, орошая его словарный запас. Мандельштаму крепко запало
единство слова и дела, дела и слова, перекочевавшее из иудейского мифа в
греко-христианский (тем не менее, сначала было все-таки слово). При этом он
безошибочно квалифицирует игру лепета и опыта как иудейскую заботу.
Квалифицирует – и не желает иметь с ней ничего общего. Впрочем, его хватило,
как мы видели, на позднюю констатацию: то, что на небесах лепет и опыт, на
земле – пот и опыт. Легкое небесное слово замещается кровавым земным потом. Но
в результате выходит все тот же опыт-опус, результативное творческое действие.
Ответ на первый вопрос сложнее, впрочем, отказ от
иудейских забот – достойная подсказка.
Мандельштам подводит (систематически, как мы
увидим ниже) изящную геометрическую базу под свой социальный и культурный
выбор; выбор не обязательно, уж точно, не в основном религиозный, хотя бы
потому, что он наверняка перекрывает языческую до некоторой степени античность.
Главное в нем – предпочтение чего угодно (он называет это что угодно
христианством, "сегодня всякий культурный человек – христианин")
иудаизму, травмировавшему его в детстве.
Вообще-то, религиозные ощущения Мандельштама
заслуживают обсуждения, ибо довольно необычны. Вящее пристрастие к культу
(чину) и культовым зданиям, вообще, к символической архитектуре, как будто
бывает другая, неохотное и обычно непрямое упоминание Христа (ягненок гневный),
такое понятное на наследственном фоне (строжайшее табу), панибратское обращение
к Богу-отцу (ты, кому оно близко, ответь), явное принятие древнего языческого
культа (были бы массивные храмы) как части христианской культуры (бог
Нахтигаль, если ты, Бог, – виночерпий и чашник, что, кстати, заставляет
вспомнить и о ранее помянутом Иосифе в Египте) – недаром его христианство
(странную смесь католических, лютеранских, вообще, западных сантиментов с
православными, Флоренцией в Москве) нередко называли сугубо атеистическим. Но
все же христианство.
Иудаизм в представлениях Мандельштама горизонтален
– как пустыня, на которой стоят шатры евреев-бедуинов – и столь же песчанен.
Вот, например:
Что ж мне под голову
другой песок подложен?
Ты, горловой Урал,
плечистое Поволжье,
Иль этот ровный край –
вот все мои права,
И полной грудью их
вдыхать еще я должен.
Или хрестоматийное:
Отравлен хлеб и воздух
выпит:
Как трудно раны
врачевать!
Иосиф, проданный в
Египет,
Не мог сильнее
тосковать.
Под звездным небом
бедуины,
Закрыв глаза и на коне,
Слагают вольные былины
О смутно пережитом дне.
Немного нужно для
наитий:
Кто потерял в песке
колчан,
Кто выменял коня –
событий
Рассеивается туман.
Это – изначальная, предшествующая сотворению
настоящего мира еврейская пустыня (разумеется, конь – вольность, лучше бы ему
удовольствоваться ослом), продуваемая столь же изначальным ветром, еврейским
олицетворением Бога, которое, с одной стороны, осуществляет опусы творения, а с
другой прогуливается по раю, замечает прегрешения Адама и Евы – и наказывает
их. Так учили Мандельштама его ортодоксальные родственники. Этого он боялся
больше всего на свете. Вероятно, именно с этим миром он ассоциировал Советскую
власть.
Итак, еврейская Вселенная – безграничная,
бескрайняя плоская пустыня, насквозь продуваемая божественным ветром. В таком
случае еврейский Бог – создатель, планировщик (чертежник) пустыни, геометр
сыпучих (в другом варианте – арабских) песков. И еще одно, последнее замечание
– выпуклости этой пустыни, если уж они есть, нерезки, округлы, как у невысоких
песчаных дюн, с трудом нарушающих суровую горизонтальность изначального мира.
Христианство (и то, что ему сопутствует)
представляется Мандельштаму полной геометрической, еще вернее, архитектурной
(интересная страсть к архитектуре на фоне очевидного несуществования еврейского
аналога) противоположностью еврейства. Оно высоко, вертикально, отвесно,
очерчено резкими линиями. Приняв его, Мандельштам отказывается от равнины в
пользу холмов, башен, колонн, соборов, куполов, шпилей, строительных
инструментов – словом, готики.
Самый простой и убедительный тому пример – Notre Dame. Тут есть все
сразу.
Notre Dame
Где римский судия судил
чужой народ,
Стоит базилика, – и,
радостный и первый,
Как некогда Адам,
распластывая нервы,
Играет мышцами крестовый
легкий свод.
Но выдает себя снаружи
тайный план:
Здесь позаботилась
подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены
не сокрушила,
И свода дерзкого
бездействует таран.
Стихийный лабиринт,
непостижимый лес,
Души готической
рассудочная пропасть,
Египетская мощь и
христианства робость,
С тростинкой рядом –
дуб, и всюду царь – отвес.
Но чем внимательней,
твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные
ребра,
Тем чаще думал я: из
тяжести недоброй
И я когда-нибудь
прекрасное создам.
1912 год.
Итак, царь – отвес. Но тогда – не только Notre Dame, но и
Адмиралтейство, не только собор, но и иное, родственное с точки зрения
Мандельштама здание, безраздельно принадлежащее культуре, которую он
произвольно, но не вполне бессмысленно называл христианской. Его, Адмиралтейства, рукотворная вертикальная
красота. Лишь внешне светская, хотя, впрочем, напоминание о столяре (в другом
месте – о плотнике) довольно прозрачно. Вопрос о том, какую пятую стихию, какое
четвертое измерение имел в виду Мандельштам, вызвал в свое время нешуточную
дискуссию, но нас она не занимает. Равно как и то обстоятельство, что
Адмиралтейство действительно украшено скульптурами, изображающими четыре
стихии, четыре времени года, четыре стороны света и многое другое, например,
музу астрономии Уранию и покровительницу мореплавателей Изиду.
Адмиралтейство
В столице северной
томится пыльный тополь,
Запутался в листве
прозрачный циферблат,
И в темной зелени фрегат
или акрополь
Сияет издали, воде и
небу брат.
Ладья воздушная и
мачта-недотрога,
Служа линейкою
преемникам Петра,
Он учит: красота – не
прихоть полубога,
А хищный глазомер
простого столяра.
Нам четырех стихий
приязненно господство,
Но создал пятую
свободный человек.
Не отрицает ли
пространства превосходство
Сей целомудренно
построенный ковчег?
Сердито лепятся
капризные Медузы,
Как плуги брошены,
ржавеют якоря –
И вот разорваны трех
измерений узы
И открываются всемирные
моря!
1913 год.
Примеров вдосталь:
Я ненавижу свет
Однообразных звезд.
Здравствуй, мой давний
бред, –
Башни стрельчатой рост!
Кружевом, камень, будь
И паутиной стань,
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань!
Или:
Айя-София, – здесь
остановиться
Судил Господь народам и
царям!
Ведь купол твой, по
слову очевидца,
Как на цепи, подвешен к
небесам!
Или:
Поговорим о Риме –
дивный град –
Он утвердился купола
победой.
Или, напоследок (примечательно, что Акрополя он не
видел):
В разноголосице
девического хора
Все церкви нежные поют
на голос свой,
И в дугах каменных
Успенского собора
Мне брови чудятся,
высокие, дугой.
И с укрепленного
архангелами вала
Я город озирал на чудной
высоте.
В стенах Акрополя печаль
меня снедала
По русском имени и
русской красоте.
Сколько угодно еще – но вернемся к исходной
проблеме.
Скажи мне чертежник
пустыни,
Сыпучих песков геометр,
Ужели безудержность
линий
Сильнее чем дующий ветр?
Итак, Мандельштам, которого по ночам мучают
талмудические кошмары, спрашивает: неужели даже еврейский Бог признает, что
безудержность (вертикальных) линий христианских (и иных) строений сильнее, чем
первобытный ветер творения, вечно пересыпающий с места на место пески
(горизонтальной) пустыни? Если так, поэту действительно нет дела до его
иудейских забот – он освободился. Хотя, впрочем, признает он, в соединении
лепета с опытом действительно есть что-то привлекательное.
4
Но если дело обстоит именно так и, в точности как
Бог,
Он опыт из лепета лепит
И лепет из опыта пьет. –
то у столь соблазнительного примордиального
творчества наверняка есть и оборотная, дьявольская, депрессивная сторона –
антитезис. В самом деле, есть:
Когда, уничтожив
набросок,
Ты держишь прилежно в
уме
Период без тягостных
сносок,
Единый во внутренней
тьме,
И он лишь на собственной
тяге
Зажмурившись держится
сам,
Он также отнесся к
бумаге,
Как купол к пустым
небесам.
Всякий, кто хоть подозревает, что такое уничтожить
набросок, что такое внутренняя тьма, немедленно с этим согласится. А тут еще
его любимый образ – пустые или около того небеса, разумеется, не те, где он
дважды заблудился. Их немало:
Кружевом камень будь,
И паутиной стань:
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань...
Или:
Ее церквей благоуханны
соты
Как дикий мед,
заброшенный в леса,
И птичьих стай пустые
перелеты
Угрюмые волнуют небеса.
Или:
Я так же беден, как
природа,
И так же прост, как
небеса
Или:
И стоит осиротелая
И немая вышина…
Или:
Что ж, гаси, пожалуй,
наши свечи,
В черном бархате
всемирной пустоты…
Свели Бога с дьяволом. Теперь ужасно хочется
свести счеты.
5
Давайте сводить.
И в нежной сутолке, не
зная, что начать,
Душа не узнает
прозрачные дубравы,
Дохнет на зеркало и
медлит передать
Лепешку медную с
туманной переправы.
В вариантах было и яснее:
Дохнет на зеркало, – и
медлит уплатить
Лепешку медную хозяину
парома.
Стало быть, паром, пусть лишь в черновике, налицо.
Но Харон может быть хозяином парома лишь в пародии – вот что, якобы, сказал
Мандельштам одному знакомому. Так ли уж тут все просто? Только ли в пародии
дело? Ведь паром - Харон – опасная и соблазнительная рифма. То, что она нечиста
– не беда, у нас, стихоплетов, свои методы. Ниже я покажу, как ее можно
очистить.
Хуже другое – память колокольчиком отзвонила, что
это уже где-то было. Плагиат? Но где? Мне казалось, что ни в одном
стихотворении Мандельштам Харона не поминал. Однако рудиментарная память не
обманывает. Я с тоской начал искать, ничего не нашел, принялся думать. Потом
стукнуло – я снова оказался идиотом.
Память подвела, логично, но ошибочно приписав
Харона Мандельштаму; на деле в ней застряло смутное воспоминание о
небезупречной строке Бродского, несомненно, не случайной, созвучной,
сознательно созвучной с пресловутой медной лепешкой:
Тщетно драхму во рту
твоем ищет угрюмый Харон…
Никакого парома у Бродского нет, так что, скорее
всего, он ориентировался на окончательный вариант стиха, с туманной переправой
– иначе ни за что не устоял бы перед паромом. Как я не устоял. Таких примеров –
влюбленного цитирования-парафразирования Мандельштама – у Бродского масса.
Например:
М.
Бог Нахтигаль, дай мне
судьбу Пилада
Иль вырви мне язык – он
мне не нужен.
Б.
Я был не лишним ртом, а
лишним языком,
Подспудным грызуном
словарного запаса.
М.
Не спрашивай: ты знаешь,
Что нежность безотчетна,
И как ты называешь
Мой трепет — все равно;
И для чего признанье,
Когда бесповоротно
Мое существованье
Тобою решено?
Б.Как жаль, что то, чем
стало для меня
твое существование, не
стало
мое существованье для
тебя.
Или вот:
М.
Веницейская
жизнь
И горят, горят в
корзинах свечи,
Словно голубь залетел в
ковчег.
На театре и на праздном
вече
Умирает человек…
Черный Веспер в зеркале
мерцает,
Все проходит, истина
темна.
Человек родится, жемчуг
умирает,
И Сусанна старцев ждать
должна.
Б.
Венецианские
строфы
Долго светает. Голый, холодный мрамор
бедер новой Сусанны сопровождаем при
погружении под воду стрекотом кинокамер
новых старцев. Два-три
грузных голубя, снявшихся с капители,
на лету превращаются в чаек: таков налог
на полет над водой, либо – поклеп постели,
сонный, на потолок.
Итак, на полпути к сведению счетов я сам сбился со
счета. Вдобавок, нас стало трое. Дуэль превратилось в нечто треугольное,
неожиданное и завлекательное. Но смысл разборки не изменился.
Иосиф Бродский
Честно говоря, я решил поставить точку. Прежде
всего, на одаренном юном акмеисте, незаслуженно переоцененном в ущерб великому
поэту, каким он стал, уничтожив набросок, освоив величины, малые, как легкая
смерть, после нескольких задыханий, без тягостных сносок, как мы уже выяснили,
сориентировавшись во внутренней тьме. Сделать это можно лишь одним способом –
продемонстрировать посвященным, что опусы вроде золотистого масла с фальшивыми
долгими гласными творить сегодня в лом. Выбить клин клином. Трою Троей. Елену –
Еленой. Воспользовавшись, прежде всего, их полнейшей реальностью.
Жанр начался – жанр закончился.
Паром – он, кстати, реален. И его рифма с Хароном
тоже.
Посвященные имеют полное право со мной не
согласиться.
*
Там не умолкает морской убедительный гам
осталось одно в темноте как пиратская стая
по старой печали к турецким пристать берегам
и ветхую книгу швырнуть в тростники не читая
я взъелся на брешь кособокой троянской стены
не то ли стряслось в старину от неряшества линий
унылые боги таскали сюда валуны
обломки зловещих уместных тогда епитимий
в холодное время сюда не заходит паром
мостки развалились и сонное царство сносилось
царица мечтала удрать из ахейских хором
а глупое войско по темному морю носилось
что ищет за Истмом одетый царем козопас
не вечной любви а пифонова едкого жала
и если бы я не прельстился на царский запас
Елена за мной как слепая коза побежала
но север есть север у входа в холодный пролив
с Афона на Лемнос а дальше как в прежние годы
на краденой лодке пока что живу совершив
веселое мщение малоазийской природы
лет тридцать как нет и пожалуй не будет войны
один из царей неудачно пожертвовал пешкой
опасными чарами токмо что верной жены
ахейская спесь побраталась с карийской усмешкой
