Может быть, кому-то жизнь Соломона Гершова покажется противоречивой: как будто художник одновременно находился сразу в двух мирах. В реальном, где надо было зарабатывать на хлеб, хотя он никогда не был охотником за большими деньгами, обустраивать быт, решать проблемы с Союзом художников, с выставкомами – да мало ли вопросов возникает ежедневно перед человеком подвластным законам земного притяжения.
Другим миром, редко пересекавшимся с реальным, был мир его воспоминаний, мыслей, надежд. Этот мир, созданный воображением и фантазией, никогда не отказывался от него, как это сделали во время сталинских репрессий родственники, чтобы уберечь себя. Я ни в коей мере не хочу бросить камень в этих людей. Отказались они формально, для вида, время было такое, но на сердце Соломона на всю жизнь остались рубцы от этого поступка.
В этом мире его звали так, как назвал отец – Соломон или Шлойме, а отца звали Мовша или Моисей, а не так, как казалось более благозвучным ленинградскому окружению или балетному бомонду и как называли его чаще всего в реальном мире – Александр Михайлович или Саша, Сашенька.
Соломон Гершов
В этом мире он отмечал праздники, не те, которые праздновало государство – 1 Мая или 7 ноября, а те, что он помнил с детства – Пурим, Симхат-Тора. Эти праздники на его картинах: радостные, многокрасочные и в то же время печальные, как и любые воспоминания об ушедшем.
Соломон Гершов никогда не стремился к официальному признанию, потому что в том мире, который он создал, это не имело никакого значения. Он сам себя признавал, считал художником, в этом у него не было сомнений, и это – главное.
В придуманном мире он чувствовал себя гораздо уютнее и увереннее. Был добрым, лиричным, даже немного сентиментальным – таким остался в своих работах.
В реальном мире Соломон Гершов другой: ироничный, порой жесткий, даже грубый – такой, каким должен быть человек, защищающий храм от непрошенных гостей, от чьего-то влияния, от чрезмерного внимания или полного безразличия.
Выстраданный и не подвластный никаким конъюнктурным соображениям мир, он доверял только своим картинам. (Чтобы понять, как трудно было это сделать, вспомним, в какие годы жил художник). Может поэтому у людей, которые впервые приходили к нему в мастерскую, он подробно и даже придирчиво расспрашивал о своих картинах. Не потому, что хотел лишний раз услышать похвалу в свой адрес, или боялся недоброжелательных отзывов. Этот разговор был своеобразным тестом – допускать людей хотя бы к границам своего мира или категорично заявить, что вход закрыт.
Ранних работ художника не сохранилось. Их уничтожили по время его ссылки, в годы лагерных страданий. Сталинский режим хотел стереть с лица земли мир, созданный художником.
В годы Великой Отечественной войны Гитлер пытался уничтожить мир реальный, в котором вырос сам Соломон Гершов.
Он, никому не причинивший зла, ни в повседневной жизни, ни своим творчеством, был неугоден диктаторам, какие погоны не украшали бы их мундиры.
Работы Гершова – это и его биография, и его размышления о жизни, и его завещание.
В год столетия со дня рождения Соломона Моисеевича Гершова его вдова Тамара Георгиевна решила провести выставки памяти художника. И, естественно, первыми в выставочной подорожной значились города Витебск и Даугавпилс (сто лет назад назывался Двинск).
В Витебске выставка проходила в Музее Марка Шагала. Более подходящего места для картин Соломона Гершова трудно найти. И Марк Шагал, и Соломон Гершов начинали свой путь в искусство в Школе замечательного витебского художника и педагога Юделя Пэна. Они с любовью рисовали один и тот же мир, окружавший их. Они знали друг друга и переписывались. Так что картины Соломона Гершова в Музее Шагала хотя и были в гостях, но чувствовали себя, как дома.
Пока размещали в залах Музея работы художника, я имел возможность поговорить с Тамарой Георгиевной.
– Соломон Моисеевич часто вспоминал Витебск, рассказывал мне о городе, но приехал сюда, после юношеского отъезда в 1922 году, всего один раз – в 1975 году. Он долго ходил по улицам, и когда родные места узнавал только по карте, огорчался. Для него это было очень болезненно. От старого Витебска, который грел его сердце, мало что осталось, и он не стремился сюда больше. На прощание подарил несколько картин Областному краеведческому музею. Но в работах до последнего дня Соломон Моисеевич возвращался к Витебску своей юности. Это была глубоко лелеемая им мечта – сделать в городе выставку.
Как это часто бывает, мечты осуществляются, когда уже нет самого мечтателя.
Тамара Георгиевна по профессии инженер, физик. Но с юношеских лет интересовалась творчеством художников, не пропускала ни одной значительной ленинградской выставки. С Соломоном Моисеевичем ее свела судьба в августе 1980 года. Пришла к нему в мастерскую, чтобы купить работу. Они долго разговаривали, а потом Гершов не продал, а подарил ей две работы на выбор. Когда Тамара Георгиевна выбрала, понравившиеся ей картины, он сказал: “Я понял, что дарю их в хорошие руки”.
Соломон Моисеевич к этому времени был вдовцом, и спустя непродолжительное время Тамара Георгиевна стала его женой.
– Соломон Моисеевич рассказывал Вам о родительском доме? – спрашиваю я.
– Иногда, когда у него было ностальгическое настроение, вспоминал об этом. Это были редкие эпизоды. У Соломона Моисеевич были непростые отношения с семьей, и он не хотел лишний раз касаться этой темы,– осторожно, подбирая каждое слово, говорит Тамара Георгиевна. – Мама Соломона Моисеевича умерла в середине 60-х годов. Отец был очень верующий человек. В Ленинграде, а семья еще до войны перебралась в этот город, он ежедневно бывал в синагоге, занимал даже какую-то должность в еврейской общине.
Отец и сын были очень разные люди. Моисею Борисовичу многое не нравилось в жизни сына. И его художнические дела, и его образ жизни. И только к преклонным годам, отец понял, что у Соломона свой путь и примирился с этим. У них наладились отношения.
У Соломона было два брата и сестра. Братья преподавали в Ленинграде в технических вузах, один стал профессором. В восьмидесятые годы они уехали в США. Старший брат пригласил Соломона в гости к себе в Бостон. Он написал: “Бери работы и приезжай. Сделаем твою выставку. Работы получат известность. Их купят”. Соломон ответил: “Все, что мне необходимо – это стол для работы. А картин, сколько надо, столько и будет”. К брату он так и не поехал, плохо себя почувствовал, и поездка не состоялась. В последние месяцы его жизни сестра часто звонила, но Соломон Моисеевич не стал встречаться с ней. Не мог забыть прошлого, когда от него отказалась семья.
Соломон Гершов родился 23 сентября 1906 года в Двинске в семье переплетчика книг Мовше Берковича (Моисея Борисовича) и Эстер Элиевны. Это был второй сын.
Родительский дом находился рядом с синагогой, и сама семья была очень религиозной. Еврейская культура не была выученной художником в университетах или узнанной во время этнографических поездок. Он впитал ее с молоком матери.
В Витебске, куда Соломон вместе с родителями переехал четырехлетним мальчиком, его отдали учиться в реальное и духовное училища, где готовили раввинов. И это оставило свой отпечаток в творчестве. Правда, вскоре его «попросили» из учебных заведений: за неспокойный характер и любовь к рисованию. Соломон разрисовал углем стены училища, и как оказалось, рисунки были не совсем на библейские темы.
Витебск в те годы был центром еврейской жизни и культуры. Витебские видения легли в основу живописных и графических работ художника. По своему характеру это очень разные картины: и грустные, и трагические, и веселые. Думаю, когда-нибудь будет открыта выставка, издан альбом “Витебские сны Гершова”.
О городе детства он много пишет и в своих воспоминаниях: “Еврейские погромы в Витебске... Когда они были – до революции, после революции? Кто может вспомнить после 60 лет? Разве что люди, сами пережившие погромы или совершавшие их. Во всяком случае, Витебск (находившийся раньше в “черте оседлости”) имел среди своих жителей достаточно и тех, и других.
Я помню сорок телег, на которых под рогожами, мешками лежали убитые где-то в окрестностях Витебска в 1919 году бандой белых. Длинный обоз, растянувшийся почти на версту, двигался к еврейскому кладбищу в Заручье, сопровождаемый испуганными и печальными евреями. Это зрелище запомнилось на всю жизнь. Дом, где я жил со своими родителями, находился рядом с кладбищем. Такое соседство сделало меня свидетелем многих сцен, видеть которые я бы не пожелал никому.
Какое отношение это имеет к жизни художника? Как будто никакого, но след оставило в моей душе неизгладимый. Ничто не проходит бесследно, особенно в годы становления личности. Одно влияет меньше, другое больше...”
В тот год, когда большевики взяли власть, Соломон Гершов стал учиться в Школе у прекрасного художника и педагога Юделя Пэна. Из этой Школы вышло много талантливых, известных всему миру художников. В 1920 году рисунок Соломона, выполненный на желтой оберточной бумаге, Юдель Пэн отправил на Всемирную детскую выставку. Работа была удостоена Первой премии. Для местечкового юноши и его семьи это была полнейшая неожиданность. А опытнейший Юдель Пэн уже тогда увидел незаурядные способности юноши.
Соломон Гершов в те годы не совсем уверенно говорил на русском языке и Юдель Пэн беседовал с ним на идише. До конца дней Соломон Гершов сохранил прекрасный еврейский язык. Иногда к нему в мастерскую в Ленинграде приходили люди, оторванные от родных местечек, специально, чтобы поговорить на идише. А были и такие, что приходили с просьбами, написать письмо на идише, родственникам, которые живут за границей. Соломон Моисеевич старался не отказывать этим людям, даже когда бывал очень занят.
С годами у него появился прекрасный литературный русский язык. Соломон Моисеевич, особенно в последние годы, время от времени брался за написание мемуаров. Правда, судя по результатам, долго высидеть за письменным столом не мог. Мемуары носят отрывочный характер, захватывают период с 1918 года до возвращения художника в Москву в 1957 году.
…Тринадцатилетний Соломон Гершов поступает учиться в Свободные государственные художественные мастерские, позднее переименованные в Витебский художественно-практический институт. Здесь преподавали прекрасные мастера: Юдель Пэн, Роберт Фальк, Казимир Малевич, Лазарь Лисицкий, Давид Якерсон, Иван Пуни и другие. Именно здесь был заложен фундамент мастерства будущего художника, здесь Соломон Моисеевич познакомился с Марком Шагалом, чье творчество оказало на него серьезное влияние.
“Работы Шагала и тогда вызывали у меня большой интерес, – напишет Гершов в своих воспоминаниях. – Яркие и необычные, смешные и грустные одновременно, я бы сказал эксцентричные (если бы знал тогда это слово), картины Шагала поражали воображение подростка.
Очень было важно увидеть, как Марк Захарович работает на мотиве и в толпе. Как только мы, ученики помоложе, замечали, что наш Захарович собирается на этюды, хватали мы его причиндалы: зонт, этюдник, мольберт, складную скамейку, чтобы идти рядом с ним. А потом наблюдать, что и как у него получается. Конечно, все время стоять возле него и только смотреть было невозможно. И мы брали с собой картонки, и каждый тоже что-то рисовал.
Выглядело это так: Шагал непринужденно располагался в самой гуще базара между телег, лошадей, коров, коз, мужиков, баб и начинал свою работу. Мы же бросались в разные стороны в поисках интересного объекта. Иногда он останавливал нас: “Куда вы бежите! Вы будете искать красивые места? Так вот, красивые места любой дурак сделает, а вы возьмите некрасивое место и сделайте его красивым”. Я не стану доказывать, будто мальчишки понимали, что он хотел сказать. До меня его мысль дошла, когда я стал взрослым человеком. И на практике испытал его совет. Что-то выходило, что-то не совсем, но, во всяком случае, это дало мне много пользы”.
Художники в послевитебский период жили в разных странах, очень по-разному сложились их судьбы, но они старались не терять друг друга: переписывались, встречались и беседовали, когда Марк Шагал в 70-е годы приезжал в Ленинград. Однажды, всемирно признанный Шагал, написал своему земляку: “Вы искренне ищете правду в искусстве – и это главное”.
Поиск собственной правды навсегда определяет творческую свободу Соломона Гершова.
Летом 1922 года молодой художник переезжает в Петроград, где стремится продолжить образование.
Так встретились: неспокойный столичный город (остававшийся таким, несмотря на переезд правительства в Москву), узнавший вкус революции и анархии, ураган новых идей у людей творческих (зачастую этих людей можно было принять за сумасшедших) и шестнадцатилетний провинциальный юноша, ничего не боящийся, ничего не знающий о мире, уверенный в своих способностях и знакомый только с работами художников, знакомых ему по Витебску.
Прямо с вокзала Соломон идет к своим родственникам. Они обрадовались: накормили, уложили спать. Но когда узнали, что парень хочет стать художником, испугались и стали его отговаривать. Художники, по их мнению, были вечно голодные пьяницы и смутьяны. Но Соломон упрямо повторял, что хочет рисовать. И тогда родственники, решив, что этот юноша сделает революцию в их восьмикомнатной квартире, сказали, что для него в ней места нет. Это было столкновение мечтателя и вольнодумца, с реалистами и прагматиками.
В Академию художеств Соломон Гершов не поступил, “провалившись” по всем общеобразовательным предметам. Другого результата и быть не могло. О его знаниях в русском языке мы уже писали, а математику и химию (их тоже следовало сдавать абитуриентам) он знал не намного лучше. Экзамены по рисунку и живописи Соломон успешно выдержал, но это могло только утешить его самолюбие.
Ни к петербургским родственникам, ни домой в Витебск для юноши не было дороги. Всякий раз, когда голодный и бездомный Соломон думал: а не вернуться ли к родителям, он вспоминал, как его рисунками растапливали печку. Причем делали это не со зла. Для Соломона это были рисунки, в которые он вкладывал душу, а для родителей – всего лишь бумага для растопки печки.
Кто-то подсказал Соломону, и он идет учиться в Школу при Обществе поощрения художников. И хотя это бывшее Императорское училище, требования к студентам здесь предъявляли не такие жесткие, как в Академии. Гершов занимается у педагога Р. Эберлинга. Не знаю, в чем больше нуждался в те годы молодой человек: в опытном педагоге, который должен “поставить руку”, или в каждодневном общении с творческими людьми? Получил Гершов и то, и другое. Вместе с Соломоном в Школе учились будущий президент Академии художеств Н. Томский, кинорежиссер С. Герасимов, поэт М. Дудин.
С жильем пришлось помыкаться, ночевать нелегально в пустующих домах. На помощь пришла сестра Марка Шагала. К этому времени сестры и братья Марка Захаровича уже обосновались в северной столице. А в Витебске родители Гершова и Шагала хорошо знали друг друга. В общем, с ее помощью Соломон перебрался в теплую квартиру и имел, как тогда говорили “постоянный угол”. Но надо было зарабатывать на хлеб, и как не старался экономить юноша, денег, если хватало на обед, то не хватало на ужин.
В своих “Воспоминаниях” Соломон Гершов напишет: “В 26-ом году меня устроили работать в Музей Революции, бывший Зимний дворец. Музей показывал публике покои, где жили цари. А в соседних залах были выставлены плакаты, листовки времен революции, книги Маркса, Ленина. Я работал смотрителем.
Потом меня направили в Шлиссельбургскую крепость, которая должна была стать филиалом Музея Революции. Предполагалось восстановить весь тюремный интерьер эпохи самодержавия. А пока там шла подготовительная научно-исследовательская работа. К экспозиции еще не приступили, хотя усиленно готовились.
В то лето я успел сделать несколько натурных работ (портретов) моряков, которые обслуживали этот пограничный пункт”.
Результатом стала первая персональная выставка, состоявшаяся в редакции газеты “Ленинградская правда”. Выставка не произвела фурора в избалованном художественными дарованиями Ленинграде, но для самого Гершова стала вехой в жизни. Он услышал мнение о своих работах не только от друзей, но и от совершенно незнакомых людей. Высказывания были разными: и одобрительными, и не очень. Но все это укрепило веру художника в свои творческие силы.
Скорее интуитивно Гершов понимает, чтобы на равных говорить (рисовать, творить) с элитой ленинградского художественного мира, ему не хватает образования, профессиональных навыков. И он стремится освоиться в новом для себя мире. Много читает, ходит на выставки, в мастерские художников, постоянно учится. С 1925 по 1927 год Соломон – в школе “Аналитического искусства” у Павла Филонова. О Павле Николаевиче много говорили в городе. Да и сам Гершов, увидев его работы в Русском музее, поразился: ничего похожего он не видел прежде.
Соломон Моисеевич вспоминал: “И вот я рискнул пойти к Филонову. Не с пустыми руками, конечно, – захватил с собой рисунки, акварели, наброски. Он внимательно рассмотрел мои “шедевры” и сказал, что все это не то, что нужно. А что нужно? – “Проделать очень большую и кропотливую работу по устранению усвоенной неправильной системы и переключиться на “сделанность”, то есть, чтоб каждый миллиметр холста тщательнейшим образом был выполнен. А в ваших работах видна торопливость, поверхность не используется”. Естественно, я был не единственным, кто подвергался такому разносу, но желание освоить школу Филонова было велико, и критика воспринималась безболезненно.
Даже последователи Филонова доктрину его усваивали постепенно, не сразу. Требовались годы труда, чтоб понять и принять принципы “аналитического искусства”, хотя бы применительно к собственной работе”.
Итогом работы в мастерской Павла Филонова стало рождение многочисленных пейзажей, портретов, композиций на библейские сюжеты.
Но Соломон Гершов не был бы самим собой, если бы шел по дороге, протоптанной другим художником.
За отступление от канонов школы Павла Филонова, несогласие с теорией учителя о “сделанности” картины, Соломон Гершов изгоняется из группы.
Интерес к авангардным направлениям в искусстве приводят его в Институт живописной культуры Казимира Малевича.
В 1930 году в Ленинграде проходит персональная выставка молодого художника. На ней представлено около 50 работ.
Соломона Гершова замечают не только его друзья, сверстники, но и именитые мастера, и среди них – один из наиболее обогретых советской властью живописцев И. Бродский:
“Однажды я встретил Исаака Израилевича Бродского, – напишет впоследствии Гершов в своих воспоминаниях. – Поговорили о жизни и другом, разном. Вдруг он спросил, можно ли посмотреть мои рисунки. Меня удивило, откуда он знает. “Мир полон слухов”, – отвечал он. – Такие слухи меня устраивали, и я с удовольствием пригласил его к себе на Казначейскую, дом 3. Пересмотрел Исаак Израилевич очень большое количество рисунков, и многие ему понравились. Были сказаны искренние слова, которые доставили мне удовольствие, тем более что взгляды на искусство у нас расходились. И Бродский хорошо это знал, ибо я не раз высказывался вслух о его последних работах. Это было на наших собраниях”.
Соломон Гершов пробует себя в разных жанрах изобразительного искусства. Он интересно оформляет детские книги С. Шварца и З. Паперной, сотрудничает с журналами “Еж” и “Чиж”. Побывал в творческих командировках в Украине и в Магнитогорске. Его работы приобретает Русский музей.
Большое влияние на С. Гершова оказало знакомство с художником Робертом Фальком. Рассказы Роберта Фалька о Пабло Пикассо, Натальи Гончаровой, Амедео Модельяни, особенно о художнике Хаиме Сутине, приобщают Соломона Гершова к более глубоким пластам современной мировой культуры.
В конце 20-х годов молодой художник знакомится с людьми, которые долгие годы будут вдохновлять его творческую и личную жизнь. Его друзьями становятся композитор Д. Шостакович, актер театра Э. Гарин, художник Б. Эрбитин, музыковед И. Соллертинский, театральный художник Е. Сафонова, балерина В. Костровицкая, которая впоследствии станет женой и музой.
…В 1931 году была сделана фотография, на которой запечатлены четверо молодых людей: Дмитрий Шостакович, Эраст Гарин, Борис Эрбштейн и Соломон Гершов.
Все четверо незаурядные и талантливые смело смотрели и в объектив фотоаппарата, и в будущее, которое казалось, создано для творчества и созидания.
Дмитрий Шостакович уже автор трех симфоний и двух опер. Эрастом Гариным мастерски сыграны роли у Всеволода Мейерхольда в спектаклях “Ревизор”, “Горе от ума”. Художник Борис Эрбштейн с успехом трудится в театрах Ленинграда.
Эраст Гарин в модной в то время косоворотке, парадно одетый, в белой сорочке с бабочкой Дмитрий Шостакович, и “совсем без моды” с независимым видом Соломон Гершов и Борис Эрбштейн. Они любили фотографироваться, сидеть в мороженице по улице Марата, встречаться дома у Дмитрия Шостаковича.
Сфотографировавшиеся в 1931 году в Екатерининском саду друзья, будут часто встречаться в жизни, помогать в трудные минуты.
Вот отрывок из статьи Альбины Лазуко “Д. Д. Шостакович в жизни и творчестве С. М. Гершова”.
«Шостакович примет самое сердечное участие (вплоть до того, что даст средства на замену лагерной одежды) в судьбе Эрбштейна, освободившегося в конце 1940-х, поможет ему вернуться к деятельности театрального художника.
Находясь в разных местах, они не теряют из вида друг друга. Реабилитированный после 1956 года Гершов напишет остро-психологический портрет Эрбштейна. Позднее Шостакович в письме к Гершову попросит рассказать подробности кончины их общего друга Бориса Эрбштейна. Ранее, будучи в эвакуации в Новосибирске, Гершову придется зарисовать умершего там в новогоднюю ночь 1945 года еще одного их общего друга И. И. Соллертинского. Рисунок этот Гершов передаст с Г. В. Свиридовым в Москву Шостаковичу, который напишет трио “Памяти Соллертинского”…
Погибла вся довоенная живопись и графика Гершова и Эрбштейна, натурой для которой часто служили их незаурядные друзья. На вопрос, заданный мною в середине 1970-х Э. П. Гарину – “Где находится Ваш портрет в черной шляпе и черном костюме… кисти Гершова?” – артист ответил в характерных интонациях своего голоса – “Портрет пропал”».
Дмитрий Дмитриевич Шостакович своим талантом, обаянием, интеллигентностью притягивал людей честных, творческих, незаурядных. С первых лет знакомства Соломон Моисеевич рисует (делает зарисовки) своего друга. Их было немало. К сожалению, они тоже пропали. В своих воспоминаниях “Встречи с Шостаковичем” Гершов пишет, что “ухитрялся делать наброски в те моменты, когда Дмитрий Дмитриевич отдыхал на своем черном кожаном диване, занимавшем три четверти его маленького кабинета... Эти рисунки я иногда показывал ему, восторга они у него не вызывали, что не влияло на мои дальнейшие попытки рисовать его еще и еще”.
Музыка Шостаковича всегда волновала художника. В Новосибирске он впервые услышал Седьмую симфонию. Она настолько запала в душу, что спустя почти двадцать лет Гершов создает в темпере пластические композиции, своего рода “Страсти” по Седьмой симфонии. Дмитрий Дмитриевич заинтересуется работами Соломона Моисеевича и попросит непременно показать ему их. Шостакович, его жена и сын долго молча будут разглядывать работы. И, наконец, Дмитрий Дмитриевич скажет: “Необычайно интересно”.
В семье композитора осталось семь работ Гершова.
Соломон Моисеевич все эти годы хотел написать портрет Дмитрия Дмитриевича. Но осуществить замысел, написать графический портрет удалось только в 1967 году, когда они вместе отдыхали в Доме творчества “Репино” под Ленинградом.
Гершов несколько раз просил старого друга позировать ему, но Шостакович, неважно себя чувствовавший, отказывался. Только после уговоров жены, Дмитрий Дмитриевич согласился. Сеанс был коротким. Но Гершову удалось необычно емко передать не только внешние черты, но и характер гениального композитора.
После смерти Шостаковича художник создаст серию живописных изображений музыканта. В основе всех работ будет созданный в Репино натурный портрет.
Музыка все годы занимала особое место в жизни Соломона Моисеевича.
– У него был хороший музыкальный слух, но, думаю, главное, что у него было прекрасное внутреннее чувство музыки. Музыка «держала» его, то есть вдохновляла, давала силы для творчества, – вспоминает Тамара Георгиевна. – Любил классику, боготворил Бетховена. Те чувства, которые он испытывал к этому композитору, передал в своем портрете. Вечерами мы старались бывать на концертах, где исполнялась классическая музыка. Он приезжал домой возбужденный. Сначала были телефонные разговоры с друзьями, обмен мнениями. Потом Соломон Моисеевич садился работать. Если другой натуры не было, он рисовал свой автопортрет. Карандашом, фломастером. Говорил, что рука всегда должна быть готова к работе. Тренинг. «Впечатления руки и мысли», – это его слова.
До последних дней, как бы он плохо себя не чувствовал, просил, чтобы дома звучала музыка. Завещал, чтобы на похоронах звучали Моцарт и Малер, он называл их своими друзьями.
Но давайте вернемся в начало тридцатых годов… В те годы в Ленинграде в Мариинском театре танцевала прекрасная балерина Галина Уланова. Балет “Красный мак” с ее участием оформлял друг Гершова Борис Михайлович Эрбштейн. Сегодня трудно сказать, какие чувства испытал Соломон Моисеевич, увидев Уланову на сцене, но он решил, что обязательно напишет ее портрет.
Провинциальные юноши, попадающие в столицы, умеют без стеснения идти к поставленной цели. Так было тогда, так сохранилось и теперь. Наверное, это способ выживания. Не каждый маститый художник осмелился бы сделать приме Мариинского театра такое предложение. Соломон Моисеевич передает свою просьбу, через близкого друга балерины Бориса Эрбштейна. И Галина Уланова соглашается позировать. Но куда ее пригласить? Не в свою же убогую комнатушку? Гершов понимает, что вся затея мгновенно провалится. И он обращается за помощью к хорошей знакомой – художнице Глебовой, у которой была со вкусом обставленная квартира.
Уланова позирует художнику, полулежа на диване в короткой юбочке и белой шелковой кофточке. Работа хотя и медленно, но продвигалась. Однако завершить ее не удалось. Соломон Моисеевич нигде не объясняет, почему это произошло. Приходится только догадываться. Свернутый в рулон холст пролежал в квартире Глебовой всю блокаду, послевоенные годы и только спустя двадцать пять лет Гершов увидел его почерневшим до неузнаваемости.
Соломон Моисеевич смело входит в ленинградский бомонд. Он молод, талантлив, загадочен (парень из народа), пользуется успехом у женщин. Насколько видно из его воспоминаний: в те годы он не отличается постоянством.
Гершов знакомится с красивой женщиной, и прекрасной балериной Верой Костровицкой. Едет вместе с ней на отдых. Все складывается у художника удачно, в апреле 1932 года его арестовывают. В квартире произведен обыск, картины исчезают, что-то не нравится цензорам.
За что арестовали Соломона Гершова? Думаю, был слишком на виду. А новой власти – это не нравилось. На виду, на трибунах, и в жизни, и на праздниках, должны были быть только выдвинутые партией люди. А здесь самозванец объявился, разлагает своими идеями весь изобразительный фронт Ленинграда. Кто же мог допустить такое в стране победившего пролетариата. Суда не было. Да и кому он нужен был, если в Советском Союзе диктатура. Художника на три года высылают в город Курск, и пускай радуется мягкому приговору.
Люди искусства пишут свою биографию, а биография – делает их. В Курске Соломон Гершов встречает старых и новых друзей. В этот город одновременно были высланы художники Б. Эрбштейн, Е. Сафонова, поэты Д. Хармс и А. Введенский. Власти позаботились, чтобы им не было скучно. Компания снимает для жилья полуподвальное помещение. Кроватей для всех не хватало. И по очереди кто-то из высланных спал на полу.
В ссылке Соломон Гершов продолжает много работать. Вместе с Борисом Эрбштейном оформляет Борисоглебский краеведческий музей.
Неизвестно, чем бы закончилась ссылка, и сколько лет пришлось бы Гершову странствовать по провинциальным городам, но на помощь пришел И. Бродский. С его помощью Соломона Моисеевича вызволяют из неволи. Он возвращается в Ленинград, но “органы” бдительно следят за ним и однажды предлагают сотрудничество. Надо было “стучать” на своих друзей, и в первую очередь на Бродского И. И., к тому времени кавалера ордена Ленина, ректора Академии художеств. “Стучать” Гершов не захотел. Ему посоветовали уехать из Ленинграда в Москву, может быть, там он затеряется, и чекисты хотя бы на время отстанут от него.
В Москве Соломон Моисеевич быстро входит в круг столичных художников и в 1934 году становится членом Московской организации Союза художников (МОСХ). В воспоминаниях, которые Соломон Моисеевич назвал “Альфа и Омега – Москва и Ленинград”, он напишет:
“Дальнейшие события после переезда в Москву пошли своим ходом. Здесь и знакомство с Донбассом, где я пробыл целый год, и знакомство с такими городами, как Харьков, Ростов, Одесса, очень обстоятельное знакомство со столицей Казахстана – Алма-Атой, где мне пришлось руководить работой, которая предназначалась для Москвы. В Москве мне пришлось заседать в горкоме художников, живописцев и скульпторов, где одно время я был председателем довольно долго”.
Он выставляется много и охотно: в Государственном музее изобразительных искусств имени Пушкина, в Центральном выставочном зале. Это были престижные коллективные выставки московских художников, попасть в число их участников было крайне сложно.
Война на какое-то время прервала творческую деятельность художника. Он добровольно уходит на фронт, но вскоре его освобождают от службы. В октябре 1941 года Соломон Моисеевич вместе с группой московских художников эвакуируется в Новосибирск. Талант художника востребован в “Окнах ТАСС”, он активно участвует в выставках, чувствуя потребность в том, чтобы его картины видели зрители.
Соломон Гершов оформляет спектакли Белорусского государственного еврейского театра, поставленные по пьесе С. Галкина “Бар-Кохба” и “Заколдованный портной” по пьесе Шолом-Алейхема.
Вернее сказать, эти спектакли были поставлены в Минске еще в довоенные годы. Постановку пьесы «Бар Кохба» в 1939 году осуществил Виктор Головчинер. Художником спектакля был Г. Кипнис. В 1942 году, когда Виктор Головчинер стал художественным руководителем театра, он решил возобновить спектакль. До Новосибирска доходили какие-то отрывочные сведения о зверствах фашистов на оккупированных территориях. В них не хотели верить. Несмотря на трудное положение на фронтах, люди не теряли надежду на скорую победу. Решено было поставить спектакль о мужестве и борьбе. Соломон Гершов возобновил художественное оформление спектакля, естественно, привнеся в него свое видение, и то, что требовало время: героику, пафос. Другим спектаклем, над восстановлением которого работал Соломон Гершов в БелГОСЕТе, был «Заколдованный портной». Перед самой войной в Минске постановку осуществил замечательный режиссер Наум Лойтер. Автором сценографии был Роберт Фальк. Сам художник в это время находился в Башкирии, и по его рекомендации Гершова пригласили на работу в БелГОСЕТ.
Шолом-Алейхем с его всепобеждающей верой в жизнь в трудные месяцы 1942 года, может быть, был самым «нужным», еврейским писателем. Его добрый юмор, его «смех сквозь слезы» придавали силы, не позволяли упасть духом. Наверное, с тех пор и на всю жизнь Шолом-Алейхем стал одним из любимейших писателей Гершова. Он много раз будет возвращаться к его творчеству, оформлять спектакли, поставленные по его пьесам, делать наброски к рассказам, повестям. К сожалению, рисунки, сделанные по мотивам литературных произведений классика еврейской литературы, до сих пор нигде так и не опубликованы и выставлялись только однажды – на крохотной выставке в фойе ленинградского театра, ставившего спектакль по все той же пьесе Шолом-Алейхема «Заколдованный портной». Было это в 1984 году.
– Томик с избранными произведениями Шолом-Алейхема был настольной книгой Соломона Моисеевича, – вспоминает Тамара Георгиевна. – Особенно в 70-е годы, во время махрового застоя и антиеврейских настроений, он часто возвращался к этой книге, делал наброски, иллюстрации. Частично их увез в Великобританию коллекционер и знаток балета Герберт Маршалл.
Об этом человеке, сыгравшем заметную роль в жизни художника, мы еще расскажем, а пока вернемся в военный 1943 год. Соломон Моисеевич снова на службе. Он работает в военной газете. Рисует боевые плакаты, карикатуры.
За что бы не брался Гершов – получается по-особому, так как умел, наверное, только он. Пафос никогда не становился показным, героика не взбиралась на пьедесталы, во всем чувствовалась мера и в то же время настроение и мощная энергетика художника.
Не знаю, сохранились ли эти качества у Гершова во время одной, для него необычной работы – оформления в Нарыме Музея вождя народов Иосифа Сталина, где значительная часть экспозиции была посвящена ссылкам революционера в Восточную Сибирь, Туруханский край и побегам оттуда. (Если бы царский режим применял к революционерам те методы воздействия, которые фактически стали узаконенными при «вожде народов», вряд ли Иосиф Виссарионович и многие другие борцы за счастливую жизнь, добрались бы октября 1917 года). С музейным делом Соломон Михайлович был уже знаком, но вот как удалось очень откровенному и прямому человеку спрятать свою нелюбовь к диктатору? Или, когда жизнь заставляет невозможное становится возможным… Все мы, выросшие в советской стране отлично помним об этом.
Идеологически выверенное (другого быть не могло) оформление Музея Иосифа Сталина, не спасло художника от нового ареста. Произошло это в 1948 году. А то этого было возвращение в Москву, участие во Всесоюзной выставке художников МОСХа.
Эти годы были отмечены тотальным наступлением на творческую интеллигенцию. После печально известных ждановских выступлений, принятия партийных постановлений, начались гонения на Анну Ахматову, Михаила Зощенко, многих других. Снова начались повальные аресты. В первую очередь они касались тех, кто однажды уже проходил по какому-нибудь политическому делу. Среди репрессированных оказался и художник Соломон Гершов.
Лубянка, Бутырская тюрьма, а потом ссылка: шахты Воркуты и Инты.
– Мне было интересно, как люди находясь в такой ужасной ситуации, выживали, – вспоминает Тамара Георгиевна. – Соломон Моисеевич говорил: «Я убеждал себя в том, что все происходит не со мной, а с неким другим. Смотрел на все происходящее со стороны. И это помогло мне выжить». Соломон Моисеевич, находясь в заключении, продолжал работать. Старался рисовать ежедневно. Сохранились его карандашные наброски, портреты заключенных. Интереснейшие типажи: среди них есть крупные ученые, дипломаты. Рисовал на кусочках бумаги и передавал их на Большую землю в Москву. Сохранилось рисунков сорок, сделанных во время ссылки, шесть из них сейчас находятся в Музее общества «Мемориал» в Москве.
Начальник лагеря в Воркуте узнав, что у него сидит художник, спросил: «Что хочешь нарисовать для лагеря?». «Сделать копию картины «Последний день Помпеи» Константина Брюллова», – ответил Гершов. «Рисуй, – сказал начальник. – Посмотрим, какой ты художник». Сшили простыни, закрепили их в столовой на стене. И он стал рисовать. Никто не принес копий, все приходилось делать по памяти. Даже трудно себе представить, как можно воссоздать такую многоплановую картину, полагаясь только на собственную память.
В автобиографических записках Соломон Моисеевич писал, что зэки часто ломились в помещение, где он работал. Им не нравилась его национальность, а охранники портили ножом его картину. Но художественная деятельность Гершова вызвала расположение поваров – таких же заключенных, среди которых были люди не потерявшие чувства собственного достоинства, умения сострадать, помогать более слабым. Вместо одной миски похлебки они приносили художнику несколько дополнительных порций. Догадывались, что заключенному их не осилить, но верили, что подкармливает он кого-то достойного. Соломон Гершов подкармливал Ефремова – ленинградца, военного и партийного деятеля, интеллигентного, но наивного человека, верившего в правоту партии и светлые идеалы. Если бы не помощь и поддержка Гершова как знать, выжил бы Ефремов или нет. Когда он приходил с вечерней смены в столовую, его ждали в укромном месте две миски похлебки и две миски каши.
Рисовать – значит отстаивать право на жизнь. Наверно, это и спасло художника в кошмарные годы.
К счастью, на шахтах Гершов проработал не долго. Его перевели в «шарашку», ту самую о которой рассказывал Александр Солженицын в повести “Один день Ивана Денисовича”. Гершов и Солженицын сидели в одной «шарашке».
Даже в эти абсурдные годы художник не потерял чувства юмора. На Новый год пикантно оформил лагерный клуб гирляндами из надутых и радужно расписанных известных изделий № 2 резиновой промышленности.
В 1956 году Соломон Гершов был освобожден. Хрущевская оттепель, как и десяткам тысяч других заключенных, принесла ему свободу. Художник получил типовую справочку: “Дело прекращено за отсутствием состава преступления”.
Восемь лет тюрем и лагерей, бесследно исчезнувшие работы…
Единственным человеком, который писал Соломону Моисеевичу в «зону» была Вера Костровицкая. Блистательная балерина, красивая женщина и мужественный человек. В это время она преподавала в Ваганьковском училище.
В 1957 году Гершов переезжает или возвращается в Ленинград и становится мужем Веры Костровицкой.
Гершов никогда не был пробивным, не умел устраиваться в жизни, «наводить мосты» с нужными людьми. И характер у него был сложный. Он не умел скрывать своих чувств: раздражения, восхищения, восторга или скуки. Был откровенным, подчас даже прямолинейным. Эти черты характера прибавлялись к его «запятнанной» биографии и многие люди, которые пуще всего дрожали о своей карьере, старались не замечать Гершова. Как бы знакомство с ним не отразилось на их благополучии.
Соломон Моисеевич пишет: «Начиная с 1957 года – моего переезда в Ленинград – я участвую почти во всех выставках ленинградских художников… Срок немалый, на протяжении которого могла бы быть конкретная оценка моих работ. Но этого не произошло. Не только не было печатного критического анализа экспонированных работ, но не было даже упомянуто фамилии в печати. Упорное замалчивание означало или указывало на то, что не существует этого художника в природе, его как бы нет вовсе. В наших условиях строжайшей регламентации печатных имен замалчивание – есть уже своеобразное рецензирование. На этой продуманной и разработанной схеме художник, если он существует, то в каком-то вакууме».
Правда, надо заметить, что в 1973 году Ленинградский Союз художников провел персональную выставку Соломона Гершова.
Первым, кто прорвал в Советском Союзе блокаду молчания вокруг имени Гершова, был заместитель директора Русского музея, искусствовед, знаток современной живописи Александр Губарев. В конце 70-х годов в Русском музее была организована выставка художников Ленинграда. На ее обсуждении основным докладчиком был Губарев, а потом и в прессе появились его заметки по поводу выставки. О творчестве Соломона Моисеевича он говорил в превосходной степени. По рекомендации Губарева Соломон Моисеевич сдает несколько работ на закупочную комиссию в Русский музей, мало рассчитывая на то, что такая покупка может состояться. Через месяц все тот же Александр Губарев сообщил художнику, что одним из крупнейших музеев страны у него закуплено шесть работ. «Ваши работы прошли на «ура!», – сказал Губарев.
– Со дня своего переезда в Ленинград Соломон Моисеевич был известен в кругах творческой интеллигенции, – вспоминает Тамара Георгиевна. – Но для широкого круга любителей живописи, он оставался за рамками. С одной стороны, это не тот авангард, который умел вокруг себя создавать особую атмосферу заинтересованности в нем, а с другой стороны – Гершов не переносил социалистический реализм. Он никак не вписывался в его принципы. Причем, свою художественную позицию Соломон Моисеевич всегда озвучивал. Он не умел молчать. Даже суровая учеба не отучила его говорить, не заставила быть осторожным. Он ходил на закрытые выставки, в них принимали участие его друзья, в том числе и в знаменитой, разогнанной властями, выставке 1974 года. Эти художники были моложе Соломона Моисеевича, но когда они встречались, начинали беседовать, возрастные рамки в течение первых пяти минут исчезали. У Гершова был молодой голос и молодые мысли.
Соломон Гершов соединил два поколения. В конце 60-х годов в стране началось движение «свободных художников». Они не были связаны ни с какими официальными структурами, работали кочегарами, сторожами и занимались живописью. Сейчас многие из них стали знаменитостями. Это поколение искало встреч с теми, кто помнил Шагала, Малевича, Филонова. И оно нашло Соломона Гершова. Он стал своеобразным мостом между художниками первого поколения авангарда и поколением, входившем в жизнь в 60-е годы.
Трудно представить себе Гершова, живущего в другой стране, более того, живущего вне Ленинграда. Культура этого города сделала Гершова тем художником, которого мы знаем. И, тем не менее, как это часто бывает, широкое признание пришло вдали от родных мест.
Шестидесятые годы. Хрущевская оттепель. В это время балетные люди были самые выездные, и в Советский Союз, чей балет был, как известно, «впереди планеты всей», приезжали ценители этого вида искусства. Англичанин Герберт Маршалл, был в Ленинграде, и по совету Веры Костровицкой, посетил мастерскую Соломона Гершова. Англичанин понял, что встретился с талантливейшим художником, о котором мир ничего не знает. Но самое сложное было вывезти работы на Запад. Герберту Маршаллу понадобилась встреча с Министром культуры Советского Союза всемогущей Екатериной Алексеевной Фурцевой, чтобы получить разрешение на это. В 1965 году состоялась персональная выставка Соломона Гершова в Лондоне, а в 1972 году его выставки прошли в восьми штатах Америки. На Западе имя художника обрело известность.
Сам Соломон Моисеевич не был ни одной из своих западных выставок. Когда они открывались, журналисты сразу же задали вопросы: «Где художник? Его не выпускают из Советского Союза?». Препоны для выезда были, но их, при желании можно было преодолеть. Но сам художник, когда узнавал, что нужно писать заявления, заполнять анкеты, ездить, хлопать – отказывался от поездки. Он просил только, чтобы прислали прессу по выставкам. Ему выслали несколько бандеролей, но до Соломона Моисеевича, в силу разных причин, дошла одна или две газеты.
Не бывавший за границей, Соломон Гершов объездил почти весь Советский Союз. Он любил смотреть новые места, встречаться с людьми. Впечатления подпитывали его и давали толчок к работе. Он охотно ездил в Прибалтику и Закавказье. Именно в Грузии его по настоящему оценили как художника. Трижды в Тбилиси и Кутаиси прошли творческие выставки. Его принимали как самого почетного, самого уважаемого гостя. А на Кавказе это много значит. Грузины увидели у художника родственную, близкую им, понятную душу. Он был по южному экспрессивным человеком, во всяком случае, это чувствовалось в его работах, он был по кавказки мудрым, он умел ценить и уважать людей…
В 1979 году умирает Вера Сергеевна Костровицкая. Последние месяцы Соломон Моисеевич сам ухаживает за ней. Он стал работать дома, в маленькой хрущевской квартире в пятиэтажном доме.
...На открытие выставки в Витебск в Музей Шагала приехала большая группа петербургских искусствоведов, занимающихся исследованием творчества Соломона Гершова. И среди них был историк искусства и известный коллекционер живописи Николай Благодатов:
– Я бывал у него дома, в эти месяцы. Маленькая квартира не самое удобное место для живописца. Соломон Моисеевич перешел на работу темперой. Но работал каждый день и очень много. И любил показывать новые работы. На картонку прикреплял двумя прищепками для белья листы и показывал. Так проходили целые вечера. Соломон Моисеевич все время что-то рассказывал, вероятно, чтобы не оставлять Веру Сергеевну наедине с грустными мыслями. Эти рассказы вызывали у меня невероятное духовное наслаждение.
А это уже отрывок из статьи того же Николая Благодатова «В одном мгновении видеть вечность…»
«Особенно яркий разворот его (С. Гершова-А.Ш.) творчество приобрело с 60-х годов, когда ослабла власть заказа и «оттепель» всколыхнула все общество. Наряду с портретами, натюрмортами и пейзажами, особое место занимают сюжетные композиции, нередко выстраивающиеся в циклы. Это сценки местечковой жизни, эпизоды войны, блокады, геноцида, образы великих людей – Микеланджело, любимого композитора Бетховена, Рублева, Пиросмани, Филонова, Шостаковича. В конце жизни создает впечатляющий цикл «Реквием», посвященный памяти жены, балерины Веры Костровицкой. Некоторые работы этого цикла написаны на мятой фольге, мерцающей из-под кричащих мазков темперы потусторонним «иконным» светом. Писал он и по мятой бумаге, мечтая о фресковой росписи».
Соломон Гершов, признанный мастер, как на работу каждый день ходил в Эрмитаж. Приходил, становился у картин Рембранта и мог стоять часами. Однажды у него попросили: «Придут студенты. Вы, пожалуйста, расскажите им, какие чувства, испытываете от общения с этими произведениями?»
«Хорошо», – согласился Гершов.
Пришли студенты. Обступили его со всех сторон. Художник даже не оглянулся. Чтобы как-то начать разговор, преподаватель стала говорить восторженные слова о Рембранте. Гершов прервал ее и попросил задавать вопросы.
«Это правда, что Вы уже несколько десятилетий, каждый раз подолгу стоите у этих работ?»
«Правда», – ответил художник.
«Почему? Объясните нам».
«Потому что не могу понять, как написано отношение этой ноги к этой земле, к этой сабле…», – ответил художник.
Соломон Моисеевич не стеснялся учиться всю свою жизнь. Учился у великих, у признанных гениев, учился у молодых, умел видеть новое, пытался его понять.
– Обязательно старался бывать на всех выставках, – рассказывает Тамара Георгиевна. – Месяца за четыре до кончины, ему уже и ходить было тяжело, мы ездили на такси на выставки в Эрмитаж и Музей Достоевского. Для него было очень важно, увидеть и понять, что является отметкой нового времени.
До последних дней жизни он работал. У него была большая мастерская. Когда занимался живописью, мог писать одновременно на двух-трех холстах. Когда здоровье стало подводить и трудно стало писать на холстах, стал работать на бумаге. Рисовал гуашью, темперой, акварелью, цветными фломастерами. Работал четко, быстро, собрано, не любил когда кто-нибудь был рядом. Ему это мешало сосредоточиться на работе.
Гершов не мог не откликнуться на трагедию в армянском городе Спитак, где в результате землетрясения погибли люди. Он чувствовал чужую боль. Соломон Моисеевич создает цикл из десяти работ, посвященных жертвам землетрясения.
Последние десять лет жизни рядом находилась верный друг Тамара Георгиевна Федотова-Гершова.
– Когда я познакомилась с Соломоном Моисеевичем, поняла, что не смогу жить без него, без его искусства. Рядом с ним прошли десять самых счастливых лет моей жизни. Земные удобства его мало интересовали. Жизнь Соломона Моисеевича была не простой, пришлось претерпеть удары судьбы, которые не всякий выдержит. Но и позже, когда стало возможным изменить и создать комфорт, не было желания этого делать. Если появлялись деньги, предпочтение отдавалось покупке лучшего холста или интересной бумаги, новым краскам. Внешняя сторона проходила мимо, а вот духовная сторона была богатой, она и определяла весь быт, обстановку, круг общения.
14 июня 1989 года Соломон Гершов умирает…
– Он был общительным, дружелюбным и веселым человеком, – рассказывает Тамара Георгиевна. – Но цену себе знал и, возможно, предчувствовал, что посмертная слава превысит почет при жизни. Увы, такова наша печальная традиция.
