"Не дай умереть ребёнку"
( воспоминания киносценариста)
Книга вторая
(первую книгу читайте в №9(58) и сл.)
В 1944 году, когда еще шла война, мне удалось приехать
в родной Могилёв. Прошло совсем не много времени после изгнания из города
немецких оккупантов. Центральные улицы были в развалинах. Повсюду, разбирая
завалы, трудились бригады военнопленных...
Помню, перед самой войной, у моей тёти, которая жила
на втором этаже углового дома, в квартире проводили ремонт. Предметом особой
гордости были наклеенные у потолка широкие бордюры с изображением крупных
чайных роз. Запомнились мне те розы. Не знаю, обратил бы я внимание на них
теперь, но тогда они представлялись мне вершиной прекрасного.
И вот я подхожу к дому моей тёти. Похоже, в него
угодила бомба. Оголены лестничные марши. Словно в кинематографических декорациях
кто-то умело убрал наружные стены. Полов тоже нет. И от всего прошлого уюта
остался лишь фрагмент бордюра с чайными розами.
Зато наш дом уцелел. Я поднялся по лестнице, остановился
у двери, на которой когда-то отец химическим карандашом красивыми буквами
с завитками написал свою фамилию. Новые жители не торопились избавиться от
отцовской надписи. Наверно, у них доставало других забот. Я постучал в дверь,
и меня впустили в нашу квартиру чужие, вовсе незнакомые люди. Они недавно
вселились сюда. Я сказал им, что до войны здесь жила наша семья. Я оглядывал
мебель, стоявшую в комнате, и не узнавал её. Другой стол, другой диван, другой
шкаф... Но вот - стул. Из всего того, что оставили мы, покидая в июне сорок
первого нашу квартиру, в ней сохранился лишь один стул. Со стульями тоже были
связаны воспоминания. Шесть новых красивых резных стульев были куплены отцом
за год до войны. Мать очень гордилась этим приобретением. Стулья, действительно,
вносили в наш интерьер ощущение покоя и благополучия. Не помню уже, что я
говорил новым жильцам, но они не возразили, когда я выказал желание забрать
наш стул, как память о доме.
Я шёл по городу в обнимку со стулом. Это было, наверно,
и смешно и нелепо. Ведь я даже не знал, где мне удастся заночевать в родном
городе, в котором всё, вдруг, стало чужим и незнакомым...
И всё же мне повезло. Встретил на улице моего одноклассника
Шуру Пальчика. Он с матерью только что вернулся из эвакуации. Мать его была
известным в городе врачом. Наши семьи были знакомы. Впрочем, война всех, кто
остался в живых, сделала знакомыми. Шура с матерью вселились в какую-то свободную
и совершенно пустую комнату, и мой стул оказался им более чем кстати. Так
он и остался у них, напоминая, очевидно, этим людям о тихом довоенном времени.
Назавтра мы с Шуриком шли по городу. Он показывал
мне развалины, называл имена одноклассников, которые не успели или не хотели
эвакуироваться, и закончили жизнь во рву, куда их вывозили из могилёвского
гетто.
В одном дворе разбирали кирпичи военнопленные. Увидев
нас, любопытствующих ребят, немецкий солдат приблизился к нам. Возрастом он
был не на много старше нас. Меня поразили его белобрысые волосы и огромные,
чистые голубые глаза. Надо полагать, он был настоящим арийцем. Скудного запаса
русских слов пленному достало, чтобы объяснить нам, что он голоден и просит
хлеба. Естественно, хлеба у меня при себе не было. Но может быть дать ему
деньги? Я порылся в карманах, вытащил пятирублёвую купюру. Тогда это были
вполне приличные деньги. Во всяком случае, что-то на них можно было купить.
Я сунул пятёрку немцу. Он торопливо ушел, возможно,
опасаясь часового.
А Шурик принялся меня ругать: - Как ты мог дать деньги
фашисту? Он же убивал евреев!
Мой импульсивный поступок обсуждали все, с кем мы
встречались в тот день и в следующие дни. Шурик с возмущением и укором рассказывал
о моем непатриотичном проступке. И люди соглашались с ним и с каким-то подозрением
поглядывали на меня. Но, почему-то, мне не было стыдно. Я не сожалел о тех
пяти рублях, которые для меня, студента техникума, вовсе не были лишними.
Передо мной стоял голодный парень с огромными голубыми глазами, в которых
я увидел мольбу о помощи.
А теперь, спустя столько лет, вспоминая этот крохотный
эпизод, я даже испытываю что-то похожее на гордость. Ведь тогда, когда ещё
кровоточили раны, нанесённые войной, когда до заветной Победы оставалось ой
как много боёв и расстояний, и не мог я знать суждено ли мне увидеть вернувшимся
с фронта отца, тогда в пленённом голодном немце увидел я ЧЕЛОВЕКА.
Кто знает, может, и он когда-нибудь вспоминал ту
минутную встречу? Догадывался ли он, что посочувствовал ему еврейский парень,
многих родственников которого фашисты уложили в противотанковом рву под городом
Могилёвом? Но разве его была в том вина? Разве его это была затея? И когда
я увидел, как в тяжелую для нас пору, к нам в Россию пошли посылки с продуктами
от тех самых немцев, которые во время войны находились у нас в плену, я подумал,
что наверно не один я проявил тогда участие...
Словом, люди есть люди и, слава Богу, что идеологические
шоры не всегда и не всем затмевали глаза и души.
Ахтунг, ахтунг - внимание!
Незнакомая речь.
Еду я по Германии
Ошалелый от встреч.
Дети тех, кто когда-то
К нам ворвался с бедой,
Как родного и брата
Приглашают домой...
Впервые в Западную Германию я попал со съемочной
группой Центрального телевидения, когда работал над фильмом о событиях в Литве.
Тогда в городе Маннхайм проходила неделя литовской
культуры, и нам удалось присоединиться к литовский делегации. Разумеется,
поездка сполна была насыщена впечатлениями. Было много интересных встреч.
Но две из них оказались значимыми в моей судьбе. В городе Ветцлар, куда мы
с литовским фольклорным ансамблем заехали на пару часов, экскурсию по городу
проводил человек, который весьма сносно говорил по-русски. Вальтер Эбертц,
так звали того человека, не вписывался в хрестоматийное представление о педантичных
и рациональных немцах. Бородатый и розовощёкий, с небрежно наползавшей на
затылок тирольской шляпой с забавно уткнутым в неё пером, он больше походил
на добродушного папашу - француза, хозяина винного погребка. Узнав, что мы
- я, оператор и звукооператор - трое из Москвы, Вальтер пригласил нас к себе
домой. Дом его оказался своеобразным музеем, в экспозиции которого собраны
русские иконы, кавказские кинжалы, изделия из серебра. Неистовый коллекционер
приобрёл всё это, многие годы копаясь в антикварных лавках Германии, вкладывая
в свои приобретения последние деньги.
Бывает же такое! Солдат музыкальной роты Вальтер
Эбертц провёл в плену целых четыре года. А когда, наконец, судьба сжалилась
над ним, и он вернулся домой, через некоторое время он, вдруг, обнаружил,
что Россия стала ему родной. Он полюбил её людей, её природу, её искусство.
Жену свою Дорис он научил говорить по-русски. Вместе
они несколько раз туристами приезжали в Россию, где теперь у них много друзей.
Прекрасный музыкант, он знает, чуть ли не все мелодии народных песен. Исполняет
их на балалайке, домбре, гармони.
Дом его всегда открыт для людей России. Вот тогда,
сидя под иконами в его доме, я загорелся мыслью снять фильм о Вальтере. И,
как ни странно, через год удалось осуществить этот замысел. Фильм назывался
"Две родины Вальтера Эбертца" и был тепло принят зрителями.
Но хочу рассказать не о фильме. На съемки, а длились
они около месяца, я проехал со своим соавтором - женой. Нам представилась
чудесная возможность ближе узнать Вальтера и Дорис. Оказалось, Дорис состоит
в "Обществе христианско-еврейского взаимопонимания". Она ведет переписку с
евреями - выходцами из Ветцлара, которые сегодня рассеяны по разным странам.
Каждый год, в конце лета, Общество, при помощи городского магистрата, проводит
встречи с этими людьми в их родном городе. Оказывается, до войны в Ветцларе
жило много евреев. Большая часть из них погибла. Сейчас в городе всего лишь
один еврей. Он хозяин... борделя.
Дорис с классической немецкой пунктуальностью ведет
картотеку, в которую занесены сотни людей - потомков бывших ветцларцев. На
основе ведущейся с ними переписки и материалов городского архива она готовит
книгу о евреях Ветцлара.
Но о христианско-еврейском обществе я узнал не только
в Ветцларе. В предыдущий приезд в Германию, во время съёмок событий "Литовской
недели" в Маннхайме, на выставке работ молодых литовских художников я обратил
внимание на высокую даму в широкополой шляпе. Она пришла туда вместе с женой
мэра. Чем-то завораживали удивительно выразительные глаза дамы. С явно профессиональным
интересом рассматривала она работы молодых, делясь своими впечатлениями с
женой мэра.
Естественно, мы бросились снимать даму. Я даже попытался
взять у неё интервью. Из него я узнал, что дама - скульптор. Что работы литовских
художников её заинтересовали потому, что родом из Прибалтики её муж. Еще она
сказала, что её очень интересует искусство России, в которой она никогда еще
не была.
Расставаясь, дама подарила мне открытку с изображением
городского фонтана, автором которого являлась она. Мы обменялись визитными
карточками...
Съемка получилась удачной. Дама в шляпе прекрасно
смотрелась среди картин и скульптур. Но в фильм этот материал не вошел. С
болью в сердце изъял я его из ленты при окончательном монтаже. Увы, бурные
события в общественной жизни литовской республики, свидетелём которых оказалась
наша съёмочная группа, вытеснили весь эпизод выставки в Маннхайме, не оставив
ему места в композиции фильма.
Прошло несколько месяцев и я, вдруг, получил письмо
из Маннхайма. Писала дама в шляпе. Почему-то ей запомнился режиссёр из Москвы.
У нас завязалась переписка. А в следующем году, когда снимался фильм о Вальтере,
мы снова встретились. Вальтрауд Сукков, так зовут даму в шляпе, и её муж Генрих
пригласили меня и мою жену Ирину в Маннхайм.
Они составили программу, по которой мы с ними путешествовали,
заезжая к живущим в разных городах сыновьям и к дочери, к друзьям их сынов
и дочери... Но самым неожиданным для нас открылось то, что, как и Дорис с
Вальтером, Вальтрауд и Генрих - активисты " Христианско-еврейского общества
". Оказывается, филиалы этого общества созданы чуть ли не во всех больших
и малых городах Германии. Его покровителем являлся сам Вайнцзеккер - в то
время Президент Федеративной Республики.
Вальтрауд и Генрих знакомили нас с коллегами по Обществу,
показывали памятники архитектуры и еврейской культуры, которые повсюду восстанавливают
и хранят. Уже много лет Вальтрауд поглощена изучением древней еврейской философии.
Выражением её постижения глубин этой философии стали скульптурные работы,
в которых неожиданно сочетается то, что, казалось бы, не сочетаемо - реализм
и мистика.
Вальтрауд выступает с докладами на собраниях Общества.
В него входит та часть немецкого народа, которая с позиций христианской морали
бесповоротно осудила нацистское прошлое Германии. Особую боль и тревогу у
этих людей вызывают сообщения о фашиствующих группировках в России.
В ту жуткую ночь с третьего на четвёртое октября
1993 года, когда решалась судьба России, и её демократические перспективы
висели буквально на волоске, эти люди, как и многие у нас, не ложились спать,
ловили у телевизоров и радиоприёмников каждое идущее из Москвы сообщение.
Встречи с моими новыми друзьями, с людьми из "Христианско-еврейского
общества", встречи с новой Германией, зажгли во мне желание снять фильм, который
расскажет о благородной деятельности Общества, познакомит с людьми безупречной
нравственной чистоты, покажет, как решение философских и теологических проблем
переносит отношения отдельных людей в сферу общечеловеческого братства.
Моя идея пришлась по душе Вальтрауд и Генриху. Они
провели колоссальную подготовительную работу. И в 1995 году мы смогли снять
задуманный вместе фильм.
Сюжетной основой его стал приезд в Маннхайм по приглашению
Общества потомков тех евреев, которые когда-то были земляками сегодняшних
маннхаймовцев.
В картине много волнующих встреч и судеб. Но всё,
что там показано и что осталось за кадром, еще слишком свежо в моей памяти,
слишком плотным слоем лежит в моём сердце, чтобы я мог обстоятельно взяться
за этот рассказ. Знаю лишь - там перевернулась новая страница моей судьбы...
Даст бог, когда-нибудь я напишу отдельно, как мы создавали этот фильм.
Немецкий вариант картины существует на кассете. Её
продолжительность - два часа. Названием стали строки библейского псалма: "
ДОБРОТА И ВЕРНОСТЬ ВСТРЕЧАЮТСЯ... ".
Русский вариант я ужал до пятидесяти с лишним минут.
Его я назвал:
" У НАС ОДИН БОГ ".
К сожалению, на нашем телевидении тема фильма никого
не заинтересовала.
А мне всё чаще думается, что лента эта стала последней
в моей жизни. И теперь я точно знаю, когда придет время предстать пред Всевышним,
и отчитаться за всё, что в жизни сотворил, вместе с "ребенком, которому не
дал умереть" - фильмом о советских евреях, я назову и эту работу об истории
отношений немцев и евреев в Германии, которой сполна отдал свои душевные силы...
И жизнь и тем более - творческая деятельность неумолимо
близятся к неизбежному финалу. Я написал более ста сценариев документальных
и познавательных фильмов для студий, которые теперь находятся в разных государствах
- в России, в Казахстане, в Белоруссии, в Латвии, на Украине...
Как режиссёр, я поставил полтора десятка фильмов.
Не скажу, что всё и всегда у меня складывалось гладко
и благополучно. Я прошёл через множество конфликтов с руководством, с коллегами.
Даже из этих моих воспоминаний видно, как сложно и не просто порой складывались
отношения с режиссёрами и редакторами.
Может быть, виной тому мой далеко не гладкий характер.
Может быть, не доставало способностей и настойчивости. Наверно, всё это вместе
и определяло ступени моего пути... Но, размышляя об этом, я вспоминаю встречу,
которая случилась тогда, когда я начинал писать первый в моей жизни познавательный
сценарий.
В 1952 году на Киевской киностудии научно-популярных
фильмов я заключил договор на сценарий фильма, заказанного Министерством сельского
хозяйства СССР - "Неполивной хлопчатник". Тогда по идее Вождя всех народов
"Передовая мичуринско-лысенковская наука" продвигала на север теплолюбивые
культуры, доказывая всему миру, что "мы не можем ждать милостей от природы...".
И вот, на Украине, на Херсонщине стали выращивать
хлопчатник. Культура, природой предназначенная для совсем других климатических
условий, здесь вела себя на редкость капризно и неблагодарно. Урожаи волокна
были ничтожно малы, а затраты труда - колоссальные. И вот, чтобы изменить
положение, Лысенко посоветовал земледельцам проводить дополнительное опыление.
Звучало это научно и убедительно. А на практике? На практике бедные женщины
должны были с кисточками в руках обходить каждое из множества тысяч поднявшихся
на плантациях растений, и на каждом крохотном цветочке, а их мириады, переносить
пыльцу с тычинок на пестики.
Колхозы наперебой рапортовали о том, как успешно
выполняются советы именитого академика. А на самом деле ничего даже похожего
в жизни не было, да и не могло быть. Всё это дошло до меня потом. А тогда,
окрылённый получением ответственного задания, я приехал в Херсон, где работала
научный консультант фильма - Доктор биологических наук.
Отнесясь более чем добросовестно к своему первому
заданию, я решил сценарий писать там же, в Херсоне. Тем более что был я холостяком
и жилья нигде не имел. Поселиться на месяц - другой в херсонской гостинице
тогда было вполне для меня доступно.
О предстоявшей поездке в Херсон я написал отцу в
Ленинград. В ответном письме отец сообщал, что в Херсоне живет доктор Розенблат
- хирург, который на войне в госпитале делал ему операцию и которому он обязан
своей жизнью. Отец просил меня разыскать доктора и передать ему фронтовой
солдатский привет. Найти доктора оказалось совсем не трудно. Он был главным
хирургом городской больницы. Жил вдвоём с женой в достаточно просторной квартире
в небольшом старом доме на тихой зеленой улочке.
Узнав о моих планах, доктор предложил мне бросить
гостиницу и перебраться к нему. Я долго отказывался, но, в конце концов, не
устоял и однажды принёс в дом Розенблата свой чемодан.
С утра, выпив стакан крепкого чаю, доктор пешком
через весь город отправлялся в больницу. А я садился за его массивный письменный
стол, раскладывал инструкции, которыми снабжала меня консультант - доктор
биологических наук, и сочинял свой первый, заказанный студией научный сценарий.
Возвратившись к исходу дня домой, доктор обычно заставал
меня за работой. Он с уважением относился к чужому труду. Проходил мимо на
цыпочках, дабы не потревожить меня. Брал табурет и так же бесшумно уносил
его на крыльцо дома. Там усаживался и, наслаждаясь вечерней прохладой, вступал
в бесконечную беседу с соседями, которые выбирались с такими же табуретами
на крылечки своих домов...
Так продолжалось около месяца.
Наконец, я смог сообщить доктору, что сценарий готов.
На этот раз он не дошел до крылечка. Он поставил табурет возле стола и, усевшись
рядом, попросил меня показать, что я сделал. С гордостью зачитывал я фразы,
предназначавшиеся для дикторского сопровождения съемок. Отвечая на дотошные
вопросы, показывал доктору брошюры и инструкции, тоскливые и однообразные,
которые взялся превратить в увлекательный сюжет фильма. Я был доволен собой.
То, что я читал, звучало красиво и ритмично, как стихи.
Выслушав меня до конца, доктор не сразу произнёс:
- А теперь слушай, что я скажу: хреновая у тебя работа.
- Почему? - Оторопел я.
- А потому, что наверно каждый думает, что он тоже
может... Это хреновая работа. Вот я - хирург. Каждый не станет думать, что
он тоже может...
Признаться, тогда я не поверил доктору. Более того,
великодушно пропустил мимо ушей слова чудака-провинциала. И, только спустя
много лет, я припомнил изречение мудрого доктора Розенблата - главного хирурга
больницы в Херсоне. С годами я вспоминал его всё чаще и чаще. Конечно, он
был дьявольски прав. Работа, о которой любой может подумать, что и он с нею
справится - несерьезная работа. Не отсюда ли множество конфликтов, через которые
мне довелось пройти? Конечно же, писать сценарии - хреновое занятие. И впрямь,
каждый не только полагает, что тоже может, но чаще всего не сомневается, что
может это сделать лучше тебя.
Однако, к чему лукавить? Разве и я не был таким же
самонадеянным дилетантом, лихо хватавшимся за то, что без меня прекрасно умели
другие?
Разумеется, в операционную вместо хирурга я не входил.
Но ведь начал писать мемуары? Сломя голову кидался в общественную деятельность,
не имея ни малейшего представления о правилах номенклатурных игр? Давал советы,
отваживался помогать другим в то время, когда сам нуждался в помощи и мудром
совете?
Я брался за всё, потому что возомнил, будто "тоже
могу"... Да, как и многие другие, я был наивен и даже излишне доверчив. Но
я был до конца искренен. А вот тут-то я не уверен, что всегда походил на других.
Как и миллионы моих соотечественников, я продукт
социального эксперимента, который ставили большевики в России, пытаясь превратить
утопию в реальность, вырастить "нового человека ", лишённого тяги и интереса
к своей национальной самобытности.
У моей жены мать была русской женщиной. Отец был
латыш. В нашей семье одинаково трепетно и уважительно воспринимали всё, что
было связано с национальными особенностями характеров и традиций народов,
к которым каждый из нас принадлежал. И сегодня, когда давно уже ушли из жизни
мои родители и родители моей жены, да и она уже лежит на православном кладбище
в Москве рядом со своей матерью и бабушкой, я по-прежнему чувствую тёплую
близость с родственниками моей жены, которые теперь живут и в своей России,
и в своей Латвии.
Всё это ещё, наверно, и потому, что и во мне, еврее,
да и в других моих соплеменниках, они никогда не выискивали того, что нас
должно разделять.
С моими соплеменниками роднят меня ничтожно малые
хромосомы, заполнившие каждую клеточку моего существа. Они, эти хромосомы,
достались мне от пращуров, когда-то, в бесконечно далёкие времена, бродивших
по раскалённым пескам Синайской пустыни. Эти хромосомы определяют черты моего
лика, которые нашим российским "генетикам " позволяют безошибочно узнавать
во мне еврея.
Но есть у меня и моих соплеменников нечто такое,
что даёт повод и в Израиле, и в Америке называть нас русскими. Наверно, Россия,
даже не всегда оставаясь к нам справедливой, наполняет нас чем-то таким, что
не позволяет уйти от неё.
Мы - евреи. Но мы - русские евреи. И такими не можем
не оставаться. Кто знает, станут ли другими наши дети и внуки, родившиеся
в Израиле, Германии или Америке?
Но что касается евреев моего поколения, то ни грязные
пасквили, ни угрозы новоявленных русских фашистов не способны сделать нас
другими.
Русские евреи - особый узор в яркой мозаике человеческого
рода. Я - один из них. И моя исповедь - про это.
- конец второй книги -
