Orlova1.htm

     После долгих поисков Островским удалось обменять комнату в малонаселенной квартире на две в "коммуналке", в доме на набережной Фонтанки, близ Летнего сада.
     Квартира №7, где теперь предстояло жить Ане, Андрею и их маленькому сыну Васе, была типичной "Вороньей слободкой". Комнаты Островских находились в конце длинного коридора, а в начале его, около наружной двери были расположены места общего пользования: кухня, ванная и туалет – единственный на всех. В ванной не купались, а лишь наскоро умывались и стирали белье либо днем, когда все были на работе, либо поздно вечером.
     На кухне, казалось бы, большой, с трудом помещалось несколько газовых плит и кухонная мебель жильцов. В часы пик было тесно, не хватало места на плитах для всех желающих. И это служило поводом для постоянных столкновений. Но особенно жаркие битвы разгорались в очередях у туалета и ванной. Даже миролюбивые обитатели квартиры не всегда могли уклониться от участия в ссорах. Что уж тут говорить об агрессивно настроенных.

     Квартуполномоченный Караваев, с которым обменялись Островские, пытался установить мир и согласие. С этой целью он разработал "Правила внутреннего распорядка" и утвердил их на общем собрании. Учтено было все, вплоть до мелочей. Тщательно измерив на кухне стены, вдоль которых стояли столики и шкафчики, Караваев определил, сколько сантиметров стены положено занимать своей мебелью каждой семье. Сложные расчеты помогли установить, сколько минут имеет право каждый жилец занимать ванную и уборную в часы пик. Было вывешено расписание, когда каждая семья имеет право стирать в ванной.
     Но, увы, Караваева постигла участь многих реформаторов. Его "Правила" еще больше накалили атмосферу. Теперь спорили о том, как надо трактовать тот или иной пункт этих правил, следили за их выполнением, ловили нарушителей. И, казалось, ссорам и дрязгам не будет конца. Лишь в одном соседи проявляли единодушие: они ненавидели и боялись Караваева. Был он кляузником, пронырой и, как говорили, имел где-то наверху влиятельную руку. Так что с ним предпочитали не связываться.
     После смерти жены и тещи Караваев остался один в двух комнатах и стал искать случая повыгоднее обменять их. Ему на глаза попалось объявление Островских об обмене. Через дружков Караваев узнал, что квартира на первом этаже, в которой была комната Островских, через год будет передана соседнему гастроному, а жильцам этой квартиры предоставят площадь в другом месте. Дружки обещали Караваеву, что в таком случае он получит однокомнатную квартиру. От Островских, которые, конечно, ничего об этом не знали, Караваев получил, как положено было при обмене большей площади на меньшую, изрядную сумму, таким образом убив сразу двух зайцев. А Андрей и Аня по уши увязли в долгах.

     Подобные сделки, хоть и широко практиковались, были незаконными. Поэтому Караваев решил скрыть от соседей, что меняет свои комнаты.
     И вот однажды воскресным летним утром жильцы квартиры №7 были приятно поражены: из комнат Караваева грузчики выносили мебель и прочие вещи и увозили их в неизвестном направлении.
     Поздравляя друг друга, все, кто был на кухне, столпились у открытого окна. Вскоре подъехал другой грузовик, из кузова высыпали какие-то веселые парни, и началась разгрузка вещей новых жильцов. Прильнувшие к окну зрители с любопытством глядели со 2-го этажа во двор и обменивались впечатлениями:
     – Мебелишка так себе… С бору по сосенке… Не то, что караваевская…
     – А книг-то, книг… Видно, люди образованные… Это хорошо.
     – Тилигенция, – прошипела баба Капа.
     – Ой, глядите: детская кроватка! Наконец-то будет у нас ребеночек!
     – Лет пятнадцать не было, с тех пор, как выросла Нинка!
     – Ребенок? Как хорошо! Ленуся будет рада.
     – Нашли чему радоваться! И без того покою нет… – ворчала баба Капа.

     Среди вновь прибывших выделялись двое: высокая статная женщина и, по всей вероятности, ее муж – длинный тощий "очкарик". Они помогали разгружать вещи и в то же время распоряжались разгрузкой. Очевидно, это были новые жильцы.
     – И что она в нем нашла? – раздались женские голоса.
     – Да уж, ни виду, ни солидности… А она, видать, хороша собой…
     – Кучерявый… – прошипела баба Капа. – Их еще не хватало у нас…
     Вскоре раздался в коридоре тяжелый топот, пыхтенье, смех, послышалась команда: "Сюда! Давай, давай!" "Эй, правее! Дверь заденешь". "Так-так-так… Еще немного…"
     Вещи новоселов затащили в комнаты, расставили мебель, на кухне заняли положенное место, где прежде стояли стол и шкафчик Караваева, и разошлись по своим делам.
     А новые жильцы вышли на кухню, приветливо поздоровались с теми, кто там был, и представились: Аня и Андрей. На вопрос о ребенке ответили, что на время переезда отвезли его к друзьям.
     Вскоре Андрей куда-то ушел, и Аня осталась одна разбирать вещи. Через некоторое время кто-то нетерпеливо постучал в дверь. На пороге стоял мрачный пожилой человек. Поздоровавшись, он сказал: "Вы заняли мои 15 сантиметров!" – "Простите, кто вы? И о каких сантиметрах идет речь?" – удивилась Аня. Выяснилось, что это Рюриков Роман Федорович, что шкафчик Островских занял 15 сантиметров стены, принадлежавших Рюрикову и его супруге, Полине Ивановне. Он начал пространно объяснять, почему это именно так, но Аня не стала слушать и, извинившись, попросила помочь ей водворить шкафчик на законное место, так как одной ей не справиться, а мужчины разошлись. Шкафчик был передвинут, и мир восстановлен.

     Но не прошло и пяти минут, как в дверь снова постучали. На этот раз вошли три немолодые женщины и невзрачная личность мужского пола. Женщины заговорили все разом, и Аня с трудом поняла, что, оказывается, она зря уступила Рюрикову, так как эти 15 см издавна принадлежали Караваеву, а, значит, теперь принадлежат ей. "А Рюриков, – заключил невзрачный мужчина, – не имеет никакого полного права. И вопче это чуждый элемент". Аня с трудом успокоила своих защитников, заверив их, что спорные сантиметры ей не нужны.
     Но на этом разговор не кончился. Непрошеные гости заговорили о расстановке сил на квартирном фронте. Они дружно нападали на Рюрикова, который их за людей не считал, так как они – "скобари", а он – потомственный петербуржец и краснодеревщик. Особенно пугали "новенькую" бабой Капой (так когда-то называла старуху маленькая Нинка, и имя это закрепилось).
     Аня слушала соседей вполуха и, поглядывая на часы, продолжала разбирать вещи. Гости ушли, лишь когда вернулся Андрей.

Явление Васи

     Прошла неделя. В комнатах Островских был наведен порядок. Аня приготовила праздничный обед. И плюшевая обезьянка – подарок к новоселью – сидела на диване в ожидании своего хозяина. Утром в субботу его привезли. Васе сразу же понравились обе комнаты и особенно – длинный-предлинный коридор. Вот где можно бегать сколько душе угодно!
     Мама надела на Васю новые штанишки, на которых были нарисованы пестрые зверюшки, и повела на кухню знакомиться с соседями. С собой он прихватил и обезьянку, чтобы с ней тоже всех познакомить.
     Произнеся, как учила мама, что-то вроде "Дласте", Вася повернулся в разные стороны, чтобы все видели его штанишки, и кокетливо произнес: "Вася касивинный (красивый)!" А затем, показав обезьянку, добавил: "И плюшная близянка касивенная!" Все засмеялись. А Вася смутился и убежал к себе. Продолжая заниматься стряпней, женщины заговорили о детях. Каждой хотелось что-то рассказать про своих малышей, уже давно ставших взрослыми. И хотя теперь они приносили одни огорчения, появление Васи вызвало в памяти прошлое. Вспомнились теплые пухлые ручонки с браслетиками, ласковые мордочки, милые первые словечки родных малышей: "А вот мой…", "А вот моя…" – слышались оживленные голоса.
     Неожиданно на кухню пулей влетел Вася. Растерянно глядя на свои штанишки, он повторял: "Таны ай-я-яй!" Не говоря ни слова, Аня поскорей унесла ребенка.
     А соседки в умилении повторяли: "Таны – ай-я-яй!", смеялись, оправдывали малыша: "Заигрался, вот и случилось". Хвалили Аню: "Видать, она приучает Васю проситься, раз он так переживает".
     Полина Ивановна Рюрикова, стоявшая у плиты рядом с Пелагеей Степановой, забывшись, обратилась к давнишнему врагу:
     – Ох, боюсь, не отшлепала бы она Васю!
     – Не думаю, – ответила та. – Ведь Васеньке всего третий годик пошел… – И вдруг, отвернувшись, замолчала.

     Лет пятнадцать не разговаривала она с этой Рюриковой. А все – из-за Нинки. Была дочка Пелагеи, надо признаться, вредной девчонкой. Всем норовила напакостить. То незаметно погасит газ под чужой кастрюлей, то воды в суп нальет. Поймала ее как-то Полина Ивановна, когда Нинка бросила кусочек мыла в чей-то чайник, и отшлепала, да так сильно! "Ты своих шлепай, а чужих не смей!" – набросилась на нее Пелагея. Поругались они тогда крепко, дело чуть до драки не дошло. И с тех пор не разговаривают. Да надо же, из-за Васи заговорили…

Главный человек в квартире

     Постепенно жизнь новоселов вошла в обычную колею. Андрей работал с утра до вечера. Аня вела хозяйство, "пасла" Васю и в свободные минуты готовила кандидатскую диссертацию.
     Жизнь квартиры №7, казалось, тоже не изменилась. По утрам выстраивались очереди в уборную и ванную и по-прежнему вспыхивали мелкие стычки. На кухне вяло перебранивались невыспавшиеся соседи, придирались друг к другу из-за каждого пустяка. Пустовавшая днем, кухня оживала к вечеру. Уставшие, голодные люди наскоро готовили не то обед, не то ужин, и ссорились еще более ожесточенно, чем утром.
     Но исподволь, незаметно что-то менялось в этом осином гнезде. Слышался ли в коридоре звонкий голосок и топот детских ножек, забегал ли Вася на кухню и путался там под ногами, на лицах, секунду назад усталых и раздраженных, появлялись улыбки, словно солнечный луч заглянул в пыльное кухонное окно.
     Да, что-то неуклонно менялось. Прежде всего, пошатнулись некоторые караваевские правила. Так, Ане разрешили купать Васю перед сном в ванной комнате, хотя задерживаться там в вечернее время до сих пор строго запрещалось.

     Вася мог вволю плескаться в детской ванночке, поставленной в большую, пускать вплавь своих резиновых зверюшек, а потом стоять под теплым дождичком, который лился из душа. И в ванную никто не пытался зайти, чтобы не простудить ребенка.
     Быть может, иные и ворчали, но даже ворчуны не могли удержаться от улыбки, когда Аня выносила на кухню завернутого в купальную простыню раскрасневшегося Васю в белой косыночке, завязанной под подбородком, как у девочки. Улыбаясь, он смотрел на окружающих ясными, словно промытыми глазками и повторял вслед за мамой: "Зивините (извините). Пасиба". Со всех сторон слышалось в ответ: "На здоровье!", "С легким паром, Васенька!" А он на прощанье желал: "Какойной ноти!"
     Сперва изредка, а потом все чаще по вечерам, когда утолившие голод жильцы снова появлялись на кухне, прибегал туда Вася с мамой или папой, а вскоре, осмелев, и один.
     Общительный, веселый ребенок охотно потешал соседей: пел песенки из "мультиков", танцевал, изображал то, что в познаваемом им мире особенно его поражало. Иногда и просто дурачился, прыгал со своей неразлучной обезьянкой. Но что бы он ни делал, благодарная аудитория восторженно ему аплодировала.
     Недели через две после переезда, в погожий июльский день, Вася с родителями отправился в г. Пушкин (Царское Село). Он был в восторге. Ему нравилось гулять по парку, собирать цветочки, есть и спать на одеяльце, разосланном на теплой травке.
     Но особенно сильное впечатление произвел на Васю знаменитый фонтан работы скульптора П.П. Соколова "Девушка с кувшином". Долго смотрел он на печальную бронзовую девушку, на льющуюся из разбитого кувшина воду, и его с трудом отвлекли от фонтана.

     Вечером, вернувшись домой, Аня поспешила на кухню готовить ужин. Прибежал и Вася. Ни на кого не глядя, он сел на пол в позе девушки с кувшином, повторяя печально: "Деичка пьячет, пьячет, водичка льется, льется". И, вздохнув глубоко, заключил: "Бенная деичка!".
     Аня объяснила удивленным зрителям, что означала эта сценка. И они заулыбались.
     Чем старше становился Вася, тем сложнее и содержательней делалась программа его выступлений. И тем большее удовольствие они доставляли и "актеру", и "зрителям". Все чаще на кухне слышались аплодисменты, веселые голоса и смех, никогда прежде не звучавшие в этих стенах.
     Когда Васе было около четырех лет, он стал разыгрывать сценки из полюбившихся ему сказок. Особенно он увлекался сказочкой про Зайца, у которого была избушка лубяная, и про лису, поселившуюся в избушке ледяной. Очень забавляли его слова злой лисы: "Как выскочу, как выпрыгну, полетят клочки по закоулочкам". Он с наслаждением повторял их, стоя на четвереньках у табуретки и выглядывая из-под нее, как в окошко. При этом он даже лаял басом, чтобы придать больший вес угрозам лисы. Чем страшней она казалась, тем отважнее выглядел Петух, не испугавшийся лисы.
     Ане не хотелось, чтоб ее ребенок выступал перед взрослой публикой. Она опасалась, как бы чрезмерное внимание взрослых и их щедрые похвалы вредно не сказались впоследствии и Вася не вырос бы самовлюбленным, Бог знает что возомнившим о себе. Не раз она собиралась прекратить эти вечерние выступления. Но не могла.

     Слыша веселый смех, видя радостные лица, Аня понимала, что вечера с Васей для этих людей – больше, чем простое развлечение. Она убедилась в этом, услышав как-то обрывки такого разговора:
     – Возвращаюсь с работы, – говорила Полина Ивановна, – ноги болят, сумка тяжелая, еле иду. И настроение – жить не хочется. А как подумаю, что вечером увижу Васеньку – на душе становится легче.
     – Известное дело, – откликнулся Петрович. – У нас теперь Василек – главный человек в квартире.
     Посоветовавшись с мужем, Аня решила ограничиться требованием, чтобы Вася ложился вовремя спать.
     Но не нравилось Ане и другое. Став всеобщим любимцем, Вася пристрастился, по ее выражению, "бегать по хаткам". Наигравшись в одиночку и видя, что мама занята диссертацией, он убегал в коридор и заглядывал к соседям. Те, кто были дома, приглашали его к себе. Запретить это Ане так и не удалось. Она лишь научила Васю стучать в чужую дверь и просить разрешения войти, а, войдя, здороваться.
     Все восхищались воспитанным ребенком и награждали его – кто яблочком, кто пирожком, кто шоколадкой. Он милостиво принимал дары и тут же поглощал их.
     Вскоре у Ани появились новые заботы. Вася потерял аппетит, не хотел есть даже свои любимые блюда. Она старалась подольше гулять с ним, изобретала нечто сверхвкусное. Но и это не помогало. Тогда Аня решила показать Васю врачу.
     Доктор внимательно осмотрел пациента, простукал, прослушал, прощупал и заключил: "Ребенок здоровый, упитанный. И лечить надо не его, а вас, мамаша". "Мамашу" ответ этот не успокоил, и она волновалась по-прежнему.

     Но вот однажды Аня зашла за чем-то к Степановым. И остановилась в дверях как вкопанная. Супруги обедали, и вместе с ними за столом сидел ее Васенька, подвязанный полотенцем, и внимательно, аккуратно, стараясь ни капельки не пролить, с аппетитом уплетал супчик, заедая его булочкой. Аня не стала ему мешать, но потом строго-настрого запретила есть у соседей. А их просила не кормить ребенка. "Хотите играть с ним – ради Бога. Но в рот – ни крошки, – говорила она. С тех пор друзья Васи старались заманить его к себе – кто чем мог.
     Пелагея Степанова, худая, изможденная женщина, днем работала уборщицей в каком-то учреждении, а по вечерам ходила убирать квартиры. Все свободное время проводила она на кухне и играть с Васей не могла. Тем не менее, он любил ее – и не только потому, что она приносила ему пустые спичечные коробки. Хотя тетя Пелагея на всех злилась и кричала, Вася чувствовал, что она была доброй и любила его. Когда она смотрела на Васю, на лице ее появлялась ласковая улыбка.
     Муж Пелагеи, показавшийся Ане "бесцветной личностью", после работы смотрел телевизор. Дочь Нинка по вечерам убегала куда-то. Оба они на Васю не обращали внимания. И он заходил к Степановым, лишь когда Пелагея была в комнате.
     Другое дело – сестры-портнихи Клавдия и Ольга. Они часто звали Васю к себе. У сестер была чудесная комната. В ней стояла швейная машинка, на полу валялись пестрые лоскутки, а в углу "жила" странная тетка по имени Манекен. У нее не было ни рук, ни головы, а вместо ног – простая палка. Когда на Манекен надевали платье, она выглядела красивой, но в голом виде казалась страшноватой.
     Сами сестры, очень похожие друг на друга, были необычайно красивыми. Вася как-то сказал об этом одной из них, добавив, что у нее глаза, как у лошади, а шея, как у жирафа. Она смеялась до слез, наверное, от удовольствия. Сестры приносили Васе с работы пустые катушки из-под ниток. Из этих катушек и из спичечных коробков Вася с папой мастерили вагончики и играли в железную дорогу.

     Бесценные дары приносил аптекарь Аркадий Иванович. Вася полюбил этого круглого, совершенно лысого дяденьку по прозвищу "Колобок" (он был очень похож на сказочного Колобка). Особенно же привязался мальчик к его больной жене Ленусе. Она лишь изредка с трудом вставала с кровати, но никогда не жаловалась и старалась казаться здоровой.
     Лучшего партнера трудно было найти. Она играла с Васей в аптеку, то продавая ему, то покупая у него лекарства во "всамделишных" баночках и бутылочках, которые приносил Колобок. А когда Вася стал постарше, азартно играла с ним в "дурачка", в "акульку", потом и в шашки, в шахматы. Часто оба веселились от души. Но иногда ловил на себе Вася взгляд, значения которого ребенок понять не мог. В этом странном взгляде таилась материнская нежность и печаль. В такие минуты, сам не зная почему, Вася испытывал особенно острую жалость к своей бедной больной подруге.
     Застав Васю у себя, аптекарь улыбался и со словами: "Играйте, детки, играйте! Не буду мешать!" – на цыпочках уходил на кухню заниматься своими делами. Дел же у него было невпроворот. Вернувшись из аптеки, он превращался в хозяйку, к тому же – в отличную хозяйку. Соседки хвалили его: жена лежит, как королева – чистенькая, ухоженная, в комнате – ни пылинки, обед вкусный и всегда вовремя, посуда, как стеклышко. И сам аккуратный, спокойный, грубого слова от него не услышишь.
     Горячо привязался Вася к Полине Ивановне, называл ее ласково Поливаночкой. Казалась она какой-то уютной, мягкой, и Васе все нравилось в ней: и то, что она была толстой, "бузатой", и то, как она ходила вразвалку, с трудом переставляя ноги, похожие на ноги слона. С почты, где она работала, Поливаночка приносила пустые бланки, и Вася рисовал на них картинки или "писал письма". А если Поливаночка была свободна, играл с ней в почту.

     К сожалению, это редко случалось. Полина Ивановна, боготворившая мужа, не могла допустить, чтобы такой человек, как Роман Федорович, проводил время на кухне, помогая ей по хозяйству. Она делала все сама тщательно, но крайне медленно, через силу: одолевала одышка, болели ноги. Однако для Васеньки она все же старалась выкроить свободную минутку.
     Как-то получив при нем от дочери письмо и несколько раз перечитав его, она рассказала мальчику, что где-то далеко-далеко живут ее дочка и внучка, что она их давно не видела и не знает, увидит ли когда-нибудь. Полина Ивановна расплакалась, и Вася, порывисто обняв ее, зашептал: "Ну, Поливаночка, ну пожалуйста, не плачь. Ну, хочешь, я буду твоим дочем и внуком?!" После этого разговора он стал называть Поливаночку бабушкой, и между ними установилась особенно сердечная дружба. Полина Ивановна рассказывала "внуку" о своей дочери, о том, какой славной девочкой она была, как хорошо училась и как трудно ей живется теперь (с Романом Федоровичем о дочке она не говорила). А Вася в свою очередь делился с бабушкой своими детскими заботами, радостями и горестями.

     Среди соседей нашел себе Вася и дедушку. Так решил он называть Петровича. Старый почтальон всю жизнь проработал в одном и том же почтовом отделении, долгие годы таская тяжелую сумку с этажа на этаж. Всего он насмотрелся на своем веку. На его глазах сменилось не одно поколение. С большинством клиентов он дружил, радовался их радостям, оплакивал их кончину. Много горя испытал этот одинокий человек, но и в старости сохранил детскую душу и сумел понять, полюбить и привлечь к себе ребенка.
     В его захламленной комнате, где стояла мебель старая, как и сам Петрович, Вася готов был сидеть часами, слушая рассказы дедушки о детях, которых он встречал, будучи почтальоном. Но особенно любил "главный человек", когда старик, стряхнув крошки со стола, бережно вынимал из комода толстую тяжелую книгу. Ах, что это была за книжка! И какие картинки были в ней! И какие сказки! Петрович называл их почему-то "сказками Перро", и Вася никак не мог понять: почему "перо"? Ведь не было там сказок ни о птицах, ни о перьях. А были там такие четыре сказки: одна страшная, про злого дядьку с синей бородой – они с Петровичем боялись ее и не читали. А вот другие чудесные – про Красавицу и Чудовище, про спящую Красавицу и про Золушку. Больше всех любил Вася сказку про бедную девочку, которую обижала мачеха и которая в конце концов "женилась" на принце.
     У Васи было много интересных книжек, но они не шли ни в какое сравнение со "сказками – перо".
     Однажды он спросил Петровича: откуда у него такая замечательная книжка? "От одной девочки", – неохотно ответил старик и отвернулся. Вася почувствовал, что больше спрашивать не следует. Но не раз потом думал об этой девочке – какая она, где теперь живет и как хорошо было бы познакомиться с ней.
     Дедушка читал Васе "Золушку" столько раз, что оба запомнили сказку чуть ли не наизусть.
     И вот юному актеру захотелось доставить удовольствие друзьям и вечером разыграть свою любимую сказку. Его партнером, как всегда, должна была стать обезьянка.

     Представление уже началось, когда Вася – Золушка обнаружил, что обезьянка совершенно бездарна и не может участвовать в таком сложном спектакле. Тогда он попросил Петровича:
     – Дедушка, пожалуйста, будь принцем, ты ведь хорошо знаешь сказку.
     – Ну какой же я принц, Василек, – отнекивался старик. – Я же некрасивый, старый, весь в морщинах. А принц молодой, красавец.
     – Тогда будь мачехой. Она тоже старая.
     – Ну, какая же я мачеха, – снова отказался дед.
     – Она все-таки дама. А у меня, смотри, какие усы…
     – Ну, пожалуйста, ну будь хоть каретой.
     – Каретой можно, – наконец согласился Петрович.
     Обрадовавшись, "Золушка" влезла "в карету" и отправилась на бал. Спектакль, казалось бы, пошел на лад. Но вдруг "Золушка" стала как-то странно проявлять свою радость: начала прыгать, дрыгать ногами, дурачиться, пока с хохотом не выпала "из кареты". На полу она продолжала валять дурака. Все развеселились, громко смеялись – и зрители, и "Золушка", и "карета".
     Но тут, к несчастью, пришел из другой сказки злой разбойник Бармалей с лицом папы и сказал: "Пора спать, Вася. Скажи всем спокойной ночи, и пойдем".

     Пришлось подчиниться грубой силе. Спектакль был сорван. Однако публика все равно восторженно проводила "Золушку".
     Среди Васиных друзей был один особенный, ни на кого не похожий – Игорь-машинист. Он ничего не приносил Васе, не читал ему сказок. Он сам был сказкой. Огромный, могучий, он походил на Илью Муромца с картинки "Три богатыря". И в самом деле, Игорь был богатырем: он водил поезда дальнего следования.
     Подойдя к его двери, Вася прислушивался, затем, робко постучав, входил и садился в уголке. Затаив дыхание, он созерцал, как его друг ест, курит, читает газету. Гость мог сидеть так бесконечно, пока хозяин не обращался к нему: "Ну что, Василий? Как жизнь молодая?" И тут приободренный "Василий" взбирался на колени к Игорю, как птенчик, прижимался к нему и, замерев, ждал, что будет дальше. А дальше Игорь рисовал паровозы и электровозы, объяснял что-то непонятное. Иногда рассказывал Васе о своих поездках по стране и показывал на карте какие-то кружки, почему-то называя их городами, которые видел. Но и непонятное казалось интересным, потому что интереснее всего на свете был сам Игорь.
     Страстный "болельщик", Игорь и Васю заразил своей страстью. Папа спортом не интересовался. А Игорь и его маленький друг могли подолгу сидеть у телека и смотреть футбольные матчи. Игорь объяснял Васе правила и ход игры, и оба одинаково горячо реагировали на удачи и неудачи "своей" команды.
     Вася и сам стал играть в футбол в коридоре и в Летнем Саду, гуляя с мамой. А позже, когда подрос, особенно полюбил петь песни Высоцкого о спортсменах. Итак, двери всех комнат были открыты перед "главным человеком". Всех, кроме двух. В одной жил Чибисов, в другой – баба Капа.

     Как-то вздумалось Васе к ней постучать. Он услышал шлепанье босых ног, кашель, ворчанье. Дверь приоткрылась и старуха, увидев Васю, прошипела: "Иди ты к черту!" Обидевшись, он показал бабе Капе язык и убежал жаловаться маме. Но Аня работала над диссертацией, и ей нельзя было мешать. Тогда он рассказал Поливаночке о своем неудачном визите. "Бог с ней!" – ответила бабушка, но пожурила Васю: разве хорошо показывать язык?! А потом добавила: "Держись подальше от бабы Капы. Она злая и невежественная старуха".
     Вася задумался: "Кто же у нас в квартире вежественный, а кто – невежественный?" И пришел к заключению, что "вежественные" все, кроме бабы Капы.
     Оставалось только решить, каким был странный сосед Чибисов, работавший грузчиком в булочной, где мама покупала хлеб. В квартире его не любили, называли пьяницей.

     Но в пьяном виде Чибисов становился вежливым и приветливым. Бывало, придет домой и, держась за стены, крадется к себе в комнату. Но сначала заглянет на кухню и, кто бы там ни был, произнесет, еле ворочая языком: "Мое п-почтение! Прошу п-прощения". Потом – к себе, и завалится спать. А проспавшись, выходит на кухню туча тучей. Молча чистит картошку и селедку, волком глядя на людей. Если же его о чем-нибудь спрашивали или делали ему замечания (и было за что: после него раковина воняла селедкой, а на полу валялись картофельные очистки), он неизменно рычал: "Отвяжись!" – и больше из него слова не вытянешь.
     Вася никак не мог решить: каким же был этот Чибисов, "вежественный" в пьяном виде и невежественный в трезвом. Надо было заглянуть к нему, чтобы получить окончательный ответ. Набравшись как-то храбрости, он постучал к загадочному дядьке и спросил, можно ли войти. Не услышав ответа, Вася приоткрыл дверь. Из комнаты пахнуло на него какою-то кислой вонью, и раздался рык: "Отвяжись!" Вот теперь не оставалось сомнений: Чибисов оказался невежественным.

* * *

     Не все обитатели квартиры №7 "влюбились" в Васю с первого взгляда и не для всех он стал "главным человеком".
     Так и остался к нему равнодушным муж Пелагеи – Степанов. Впрочем, он был неравнодушен только к телевизору. А люди – сослуживцы на стройке, соседи, жена, дочка – не только не вызывали у него интереса, но и мешали жить, то есть смотреть на голубой экран.
     Нинка тоже была равнодушна к Васе. "Все вы, как с ума посходили: ах, Вася, ох, Вася! Обыкновенный пацаненок…" – "Тебя только твои танцульки интересуют!" – сердилась Пелагея.
     Как-то вечером забежала Нинка на кухню, чтобы взять у матери "капусту" на кино. Там возле Ани вертелся Вася. Его внимание привлекла шляпка Нинки. Оглядев ее со всех сторон, он задумчиво произнес: "Красивая шляпа. Когда я буду женщиной, куплю себе такую". Нинку привели в восторг эти слова. Схватив Васю на руки, она принялась его тискать, целовать, повторяя: "Какой же ты мировой пацан!" Вася с трудом вырвался из ее объятий, брезгливо вытирая щеки. Не любил человек "лизаться"! А Нинка после этого случая иной раз перед тем, как бежать на танцульки, заглядывала на кухню, чтобы посмотреть на мирового чувака.
     Завоевал Вася и еще одно сердце, куда более недоступное, чем Нинкино – сердце Рюрикова. Случилось это давно, когда "главный человек" был совсем маленьким.

     В первое время, если Роман Федорович на минутку заходил на кухню и видел там Васю, он отворачивался и спешил уйти. "У, злыдень! Даже ребенка невзлюбил!" – возмущались Васины поклонники.
     Знали ль они, что у этого "злыдня" были когда-то два маленьких сына?! Но война, блокада… Он был на фронте и уцелел лишь один из всей семьи. После многих лет, прожитых, как во мраке, Роман Федорович женился на овдовевшей и уже не молодой Полине Ивановне. Но забыть пережитое не мог и детей старался избегать.
     Раз как-то зашел он на кухню, чтобы взять у жены ключи, и краем глаза заметил, что у плиты что-то готовит Островская, а Вася, стоя на коленках на табуретке у своего стола, рассматривает альбом с видами Ленинграда и бормочет: "Инженевный замок", "Казянский зябол", "Менный садник". Сердце старого петербуржца дрогнуло. Подойдя к мальчику, он стал спрашивать строго, без улыбки: "Какое это здание?", "А это?", "А это?" Вася безошибочно отвечал. Рюриков перевел удивленный взгляд на Аню. И она объяснила ему: гуляя с сыном, показывает любознательному малышу архитектурные памятники и отвечает на его вопросы. Память у Васи хорошая, так что удивляться тут нечему. "А вот почему этот альбом он полюбил больше своих детских книжек, я и сама понять не могу", – закончила Аня.
     С тех пор, встречая Васю, Роман Федорович не отворачивался, и на его сумрачном лице появлялось подобие улыбки.

     Окончательно завоевал его симпатию "главный человек" позже, после такого случая. По телевизору должны были транслировать Васин любимый сериал "Ну, погоди!" Но его отменили, так как выступал с очередной "исторической речью" товарищ Брежнев. Родители по какой-то причине решили его послушать. Делать нечего. Вася побежал "по хаткам" искать другой телек, где можно будет увидеть, как ловкий, хитрый Зайчишка одурачивает Волка. Однако, куда ни заглянет Вася, во всех комнатах на экране тот же противный дядька что-то бормочет себе под нос. Обежав все комнаты, Вася влетел к Рюриковым. Но и тут слышалось "э…э…э…" и на экране торчала "плотивная молда". "И у вас этот дуррак!" – от злости вдруг научившись произносить "р-р", закричал он, еле сдерживая слезы.
     Едва ли не впервые услышала Полина Ивановна, как смеется ее муж. "Устами младенца… – повторял он, задыхаясь от смеха. – Все-то ты понимаешь. Умница".
     У Романа Федоровича был свой счет к советской власти и "мудрым вождям…"

Благодаря Высоцкому

     Аня успешно защитила диссертацию и, когда Васе исполнилось пять лет, устроилась на работу. А мальчика решено было отдать в детский сад.
     Наступило печальное время для Васи и для квартиры №7. Реже звенел здесь милый голосок и раздавался топот детских ножек. Реже выступал юный актер по вечерам, так как надо было рано вставать, и мама укладывала его, когда еще совсем не хотелось спать. А Вася в садике скучал по своим игрушкам и книжкам, по просторному коридору. Главное же – по добрым друзьям.
     В садике сердитые тетки запрещали играть так, как он хотел, и петь то, что хотел он. Пели там какие-то детские песенки. А Вася в то время уже знал много песен Высоцкого и с неизменным успехом исполнял их на кухне. Мальчик, конечно, не всегда понимал смысл этих песен и по-детски произносил и переиначивал некоторые слова. Но он обладал хорошим слухом, чувством ритма и какой-то удивительной интуицией. И неплохо подражал Высоцкому. Вкладывая всю душу в песню, Вася пел: "Идет охота на волков", "Жираф большой – ему видней", "Нет, ребята, все не так. Все не так, как надо!" С особым блеском исполнял он песни про спортсменов.

     А в садике читали ребятам какие-то сказочки, о которых Вася пренебрежительно отзывался: "Я знал их еще в детстве!" Ведь сам он уже умел читать и помнил наизусть "Сказку о царе Салтане", пролог к "Руслану и Людмиле", многие басни Крылова. Вечерами на кухне он любил декламировать эти произведения ко всеобщему удовольствию. Каково же было "знатоку" Пушкина, Крылова, Высоцкого читать и петь какую-то детскую ерунду!
     Надо ли удивляться, что он тосковал и плохо вел себя. Не хотел петь со всеми детьми, не хотел гулять, пить молоко, ложиться днем спать, а когда "сердитые тетки" кричали на него, дулся, отворачивался, но поступал по-своему.
     Дома по утрам он тоже капризничал, не хотел вставать, притворялся спящим, нарочно медленно одевался. Когда же Аня торопила: "Скорее! Мы и так опаздываем в детский сад!" – ворчал: "Ну и пусть! И никакого сада там нет, просто комнаты…"
     Воспитательницы терзали Аню: "Поверьте, мамаша, ваш ребенок – не подарок. Избаловали вы его!"
     "Замучилась я с ним!" – жаловалась Аня Андрею. А Вася жаловался Поливаночке. И она убивалась: "Замучили ребенка!" Все изменилось, когда в детском саду случайно обнаружили, что этот трудный мальчик чудесно подражает Высоцкому и знает множество его песен. Отныне во время "мертвого часа", когда детишки спали, а персонал пил чай у себя в комнате, звали туда Васю, и он с удовольствием пел одну песню Высоцкого за другой.

     Вскоре узнали, что он умеет читать, помнит много стихов, и воспитательница Наталья Альбертовна решила использовать Васю как своего "помощника", надеясь таким образом сблизить его с детьми. Иногда она поручала Васе читать что-либо вслух, иногда просила прочесть наизусть то или иное произведение. Он делал это охотно, а ребятишки слушали его, разинув рты. Так он снова стал любимцем публики. Капризничать больше не хотелось. Куда интереснее было учить ребят разным играм и играть с ними! Среди детей появились друзья. В садике стало интересно и весело, хотя настоящий сад там так и не вырос.

"Надоело бояться!"

Когда вечером друзья посещали Островских и шли к ним по длинному коридору, из многих комнат слышались позывные Би-Би-Си. Это удивляло тех, кто приходил впервые. Ведь слушать "вражеские голоса" было далеко не безопасно. Андрей же ничего удивительного тут не находил. "Да поймите же, братцы-кролики! Гегемону нечего терять, кроме своих цепей, – говаривал он. – Это мы всего боимся, а им что…"

* * *

     Андрей – талантливый математик – вскоре после окончания университета защитил кандидатскую диссертацию, о которой говорили, что она равноценна докторской. Его оставили при кафедре, и он успешно проводил занятия со студентами и продолжал заниматься научной работой. Но прошло совсем немного времени, и его под благовидным предлогом уволили. "Этого следовало ожидать, – усмехался Андрей. – Ведь я же инвалид пятой группы". После долгих поисков он устроился учителем математики в средней школе. Тем не менее, связей с alma mater не прерывал и принялся за докторскую диссертацию.
     Друзья называли Андрея "многостаночником". Он все успевал. Разделяя интересы своего поколения, был в курсе политических событий, читал Самиздат и Тамиздат, и на одной из полок его стеллажа стояли фотографии Сахарова и Солженицына. Успевал Андрей также следить за текущей художественной литературой, ходить на нашумевшие спектакли и в Филармонию. Где он находил на все время, оставалось загадкой.
     Аня разделяла интересы мужа, но времени ей на все не хватало. Много сил отнимало хозяйство, заботы о Васе. Пока он был маленьким, она никому не доверяла "пасти" его. А когда ребенок подрос, изредка "выходила в свет" с мужем, оставив Васю на попечении кого-либо из друзей. Иногда же Андрей отпускал ее одну на интересный спектакль или концерт, а сам оставался с сыном.

     Вечера, проведенные с папой, казались Васе самыми счастливыми. Они играли в какие-то только им понятные игры, читали, что-нибудь мастерили. Когда Вася стал постарше, Андрей учил его играть в шахматы, слушал с ним классическую музыку и песни бардов. Порой оба так увлекались, что забывали мамин наказ вовремя лечь спать.
     Аня и Андрей жили душа в душу, никогда не ссорились, даже спорили редко. Оба ненавидели Софью Власьевну (так называли тогда советскую власть). Но когда Андрей не сдерживал своих чувств и высказывал их в разговоре со случайным собеседником, Аня возмущалась его неосторожным поведением, называла борцом с ветряными мельницами и умоляла быть благоразумнее. Он целовал ей руки и успокаивал, повторяя: "Пойми, Асенька, надоело бояться!"

* * *

     В ту пору, когда Вася уже стал всеобщим любимцем, Андрей как-то мыл посуду на кухне. Там никого не было. Лишь Петрович и Игорь, покуривая у открытого окна, о чем-то тихо беседовали. Андрей думал о своем, но случайно долетевшее до него знакомое имя Анатолий Максимович заставило его прислушаться. Речь шла о передаче Би-Би-Си и о комментариях широко известного в те годы Анатолия Максимовича Гольдберга. Как тут было не вмешаться в разговор!
     Когда часа через полтора оживленный Андрей вернулся с подносом, уставленным чистой посудой, Аня спросила: "Андрюша, где ты пропадал? Я уж хотела объявить всесоюзный розыск…" Он возбужденно заговорил: "Знаешь, Асенька, у нас, оказывается, есть интересные соседи. Этот старик, Петрович – такая умница! А Игорь! Все понимает не хуже нас с тобой!" И он рассказал Ане о беседе с ними, закончив: "Мы условились завтра продолжить разговор".
     В следующий раз они снова встретились после передачи Би-Би-Си. На кухне было людно. Но собеседников это не смутило, и они свободно толковали о злобе дня. К ним присоединились и другие. И вскоре встречи на кухне стали ежедневными.

     Участники этих встреч тянулись к Андрею. Он был осведомлен лучше, чем они, его суждения отличались глубиной, его аргументы казались неопровержимыми. Он в свою очередь охотно "общался с массами". Жизненный опыт этих людей был богаче, чем у него, их взгляды часто отличались оригинальностью и остротой.
     Аню же "посиделки" (так она назвала вечерние беседы) крайне беспокоили.
     – Где гарантия, Андрюша, что среди вас нет стукача? Хотя бы та же баба Капа или Чибисов…
     – Нашла, кого бояться! – хохотал Андрей. – Баба Капа!.. Да она ничего не понимает, наша Чума – Аннушка. А Чибисов думает только об выпить.
     Аня не спорила. Она знала заранее ответ мужа: "Пойми, Асенька, надоело бояться!"

Посиделки

     Андрей не всегда мог принимать участие в беседах на кухне. Да и другие иногда отсутствовали по той или иной причине. Постоянными участниками посиделок были Петрович и Колобок. Старый почтальон уже давно вышел на пенсию, скучал один и рад был возможности поговорить и поспорить.
     Колобок же и так после работы большую часть времени проводил на кухне. Сам он не успевал следить за событиями. Но благодаря больной жене, которая много читала, слушала радио, смотрела телевизор и судила обо всем здраво, он мог вставить в общий разговор свое слово. Иногда он забегал к Ленусе, чтобы сказать ей, о чем сейчас говорят на кухне, и узнать ее мнение.
     Реже других посещал посиделки Рюриков. Он заходил на кухню лишь тогда, когда видел там Андрея. Со "скобарями" – не о чем было разговаривать! Сидя в углу за своим столиком рядом с Андреем, Роман Федорович подчеркнуто обращался только к нему. Лишь до Петровича он снисходил: как-никак тот был петербургским почтальоном.

     Неизменный враг Рюрикова Степанов и вовсе игнорировал посиделки.
     – Чем на тахте валяться и глазеть часами в дурацкий ящик, послушал бы, что умные люди говорят! – приставала к нему Пелагея.
     – Чего я там не видел, – ворчал супруг, не двигаясь с места. – Да и нельзя мне. Я человек партейный. А там антисоветчину разводят…
     Разумеется, Нинку тоже не интересовали посиделки. Когда мать советовала ей послушать разговоры умных людей вместо того, чтобы бегать на танцульки, она фыркала: "Еще не хватало! Видела я твоих умников в гробу и в белых тапочках".
     Но однажды во время оживленной беседы на кухню влетела красная, взбудораженная Нинка. "Господи! Что случилось?!" – кинулась к ней мать. От волнения Нинка не могла говорить, лишь выкрикивала: "Сволочи! Паразиты! Подонки!" Наконец она обрела дар речи и рассказала о случившемся.

     Пользуясь тем, что все "трепались" на кухне, она позвонила Софке, чтобы обсудить с ней свои личные дела. (Общий телефон висел в коридоре, так что невозможно было скрыть от соседей содержание телефонных разговоров). Говорили долго. Когда же, простившись с Софкой, хотела повесить трубку, вдруг услышала она свой голос: "Приветик, Софка…" И далее повторился весь разговор. "У меня аж челюсть отвисла, – негодовала Нинка. – Как?! Да я родной матери не скажу того, что говорила Софке, а меня подслушал и записал какой-то вшивый мужик! До меня не сразу доперло, что эти сволочи ловят кого-то у нас в квартире и записывают все телефонные разговоры. Тут я как начала его материть… Ну и все такое…"
     Пелагея помертвела.
     – Господи! Это гебиста-то?! Наказание ты мое! Мало я с тобой переживаю, не хватало еще передачи носить!
     – Что он – дурак, чтобы на меня стучать?! Да он будет молчать в тряпочку. Ведь из-за этого идиота провалилось прослушивание нашей квартиры.
     – Нина права, – заметил Андрей. – Теперь тайное прослушивание стало явным. Ну и головотяп же!
     Стали обсуждать случившееся и заговорили о КГБ. Тема неисчерпаемая. А Нинка осталась послушать. И потом сказала матери: "И верно, у вас не соскучишься".

     С тех пор изредка она заходила на посиделки. Прежние интересы ее не изменились. Но что-то незаметно совершалось в ее душе. И Пелагея, почуяв в дочке нечто новое, вздыхала: "Уж лучше бы ходила на свои танцульки! Спокойнее…"
     Неизменно посещал посиделки Игорь, если только был в городе. Он изъездил чуть ли не полстраны, много видел и много знал. На Андрея смотрел с уважением, как на старшего, хотя был его ровесником. И Андрею было интересно с этим неглупым бывалым парнем. Вскоре они близко сошлись.
     Игорь как-то рассказал Андрею свою историю. Сын репрессированных "врагов народа", он вырос в детдоме, и детство его было голодным и безрадостным. Учился он отлично и, кончив школу, поступил в железнодорожный техникум.

     Однажды Игорь зазвал к себе Андрея и, вытащив из-под кровати старый чемодан, открыл его с таинственным видом. Там под тряпьем хранились бумаги, исписанные разными почерками или бледно отпечатанные на машинке.
     – Тут у меня кое-что есть, – протянул он несколько листков Андрею. – Называется "Самиздат". Знаешь, как интересно!
     – Знаю, – усмехнулся знаток Самиздата и Тамиздата. – Но откуда у тебя это добро?
     – Так, старик, ведь и мы не лыком шиты. У нас знаешь, какие есть парни. Вот кого бы на посиделки!
     – Ты в этом деле будь поаккуратнее! – посоветовал Андрей, забыв, что он отвечал Ане в подобных случаях. Но Игорь ответил по-своему: "Знаю. Не вчера родился…"

* * *

     Темы бесед на посиделках были самые разные и возникали они часто по случайному поводу. По-прежнему обсуждали передачи "вражеских голосов" и текущие события. Говорили о диссидентах, о Сахарове и Солженицыне. Когда Вася начал петь по вечерам песни Высоцкого, говорили и о них, об их авторе, о Театре на Таганке. Андрей рассказывал о Галиче, читал его песни (петь папа не умел). Порой на посиделках горячо спорили, кричали, кипятились, но до ссор дело никогда не доходило. О прежних дрязгах уж давно забыли. Теперь, стоя в очереди у дверей уборной и ванной, часто продолжали вчерашние разговоры, спорили, приводили новые аргументы.
     Частенько по вечерам звучал и смех. Войдет, бывало, Андрей и без всякого вступления начнет:
     – Армянское радио спрашивают: "Скажите, у нас уже коммунизм или будет еще хуже?"
     После взрыва смеха рассказывали и другие анекдоты из цикла "Армянское радио спрашивают…". В те годы кто их не знал!

     Как-то раз стал Петрович делиться нахлынувшими воспоминаниями. Он рассказывал, как носил письма клиентам, которых знал всех наперечет, и как часто двери многих комнат и квартир оказывались опечатанными. Вспомнил и опустевшие квартиры в блокадном Ленинграде, квартиры, где никого не оставалось в живых… А каково было вручать "похоронки"! А трясущиеся старушечьи руки, жадно хватающие письмо, которого так долго ждала мать из мест заключения… "Нет, столько горя, сколько я видал на своем веку, наверно, не видел никто", – заключил старик.
     Неожиданно в разговор вмешалась старшая из сестер-портних Ольга: "Ты видел чужое горе, а каково пережить свое?!" И рассказала о том, о чем до сих пор никогда не говорила. Замужем она была за евреем – хорошим честным человеком, таких теперь нету. Работал хозяйственником. Нитки в дом не приносил. И вдруг его обвинили в крупных хищениях социалистической собственности и расстреляли. А потом выяснилось, что воровал не он, а те, кто на него донесли. Его посмертно реабилитировали. "Я же осталась одна, без всяких средств с малым ребенком на руках. И если б не сестра…" – она заплакала и ушла.

     А бывало и так. Зайдет на кухню одна из женщин, замученная, раздраженная, и заговорит о пустых полках в продуктовом магазине, на которых стоят лишь пирамиды консервов "Завтрак туриста". Тут уж никто не остается равнодушным. "Временные трудности" с продовольствием всем осточертели.
     Однажды удивил собеседников такой случай. Вернувшись из университета, где он выступал с докладом, Андрей рассказал под свежим впечатлением: он уже собирался домой, когда пронесся слух, что в Университет собирается пожаловать собственной персоной сам первый секретарь обкома партии. Что тут поднялось! Срочно были приняты меры безопасности, дабы оградить слугу народа от возможного покушения на его драгоценную жизнь.
     – Да кому это говно нужно?! – прервал Андрея глухой голос.
     От неожиданности многие вздрогнули. А у раковины, как ни в чем не бывало, Чибисов продолжал чистить селедку. Он не в первый раз находился на кухне во время посиделок, но, казалось, не обращал внимания на разговоры окружающих. А, оказывается, все слышал, но по обыкновению не раскрывал рта. И вот высказался.

* * *

     Так незаметно пролетали дни, месяцы, годы. С тех пор, как воскресным летним утром Островские перешагнули порог квартиры №7, многое изменилось. И прежде всего – сама квартира.
     Особенно заметно изменился Вася, из двухлетнего карапуза превратившийся в худенького шестилетнего мальчика. Заметно постарел Петрович, сгорбился, стал совсем седым. Поливаночка вышла на пенсию.
     Андрей с блеском защитил диссертацию, и Ученый совет Университета единогласно присудил ему докторскую степень. Однако вскоре его вызвали в Москву, и Высшая аттестационная коллегия при Совете министров СССР после явно предвзятых многократных обсуждений вынесла решение: работа А.Островского не отвечает требованиям, предъявляемым к докторской диссертации. Истинная причина такого решения в те годы ни у кого не вызывала сомнения.
     Вернувшись из Москвы, Андрей рассказал Ане об унижениях, которым подвергался, о мытарствах других ему подобных изгоев.
     – Можно бы, конечно, что-то переделать и попытаться снова… – неуверенно говорил Андрей.
     – Ни в коем случае! – перебила его Аня. – Хватит! Все! Подаем бумаги в ОВИР!

* * *

     Не грусти! Я всего лишь навек уезжаю
     От Добра и от дома, которого нет.
     Александр Галич. "Песня о Добре и Зле".

     Это были годы, когда невыносимо душной стала атмосфера в Брежневской державе. И мысль об эмиграции все более властно овладевала четой Островских. Уезжали друзья и знакомые, сужался круг близких людей. Кто-то из приятелей прислал Ане и Андрею вызов в Израиль от несуществующей родни. Они долго ни на что не могли решиться. Слишком многое связывало обоих с Россией. Но теперь Андрей согласился с женой: настало время прощаться.
     Они не скрыли от Игоря своего решения эмигрировать. А тот, хоть и был потрясен до глубины души и крайне расстроен, одобрил это решение. Как и они, он понимал, насколько тяжела разлука (навсегда!) с друзьями и для друзей, как трудно расставаться с любимым городом, с той напряженной духовной жизнью, которой жил человек даже в Большой Зоне. Но другого выхода не оставалось. Соседям решено было ничего не говорить, пока не придет ответ из ОВИРа. Ведь их еще могут и не выпустить из клетки.

     От Васи тоже пока все скрыли. Сперва, увлеченный своими детскими делами, он ничего не замечал. Но вскоре почувствовал что-то неладное. Мама ходит с озабоченным лицом. Папа отвечает на его вопросы невпопад. Игорь зачастил к ним, о чем-то все трое шепчутся, и порой до Васи доносится слово "отъезд". Однажды, застав родителей врасплох, он спросил: "Куда мы уезжаем? Когда? Зачем?" Папа и мама попытались отделаться от него какими-то общими словами. Но он не успокоился и все думал об отъезде, играл в отъезд и забывал об отъезде лишь тогда, когда читал свою любимую книжку "Денискины рассказы" В.Драгунского.
     От взгляда мальчика не укрылось и расстроенное лицо Игоря. Как-то он спросил своего друга: "Если мы уедем, и ты поедешь с нами?" Не готовый к ответу на этот вопрос, Игорь проговорился: "Нет, Василий, не смогу". Взволнованный Василий налетел на родителей: "Я без Игоря никуда не поеду! – плакал он. – И без Поливаночки!.. И без дедушки! И без Ленуси!" Его с трудом успокоили. А вечером, когда он спал, Аня советовалась с мужем: как быть? От Васи ничего не скроешь, но если ему все рассказать, через пять минут об их планах узнают соседи. Сочли за благо по-прежнему сохранять тайну от Васи.

     Получив же в ОВИРе разрешение отбыть "на историческую родину", Аня и Андрей вздохнули с облегчением. Наконец-то остались позади месяцы мучительного ожидания, сомнений, тревог. По дороге домой решили сразу обо всем рассказать соседям. Но в последнюю минуту Аня попросила: "Андрюша, скажи им ты… Я не могу…"
     Поздоровавшись с теми, кто был на кухне, Андрей выпалил, словно прыгнул с разбега в холодную воду:
     – Вот что, друзья мои, мы уезжаем за кордон! Наступило молчание. Не все сразу поняли, о чем идет речь. А те, кто понял, были потрясены. Знали, конечно, что многие уезжают, но казалось, это другие, не свои. Первым пришел в себя Колобок.

     – Бедная Ленуся, – тихо, словно про себя, сказал он. – Как она будет без Васеньки… – И вздохнув, добавил громче: – Вы правильно решили, Андрей. Одобряю. И дай вам Бог…
     Заговорили и другие.
     – Внучок мой дорогой! Сколько теряла я в жизни… Вот и тебя… – расплакалась Поливаночка.
     – Да-а… Так, стало быть… Такие вот дела-а… – пытался Петрович осмыслить ошеломляющую новость. И, махнув рукой, ушел из кухни.
     – Ну, как? Сказал? – спросила Аня, глядя на расстроенное лицо мужа.
     – Сказал… Я немного пройдусь, Асенька.
     Он молча оделся и вышел. А Аня, прижав к себе Васю, тихо заплакала.

* * *

Когда Васе сказали, что он с мамой и папой уезжает в Америку, он сперва расстроился. Но рассказы родителей о стране, где он пойдет в школу, научится говорить по-английски, играть на гитаре, как Высоцкий, плавать в океане – заинтересовали Васю. Он слушал их, затаив дыхание. Посыпались бесконечные вопросы: "А в футбол там играют?", "А пальмы там растут?", "А слоны там ходят на воле?", "А я увижу джунгли?" Наконец Вася пришел в восторг, что будет жить в этой замечательной стране чудес. "Игорь приедет к нам потом. Когда-нибудь он сможет же ко мне приехать, правда?" – утешал он себя. Игорь ему поддакивал и обещал писать большие письма о себе и о других обитателях квартиры.

* * *

     Полина Ивановна молча разливала борщ.
     – В какой стране живем мы, Поля! – проговорил Роман Федорович. – Лучших людей извели. А теперь вот и эти уезжают.
     – Ешь борщ, остынет, – словно не слыша его, сказала жена.
     Ели машинально, каждый думал о своем.
     – Одного не могу понять, – снова заговорил Роман Федорович, отодвигая пустую тарелку. – Как может человек, всю жизнь проживший в нашем городе, добровольно покинуть его навсегда?! Впрочем, что тут удивляться. Сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит.
     – Да как ты можешь, как ты смеешь говорить такое?! – неожиданно взорвалась Полина Ивановна, никогда прежде не решавшаяся противоречить мужу. – Да как у тебя язык повернулся! Какими такими пряниками их кормили?! Одни пинки да колотушки. Ты первый убежал бы, куда глаза глядят, если б тебя за человека не считали!
     Она пошла за вторым и унесла грязную посуду. А он сидел, задумавшись, и барабанил пальцами по столу.

* * *

     Другой оборот приняла беседа за семейным обедом у Степановых.
     – Вот опять опустеет наша квартира, – говорила Пелагея, вытирая слезы.
     – Есть о ком жалеть, – проворчал Степанов. – Изменники родины они…
     – Да молчи уж, умник… – прервала Пелагея. – Какая мы им родина?
     – Здорово им подфартило! – вмешалась в разговор Нинка. – Завидую белой завистью! – И уплетая жареную картошку, мечтательно добавила: – Вот найду себе еврейского мальчика и тоже слиняю.
     Мать всплеснула руками:
     – Еще чего выдумала! Мало я с тобой… Не хватало мне еще зятя еврея! Вечером, встретив Аню в коридоре, Пелагея обняла ее и спросила:
     – Ты же наша, русская. И не боишься ехать к ним?
     – Не только не боюсь, – холодно ответила Аня, – но рада, что еду отсюда подальше.
     – Молодец – баба! – неожиданно воскликнула Пелагея, спрятала лицо на ее груди и всплакнула.

* * *

А Петрович сидел у себя, жевал булку с засохшим сыром, запивая чаем, и ворчал сердито: "Носит их нелегкая… Едут с ребенком в белый свет, как в копеечку… А и то сказать, что им тут терять? Старых друзей? Так найдут новых. А ходу им тут нету. Вот Андрюшка – талант, голова. А диссертацию зарезали. Сионист, мол. И с Васильком так будет… Нет, им надо хоть к черту на рога, лишь бы отсюда! Правильно решили. Одобряю… А мы? Что мы? Нам податься некуда. Да и недолго осталось…"

* * *

Когда кто-то спросил Чибисова, знает ли он, что Островские уезжают, он прорычал: "Отвяжись", – швырнул нож, рассыпал свою картошку по полу и, не собрав ее, ушел к себе. А через несколько минут за ним хлопнула входная дверь.
Вернулся Чибисов спустя лишь неделю – страшный, оборванный, с подбитым глазом. Он был пьян, но против обыкновения не зашел на кухню и сразу же завалился спать. А вскоре снова исчез. И больше его никто не видел!

* * *

Один лишь человек радовался – баба Капа. "Слава те, Господи! – повторяла она, не боясь, что ее услышат. – Дожили до светлого дня. Теперь без их нации жить станет легче!" Ей никто не возражал. Что толку спорить с этой ведьмой?! Не до нее…

* * *

     Хоть и тошно было у всех на душе, провожали Островских, как положено. На оставшиеся у Ани "бумажки" купили вино и закуски, приготовили винегрет, напекли пирожков. И, сдвинув столы на кухне, красиво их убрали.
     Само собой разумеется, не обошлись без участия Васи. Он помогал готовить, накрывать на стол, суетился, носился по коридору, собирая посуду у соседей. И чувствовал себя именинником.
     Игорь подарил ему дорожные шахматы, Поливаночка – свою реликвию, много лет хранившуюся игрушку дочери – пестрого тряпичного паяца. Ленуся подарила Васе сказки Андерсена. А Петрович притащил заветную книгу – сказки Перро. Но, к сожалению, от этого подарка пришлось отказаться: таможня не пропускала редких изданий. Старик расстроился. "Пусть остается у вас на память о Васе", – пыталась Аня утешить его. "Я-то Василька и так не забуду… Он бы меня не забыл", – отвечал старик и, сгорбившись, унес книгу.
     Подготовка к проводам отвлекла от печальных мыслей. И застолье казалось веселым. Произносили забавные тосты, шутили, смеялись, много пили, ели вкусные закуски.

     Васю рано позвали спать. Он помрачнел, не хотел уходить. Долго прощался со всеми, обнимался с Поливаночкой и Петровичем, бегал в последний раз повидать Ленусю, поглядеть в ее добрые глаза. Снова прощался с бабушкой и дедушкой. И успокоился лишь после того, как Игорь унес его на руках, пообещав завтра проводить в аэропорт.
     Когда он ушел и унес Васю, за столом воцарилось молчание.
     – Да, так, значит… Так, стало быть… – тихо проговорил Петрович. – Вот и кончились последние наши посиделки. Пора расходиться. Завтра им рано вставать. – И вдруг запел старческим дребезжащим голосом:

Эх, ребята, все не так,
Все не так, как надо!

* * *

     Весь вечер Аня и Андрей были как во сне. Они делали, что положено делать на проводах. Аня помогала расставлять закуски, убирала со стола грязную посуду, угощала гостей. Ела и пила вместе со всеми. Андрей потешал публику, рассказывал анекдоты и тоже ел и пил. Но они делали это автоматически, и, казалось, жили какой-то странной жизнью: словно уже не здесь, но еще не там.
     Когда все разошлись, Игорь пришел к ним, чтобы помочь упаковывать ручную кладь. Что-то решили в последнюю минуту переложить из одной сумки в другую, чего-то не брать с собой, а что-то забытое взять. Наскоро надо было приладить отвалившуюся ручку, починить капризный замок. Игорь делал все быстро, ловко, надежно. И, склонившись над работой, потихоньку плакал.
     Возились так долго, что уже не имело смысла идти спать. Аня прилегла отдохнуть, а друзья проговорили весь остаток ночи.
     В Пулково ехали в темноте. Вася спал на коленях у Игоря. Взрослые молчали. В аэропорту ослепил свет, оглушил шум. Толчея, суета, мельканье лиц, людской гомон, крики таможенников, тщетно пытавшихся перекричать неугомонную публику, все ошеломляло, притупляло чувства. У Васи было сонное, растерянное лицо.

     Наскоро простившись с друзьями, Игорь в числе других провожающих стоял по одну сторону барьера и смотрел, как по другую, в огромном зале, "шмонают" Островских. Это длилось, как ему показалось, очень долго. Неожиданно к барьеру подбежала Аня и сунула ему в руки пестрого паяца. "Верни Поливаночке, – торопливо сказала она, – хотели распотрошить, ищут бриллианты. Вася в рев… Не позволил…" – не договорив, она убежала.
     Игорь смутно помнил, как потом с толпой провожающих бежал куда-то наверх, как стоял на площадке, прижатый к холодному парапету, и прощально махал рукой. Где-то далеко, внизу он видел своих друзей в застекленном зале ожидания, похожем на аквариум. Ему показалось, что Вася плакал. Но вскоре началась посадка, и их увели.
     Когда Игорь вышел из аэропорта на площадь, сразу стало темно и тихо. В ожидании их самолета, он смотрел на небо, уже белевшее на востоке, но еще ночное на западе. Наконец послышался рокот самолета, и в небе появились его огни. Вот они все выше, все дальше. Вот едва лишь видно, как прощально мигают красные точки. Вот и они растаяли в предутренних сумерках.

* * *

     Прошло более четверти века. Остались далеко позади первые нелегкие годы. Аня и Андрей успешно преподавали в университете на Среднем Западе и занимались научной работой. Профессор Островский опубликовал несколько книг и множество статей. Имя его стало широко известным в научном мире. Вася кончил Джульярдскую музыкальную школу в Нью-Йорке по классу виолончели и играл в одном из лучших симфонических оркестров Америки.
     В первое время Андрей изредка обменивался письмами с Игорем. Но переписка заглохла вскоре после того, как Игорь сообщил, что женится и уезжает к жене на Урал.
     Как только появилась возможность посетить Россию, Островские загорелись желанием всей семьей побывать в Петербурге. Но то один не мог, то другой. И поездка все время откладывалась. Наконец Аня одна отправилась в путь. Знакомых в Питере не осталось: одни жили в США, другие – в Израиле, третьи – в Германии. А иных уже не было на свете. И Аня говорила, что едет на свидание не с людьми, а с городом.
     В одиночестве бродила она по знакомым местам. Перед ней снова разворачивалась неоглядная панорама Невы, Дворцовая площадь, Марсово поле. В лучах нежаркого летнего солнца особенно прекрасными казались недавно отремонтированные старинные здания. И порой возникало странное чувство, будто она не уезжала отсюда, а промелькнувшие годы ей лишь снились.
     В программу, намеченную Аней, входило посещение всех мест, так или иначе связанных с ее прошлым. Поэтому побывала она и на окраинах. Там поразили ее грязные дома с облупившейся штукатуркой, тротуары, на которых можно было сломать шею. С горьким чувством покинула Аня этот, казалось бы, совсем другой город.
     Свой маршрут она решила завершить на Фонтанке, где протекали последние годы ее петербургской жизни. На набережной снова радовали глаз стройные ряды обновленных зданий, чистота и порядок.
     Сердце учащенно забилось, когда она подошла к своему дому. Здесь, на втором этаже, в квартире №7… Захотелось зайти туда, увидеть знакомую кухню, длинный коридор и хоть что-нибудь узнать о людях, которых она уж не надеялась встретить. Но войти в дом не смогла. Дверь подъезда оказалась наглухо запертой.

     Какой-то прохожий, увидев ее растерянное и огорченное лицо, спросил: "Простите, вы не здешняя?" И узнав, что она приехала из Америки, а много лет назад жила вот в этом доме, он рассказал о переменах, произошедших в последнее время. Теперь набережная Фонтанки близ Летнего сада считается одним из самых престижных районов Петербурга. От старых домов здесь остались одни лишь стены, внутри же новые хозяева все перестроили. Бывшие "коммуналки" превратились в роскошные отдельные квартиры, в которых поселились новые русские. А прежние обитатели получили жилье на окраинах.
     Поблагодарив прохожего, Аня в последний раз взглянула на свой дом, на набережную, на Инженерный замок и медленно пошла в Летний сад. Там устало опустилась на любимую скамью, где сиживала когда-то с книжкой, в то время как Вася играл в футбол или носился по аллее.
     Кругом кипела незнакомая, чужая жизнь. А Аня, глядя невидящими глазами куда-то вдаль, слышала родные голоса Игоря, Петровича, Поливаночки…