Minkina1

Маме

    Ах, оставь, я тебе уже все рассказала...
     Ну, если обещала...
     И что ты меня так наряжаешь? Ты думаешь, все туда придут на такую старуху посмотреть? И туфли новые? Ну, ладно. Так им и надо. Пусть знают, как в кафе ходить... Как кто? Ноги, конечно.
     Как красиво кафе называется — Капульский...
     Международное? Наверное, дорогое очень...
     Знаешь, а давай пойдем еще куда-нибудь, например... в театр... Да-а, конечно, язык...
     Ну, давай так сделаем. Сейчас просто погуляем, вон как здесь красиво, вид с горы, а потом, когда будут чьи-нибудь гастроли, пойдем в театр.
     Ну, хорошо, ну, ладно.
     Вот здесь сядем? Очень хорошее место.
     А что рассказывать?
     Все с самого начала, как незнакомому человеку?
     Ну записывай, записывай, я рада, что тебе интересно.
     Девочка какая внимательная — мы уже полчаса решаем, а она все улыбается...
     Ну что ж, что ее работа, работу тоже не все хорошо выполняют.
     А с чего начинать? Автобиография? Ну, пусть так и будет, автобиография.

     Родилась я весной 17-го года, за неделю до Пурима. Нет, метрики не сохранились, ты же знаешь. Все так и запомнили, что за неделю до Пурима. Конечно, по еврейскому календарю. А ничего, что все время в разные дни, даже интереснее. Каждый поздравляет, когда ему нравится. Правда, в России мои мужчины предпочитали 8-го марта, меньше хлопот. А по документам я на два года старше. Это уже потом мне папа метрику выправил, после семилетки, когда я учиться ехала. По документам у меня день рождения в июне 1915-го, как раз получалось 16 лет, и меня в училище приняли. Но я этот день не люблю, ничего он для меня не значит. Да и зачем мне быть на два года старше? Комсомол? Нет, я и не пыталась вступить. Меня даже в пионеры не приняли — папа считался единоличник. У нас ведь и лошадь была. И каждую субботу мясо, — богачи.
     Потом папа умер, лошадь продали. Но это я уже в городе училась, как раз на каникулы приехала.
     Туберкулез. У него и брат умер от туберкулеза. И я такая худущая была.
     Помнишь, баба Хая меня все молоком отпаивала? Ну, как же, я тебе рассказывала: Хая — мамина сестра, это уже ее потом внуки бабой Хаей стали звать. Я к ней погостить приехала на каникулы, уже после папиной смерти. У нее еще два мальчика было — Гриша и Мотик. И вот она нам каждое утро давала по кружке молока. И все время строго следила, чтобы каждый брал свою кружку, даже специально завела мне кружку другого цвета. Обидно как-то и, главное, непонятно. Только перед отъездом я узнала, что она целый месяц мальчишек снятым молоком поила, а меня — сливками. Я ей говорю:
     — Хая, ты с ума сошла, они же дети, им же расти важнее, чем мне...
     — Да, дети, конечно, — говорит, — ироды. Целый день по солнцу носятся, что им сделается: а ты вон вся синяя.

     Такая вот была тетка. И дети у нее такие же выросли. Уже когда меня сослали, ну, ты же знаешь, какое время было, я и написать кому-нибудь боялась, да и не отвечали тогда, вдруг получаю денежный перевод. А это Гриша мне свою первую зарплату прислал. Он как раз на заводе начал работать.
     Нет, не было ему еще шестнадцати, война началась, вот он и работал. Так вот, когда папа умер, мама одна осталась. Я училась в Москве, брат — в Ленинграде. И, знаешь, она тоже пошла учиться, на учительницу. Я приезжаю на каникулы, а по всему дому — тетрадки, книжки. Она прирожденной учительницей была, спокойная, строгая. Не кричала на нас никогда, но почему-то даже в голову не приходило ее ослушаться.
     Да, конечно, успела поработать.
     Она в тридцать пятом, кажется, диплом получила, или в тридцать шестом, а расстреляли их только в феврале 42-го. Я уже в ссылке была, брат в блокадном Ленинграде в госпитале работал. Хорошо, он семью в эвакуацию отправил, а то вот Мира, моя подружка, отвезла мальчика на лето к бабушке... Так он и лежит там вместе с ее мамой. И с моей. Так что, можно считать, что мне повезло с этим арестом. Я ведь тоже Диночку на лето к маме отвозила.
     Да нет, почему я перескакиваю. Ну, конечно, сначала вышла замуж, а уже потом Диночка появилась. Или ты думаешь, я такая легкомысленная была?.. А там и познакомились, на каникулах. Куда я еще могла поехать? Корова у нас была, и надо было ее каждое утро выгонять. А мама сказала, что негоже ей, учительнице, за коровой бегать, тем более, когда взрослая дочь приехала. И ничего во мне особенного не было. Косы только, да ноги длинные.
     Я же говорю, худая была. Вот и бегала я за нашей коровой босая.
     Как почему? Тепло было, лето. И удобнее так. И туфли надо было для города поберечь. Я ведь училась на зубного врача.
     Конечно, мечтала — детским ортодонтом. Выправлять неправильный прикус. Чтобы все красивыми вырастали.

     Ну, почему вся красота в зубах? Нет, конечно. Но все-таки хорошие зубы — это красиво.
     Нет, нет, не перескакиваю. Он на лето приехал, диплом писать.
     На немецком языке. Он и французский знал хорошо, но не так, как немецкий. И еще оперу очень любил. Всё мы с ним в оперу ходили. И сам пел хорошо, тенором. Я потом, когда Диночка подросла, все ей по радио оперы ловила.
     Он у наших соседей комнату снимал — сад был у них красивый, тихий. И все наши местечковые невесты, конечно, принялись гулять вокруг этого сада. А тут я бегу со своей коровой. Меня и невестой не считали, я же говорю — одни косы. Мы на Красной Пресне поселились. Такая прекрасная была комната, просторная, и соседей немного.
     Я с соседями всегда дружно жила, ты же знаешь. Это уже потом, когда Осю арестовали, они со мной перестали разговаривать. Да это и недолго продолжалось, меня же вскоре выслали. Правда, я успела брату в Ленинград написать, чтобы Диночку к себе забрал, не отдавал в детский дом. Но тут мне повезло — я хоть и в зоне была, но на поселении, и ребенка при мне оставили.
     Направление у меня было в Сыктывкар.
     Выговорить-то еще можно, а вот добраться... Поезда туда не доходили.
     Автобус? Ты еще скажи — метро... Высадили меня на последней станции и сдали в милицию, вроде как арестованную. А там и не знают, что со мной делать. Думали, думали и говорят:
     — Мы вас направим на лесоповал, врачом.
     Я говорю:
     — Что вы, я не могу врачом, у меня же не то образование!
     — Ну, тогда здесь в медпункте будете арестованных лечить.

     Я даже рассердилась:
     — Да не могу я лечить, я ведь только зубной врач!
     Надоела я им ужасно.
     — Тогда иди, — говорят, — и сама устраивайся, куда хочешь.
     И решила я для начала жилье поискать в деревне. Сколько можно в милиции жить... Взяла
     Дину за руку и пошла по поселку.
     Да, конечно, со мной, я же говорила, не отправили ее в детдом. Даже и не знаю, может, забыли, а, может, сжалился кто.
     Да, прекрасно ходила, ей уже три года исполнилось. Проходили мы по деревне целый день, но неудачно, никто нам комнату не сдал.
     А там и кушали, в милиции. Раз я арестованная, так они должны были меня кормить.
     Уже под вечер останавливаю я одну женщину, все насчет комнаты, а, оказывается, я у нее уже утром спрашивала. Я-то не запомнила, а она меня узнала:
     — Как же вы, — говорит, — так целый день и ходите?
     Ну, что я могла ответить?
     — Знаете что, — говорит, — пойдемте к нам. Я сама эвакуированная, но я с детьми у родителей живу, с моим отцом и посоветуемся.
     Привела она нас к дому, но заходить я не стала.
     — Попросите, — говорю, — вашего отца к нам сюда выйти, а в дом я зайти не могу, у нас с ребенком педикулез.
     Да, вши. Какие мы завшивленные были! И с поезда, и из тюрьмы. Я ведь в тюрьме пересыльной сначала была.
     Да, конечно, вместе с Диночкой.
     Так вот, вышел ее отец и говорит:

     — На лесоповал вы ни в коем случае не соглашайтесь ехать, там и не такие герои с голоду умирают. Идите в медицинскую часть Гулага! В Главное Управление Лагерей. Там, даст Бог, работу найдете. А в милиции своей, — говорит, — вы попроситесь на дезинфекцию и завтра к нам опять приходите, поселим вас как-нибудь.
     Такие вот хорошие люди встретились, я просто не знала, как и поблагодарить.
     Да, так все и сделала. И дезинфекцию нашла. Мне одна женщина устроила — за мамино колечко.
     В лифчике, конечно. Ты же знаешь, какая у меня фигура смешная, сама худая, а лифчик — пятый номер. Там не только колечко можно было спрятать. Но жить я к этим людям так и не пошла, постеснялась.
     А по-настоящему повезло мне в медчасти. Пришли мы с Диной, вижу — за столом два человека, пожилые такие. Один оказался главврачом, Энтин его фамилия, а имени я так и не узнала никогда, а второй — Левин Илья Моисеевич, вроде его заместителя. Всю жизнь я его добрым словом вспоминаю. Сами — бывшие заключенные. Отсидели срок и остались работать.
     Посмотрели они на нас, а Илья Моисеевич и говорит:
     — Надо что-то делать, эти дети здесь погибнут, нет сомнений. Я даже сразу не поняла, какие дети, а это он про меня с Диночкой.
     И так строго мне:
     — Подождите-ка в коридоре, мы посовещаемся и вас вызовем. Посидели мы в коридоре. Час, наверное, или больше. Вызывают они меня обратно:

     — Будете работать в поселке зубным врачом, есть свободное место. И жилье там же предоставим. Завтра можете приступать.
     Потом я, конечно, узнала, что место это они мне прямо тогда изобрели. И ставку зубного врача вписали.
     Так мы с Диночкой и спаслись.
     Ну, что про это говорить. Лучше я тебе расскажу, какое у меня было платье. Длинное, крепдешиновое, до полу. А здесь такие плечики, тогда модно было плечики, и от них — складочки.
     Нет, почему не успела. Одевала, даже два раза. У Оси большой праздник был на работе, какой-то они проект сдали. Он в группе Тухачевского работал. Так всю группу и расстреляли.
     Нет, об этом я только недавно узнала. Раньше все говорили, от пневмонии умер, а недавно, когда архивы подняли, так и нашли там всех. И даже с фотографиями.
     Я в газете прочла. Большая статья была.
     Нет, микроинсульт у меня уже позже случился, когда документы на выезд оформляли. Землячка письмо прислала: «Я, такая-то, свидетельствую, что Раппопорт Мера Абрамовна расстреляна в 1942 году на моих глазах и похоронена в братской могиле».
     Все так подробно описала и подпись свою у нотариуса заверила. Такая внимательная женщина. А то мне разрешение на выезд не давали — требовали сведения о родителях. Как будто я собираюсь бросить родителей. А мне уж самой почти восемьдесят.
     Да, о папиной смерти справка у меня сохранилась, а вот о маминой кто же мне мог выдать? Да, а фасон платья мне соседка выбирала, Лидия Семеновна. Она же меня и «Наполеон» печь научила. Я же совсем молодая была. Так красиво получалось. У нас в местечке никто и не слышал.

     А когда Диночка родилась, мы взяли няню. Очень мне работу бросать не хотелось. Осип хоть и недоволен был, но согласился. Он же Прасковью и нашел. Диночку она сразу полюбила, а меня так, терпела — и молодая слишком, и слабая, и неумеха. Но уживались как-то.
     И когда я на поселении письмо получила — мол, мать вашего мужа, Пелагеева Прасковья Ивановна, хочет эвакуироваться и воссоединиться с семьей, — я сразу побежала оформлять документы. Тогда как раз война началась, неразбериха, все бежали куда-то. Вот Прасковья и назвалась моей свекровью.
     Нет, своей семьи у нее не было, только брат в деревне. А я рада была, что ребенка одного дома не бросать.
     Так и стали жить втроем. Я работала зубным врачом там же, в поселке, и еще в аптеке подрабатывала, и в операционной. Людей не хватало. А знаешь, что я там придумала? Диночке ленты делать из бинтов. Оставались обрезки в операционной, ну мы их и красили то зеленкой, то чернилами. Прасковья, она в хозяйстве, конечно, лучше меня разбиралась, но и я научилась. И дрова рубили, и козу держали.
     Нет, бабушкой она ее так и не стала звать, все Паша да Паша, но по-своему любила, конечно. А бабушку свою, Осину мать, она и не видела никогда. Счастливая была женщина, красивая, образованная. Да еще такие дети. И умерла она хорошо, легко. Шла новую шляпку примерить, да и присела на минутку у двери. Бог ее уберег и от Осиного ареста, и от гибели второго сына. Все дети ее в последний путь провожали. Да, конечно, в Востряково. Тогда еще не проблема была там место найти. Но я на похоронах не была, как раз в тот день родила. Девочку мы, конечно, в ее память назвали. Они — полные тезки, обе — Дины Иосифовны. Так на памятнике и высечено два раза одно и то же имя. Люди, может, думают, что ошибка.

     Я, конечно, хотела рядом место найти, но за двадцать лет все уже заняли, никакие деньги не помогли.
     Опять отвлеклась, да? Ну, что ж ты не поправляешь.
     В общем, войну мы пережили, и даже лучше многих... Диночка сначала спрашивала, когда папа вернется, а потом перестала. Видно, кто-то из соседей объяснил, на какой войне ее папа. Нет, нет, никто нас не обижал, наоборот, щадили даже, не расспрашивали никогда. Ну, причем здесь — ухаживали? Тебе бы все смеяться. Какая там красавица, было у меня время об этом думать... Мы и зеркала не держали. Да и кого я могла Диночке привести? Не говоря уж про Прасковью. Она со всеми соседками ухитрялась переругаться. Но я все терпела ради Диночки. Жалела она ее, что правда, то правда. И баловала, конечно, все воспитание мне нарушала. Я Диночке в обязанность ввела траву носить для козы. Больше для порядка, конечно. И к чистоте ее приучала, чтобы вещи свои сама могла постирать. Так Прасковья потихоньку от меня по утрам за травой бегала. И стирку они всё затевали, когда я на дежурстве. Приду — висит.
     Нет, не знаю. Может, и жива еще, она крепкая была. Это она, конечно с горя такое сказала, что я Диночку сама на рельсы толкнула. Но с тех пор не могла я ее видеть. Так и сказала: «Уезжайте, Паша, кончилась наша жизнь».
     Как она собиралась, кто машину заказывал? Я как-то не помню ничего, наверное, в больнице была. Уехала она и адреса не оставила. А потом хватились, а она все Диночкины вещи увезла — и платья, и ленточки, и фотографии. Еле-еле для памятника нашли карточку.
     И, знаешь, что интересно. Еще на поселении, когда я письмо похоронное на Осю получила, вдруг приснился мне сон: живу я в большом светлом доме, есть у меня муж и двое детей. Я тогда подумала — значит, судьба мне опять выйти замуж и второго ребенка родить. Даже обрадовалась, помню. И потом, когда мы с Борей поженились и малыши ко мне привыкли, все этот сон вспоминала — почему все-таки двое детей, когда их трое? Вот только после Диночки и поняла.
     Нет, в Б-га как-то не пришлось мне верить, не та была жизнь. А судьба есть судьба. И кажется мне, человек ее чувствует, только не всегда может понять.
     Ты знаешь, забавный случай. Я когда первый раз на каникулы приехала, еще папа в то лето умер, постучался вдруг к нам в дом молодой человек, скорее даже мальчик. Симпатичный такой, моего возраста, совсем незнакомый. И знаешь, кого спрашивает? — Сарру Раппопорт, то есть меня. Я ему объясняю, что это я, а он как-то рассердился и спрашивает:

     — А другой Сарры Раппопорт у вас нет? И тут же понял, что глупость сказал, покраснел и ушел. И так мне жалко было, что он ушел, сама не понимала, почему. Ну кто мог знать тогда, что это — мой будущий муж...
     Ну, конечно, мы обе Саррами были. И фамилии одинаковые, мы же двоюродные сестры. Только ее родители давно от туберкулеза умерли, и она жила в семье у старшего брата. Удивительная была девочка. Круглая сирота, а такая певунья. И все танцевала. Так хорошо танцевала, никто за ней угнаться не мог. А учиться пошла в строительный техникум — очень ей рисовать нравилось, чертить. Бывает же, одному человеку — и столько талантов. Меня — учи, не учи...
     Ну, что ты все заладила... Что ж — красавица, это проходит. Да и не пришлось мне об этом думать, не та была жизнь.
     Нет, конечно, он не случайно зашел. Они учились вместе, в техникуме, а летом он к родителям уехал и вдруг услышал, что в соседнем местечке живет Сарра Раппопорт. Он и прибежал. Он уже тогда в нее влюблен был, просто с ума сходил... А ее в то время Сонечкой стали звать. Тогда почти все имена меняли.
     Нет, не стеснялись, в это время антисемитизма как-то не чувствовалось еще. Просто хотелось новой жизни. Все эти мойшеле и сарры казались вчерашним днем. Мы все стремились в большие города уехать, так учиться хотелось, строить, новую жизнь увидеть.

     Нет, наверное, тридцать шестой. В тридцать седьмом мы уже с Осей в Москве жили. А они через год приехали. Борю в Куйбышевскую академию послали, по комсомольской путевке. А
     Сонечка сразу в два института поступила — в архитектурный и в консерваторию по классу вокала. Все никак решить не могла, но все-таки выбрала архитектурный. А петь, говорит, буду для вас, дома. Они с моим Осей романсы любили петь, на два голоса. Он на пианино аккомпанировал. А мы с Диночкой были зрителями. И Боря с нами.
     Они в 39-ом поженились. И прямо в день их свадьбы арестовали Сонечкиного старшего брата, того, что ей отца заменил.
     Я же говорю — судьба.
     Тогда, видно, она и сделала аборт. Растерялась очень. У нас у всех прямо земля под ногами рушилась. Вот и не было у них детей.
     Да нет, при чем здесь война. Никогда они не разлучались. Только когда их часть под Сталинградом стояла, Боря ее приказом отправил в тыл, он уже капитаном был.
     Нет, она его потом в госпитале разыскала, с ним же на фронт и вернулась. Их часть через Австро-Венгрию шла. В Дебрецене по Сониному проекту поставили памятник освободителям. Правда, сейчас, может, и разрушили его. Говорят, по всей Восточной Европе наши памятники сносят. Но с Борей я никогда об этом не говорю. Нет у него таких сил.

     Вернулись они после войны из-за границы, такие красивые, молодые. Как она одеваться умела! Сама же себе фасоны рисовала. Было у нее такое белое пальто и платье клетчатое в тон... Ну, разве об этом расскажешь...
     Они нас с Диночкой проведать приехали, не побоялись. Подарки привезли. Такая шкатулка была деревянная, с рукодельем, а крышечка складывалась гармошкой. И кружева, и нитки всех цветов, иголочки разные. Я ничего подобного не видела, не то что Диночка.
     Может, до сих пор хранится где-то у Прасковьи.
     А еще привезла она платьице. Крошечное, но настоящее, шерстяное, красное, и с вышивкой на груди. И говорит мне: «Знаешь, Саррочка, умру, но будет у меня девочка. И будет она это платье носить». И всё она Дину обнимала, косы ее гладила.
     Нет, больше никогда они не встретились.
     И не вспомню сейчас, куда они уехали, кажется на Западную Украину. Она все лечилась, в санатории разные ездила, на море. Я даже завидовала, не пришлось мне еще тогда на море побывать.
     А в 1949 году Борю вдруг перевели в Казахстан. Это сейчас мы знаем, что там атомную бомбу строили. А тогда — объект и объект. Боря уже подполковником был, и назначили его заместителем начальника строительства.
     Потом он рассказывал, что построили они целый город, дома большие, скот завезли. Под этим городом первую атомную бомбу и взорвали.
     Нет, конечно, силы воздействия не знали. И опасности не понимали. Начальник строительства сразу погиб, а позже еще многие умерли от облучения. В 60-ые годы спектакль такой вышел — «Человек и глобус». Кажется, в театре Вахтангова. Боря пришел потрясенный. Не думал, что так скоро расскажут об этом времени. А спектакль вскоре сняли, конечно.

     И вот из этого забытого Богом места через всю страну полетели письма: «Соня беременна». Как кому еще? У нее же брат был. Да, да, представь себе, выжил. Отсидел 10 лет и вернулся. А его жену вообще не тронули.
     Шпионаж в пользу Англии.
     Конечно, не был никогда — ты что думаешь, тогда турпутевки продавали?
     Да никак они не были готовы. Насобирали каких-то простынь на пеленки. Солдаты Боре кроватку смастерили, деревянную, и он всю ночь, пока Сонечка рожала, просидел над этой кроваткой с двумя ведерками краски — голубой и розовой. Тогда ведь не знали заранее, кто родится.
     Да, мальчик.
     Конечно, хотела девочку. Но это не значит, что она не хотела мальчика. Назвали Гришей, в честь Бориного отца.
     Нет, тоже расстреляли. И сестру, и маму. Белоруссия, что ты хочешь... Мальчик такой красивый родился. Глаза круглые, карие, а волосы совсем светлые. Только нервный очень, всё плакал. Так его в военном вагоне в Москву и привезли. Вот когда я паспортный режим нарушила — мне ведь запрещено было в крупные города приезжать.
     Нет, ничего. Даже не заметил никто.
     Конечно. Тогда и рассказала. Это ведь последний раз, когда мы виделись.
     — Представляешь, — говорит, — я опять беременная... Не было, не было детей, и вдруг разрожалась. Не знаю, что и делать. Только людей смешить. И аборты запрещены. Я еще, помню, так разволновалась, просто сердце выскакивает.
     — Даже думать, — говорю, — не смей. Вон у меня растет одна, эгоистка. Рожай, — говорю, — девочку. Для чего ты в такую даль платье везла? И как заказала — девочка родилась.
     Ирина, в честь Бориной мамы.
     Ну, что ты говоришь? Кто мог тогда в Москве Ривой назвать? Только что дело о врачах началось. Евреем еще страшнее стало быть, чем врагом народа.

     Нет, меня не очень обижали. В провинции это меньше чувствовалось. Правда, один раз пришел мальчик (я тогда в школе работала) и говорит: «Не буду у тебя лечиться. Мама сказала, что ты еврейка и нарочно мне все зубы вырвешь».
     У меня просто руки свело, но набралась сил, даже рассмеялась:
     — Зачем же, — говорю,— милый, я тебе буду зубы зря вырывать. Я же не фашистка. Я — просто доктор, и у меня своя девочка в этой школе учится.
     И, знаешь, поверил он мне, сел в кресло, как взрослый.
     А мать его все меня избегала потом. Увидит на улице — и на другую сторону переходит.
     Стыдно, наверное, было.
     Вообще, ко мне люди хорошо относились. Никто не обижал. У нас кино в соседнем поселке показывали, рядом, полтора километра, но дорога — через лес. А место-то какое было — зона рядом, вокруг сплошь бывшие заключенные. А я не боялась, одна ходила.
     А что меня обижать, когда он завтра прибежит от боли спасаться?..
     Ну, конечно, и ночью. У меня свой ключ от кабинета был. Ты представь, как это с зубной болью до утра терпеть. Это потом уже началось — подарки, билеты в театр, да и то в больших городах.
     Один только раз я просить пошла. Это когда Диночке за сочинение четверку поставили. И, знаешь, Осю арестовали, не плакала, а тут не удержалась. «Разве вы не понимаете, — говорю, — что мою девочку без медали ни в один институт не примут?» И исправили — сам директор в район ездил, но исправили.

     Ну какой университет — «дочь врага народа, еврейка». И потом это был неплохой институт
     — «Мясной и молочной промышленности».
     Да, в Ленинграде, ближе к моей ссылке. Тогда все химией увлекались, а там химический факультет был.
     Ну при чем здесь — некошерный? Тебе бы все смяться.
     А и правда некошерный. Хватит, хватит. На нас вон уже официантки смотрят.
     Да, так в один год все и случилось.
     Получили мы документы о зачислении, я стала думать, как поближе к Ленинграду перебраться, Прасковья со мной, конечно. И тут письмо. Сонечка умирает. Какая-то киста у нее была, никто особенно не задумывался, да и некогда было — дети крошечные. И когда ее в больницу положили, они не очень волновались. Боря ее в хорошую клинику устроил, какой-то профессор оперировал. Опухоль очень большая оказалась, уже и метастазы были. Наверное, облучилась. Кто тогда понимал...
     Нет, не застала я ее. Все так мгновенно случилось.
     Брат ее к себе из больницы забрал. Он и вырастил, он и похоронил, — судьба. Страшно она за детей переживала. Боря тогда уже строительным управлением заведовал, целыми днями мотался по объектам, домой, видно, ноги его не вели. Детей родственники разобрали: девочку Сонин брат, они с женой уже совсем пожилые были, как дед с бабкой, а с мальчиком Борина племянница сидела.
     Да, одна сестра у него в живых осталась. Муж ее успел с оккупированной зоны отправить.
     Муж у нее был секретарь райкома, командир партизанского отряда, его бы семью точно убили.
     Кто мог представить, что убивать будут всех подряд?
     Так она одна и выжила с четырьмя детьми: еще и пятого родила после войны.

     И, знаешь, так получилось, что Боря ее спас. Они голодали страшно, как ей было прокормить четверых, да еще в чужом селе. А Борин полк в это время как раз в Белоруссию перебросили, они уже на запад шли и несколько машин в соседнюю часть отправляли. И вот тут совершил он должностное преступление. Нагрузил он одну из машин продуктами, выписал направление в ту самую часть и сказал шоферу:
     — В этом районе моя сестра с детьми умирает с голоду. Отвезешь им продукты — спасешь. Не отвезешь, я все равно не узнаю, вряд ли мы когда-нибудь с тобой встретимся. И, представляешь, отвез. В такое время в голодной Белоруссии машина продуктов, это даже не валюта была, а уж не знаю, как назвать. Так они и выжили.
     Нет, конечно, не встретились. Он и имени того шофера не спросил.
     Да, я ведь про Бориных детей стала рассказывать.
     Мальчику уже пять лет было. Пытались от него скрыть, но разве это возможно? Когда все на похороны поехали, он у соседки сидел. Подходит к ней и говорит: «Тетя Валя, моя мама умерла». Всю жизнь он это помнит.
     Смотри, эта девочка около нашего столика стоит. Ах, сок принесла?
     — Спасибо, спасибо большее.
     Ой, что же это я с ней на русском говорю...
     Да, Диночка моя, как узнала про весь этот кошмар, просто взмолилась:
     — Возьмем у дяди Бори детей, ну хоть девочку.
     Я ей говорю:
     — Ты с ума сошла. Разве ж дядя Боря нам ее отдаст?
     Она молчала так долго, а потом и говорит:
     — Значит, надо тебе за дядю Борю замуж выходить.
     А вечером того же дня Боря приехал. Я собралась, что мне там было собирать... И Диночка, как мышка, свои учебники сложила. Даже Прасковья молчала, только сундук свой запаковывала да вздыхала.
     Квартира их тогда в военном городке была, под Москвой. Иду я, и ноги мои немеют, не могу порог переступить. И Боря все никак ключ подобрать не может, руки у него стали дрожать.
     Открыл, наконец, и вдруг выбегает навстречу девочка, крошечная, толстенькая такая, в красном платье, а на кокетке — белая вышивка. Так я ее и подхватила. Да, что тут рассказывать: целая жизнь прошла. Ты и так все знаешь.
     И как квартиру новую получали, радовались — три комнаты. А что рядом электричка проходит, так даже удобнее. Диночка с подружкой приспособились на ней в институт ездить — до Курского вокзала.
     Все люди про дорожные аварии знают, только никто не думает, что это с ним может случиться.
     Нет, никогда я больше не встречала эту подружку, боялась она меня, как увидит — спрячется. Да что можно было еще прибавить к моему горю...
     А как я с мальчиком воевала — так он хорошо пел, а заниматься ни в какую. Музыкальных школ тогда мало было, конкурс огромный, а его сразу приняли. И вот каждый раз скандал: не хочет идти. Но не могла я его музыке не учить, ради Сонечки не могла. Прибегала с работы, хватала за руку — и на автобус. Школа тогда еще далеко была.
     Нет, конечно, не жалею. И он не жалеет, так хорошо играть научился. Он и в школе выделялся, очень, говорили, техника хорошая. Но так меня и не полюбил. Не смог простить, что я вместо его мамы. Еще в детстве, помню, сидит, на пианино играет, и все почему-то джаз, а сам думает, думает. Гости придут, он поздоровается, и в свою комнату, ни с кем не хочет общаться.

     Но, знаешь, сейчас я понимаю, это было самое лучшее время: дети маленькие, мы еще не старые. И дом был — дом, и обед — обед. Я и сейчас меньше десяти котлет не могу приготовить, как-то странно мне. А помнишь, я тарелки купила, с сиренью. Дефицит тогда был, ничего не достанешь, и вдруг — целый сервиз. Я его перед отъездом подарила соседям, хороший сервиз, почти ничего и не разбилось.
     Ой, смотри, еще что-то несет, такое красивое и с огнями. Мороженое?
     Да, очень вкусное.
     А помнишь, как открылся Дворец съездов, и там был замечательный буфет? Вот в таких же вазочках продавали взбитые сливки. Я сразу не поняла, думала, что мороженое. Красиво, а есть не могу, приторно очень. И оставлять жалко. И еще были разные фруктовые коктейли в бокалах с трубочками. Ты только не смейся, я тогда эти трубочки потихоньку в сумочку положила, думаю, надо детям показать.
     Да, но здесь красивее, конечно. Салфетка, смотри, вся в розочках вырезана. А что если я ее с собой возьму, просто на память?
     Да, вот так жизнь пролетела. А ведь и хорошее было. И на море мы с Борей съездили, в военный санаторий. И ведь, кажется, столько горя у каждого накопилось, а все помню: и какие цветы были, и как море шумело. Мы с ним взяли билеты на пароход — настоящий, огромный пароход, из Ялты в Одессу. Шикарная каюта, все белоснежное, блестит. И тут началась качка. Ха-ха. Представляешь. И, главное, я — ничего. А Боря еле живой, зеленый весь. И стыдно ему — ничего его раньше не брало, и выпить мог, и танцевать хоть до утра. Так мы больше на пароходе и не плавали.
     Что ты говоришь, оставь, пожалуйста... Я понимаю, что здесь не проблема. В Грецию? И на Родос тоже?
     Ах, куда таких стариков тащить...

     Ну, ладно, ладно, ну, поговорим еще.
     Да, вернулись мы с моря, а девочка наша замуж собралась. И ведь подумай, я рано вылетела, так она еще раньше, ну просто совсем ребенок. Всё, думаю, конец институту, конец всей ее молодости. Я и упрашивала, и торговалась — отложить, на год, на полгода. Боря не выдержал, махнул рукой.
     И стали мы готовиться к свадьбе.
     А я на свадьбы не ходила с тех пор, ну как Диночка погибла. Все боялась людям праздник испортить. И вот что интересно, не было у меня слез. И голова, вроде, ясная. А как вспомню ее, начинаю кашлять, ну просто до рвоты, ничего с собой поделать не могу. И в больнице лежала, и в санатории.
     Отошло немного, а как увижу праздник, молодежь, дыхание перехватывает — и опять.
     Но тут уж я себе сказала: «Всё. Хватит горем жить». А в загсе, как посмотрела я на свою девочку — и полились у меня слезы. И, главное, расстраивалась я совсем зря. Зять у меня очень хороший оказался. Порядочный человек. И труженик... И еще красивый. Я вот иногда смотрю в компании — он самый интересный.
     Ну, что зря смеяться, не понимаю.
     И начался тут еще один круг моей жизни. Потому что родилась у меня внучка.
     Конечно, Сонечкой, иначе и не думал никто.
     И хотя дети были и не совсем мои, находились злые языки, вспоминали, но уж внучка была моя. Я так и стала жить ее жизнью: вот, думаю, доживу, ходить начнет. Потом про школу стала думать — доживу, куплю портфель.
     Нет, зачем про свадьбу. Сначала про университет.
     Конечно, уверена. Мама моя учиться не поленилась, а уж что внучка будет студенткой, я и не сомневалась.
     Да, конечно, уехали. Но ты же лучше меня помнишь.
     Я сначала не думала, что это всерьез. Ну, поговорят, поспорят. А так, что им не хватает?

     Да, конечно, слышала. И общество «Память», и просто статьи в газетах. Но ведь не хотелось верить — а разве мама моя верила? Или Борины родители? Сестра его младшая, Галя, беленькая такая девочка была, 17 лет. Когда их на расстрел повели, она полицая попросила: «Отпустите меня, я ведь на еврейку не похожа, не заметит никто». Нет, он ее сам застрелил. Там почти немцев и не было, одни полицаи.
     Боря страшно против отъезда возражал, прямо до крика. «Ничего я не забыл в вашем Израиле! Нищим быть на старости лет, на подачках жить. Я всю жизнь людям отдал», — и партбилет свой, с 42-го года, достает.
     А людям уже не до него было, и партия уже развалилась, опять все рушилось.
     А я сразу сказала: «Хоть в Израиль, хоть на Воркуту. Почему бы не поехать?». Диночку, конечно, тяжело было оставлять, но разве могла я променять трех своих девочек на могилу. Ну, конечно, трех. А разве мы не говорили? У меня уже и вторая внученька была. И что интересно, думала, старая я совсем, нет уже ни сил, ни сердца на новых детей. А эта малепуська недоношенная так за сердце взяла и меня, и Борю. И, главное, она точно в Сонечку, бабушку свою, уродилась. Лет с двух петь начала, рисовать. И все что-то мастерит, мастерит ручками, и так у нее ловко получается.
     А что ты думаешь, конечно, необыкновенные. Я объективно говорю. Ну, посмотри по сторонам...
     Ну, ладно, дальше так дальше.

     Мы в феврале приехали, уже после Бориного инфаркта. Он только тогда и согласился. Нет, не волновалась. А что мне было терять? Я к девочкам своим ехала. Да и интересно было новую страну посмотреть. Я ведь ни разу за границей не была. А что сборы? Когда меня высылали, на сборы дали 24 часа. А тут мы спокойно собирались. И соседи помогали. Я же говорила, я всегда с соседями дружила.
     Гриша? Нет, он остался. Последняя моя боль. Ведь уже совсем взрослый, можно сказать, немолодой человек, скоро пятьдесят, а душа болит. Как он там справляется один, мой мальчик? Может, надо было настоять, уговорить его подняться с нами, да не хватило сил. А недавно позвонил, «мама, - говорит, - у вас там опять взрывы, террористы, может, вернетесь? Я вас у себя поселю, в тесноте да не в обиде!» А я так рада его голос слышать, аж смеяться стала. Нелепо, конечно, получилось, он про террористов, а я смеюсь! – «Спасибо, - говорю, - сынок, кому смерти бояться, так это нам! Не волнуйся, у нас тут тишина, солнышко, мирно живем». А по телевизору как раз очередной автобус взорванный показывают. Да что говорить!

     Ну, вот тебе и вся биография.
     Про газету? Хорошо, про газету — и всё. Смотри, как поздно.
     До трех открыто? Кто же это ночью кушает. И эта девочка до трех здесь бегает с подносами?
     Ну, ладно. Только началось не с газеты, а с письма.
     Нет, в феврале мы приехали, а письмо пришло, наверное, в апреле.
     Да, приглашение на празднование юбилея. Бори. А ему, действительно, только что 75 исполнилось.
     Не знаю, наверное, по каким-нибудь документам.
     И вот мэр города и Совет ветеранов отмечают его юбилей.
     Да, и ужин, и музыка.
     Ну, конечно, всем ветеранам — 70 лет, 75 и 80. Кто мог представить, что так сложится — там его забыли, а здесь вспомнили. А потом уже соседка принесла газету.
     Нет, она не говорит. А муж ее по-русски хорошо понимает. И вот мы видим — статья про Борю, и про Сталинград, и про его награды, а сверху — фотография: мэр города ему руку пожимает. Да, конечно, маленький городок, но все-таки мэр...
     Вот и стали мы здесь жить.
     Да, дождались. И университета, и свадьбы.
     Я фотографию эту, где мы с Борей стоим и Сонечка с женихом, всем племянникам послала.
     И какие же мы там старые...
     Знаешь, раньше я думала, что Бога нет. Ведь если б он был, как он мог мне такое с Диночкой устроить. А сейчас и не знаю.
     А о смерти я не думаю. Не интересно мне, ну умру, и умру. А вот есть у меня мечта. Я правнучку жду.
     Знаешь, я тебе сейчас одну вещь скажу, только ты не смейся. Я ведь платье твое, красненькое, сюда привезла. Да, то самое. Вот, думаю, родится у нас девочка, мы ей и оденем.
     Ну, что ты. Что ж тут плакать.
     Все ты мне вернула, и радость, и веру, и силы жить.
     Что ж тут плакать, доченька.