Костюм для
кумира
Воспоминания о встречах с Иннокентием Смоктуновским и
его семьёй
С предисловием и под редакцией Шуламит Шалит
В
1980 году в московском журнале «Октябрь» была напечатана фантастическая повесть
писателя С. Абрамова «Двое под одним зонтом». Режиссер Одесской киностудии
Г. Юнгвальд-Хилькевич, задумав поставить по этой повести музыкальный фильм
(эксцентрическую сказку о жизни артистов цирка), пригласил на роль Тиля,
директора циркового представления, Иннокентия Михайловича Смоктуновского. В
конце 1982 года Одесская киностудия обратилась в местный Дом моделей с просьбой
рекомендовать им специалиста, который мог бы пошить для знаменитого артиста
костюм-тройку. Директор Дома моделей А.П. Григоренко привлёк к этой работе
художника-модельера Эдуарда Скульского.
В 1983 году фильм вышел на экраны.
А теперь немного об авторе этих воспоминаний.
С
Эдуардом Скульским я познакомилась летом 1995 года. Работала я тогда в
библиотеке Рамат-Гана, а Эдик и Рита, новые репатрианты, жили в Гиватаиме. Эти города, собственно, пригороды «большого» Тель-Авива, но
у каждого свой мэр, своя администрация. А на самом деле, перейдешь улицу, и ты
уже в другом городе.
Невысокого
роста жгучий брюнет с огромной шевелюрой пришёл ко мне с просьбой узнать
что-нибудь о своей тёте, сионистке, просидевшей не один год в Гулаге, которую
звали Батья Скульская. Сам он знал только, что она уехала в Палестину, где и умерла.
Я записала номер телефона Эдика, хотя абсолютно не представляла себе, что смогу чем-то помочь. Через месяц мне на глаза попалась одна книга о сионистском движении в России в начале ХХ века, а в ней крохотные, чудом уцелевшие фотографии, и на одной из них – та самая тетя и ее муж, более того, на одной из фотографий оказался и Яков Скульский, отец Эдика, вслед за старшей сестрой тоже ставший и сионистом и ссыльным. Я позвонила Эдику и, узнав его адрес, послала ему ксероксы найденных материалов. Через год в мой кабинет вплыл огромный букет бархатных бордовых роз, а шевелюру Эдика, скрывавшегося за ним, я увидела потом. Впрочем, я его не узнала. Зато он за это время узнал многое, по крупицам восстановив поистине необычную историю семьи, но тут обозначу ее только пунктиром: Батья была в числе руководителей организации «Ѓа-шомер ѓа-цаир» в Одессе, за что была сослана в Сибирь в 1927 году. Там она встретила ссыльного Фиму Белого, одного из руководителей «Ѓа-шомер ѓа-цаир» в Кременчуге. В 1931 году молодая семья воспользовалась возможностью заменить запрет ещё на три года проживания в больших городах СССР на выезд в Палестину.
Хаим (Фима) Белый еще до Второй мировой войны сделал блестящую карьеру, во время войны служил в британских частях, попал в плен на четыре года, но остался жив, после войны женился вторично, у него родился сын. Эдик разыщет его в конце 1995 года, спустя два месяца после смерти Хаима Белого. Обо всем этом Скульский написал в книге об истории своей семьи. Он не только нашел место погребения тёти, которую никогда не знал, но и установил на памятнике дополнительную плиту, собственноручно выбив на ней текст от имени семьи на русском языке и на идише. И это он умеет, потому что в своё время увлекался малой пластикой и резьбой по камню.
По мере нашего знакомства Эдик не переставал удивлять меня. Однажды он прислал ко мне композитора Бориса Давыдова, искавшего хорошие стихотворные тексты и вскоре ставшего завсегдатаем нашей библиотеки. Но что он там выписывает и что с этим материалом делает, я узнала тогда, когда Эдик подарил мне кассету и попросил послушать ее дома. Только чтобы не обидеть человека, чем-то занимаясь, я включила запись и была ошеломлена, открыв у Эдика еще одно дарование – он прекрасно поет, у него замечательный тенор. Вместе с композитором Давыдовым они сделали сначала эту кассету песен и романсов на тексты русских и зарубежных поэтов, потом еще одну, и еще… Многие записи можно сегодня послушать в «Youtube». Давыдов недавно умер, человек он был одинокий, и я знаю, что Эдик навещал его весь последний и нелегкий отрезок жизни. Для меня это дороже всякого творческого содружества.
Эдуард
Скульский родился во время войны, в 1942 году, в Кустанае. Его отец Яков был
мобилизован на фронт в августе 1941 года, три с половиной года воевал, писал жене
письма, погиб, так и не увидев своего младшего
сына. Мать никогда больше не выходила замуж и воспитала двух
своих сыновей, Моисея и Эдуарда, в уважении и любви к отцу.
И эти потрясающие письма с фронта, много писем… Поэтому всю свою жизнь
Эдик чувствовал присутствие и
влияние отца.
И, может быть, этим можно объяснить еще одну важную
сторону жизни и деятельности Скульского: он вступил в Союз ветеранов Второй
мировой войны, став в его ряды в качестве «сына полка»: записывал биографии
ветеранов войны своего города, их голоса, выступления хора, собрал много
фотографий, документов… Эти материалы вошли в изящно оформленный памятный диск
к 60-летию Победы над фашистской Германией, копии которого хранятся в десятках
семей ветеранов войны. Есть он и у меня, поэтому могу оценить благородную миссию
Скульского не с чужих слов.
Мне остается добавить немногое.
О встречах со своим кумиром – актером театра и кино Иннокентием Смоктуновским Эдуард написал еще тогда, в 1982-м, когда шла подготовка к съемкам фильма «Двое под одним зонтом».
Узнав, что записи Эдуарда Скульского сохранились в его архиве, прочитав их, я посчитала, что они интересны и достойны быть опубликованными. Еще несколько штрихов к портрету любимого артиста и, как мне показалось когда-то, очень хорошего человека. А показалось мне это в конце 70-х годов, когда довелось брать у него интервью. В фойе Вильнюсского дворца спорта, а может, он назывался иначе, был какой-то сборный концерт московских артистов. Сначала я увидела только Николая Рыбникова и Аллу Ларионову. Она была явно чем-то огорчена, а он смотрел вперед отсутствующим взглядом. И все-таки я подошла и спросила, не знают ли они, где я могу найти Смоктуновского. Помогли они мне или нет, не помню, но вот что хорошо запомнила.
В своих блужданиях по лабиринтам коридоров я оказалась вдруг за кулисами сцены, сбоку, а на сцене – Валентина Толкунова. И она исполняет, кажется, песню «Поговори со мною, мама»… И вдруг, совсем рядом, но за другой кулисой, я обнаруживаю шевеление и замечаю в полутьме того, кого я, собственно, уже давно безуспешно ищу – Смоктуновского. Мне он показался очень высоким, стоит один, слушает певицу, весь подавшись вперед. Никого вокруг нет, он один в целом мире, и лицо его светится счастьем, он потирает руки и даже причмокивает от удовольствия. Способность искренне наслаждаться чужим искусством – разве не признак хорошего, доброго человека? Я не обнаруживаю своего присутствия и тихо ухожу. Интервью он мне даст после концерта, но это совсем другая тема. А теперь послушаем рассказ Эдуарда Скульского.
Эдуард Скульский
Костюм для кумира
Воспоминания
о встречах с Иннокентием Смоктуновским и его семьёй
Встреча
первая
21 ноября мы с Таней Сац-Мигицко, представительницей Одесской киностудии, ещё не освободившиеся от дорожной пыли, в 9.20 утра стояли перед входом в квартиру Смоктуновских.
Открылась дверь. Стоит кумир миллионов в коричневой трикотажной кофте на молнии поверх майки, в трусах, босой. Эта картинка, милая и трогательная, запечатлелась в памяти навсегда. Она сильно контрастировала с той, которую я воображал себе перед встречей.
Заспанный,
извиняется за то, что у них ремонт, беспорядок, принять нас, как следует, не
может. Провёл нас в кабинет. Отодвинутая от стен
мебель нагромождена посреди комнаты, обои ободраны.
– Мои спят, – тихонько, на цыпочках, проходит за нами.
Красавица Таня явно произвела на него впечатление. Мне надо было снять мерки с Иннокентия Михайловича.
Я решился произнести:
– Что вы босиком? Оденьтесь, простудитесь!
– Сейчас.
Вернулся в тапочках и брюках.
– Нужна обычная классическая рубашка для снятия мерок.
И тут, мне кажется, он входит в какую-то роль:
– Извините, но у меня нет свежей.
– Что, все в стирке?
– Да, в стирке.
– Пусть будет грязная, нам всё равно. Не беда.
Пошёл на цыпочках в комнаты. Приходит в чистенькой, свежей рубашке, а поверх неё та же кофточка.
– Кофточка не нужна, мешать будет.
– Рубашка не свежа, – как бы извиняясь, повторил он.
– Ничего, снимайте.
Неохотно разделся.
– А обувь? Нужны туфли, а не тапочки.
– Сейчас, сейчас. – Пришёл на полусогнутых. Явно вошёл в образ мокрого цыплёнка, только что побывавшего в пасти кота. Начали обмер.
Всё это время улыбка не сходила с его лица.
Во время снятия мерок заговорил о роли в фильме «Двое под одним зонтом». Лицо стало серьёзным, сосредоточенным. Руки задвигались. Было интересно наблюдать, как он намётывает будущий образ, но при этом мне было очень трудно работать. К будущему костюму относится серьёзно. Я попросил поставить автограф на бланке его мерок. На это он ответил:
– У меня есть друг, композитор в Штатах, который сотрудничал с Чарли Чаплином. В подобных случаях он придерживался правила: никогда не стоит отказывать людям в том, что тебе ничего не стоит.
И завизировал: «Спасибо! И. Смоктуновский».
Я поблагодарил его и заметил, что «спасибо» – преждевременное и, может статься, незаслуженное.
– Я же вижу, с кем имею дело. О вас говорил режиссёр как о специалисте высокого класса.
Автограф Иннокентия Михайловича на
бланке портновских мерок
Тут мне показалось уместным выразить своё отношение к нему, как к актёру, на что он ответил:
– Это вы говорите потому, что меня принимают за еврея. Я играл еврея, жена у меня – еврейка. Знаете, как её зовут? Саломея. Ну, а дома – просто Соломка.
Я постарался убедить его, что национальная принадлежность в восприятии его как актёра для меня значения не имеет.
– Вы помните «Степь»?
Полминуты я не мог понять, о чём он говорит. Я чувствовал, что должен что-то вспомнить, иначе он жутко огорчится.
– Да, – говорю, – чеховская «Степь»! Смотрел дважды. Прекрасный фильм. Мне очень понравились в нём и ритм, и даже паузы, в которых успеваешь углубиться в атмосферу действия, почувствовать запах степи, прикоснуться к красоте природы.
Иннокентий Михайлович оживился, обрадовался моему всплеску. Он походил на пружину, с которой сняли напряжение.
Саломея позже рассказывала мне, что он делал образ чеховского Мойсея Мойсеича по старинным фотографиям её отца, по его гравюрам. Любит он эту работу в «Степи».
Перед утренним прощанием хозяин подарил мне сантиметровую ленту со своим автографом. Ради этого он бегал по квартире в поиске фломастера. Тушь фломастера оказалась бледной, почти высохшей. Взял мою авторучку и ещё раз расписался. Я заметил, что у меня, пожалуй, самые оригинальные автографы: на сантиметре и на математическом «портрете» его фигуры.
Уходили. Я подал Тане пальто. Иннокентий Михайлович пытался отнять его у меня. Я «категорически» отказал ему в этом. Он был очень «огорчён». Посмеялись, пошутили, договорились о встрече в девять часов, так как с 10 до 21-го часа Смоктуновский уезжал по делам. Вышли на улицу. Долго дожидались ЗИМа, престижной в то время легковой машины. Время на подготовку первой примерки было ограничено. Мой расчёт использовать для своей работы помещение какого-нибудь ателье был ошибочным: во всех учреждениях бытового обслуживания этот день был выходным.
Мне надоело ждать машину. Пошёл на почту напротив станции
метро Арбатское. Договорился с начальником: он разрешил занять один стол под
раскрой ткани. Успел сделать полработы, когда, наконец, за нами приехали.
Отвезли нас с Таней на частную квартиру в Чертаново, в семью бывшего зятя драматурга Азата Абдуллина («Тринадцатый председатель»), друга и коллегу нашего шофера. Там, между дел, меня познакомили с музыкой начинающего певца и композитора Юрия Антонова. Хозяева дома приняли нас очень хорошо, обеспечили мне место работы.
На 1-й странице проспекта: Доброму, славному Эдику с
добрыми пожеланиями не только от меня, но и от всей моей могутной семьи: Маши,
Суламифь. И.Смоктуновский – 82
Наступил вечер. В половине восьмого Иннокентий Михайлович позвонил и предложил нам приехать пораньше. Приехали. Я провёл первую (сырую) примерку пиджака. Во время примерки он «играл», пел баском мелодии из классики. Я набрался смелости, поддержал его. Он, то ли в шутку, то ли всерьёз, просил Таню «обеспечить» к костюму для съёмок красивый и дорогой перстень и непременно бриллиантовую, и только натуральную, брошь или зажим для галстука. Искусственные не годятся. При этом он был обаятелен и предельно галантен, явно работал на Таню. Играл, конечно, играл, но как хороша была эта игра. В голове мелькнуло: большой актер что большое дитя…
Его жена была категорически против участия Иннокентия Михайловича в фильме, оберегая его от перегрузок. К моему удивлению, Саломея Михайловна попросила пошить ей пиджак из сложной в обработке ткани, которую никто не хочет брать в работу. Да и некому уже, как выразилась она. На это я согласился не сразу, полушутя наговаривая на мою жену Риту, она, мол, вряд ли одобрит моё согласие. Хотя я, действительно, был очень перегружен работой. Но более всего меня смущало моё зависимое положение: ведь послан я сразу двумя начальниками – директором картины да моим директором Дома моделей…
– Тогда не надо, не надо.
– Договоримся так: я возьмусь за дело при условии, что никто из этих двух начальников не будет против. А пока воспользуемся случаем, что я здесь, и снимем с вас мерки. И ещё. Я знаю, что нет народа более скупого, чем актёры. Но вот этого человека, – показал взглядом в сторону Иннокентия Михайловича, – я заставлю раскошелиться…
То была моя игра.
Смоктуновский хохотал, не пытался защищать себя и своих коллег:
– Эдик, приезжайте не только в первых числах декабря, но и обязательно десятого на съёмки.
Таня проболталась о том, что я раскраивал пиджак на почте.
Он стал сокрушаться:
– Как это вы могли! Надо было вернуться к нам...
Иннокентий
Михайлович показал мне ларец, кажется, палехской работы, на крышке которого красовался его чудесный портрет, очень
тонкой работы.
– Ни за что не догадаетесь. Что в нём неверно? Посмотрите!
– По-моему, всё нормально. Удачный портрет.
– А вы на глаза посмотрите: они здесь карие! А у меня? Видите!
Внешне Иннокентий Михайлович похож на себя экранного. Рост – не более 180 сантиметров. Руки – чуть длиннее идеальных. Расслабляясь, сутулится. Крайняя точка плеча сильно выдаётся вперёд. Глаза белесо-голубые, зубы ровные, но не белоснежные. Седины много только на висках, волосы светло-каштановые.
Любит потирать руки, поиграть пальцами. По репликам Саломеи Михайловны кажется, что и она относится к нему как к большому ребенку, который часто балует игрой, и она делает вид, будто это ей изрядно надоело.
Похоже, он не курит и не злоупотребляет алкоголем. Думаю про себя, что Саломее Михайловне, как жене Смоктуновского, завидуют, наверное, многие женщины, но быть женой такого популярного артиста, видимо, нелегко, не каждая смогла бы. Она прекрасный и надёжный тыл его.
Пришли две гостьи, мать и дочь. Меня представили, потом все сели за стол. Старшая, имени ее я не запомнил, назвалась «основоположницей еврейского музыкального театра в Москве» (речь шла, кажется, о 1977 годе). В данный момент она уже ушла из театра, работает солисткой филармонии, исполняет произведения, написанные, начиная с XIV века и позднее. Иннокентий Михайлович назвал ее выдающейся певицей. Принесла торт собственного приготовления. Ее дочери тринадцать. Певица тут же изъявила желание пошить пиджак и себе. На что я согласился, но только после того, как «испорчу» заказы Иннокентию Михайловичу и Саломее Михайловне. Это наглое заявление положительно возбудило всю компанию.
Пока я снимал мерки с Саломеи Михайловны, Иннокентий Михайлович накрыл на стол, разрезал торт, приготовил кофе. Из опасения обнаружить своё волнение, даже робость, я стал вести себя неестественно раскованно: сделал «официанту» замечание по поводу отсутствия у него салфетки, переброшенной через руку. Смоктуновский же как будто рад был принять вызов: театрально извинившись, набросил на руку полотенце и произнес:
– Вам подать чёрный или с молоком?
Отошел и тут же вернулся на полусогнутых, цветисто извиняясь, поинтересовался:
– С сахаром или без?
Перед предложением выпить кофе я не устоял, хотя время здорово поджимало, машина от киностудии уже около часа ждала нас на улице:
–
Было бы непростительно отказаться от возможности посидеть за чашкой кофе со
Смоктуновским. (Такой тон ему, кажется, пришёлся по
душе).
Затем обсуждали фасон концертного платья гостьи из принесённой ею ткани тёмно-синего бархата с ярко-оранжевыми крупными цветами. Этот отрез три года тому назад то ли подарила, то ли продала ей Майя Плисецкая. И все эти три года Майя интересуется, пошито ли из него платье.
Мы с Таней Сац-Мигицко, костюмером, оказались в щекотливой ситуации. Но ведь и соврать нельзя было. Я сказал, что, хотя в области женского платья не считаю себя специалистом, все-таки плохо представляю себе исполнительницу серьезной музыки в платье из ткани с фосфоресцирующими фарами роз. Убедительной модели тут нельзя добиться. Таня, в свою очередь, добавила, что такую ткань не каждый сумеет «вынести» на сцену. Пытаясь смягчить удар, говорю:
– У вас хорошее народное украинское лицо с чёткой линией бровей, даже причёска в народном стиле. Тут бы платье сдержанных пастельных тонов.
Мне бы закончить на этом, но я неуклюже добавил:
– А эта ткань годится на халат для приёма интимных друзей.
– Позвольте, но я не украинка, я – еврейка, из Украины... Тогда-то она и назвала себя «основоположницей еврейского театра», может, и так, не проверял, даже имя забыл.
И тут на помощь пришел Иннокентий Михайлович. Решив смягчить нашу бестактность, он продолжал свою игру: набросил ткань на себя и стал в позу ораторствующего древнеримского сенатора. Жестикулируя и гримасничая, подставлял отсутствующему «объективу» свой профиль с внезапно отяжелевшей, выдвинутой вперёд челюстью. Очень похож! Но кто-то за столом, скорей всего, это Саломея бросила фразу, что без штанов он выглядел бы ещё эффектней. Все засмеялись и долго шутили…
Запомнился и кокетливо-романтический тон прощального разговора с Таней. Она на самом деле очень привлекательная женщина, а он при любимой жене ведет себя как ловелас. Игра игрой, но мне подумалось, что жене от этого понимания не легче. Может, я преувеличиваю…
Уходили мы очень поздно. Таня села в машину московской киностудии, а я пошел к станции метро, мне надо было в Беляево. Добрался к 12 часам ночи.
21.11.82 г., поезд Москва-Одесса
Встреча вторая
С вокзала – прямиком к Смоктуновским. Хозяина дома не было.
Ремонтные работы закончились. Комната справа от входа – кабинет Иннокентия Михайловича – перегорожена шкафом на две части. В одной из них, у окна – письменный стол и радиоаппаратура. До прихода хозяина, с четырех до шести вечера, я работал над заказом Саломеи Михайловны. Она хлопотала по дому, однако не оставляла меня в одиночестве, расспрашивала, отвечала на мои вопросы, рассказывала про их сына Филиппа и дочь Машу, про мать Иннокентия, которая жила тогда в Одессе, про его сестер и братьев. Тогда я узнал, что Смоктуновский родился 28 марта 1925-го, под знаком Овна, как и я. На что С.М. сказала, что у меня и характер похож на Кешин.
По всем внешним признакам семья не могла дать такой феномен, как талант Иннокентия. Он недолго учился в Красноярском театральном училище, и на этом его формальное образование закончилось.
Отец Саломеи
был хорошим художником. (Автор не мог тогда знать,
что отцом Саломея называла своего отчима, художника М. Горшмана. На самом
деле ее отцом был Хаим Хацкелевич, первый муж еврейской писательницы Ширы
Горшман [девичья фамилия Кушнир], и были еще две сестры – Рут [жившая с
матерью, кажется, с 1989 года в Ашкелоне], и Элия. Так как Суламифь родилась в
Иерусалиме в 1925 году, то ее назвали Шуламит, а Суламифью она будет записана
уже в России. А Саломея это домашнее имя. Муж Ширы в Россию не вернулся, она
уехала одна. Я не знаю, удочерил ли официально всех трех девочек Ширы художник
Мендл Хаимович [Михаил Ефимович] Горшман, но жизнь Ширы, конечно, спас тем, что
еще в 1931 году увез ее с девочками из Крыма в Москву, когда других коммунаров
из числа евреев, вернувшихся из Палестины в социалистический «рай» через
несколько лет, арестовывали как «английских шпионов», некоторых расстреляли. В
любом случае, отчество у Суламифи по приемному отцу. Он вообще был удивительно
добрый человек и очень хороший график и живописец. – Ш.Ш.)
Работал, в основном, в области книжной графики. В частности, иллюстрировал Шолом-Алейхема.
Поначалу родители были против её брака со Смоктуновским. Но позже стороны прониклись взаимоуважением. В доме хранится акварельный портрет Кеши работы отца Саломеи Михайловны.
Саломея Михайловна рассказала, как они с Иннокентием познакомились в театре Ленинского комсомола, где она работала художником-костюмером.
– У нас, костюмеров, было всегда тепло и уютно. А он, как бездомный котёнок, тянулся к теплу. Пришёл в театр в лыжном костюмчике, гол и бос, непризнанный и незнаемый ещё зрителем.
В пору моего визита к Смоктуновским Саломея была уже на
пенсии. Они с мужем – одногодки.
– Обратите внимание! Сейчас придёт и спросит: «Что, дружок, чаёк можно?» Так что заварить заранее надо, чтоб не забыть.
Заваривает для него в австрийском фаянсовом чайничке, а себе в эмалированном.
– Кеша эмалированный не признаёт.
Среди прочего она отметила такую его черту:
– Пошутит, а потом следит за реакцией. Это он любит.
В шесть часов вечера пришёл Сам. Поздоровались. Обменялись рукопожатием.
– Как работа, как в Одессе?..
Обычные, дежурные вопросы, в общем, обменялись любезностями. Нормальный разговор, думаю, будет попозже. А сейчас он с морозца. Щёки раскраснелись, лоб и нос тоже красные. Улыбается, потирает руки:
– Ну, что, дружочек, чаёк можно?
Я «продал» его супругу, рассказал ему, как она изображала, пародировала его, передавая даже интонацию и характерное гортанное мужское бульканье. Смеётся. Сели по-домашнему, в кухне. Стол в комнате был занят моей работой. Накрывала Саломея Михайловна. Чай заварила с мятой:
– Кеша любит.
На мой вкус, многовато мяты, горчит. Кстати, при мне, до прихода Иннокентия, Саломее Михайловне кто-то передал от кавказского почитателя Смоктуновского свёрток со свежайшей зеленью: укропом, петрушкой, кинзой.
Ради меня хозяйка отрыла два заветных варенья: земляничное и «царское» из крыжовника. «Царское» потому, говорит, что косточки удалены булавкой до варки. На столе: сыр, масло, котлеты и прочее. Всё так обыденно, просто и трогательно. Иннокентий Михайлович любит слушать, а я – говорить.
Поэтому мне приходилось себя притормаживать, чтобы дать ему говорить побольше. О чём бы он ни рассказывал, лицо и жестикуляция его так выразительны, убедительны, что от него трудно отвести взгляд.
На обороте фотографии, подаренной дочери Риты и Эдика
Скульских:
Любочке Скульской от Маши Смоктуновской. 1 апреля 1983 г.
Вероятно, на фоне моей общей усталости, напряжения дня первые минуты этой встречи привели меня чуть ли не к критическому состоянию: резко изменилось давление, почувствовал спазмы сосудов головного мозга. Мне стало нехорошо. Не подал вида, успокоил дыхание, стало легче.
Иннокентий Михайлович возмущался, пересказывая впечатления Вячеслава Невинного о поездке в Магнитогорск, где тот был на гастролях. Сначала он дал прекрасную характеристику Невинному, как актёру думающему, тонкому, в контрасте с его тучностью и внешне кажущейся грубоватостью, а потом сказал.
– Ни хрена в магазинах нет. Стыд и позор! До чего докатились!
Окинув взглядом стол, добавил:
– Ловишь себя на том, что тяжело идёт кусок в горло. Вот бы хоть часть из того, что имеем, было бы у них, в Магнитогорске.
В его глазах была искренняя боль, а в голосе слышалась нотка виноватости.
Я спросил его о сегодняшней работе. Он показал фотоснимки грима образа Плюшкина. Снимается в телефильме, где Плюшкин будет представлен молодым (Гоголь эту тему затронул вскользь, возможно, одним абзацем), а затем стариком, каким мы его образ запомнили.
Зарплата Смоктуновского в театре 350 рублей при плане семь спектаклей в месяц. Любит слушать музыку. Учит роли, репетирует старым способом, магнитофон до сих пор не применяет.
Я спросил:
– Иннокентий Михайлович, чем бы вы занимались, будь у вас возможность планировать своё время, как душе хочется?
– Отдыхал бы.
– Два-три дня, неделю. А дальше?
– А дальше? Опять отдыхал бы. От-ды-хал… Всерьёз, мечтаю заниматься культурой тела. Серфингом, например. Один просит: спаси фильм, без тебя не пропустят, другой увлекает интересной работой. Вот на днях оператор снял не в фокусе. Значит, где-то надо взять ещё два неучтённых дня. Журналисты чуть поменьше стали докучать. От участия в худсовете вынужден отпроситься. Вы слышали об этом?.. Так нельзя. Это ненормально.
На страже его здоровья стоит жена, она же – секретарь Саломея Михайловна, Соломка. Ей чаще удаётся отбить атаки киношников. Одесситы, учитывая это, поймали Смоктуновского в театре и подписали с ним договор, который невольно стал первопричиной цепи случайностей, приведших меня в дом Смоктуновских.
– Я не помню, чтобы в каких-либо киноработах вы пели. Голос
есть, тембр красивый.
– Да, действительно, нигде. У меня же герои такие серьёзные, философичные. А спеть бы хотелось.
– Вероятно, ко времени выхода на экран «Гамлета» я, как зритель, созрел. «Гамлет» произвёл на меня сильнейшее впечатление. Здесь вы с полным правом, поровну, разделили успех с Шекспиром и режиссёром.
– Да, вы правы, сделал я это хорошо.
Говорит без оттенка самовлюблённости и без ложной скромности, будто не о себе, а как бы со стороны, объективно.
– В Стаффорде, близ Лондона, в музее Шекспира висят 12 портретов лучших исполнителей роли Гамлета всех времён и народов. Среди них и мой, – с гордостью добавил он.
– Перед выездом в Москву я ещё раз посмотрел «Живой труп» в ночном телезале. Как вы сегодня относитесь к своей роли в фильме? Вас и впрямь обрили?
– Две роли, моя и Демидовой, и сегодня смотрятся отлично. Да. Я там действительно побрит. Это не парик. В то время я снимался в «Чайковском». Чтобы не просвечивался мой тёмный волос из-под тонких полупрозрачных париков Петра Ильича, пришлось побриться.
Говорили
недолго. Я торопился сделать последнюю примерку костюма. Это меня беспокоило и
держало в напряжении. Сама примерка и костюм понравились ему и жене. Мне это было весьма лестно, тем более что Саломея – костюмер-профессионал.
Жилет,
действительно, сидел идеально. Брюки широки по бедру, угол банта правой
передней половинки следует заузить на 0,7 см. В пиджаке расширить плечи на
0,7 см. Обязательно освободить на полсантиметра горловину по плечевому
шву, с обеих сторон (чтоб убрать небольшое забегание полочек). Подушки можно
положить обычные и обычно, не опасаясь косточек плеча. Сузить полочку на уровне
глубины проймы. На 0,5-0,7 см (в общем) расширить рукав вверху по
сравнению с планируемым – бархат плотный и жёсткий.
Вечер. Начало девятого. Оставляю костюм. Складываю в чемодан муляж и габардин Саломеи Михайловны.
С юга Москвы прорезаю её, родную, по диаметру и попадаю в Беляево. Температура – около 15 градусов, гололёд. Иду, подгибая коленки. Надоело. Взгромождаю чемодан на голову. Идти легче. Осмелел. Чего, думаю, ходить по-стариковски. Выпрямился и пошёл ровно (усмехнулся сам себе: иду красиво, как горный козёл). Руки мёрзнут, перчатки где-то далеко в чемодане. Искать-доставать – нет времени.
Долго сказка сказывается, а герой ее тем временем скользит и падает. И чемодан проезжает по его лицу. Боль в крестце, на правой щеке жжение от ссадины. Еле поднялся и только в половине двенадцатого ночи добрался до дома моих друзей, у которых в этот раз остановился. Они уже потеряли надежду видеть меня, легли спать, потому что встают очень рано…
В два часа ночи закончил я работу над примеркой пиджака Саломеи. В семь утра встал, позавтракал, поехал отмечаться в Дом моделей, где поставили печать на моём командировочном удостоверении. В десять часов утра был у Смоктуновских и пробыл там до половины седьмого вечера.
В тот день, 3 декабря, Иннокентий Михайлович был выходным. Встретили меня радушно. Саломея, как всегда, в вязаных юбке и блузе. Иннокентий в широченных пижамных брюках светло-салатового цвета, в любимой кофточке на змейке.
– Я сегодня дома. Вот посмотрите, сколько кадров запланировано на завтра (около 25), да ещё две-три роли учить.
Я занялся примеркой пиджака Саломеи. Снял мерку и сделал примерку муляжа Машеньке. И всё это время, особенно до полудня, Иннокентий находил всё новые и новые темы для разговоров. Как только я пришёл к ним, мы с ним посидели, выпили чаю. Но время от времени, прерывая свои занятия, он выходил из своей комнаты:
– Эдуард, может чего надо? Удобно ли вам?
– Не беспокойтесь, Иннокентий Михайлович, работайте, скоро двенадцать часов, вы же не успеете. Я чувствую себя виноватым, что отвлекаю вас.
– Вот найду вам доску для глажки, удлинитель распутаю – и пойду работать.
– Я сам всё устрою.
– Нет-нет, что вы!
То вдруг тащит из другой комнаты, где свалка вещей, ещё не определённых после ремонта, кабинетную швейную машину «Веритаз», тяжеленную. Не катит по полу, а несёт в охапке. Помог ему. Установили.
– Вы меня простите, но мне придётся вас закрыть в кабинете или хотя бы прикрыть дверь, чтоб не отвлекались, завтра получите «двойку».
Темы разговоров были разные, всего не запомнил. Он рассказывал о себе, о людях, которых встречал в молодости и которые запомнились ему. Я – о своём детстве, о дедушке, о моей Рите, он – о Соломке. Каждый раз, пересиливая своё желание слушать его, общаться с ним, я обрывал разговор, напоминая о его программе дня или о приближении часа, когда ему надо уезжать по делам, знал – в половине второго. Вероятно, присутствие чужого человека в доме мешало ему сосредоточиться. Перед отъездом он копался в инструментах, гаечках, шурупах, прилаживал полочки для книг.
Только Саломея пригласила нас обедать, как тут же зазвонил телефон. За Иннокентием Михайловичем прибыла машина. Обедали мы вдвоём с Саломеей Михайловной. Уха из свежей стерляди, точнее, гибрида стерляди с каким-то другим видом рыбы. Очень вкусная и аппетитно приготовлена.
После обеда ещё поработал. В половине четвёртого отправился на телестудию за обещанным лекарством, вернулся с телестудии в начале пятого. Иннокентия Михайловича застал дома. Он пришёл незадолго до меня. Был на пересъёмках. Страшно устал. После непродолжительной работы уснул в своём кабинете.
А тем временем я завершил работу с Машиным пиджаком.
Кстати, во время утреннего чаепития разговор зашёл о разнообразии характеров, типажей людей, их умонастроений. Я подтвердил это примером виденного мной в московской парадной, где крупно, чёрной краской, какая-то сволочь вывела: «Я родился, чтоб убивать евреев». И пожалел о сказанном.
Иннокентий
Михайлович побледнел, разволновался:
– Вы правы, это гориллы!
Мы с Саломеей перевели разговор на другие темы. Я спел пару куплетов «А шнайдерл бин их…» («Я портняжка»). Он повеселел. Саломея вспомнила о своей семье, о том, что её мать знает много еврейских песен. Иннокентий Михайлович говорил о причинах и истоках характера народа.
На моё отрицательное отношение к политическим событиям и роли Израиля на Ближнем Востоке (я был тогда хорошо напичкан официальной пропагандой) он чётко возразил:
– Перед ними не было выбора. Вопрос стоял о жизни и смерти. Этот вывод вытекал из тона и практики палестинцев.
Расставаясь, я ещё раз пригласил их в гости в Одессу, обещал угостить фаршированной рыбой по-одесски, познакомить с семьёй, дать возможность отдохнуть. Дали слово при случае заглянуть.
Тем временем держу путь на Одессу. Закончу костюм Смоктуновскому для фильма «Двое под одним зонтом», сделаю последние примерки для его жены и дочери. А там – новая встреча в их тёплом, радушном доме.
2-3 декабря 1982 года.
Москва
Из записной книжки. Поезд
Москва-Одесса. 4 декабря 1982 года.
Переработано для публикации в феврале
2011 года.
Великий русский артист Иннокентий Михайлович Смоктуновский, любимый миллионами людей и дорогой моему сердцу человек, ушёл из жизни 3 августа 1994 года. Вечная ему память.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 3597
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer3/Skulsky1.php - to PDF file
Комментарии:
елена
Тель-Авив, израиль - at 2013-05-18 18:58:06 EDT
Смоктуновский = действительно гениальный артист! Такие,как он, рождаются один раз в столетие! Безумно обидно, безумно жаль, что он ушёл так рано. Светлая ему память...
Тарас
Видное, Россия - at 2012-12-21 15:50:33 EDT
Почему-то всяческие спонсоры очень любят спортивную тематику, тогда как вклад в искусство куда выгодней и долговечней. Отсюда-то и видать, как люди раздобывали свои деньжишки. Несчастные позорники,ничего, кроме Забвения, не обретут... Евреи, прошу вас, будьте разборчивее в отношении и денег, и "славы" человеческой! А слава Господня никого не минует.
Я хочу познакомиться с еврейской женщиной, которая бы серьёзно относилась ко мне, потому что многое хочется сделать.
София
Рамат Ган, Израиль - at 2012-03-16 12:18:07 EDT
.Спасибо! - этим словом можно ограничить мое впечатление от прочитанного.Эдик Скульский - очень талантливый человек, и , как говорили древние, талантлив во всем.Еще раз - спасибо!
Елена
Одесса, Украина - at 2011-04-13 15:42:39 EDT
Спасибо, за живые воспоминания и теплую статью, которая позволила познакомится с Смоктуновским И.М. и его семьей поближе.
Любовь Гиль
Беэр-Шева, Израиль - at 2011-04-05 10:52:01 EDT
Зарисовки некоторых моментов жизни великого актёра XX века Иннокентия Смоктуновского, его супруги Саломеи (Шуламит) - дочери еврейской писательницы Ширы Горшман и их дочери Маши, описанные с натуры Эдуардом Скульским, не могут никого оставить равнодушным. Спасибо Эдуарду Скульскому и Шуламит Шалит за доставленное удовольствие соприкоснуться с любимым артистом и окунуться в атмосферу не таких уж и далёких лет. Не покидают после чтения этих
приятных воспоминаний и мысли о самом авторе , его встрече и знакомстве уже в Израиле с замечательным человеком и
очень известным литератором, Шуламит Шалит. Думаю, что не случайно, а скорее закономерно встретились они. Ведь как все переплетено - Москва, Одесса, Иерусалим, Рамат-Ган, а главное --герои повествования и рассказчики.
Юрий Дё
Электросталь, Россия - at 2011-04-02 15:20:30 EDT
Статью о Смоктуновском прочитал с превеликим удовольствием, он один из любимых мною Актеров. Открылся такой живой и настоящий человек.
Спасибо Вам за новые для меня открытия.
С наилучшими пожеланиями, Дё Ю.Г.
Светлана Овчинская
Израиль - at 2011-03-14 18:11:40 EDT
Прикосновение к огромному таланту всегда счасгье.Ваши воспоминания читала с большим интересом.ЖЕЛАЮ УСПЕХА И УДАЧИ ВО ВСЕХ НАЧИНАНИЯХ.
Ф. Эренштейн
Сдерот, Израиль - at 2011-03-11 12:40:36 EDT
Автор подобрал "дорогому портрету , дорогую раму". Осталось тёплое, светлое, лёгкое и доброе ощущение от соприкосновения с этой чудной работой – работой автора и редактора.Удачи, здоровья, счастья.
Борис Э.Альтшулер
Берлин, - at 2011-03-10 14:32:31 EDT
Симпатичные воспоминания.